Текст книги "Том 6. 1969-1973"

Автор книги: Аркадий и Борис Стругацкие

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 42 страниц)

Комов передал мне подтверждение, я закодировал текст, отослал его и хотел было уже пересесть за свой пульт, как вдруг раздался вызов с базы.

– ЭР-два? – осведомился глуховатый спокойный голос. – Сидоров говорит.

– ЭР-два слушает! – откликнулся я немедленно. – Говорит кибертехник Попов. Кого вам, Михаил Альбертович?

– Комова, пожалуйста.

Комов уже сидел в соседнем кресле.

– Я тебя слушаю, Атос, – сказал он.

– Что у вас там произошло? – спросил Сидоров.

– Аборигены, – ответил Комов, помедлив.

– Поподробнее, если можно, – сказал Сидоров.

– Прежде всего, имей в виду, Атос, – сказал Комов, – я не знаю и не понимаю, откуда Горбовский узнал об аборигенах. Мы сами начали понимать, что к чему, всего два часа назад. Я подготовил для тебя информацию, начал уже ее кодировать, но тут все так запуталось, что я вынужден просить тебя потерпеть еще некоторое время. Меня тут старик Бадер на такую идею навел... Одним словом, потерпи, пожалуйста.

– Понятно, – сказал Сидоров. – Но сам факт существования аборигенов достоверен?

– Абсолютно, – сказал Комов.

Было слышно, как Сидоров вздохнул.

– Ну что ж, – сказал он. – Ничего не поделаешь. Начнем все сначала.

– Мне очень жаль, что все так получилось, – произнес Комов. – Честное слово, жаль.

– Ничего, – сказал Сидоров. – Переживем и это. – Он помолчал. – Как ты намерен действовать дальше? Будешь ждать комиссию?

– Нет. Я начну сегодня же. И я очень прошу тебя: оставь ЭР-два с экипажем в моем распоряжении.

– Разумеется, – сказал Сидоров. – Ну, не буду тебе мешать. Если что-нибудь понадобится...

– Спасибо, Атос. И не огорчайся, все еще наладится.

– Будем надеяться.

Они распрощались. Комов покусал ноготь большого пальца, с каким-то непонятным раздражением посмотрел на меня и снова принялся ходить по рубке. Я догадывался, в чем тут дело. Комов и Сидоров были старые друзья, вместе учились, вместе где-то работали, но Комову всегда и во всем везло, а Сидорова за глаза называли Атос-неудачник. Не знаю, почему это так сложилось. Во всяком случае, Комов должен был сейчас испытывать большую неловкость. А тут еще радиограмма Горбовского. Получалось так, будто Комов информировал Центр, минуя Сидорова...

Я тихонько перебрался к своему пульту и остановил киберов. Комов уже сидел за столом, грыз ноготь и таращился на разбросанные листки. Я попросил разрешения выйти наружу.

– Зачем? – вскинулся было он, но тут же спохватился. – А, киберсистема... Пожалуйста, пожалуйста. Но как только закончите, немедленно возвращайтесь.

Я загнал ребятишек в трюм, демобилизовал их, закрепил на случай внезапного старта и постоял немного около люка, глядя на опустевшую стройплощадку, на белые стены несостоявшейся метеостанции, на айсберг, все такой же идеальный и равнодушный... Планета казалась мне теперь какой-то другой. Что-то в ней изменилось. Появился какой-то смысл в этом тумане, в карликовых зарослях, в скалистых отрогах, покрытых лиловатыми пятнами снега. Тишина осталась, конечно, но пустоты уже не было, и это было хорошо.

Я вернулся в корабль, заглянул в кают-компанию, где сердитый Вандерхузе копался в фильмотеке, чувства меня распирали, и я отправился утешаться к Майке. Майка расстелила по всей каюте огромную склейку и лежала на ней с лупой в глазу. Она даже не обернулась.

– Ничего не понимаю, – сказала она сердито. – Негде им здесь жить. Все мало-мальски годные для обитания точки мы обследовали. Не в болоте же они барахтаются, в самом деле!..

– А почему бы не в болоте? – спросил я, усаживаясь.

Майка села по-турецки и воззрилась на меня через лупу.

– Гуманоид не может жить в болоте, – объявила она веско.

– Почему же, – возразил я. – У нас на Земле были племена, которые жили даже на озерах, в свайных постройках...

– Если бы на этих болотах была хоть одна постройка... – сказала Майка.

– А может быть, они живут как раз под водой, наподобие водяных пауков, в таких воздушных колоколах?

Майка подумала.

– Нет, – сказала она с сожалением. – Он бы грязный был, грязи бы в корабль натащил...

– А если у них водоотталкивающий слой на коже? Водогрязеотталкивающий... Видела, как он лоснится? И удрал он от нас – куда? И такой способ передвижения – для чего?

Дискуссия завязалась. Под давлением многочисленных гипотез, которые я выдвигал, Майка принуждена была согласиться, что теоретически аборигенам ничто не препятствует жить в воздушных колоколах, хотя лично она, Майка, все-таки склонна полагать, что прав Комов, который считает аборигенов пещерными людьми. «Видел бы ты, какие там ущелья, – сказала она. – Вот бы куда сейчас слазить...» Она стала показывать по карте. Места даже на карте выглядели неприветливо: сначала полоса сопок, поросших карликовыми деревцами, за ней изборожденные бездонными разломами скалистые предгорья, наконец сам хребет, дикий и жестокий, покрытый вечными снегами, а за хребтом – бескрайняя каменистая равнина, унылая, совершенно безжизненная, изрезанная вдоль и поперек глубокими каньонами. Это был насквозь промерзший, стылый мир, мир ощетинившихся минералов, и при одной мысли о том, чтобы здесь жить, ступать босыми ногами по этому каменному крошеву, кожа на спине у меня начинала ежиться.

«Ничего страшного, – утешала меня Майка, – я могу показать тебе инфрасъемки этой местности, под этим плато есть обширные участки подземного тепла, так что если они живут в пещерах, то от холода они во всяком случае не страдают». Я сейчас же вцепился в нее: а что же они едят? «Если есть пещерные люди, – сказала Майка, – могут быть и пещерные животные. А потом – мхи, грибы, и еще можно представить себе растения, которые осуществляют фотосинтез в инфракрасном свете». Я представил себе эту жизнь, жалкую пародию на то, что считаем жизнью мы, упорную, но вялую борьбу за существование, чудовищное однообразие впечатлений, и мне стало ужасно жалко аборигенов. И я объявил, что забота об этой расе – задача тоже достаточно благородная и благодарная. Майка возразила, что это совсем другое дело, что пантиане обречены, и если бы нас не было, они бы просто исчезли, прекратили бы свою историю; а что касается здешнего народа, то это еще бабушка надвое сказала, нужны ли мы им. Может быть, они и без нас процветают.

Это у нас старый спор. По моему мнению, человечество знает достаточно, чтобы судить, какое развитие исторически перспективно, а какое – нет. Майка же в этом сомневается. Она утверждает, что мы знаем ничтожно мало. Мы вошли в соприкосновение с двенадцатью разумными расами, причем три из них – негуманоидные. В каких отношениях мы находимся с этими негуманоидами, сам Горбовский, наверное, не может сказать: вступили мы с ними в контакт или не вступили, а если вступили, то по обоюдному ли согласию или навязали им себя, а может быть, они вообще воспринимают нас не как братьев по разуму, а как редкостное явление природы, вроде необычных метеоритов. Вот с гуманоидами все ясно: из девяти гуманоидных рас только три согласились иметь с нами что-либо общее, да и то леонидяне, например, охотно делятся с нами своей информацией, а нашу, земную, очень вежливо, но решительно отвергают. Казалось бы, совершенно очевидная вещь: квазиорганические механизмы гораздо рациональнее и экономичнее прирученных животных, но леонидяне от механизмов отказываются. Почему? Некоторое время мы спорили – почему, запутались, незаметно поменялись точками зрения (это у нас с Майкой бывает сплошь и рядом), и Майка наконец заявила, что все это вздор.

– Не в этом дело. Понимаешь ли ты, в чем состоит главная задача всякого контакта? – спросила она. – Понимаешь ли ты, почему человечество вот уже двести лет стремится к контактам, радуется, когда контакты удаются, горюет, когда ничего не получается?

Я, конечно, понимал.

– Изучение разума, – сказал я. – Исследование высшего продукта развития природы.

– Это, в общем, верно, – сказала Майка, – но это только слова, потому что на самом-то деле нас интересует не проблема разума вообще, а проблема нашего, человеческого разума, иначе говоря, нас прежде всего интересуем мы сами. Мы уже пятьдесят тысяч лет пытаемся понять, что мы такое, но, глядя изнутри, эту задачу не решить, как невозможно поднять себя самого за волосы. Надо посмотреть на себя извне, чужими глазами, совсем чужими...

– А зачем это, собственно, нужно? – агрессивно осведомился я.

– А затем, – веско сказала Майка, – что человечество становится галактическим. Вот как ты представляешь себе человечество через сто лет?

– Как представляю? – Я пожал плечами. – Да так же, как ты... Конец биологической революции, преодоление галактического барьера, выход в нуль-мир... ну, широкое распространение контактного видения, реализация П-абстракций...

– Я тебя не спрашиваю, как ты себе представляешь достижения человечества через сто лет. Я тебя спрашиваю, как ты представляешь себе само человечество через сто лет?

Я озадаченно поморгал. Я не улавливал разницы. Майка смотрела на меня победительно.

– Про идеи Комова слыхал? – спросила она. – Вертикальный прогресс и все такое прочее...

– Вертикальный прогресс? – Что-то такое я вспоминал. – Подожди... Это, кажется, Боровик, Микава... Да?

Она полезла в стол и принялась там копаться.

– Вот ты тогда плясал в баре со своей Танечкой, а Комов собирал в библиотеке ребят... На! – Она протянула мне кристаллофон. – Послушай.

Я неохотно нацепил кристаллофон и стал слушать. Это было что-то вроде лекции, читал Комов, и запись начиналась с полуслова. Комов говорил неторопливо, просто, очень доступно, применяясь, по-видимому, к уровню аудитории. Он приводил много примеров, острил. Получалось у него примерно следующее.

Земной человек выполнил все поставленные им перед собой задачи и становится человеком галактическим. Сто тысяч лет человечество пробиралось по узкой пещере, через завалы, через заросли, гибло под обвалами, попадало в тупики, но впереди всегда была синева, свет, цель, и вот мы вышли из ущелья под синее небо и разлились по равнине. Да, равнина велика, есть куда разливаться. Но теперь мы видим, что это – равнина, а над нею – небо. Новое измерение. Да, на равнине хорошо, и можно вволю заниматься реализацией П-абстракций. И казалось бы, никакая сила не гонит нас вверх, в новое измерение... Но галактический человек не есть просто земной человек, живущий в галактических просторах по законам Земли. Это нечто большее. С иными законами существования, с иными целями существования. А ведь мы не знаем ни этих законов, ни этих целей. Так что, по сути, речь идет о формулировке идеала галактического человека. Идеал земного человека строился в течение тысячелетий на опыте предков, на опыте самых различных форм живого нашей планеты. Идеал человека галактического, по-видимому, следует строить на опыте галактических форм жизни, на опыте историй разных разумов Галактики. Пока мы даже не знаем, как подойти к этой задаче, а ведь нам предстоит еще решать ее, причем решать так, чтобы свести к минимуму число возможных жертв и ошибок. Человечество никогда не ставит перед собой задач, которые не готово решить. Это глубоко верно, но ведь это и мучительно...

Заканчивалась запись тоже на полуслове.

Честно говоря, все это до меня как-то не дошло. При чем здесь галактический идеал? По-моему, люди в космосе совсем не становятся какими-то там галактическими. Я бы сказал, наоборот, люди несут в космос Землю – земной комфорт, земные нормы, земную мораль. Если уж на то пошло, то для меня, да и для всех моих знакомых идеалом будущего является наша маленькая планетка, распространившаяся до крайних пределов Галактики, а потом, может быть, и за эти пределы. В таком примерно плане я принялся было излагать Майке свои соображения, но тут мы заметили, что в каюте, должно быть уже некоторое время, присутствует Вандерхузе. Он стоял, прислонившись к стене, теребил свои рысьи бакенбарды и разглядывал нас с задумчиво-рассеянным верблюжьим выражением на физиономии. Я встал и пододвинул ему стул.

– Спасибо, – произнес Вандерхузе, – но я лучше постою.

– А что вы думаете по этому поводу? – спросила его Майка воинственно.

– По какому поводу?

– По поводу вертикального прогресса.

Вандерхузе некоторое время молчал, затем вздохнул и произнес:

– Неизвестно, кто первый открыл воду, но уж наверняка это сделали не рыбы.

Мы напряженно задумались. Потом Майка просияла, подняла палец и сказала:

– О!

– Это не я, – меланхолично возразил Вандерхузе. – Это очень старый афоризм. Мне он давно нравился, только все не было случая его привести. – Он помолчал минуту, потом сказал: – Насчет бортжурнала. Представляете себе, действительно, было такое правило.

– Какой бортжурнал? – спросила Майка. – При чем здесь бортжурнал?

– Комов попросил меня отыскать правила, предписывающие уничтожать бортжурналы, – грустно объяснил Вандерхузе.

– Ну? – сказали мы одновременно.

Вандерхузе снова помолчал, потом махнул рукой.

– Срам, – сказал он. – Есть, оказывается, одно такое правило. Вернее, было. В старом «Своде инструкций». В новом – нет. Откуда мне было знать? Я же не историк.

Он надолго задумался. Майка нетерпеливо поерзала.

– Да, – сказал Вандерхузе. – Так вот, если ты потерпел крушение на неизвестной планете, населенной разумными существами – негуманоидами либо гуманоидами, но пребывающими в стадии ярко выраженной машинной цивилизации, – ты обязан уничтожить все космографические карты и бортовые журналы.

Мы с Майкой переглянулись.

– Этот бедняга, командир «Пеликана», – продолжал Вандерхузе, – наверное, здорово знал старинные законы. Ведь этому правилу, наверное, лет двести, его выдумали еще на заре звездоплавания, выдумали из головы, стараясь все предусмотреть. Но разве все предусмотришь? – Он вздохнул. – Конечно, можно было догадаться, почему с бортжурналом произошла такая штука. Вот Комов и догадался... И вы знаете, как он реагировал на мое сообщение?

– Нет, – сказал я. – Как?

– Он кивнул и перешел к другим делам, – сказала Майка.

Вандерхузе посмотрел на нее с восхищением.

– Правильно! – сказал он. – Именно кивнул и именно перешел. Я бы на его месте целый день радовался, что я такой догадливый...

– Что же это, значит, получается? – сказала Майка. – Значит, либо негуманоиды, либо гуманоиды, но на стадии машинной цивилизации. Ничего не понимаю. Ты что-нибудь понимаешь? – спросила она меня.

Меня очень забавляет эта манера Майки с гордостью объявлять, что она ничего не понимает. Я и сам так поступаю частенько.

– Они подъехали к «Пеликану» на велосипедах, – сказал я.

Майка нетерпеливо отмахнулась.

– Машинной цивилизации здесь нет, – пробормотала она. – Негуманоидов здесь тоже нет...

Голос Комова по интеркому провозгласил:

– Вандерхузе, Глумова, Попов! Прошу явиться в рубку.

– Началось! – сказала Майка, вскакивая.

Мы гурьбой ввалились в рубку. Комов стоял у стола и вкладывал в пластиковый чехол портативный транслятор. Судя по положению переключателей, транслятор был подключен к бортовому вычислителю. Лицо у Комова было непривычно озабоченное, какое-то очень человечное, без этой своеобычной, оскомину набившей ледяной сосредоточенности.

– Сейчас я выхожу, – объявил он. – Первый сикурс. Яков, вы остаетесь за старшего. Главное: обеспечить непрерывное круговое наблюдение и бесперебойную работу бортового вычислителя. При появлении аборигенов немедленно известить меня. Рекомендую установить у обзорных экранов трехсменную вахту. Майя, ступайте к экранам прямо сейчас же. Стась, там мои радиограммы. Передайте их как можно быстрее. Я думаю, нет надобности объяснять, почему никто не должен выходить из корабля. Вот и все. Давайте за дело.

Я подсел к рации и принялся за дело. Комов и Вандерхузе о чем-то негромко говорили у меня за спиной. Майка на другом конце рубки настраивала экраны кругового обзора. Я перебрал радиограммы. Да, пока мы решали философские проблемы, Комова здесь здорово теребили. Почти все его радиограммы были ответами. Иерархию срочности, за неимением специальных указаний, я устанавливал сам.

ЭР-2, КОМОВ – ЦЕНТР, ГОРБОВСКОМУ. БЛАГОДАРЮ ЗА ЛЮБЕЗНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ, НЕ СЧИТАЮ СЕБЯ ВПРАВЕ ОТРЫВАТЬ ВАС ОТ БОЛЕЕ ВАЖНЫХ ЗАНЯТИЙ, БУДУ ДЕРЖАТЬ ВАС В КУРСЕ ВСЕХ НОВОСТЕЙ.

ЭР-2, КОМОВ – ЦЕНТР, БАДЕРУ. ОТ ПОСТА ГЛАВНОГО КСЕНОЛОГА ПРОЕКТА «КОВЧЕГ-2» ВЫНУЖДЕН ОТКАЗАТЬСЯ. РЕКОМЕНДУЮ АМИРЭДЖИБИ.

ЭР-2, КОМОВ – БАЗА, СИДОРОВУ. УМОЛЯЮ, ИЗБАВЬ МЕНЯ ОТ ДОБРОВОЛЬЦЕВ.

ЭР-2, КОМОВ – ЕВРОПЕЙСКИЙ ПРЕСС-ЦЕНТР, ДОМБИНИ. ПРИСУТСТВИЕ ЗДЕСЬ ВАШЕГО НАУЧНОГО КОММЕНТАТОРА СЧИТАЮ ПРЕЖДЕВРЕМЕННЫМ. ЗА ИНФОРМАЦИЕЙ ПРОШУ ОБРАЩАТЬСЯ В ЦЕНТР, КОМИССИЯ ПО КОНТАКТАМ.

И так далее, в том же духе. Штук пять радиограмм было в Центральный информаторий. Этих я не понял.

Работа моя была в самом разгаре, когда дешифратор снова заверещал.

– Откуда? – спросил меня Комов с другого конца рубки. Он стоял рядом с Майкой и осматривал окрестности.

– «Центр, исторический отдел...» – прочитал я.

– А, наконец-то! – сказал Комов и направился ко мне.

...ПРОЕКТ «КОВЧЕГ», – читал я. – ЭР-2, ВАНДЕРХУЗЕ, КОМОВУ. ИНФОРМАЦИЯ. ОБНАРУЖЕННЫЙ ВАМИ КОРАБЛЬ РЕГИСТРАЦИОННЫЙ НОМЕР ТАКОЙ-ТО ЕСТЬ ЭКСПЕДИЦИОННЫЙ ЗВЕЗДОЛЕТ «ПИЛИГРИМ». ПРИПИСАН К ПОРТУ ДЕЙМОС, ОТБЫЛ ВТОРОГО ЯНВАРЯ СТО СОРОК ЧЕТВЕРТОГО ГОДА В СВОБОДНЫЙ ПОИСК В ЗОНУ «Ц». ПОСЛЕДНИЙ ОТЗЫВ ПОЛУЧЕН ШЕСТОГО МАЯ СТО СОРОК ВОСЬМОГО ГОДА ИЗ ОБЛАСТИ «ТЕНЬ». ЭКИПАЖ: СЕМЕНОВА МАРИЯ-ЛУИЗА И СЕМЕНОВ АЛЕКСАНДР ПАВЛОВИЧ. С ДВАДЦАТЬ ПЕРВОГО АПРЕЛЯ СТО СОРОК СЕДЬМОГО ГОДА ПАССАЖИР: СЕМЕНОВ ПЬЕР АЛЕКСАНДРОВИЧ. АРХИВ «ПИЛИГРИМА»...

Там было еще что-то, но тут вдруг Комов засмеялся у меня за спиной, и я с изумлением обернулся к нему. Комов смеялся, Комов сиял.

– Так я и думал! – торжествующе сказал он, а мы все смотрели на него, разинув рты. – Так я и думал! Это человек! Вы понимаете, ребята? Это человек!

Глава пятая ЛЮДИ И НЕЛЮДИ

– Стоять по местам! – весело скомандовал Комов, подхватил футляры с аппаратурой и удалился.

Я посмотрел на Майку. Майка стояла столбом посередине рубки с затуманенным взором и беззвучно шевелила губами – соображала.

Я посмотрел на Вандерхузе. Брови у Вандерхузе были высоко задраны, баки растопырились, впервые на моей памяти он был похож не на млекопитающее, а на черт-рыбу, вытащенную из воды. На обзорном экране Комов, обвешанный аппаратурой, бодро шагал к болоту вдоль строительной площадки.

– Так-так-так! – произнесла Майка. – Вот, значит, почему игрушки...

– Почему? – живо поинтересовался Вандерхузе.

– Он с ними играл, – объяснила Майка.

– Кто? – спросил Вандерхузе. – Комов?

– Нет. Семенов.

– Семенов? – удивленно переспросил Вандерхузе. – Гм... Ну и что?

– Семенов-младший, – нетерпеливо сказал я. – Пассажир. Ребенок.

– Какой ребенок?

– Ребенок Семеновых! – сказала Майка. – Понимаете, зачем у них было это шьющее устройство? Чепчики всякие там, распашоночки, подгузнички...

– Подгузнички! – повторил пораженный Вандерхузе. – Так это у них родился ребенок! Да-да-да-да! Я еще удивился, где они подцепили пассажира, и вдобавок однофамильца! Мне и в голову... Ну конечно!

Запел радиовызов. Я машинально откликнулся. Это оказался Вадик. Говорил он торопливо и вполголоса – видно, боялся, что засекут...

– Что у вас там, Стась? Только быстро, мы сейчас снимаемся...

– Такое быстро не расскажешь, – сказал я недовольно.

– А ты в двух словах. Корабль Странников нашли?

– Каких Странников? – поразился я. – Где?

– Ну, этих... которых Горбовский ищет...

– Кто нашел?

– Вы нашли! Нашли ведь? – Голос его вдруг изменился. – Проверяю настройку, – строго произнес он. – Выключаюсь.

– Что там нашли? – спросил Вандерхузе. – Какой еще корабль?

Я отмахнулся.

– Это так, любопытные... Значит, родился он в апреле сорок седьмого, а отозвались они в последний раз в мае сорок восьмого... Яков, как часто они должны были выходить на отзыв?

– Раз в месяц, – сказал Вандерхузе. – Если корабль находится в свободном поиске...

– Минуточку, – сказал я. – Май, июнь...

– Тринадцать месяцев, – сказала Майка.

Я не поверил и пересчитал сам.

– Да, – сказал я.

– Невероятно, правда?

– Что, собственно, невероятно? – осторожно спросил Вандерхузе.

– В день крушения, – сказала Майка, – младенцу был год и один месяц. Как же он выжил?

– Аборигены, – сказал я. – Семенов стер бортжурнал. Значит, кого-то увидел... И нечего было Комову на меня лаять! Это был настоящий детский плач! Что я, годовалых детей не слышал?.. Они все это записали, а когда он вырос, дали ему прослушать...

– Чтобы записать, нужно иметь технику, – сказала Майка.

– Ну, не записали, так запомнили, – сказал я. – Это неважно.

– Ага, – произнес Вандерхузе. – Он увидел либо негуманоидов, либо гуманоидов, но в стадии машинной цивилизации. И поэтому стер бортжурнал. По инструкции.

– На машинную цивилизацию не похоже, – сказала Майка.

– Значит, негуманоиды... – До меня вдруг дошло. – Ребята, – сказал я, – если здесь негуманоиды, то это такой случай, что я просто не знаю... Человек-посредник, понимаете? Он – и человек и нечеловек, гуманоид и негуманоид! Такого еще никогда не бывало. О таком даже мечтать никто не рискнул бы!

Я был в восторге. Майка тоже была в восторге. Перспективы ослепляли нас. Туманные, неясные, но ослепительно радужные. Дело было не только в том, что впервые в истории становился возможным уверенный контакт с негуманоидами. Человечество получало уникальнейшее зеркало, перед человечеством открывалась дверь в совершенно недоступный ранее, непостижимый мир принципиально иной психологии, и смутные комовские идеи вертикального прогресса обретали наконец экспериментальный фундамент...

– Чего ради негуманоиды станут возиться с человеческим ребенком? – задумчиво произнес Вандерхузе. – Зачем это им и что они в этом понимают?

Перспективы несколько потускнели, но Майка сейчас же сказала с вызовом:

– На Земле известны случаи, когда негуманоиды воспитывали человеческих детей.

– Так то на Земле! – сказал Вандерхузе грустно.

И он был прав. Все известные разумные негуманоиды отстояли от человека гораздо дальше, чем волки, медведи или даже осьминоги. Утверждал же такой серьезный специалист, как Крюгер, что разумные слизни Гарроты рассматривают человека со всей его техникой не как явление реального мира, а как плод своего невообразимого воображения...

– И тем не менее он уцелел и вырос! – сказала Майка.

И она тоже была права.

Я – человек по натуре скептический. Я не люблю зарываться и чрезмерно фантазировать. Не то что Майка. Но тут больше просто ничего нельзя было предположить. Годовалый ребенок. Ледяная пустыня. Один. Ведь ясно же, что сам по себе он выжить не смог бы. Причем с другой стороны – стертый бортжурнал. Что тут еще можно придумать? Какие-нибудь пришельцы-гуманоиды случайно оказались поблизости, выкормили младенца, а потом улетели... Чепуха ведь...

– А может быть, он не выжил? – сказала Майка. – Может быть, все, что от него осталось, это его плач и голоса его родителей?

На секунду мне показалось, что все рухнуло. Вечно эта Майка что-нибудь выдумает. Но я тут же сообразил.

– А как он проходит в корабль? Как он командует моими киберами? Нет, ребята, либо мы встретили в космосе точную – понимаете? – точную, идеальную реплику человечества, либо это космический маугли. Не знаю, что более невероятно.

– И я не знаю, – сказала Майка.

– И я, – сказал Вандерхузе.

Из репродуктора раздался голос Комова:

– Внимание, на борту! Я вышел на позицию. Смотреть вокруг хорошенько. Мне отсюда видно не много. Радиограммы были?

Я заглянул в приемный карман.

– Целая пачка, – сказал я.

– Целая пачка, – сказал Вандерхузе в микрофон.

– Стась, мои радиограммы вы отправили?

– А... Еще не все, – сказал я, поспешно усаживаясь за рацию.

– Еще не все, – сообщил Вандерхузе в микрофон.

– Хлев на палубе! – объявил Комов. – Хватит философствовать, принимайтесь за дело. Майя, следите за экраном. Забудьте обо всем и следите за экраном. Попов, чтобы последняя моя радиограмма через десять минут была в эфире. Яков, зачитайте, что там пришло на мое имя...

Когда я закончил передачу и осмотрелся, все были заняты своими делами. Майка сидела за пультом обзора – на панорамном экране виднелся Комов, крошечная фигурка у самого берега; над болотом шевелился туман, и больше никакого движения на всех трехстах шестидесяти градусах в радиусе семи километров от корабля не было заметно. Комов сидел к нам спиной: очевидно, он ждал, что наш маугли появится из болота. Майка медленно поворачивала голову из стороны в сторону, озирая окрестности, и время от времени давала на какой-нибудь подозрительный участок максимальное увеличение – тогда на экранах малых мониторов появлялся то поникший куст, то лиловая тень дюны на искрящемся песке, то неопределенное пятно в редкой щетине карликовых деревьев.

Вандерхузе монотонно бубнил в микрофон: «...варианты психотипа двоеточие шестнадцать эн дробь тридцать два дзета или шестнадцать эм... мама... дробь тридцать один эпсилон...» – «Достаточно, – говорил Комов. – Следующую». – «Земля Лондон Картрайт, уважаемый Геннадий, еще раз напоминаю о вашем обещании дать отзыв...» – «Достаточно. Следующую». – «Пресс-центр...» – «Достаточно. Дальше. Яков, читайте только то, что из Центра или с базы». Пауза. Вандерхузе перебирает карточки. «Центр Бадер затребованная вами аппаратура нуль-транспортируется на базу вышлите ваши предварительные соображения по следующим пунктам первое другие вероятные зоны обитания аборигенов...» – «Достаточно. Дальше...»

Тут меня вызвала база. Сидоров спрашивал Комова.

– Комов на контакте, Михаил Альбертович, – сказал я виновато.

– Контакт начался?

– Нет еще. Ждем.

Сидоров кашлянул.

– Ну ладно, я соединюсь с ним попозже. Это не срочно. – Он помолчал. – Волнуетесь?

Я прислушался к своим ощущениям.

– Н-не то что волнуемся... Странно как-то. Как во сне. Как в сказке.

Сидоров вздохнул.

– Не буду мешать, – сказал он. – Желаю удачи.

Я поблагодарил. Затем я оперся локтем на пульт, положил подбородок на ладонь и снова прислушался к своим ощущениям. Да, странно как-то. Человек – нечеловек. Наверное, на самом деле его нельзя называть человеком. Человеческий детеныш, воспитанный волками, вырастает волком. Медведями – медведем. А если бы человеческого детеныша взялся воспитывать спрут? Не съел бы, а стал воспитывать... Дело даже не в этом. И волк, и медведь, и спрут – все они лишены разума. Во всяком случае, того, что ксенологи называют разумом. А вот если нашего маугли воспитали существа разумные, но в то же время в некотором смысле спруты?.. И даже еще более чужие, чем спруты... А ведь это они научили его выбрасывать защитные фантомы, научили мимикрии, – в человеческом организме нет ничего для таких штучек, значит это искусственное приспособление... Постой, а для чего ему мимикрия? От кого это он приучен защищаться? Планета-то ведь пуста! Значит, не пуста.

Я представил себе огромные пещеры, залитые призрачным лиловым светом, мрачные закоулки, в которых таится смертельная опасность, и маленького мальчика, который крадется вдоль липкой стены, готовый в любую секунду исчезнуть, раствориться в неверном сиянии, оставив врагу свою зыбкую, расплывающуюся тень. Бедный мальчуган. Его надо немедленно вывезти отсюда... Стоп-стоп-стоп! Это все чепуха. Это все не бывает. Не бывает так, чтобы существовала сложная, мудрая, многоопытная жизнь и не кишела бы вокруг нее жизнь попроще, поглупее. Сколько здесь обнаружили видов живых существ? Не то одиннадцать, не то двенадцать – и это во всем диапазоне от вируса до человеческого детеныша. Нет, так не бывает. Тут что-то не то. Ладно, скоро узнаем. Мальчуган нам все расскажет. А если не расскажет? Много ли человеческие волчата рассказали людям о волках? На что же рассчитывает Комов? Мне захотелось сейчас же, немедленно спросить у Комова, на что он рассчитывает.

Вандерхузе дочитал последнюю радиограмму, вытянулся в кресле, заложил руки за голову и произнес задумчиво:

– А ведь я знавал Семеновых. Должен вам сказать, очень были славные и в то же время очень странные люди. Романтики старины. Конечно, Шура знал все старинные законы, он их вечно цитировал. Нам они казались смешными и нелепыми, а он находил в них какую-то прелесть... Катастрофа, агония, страшные чудовища лезут в корабль... Уничтожить бортжурнал, стереть свой след в пространстве – ведь на том конце следа Земля! Да, это очень на него похоже. – Вандерхузе помолчал. – Между прочим, таких, кто ищет уединения, гораздо больше, чем мы с вами думаем. Ведь уединение – не такая уж плохая вещь, как вы полагаете?

– Не для меня, – коротко сказала Майка, не отрываясь от экрана.

– Это потому, что ты молода, – возразил Вандерхузе. – В твоем возрасте Шура Семенов тоже любил дружить со многими и чтобы многие дружили с ним. И чтобы работать вместе – большой шумной компанией. И чтобы устраивать мозговые атаки, и все время быть в веселом напряжении, и чтобы все время соревноваться, все равно в чем – в прыжках ли с крыльями, в количестве острот на единицу времени, в знании наизусть каких-нибудь таблиц... во всем. А в промежутках во все горло распевать под нэкофон куплеты собственного сочинения. – Вандерхузе вздохнул. – Обычно это проходит с началом настоящей любви... Впрочем, об этом я ничего не знаю. Я знаю только, что с тридцать четвертого года Шурик и Мари ушли в группу свободного поиска. С тех пор я их, собственно, ни разу не видел. Один раз говорил по видео... Я был тогда диспетчером, и Шура запрашивал у меня разрешение на выход с Пандоры. – Вандерхузе снова вздохнул. – Между прочим, у Шуры отец жив и сегодня, Павел Александрович. Надо будет обязательно к нему зайти, когда вернемся... – Он помолчал. – Если хотите знать, – объявил он, – я всегда был против свободного поиска. Архаизм. Бродят по космосу в одиночку, опасно, научный выход ничтожный, а иногда мешают... Помните историю с Каммерером? Они все притворяются, будто мы уже овладели космосом, будто мы в космосе как дома. Неверно это. И никогда это не будет верно. Космос всегда будет космосом, а человек всегда останется всего лишь человеком. Он будет только становиться все более и более опытным, но никакого опыта не хватит, чтобы чувствовать себя в космосе как дома... По-моему, Шурик и Мари так ничего и не нашли в космосе, во всяком случае, ничего такого, о чем стоило бы рассказать хотя бы за столом в кают-компании.

– Но зато они были счастливы, – сказала Майка, не оборачиваясь.

– Почему ты так думаешь?

– Иначе бы они вернулись! Зачем им было что-то искать, если они и без того были счастливы? – Майка сердито посмотрела на Вандерхузе. – Что вообще стоит искать, кроме счастья?

– Я мог бы тебе ответить, что тот, кто счастлив, ничего и не ищет, – сказал Вандерхузе, – но я не подготовлен к такому глубокому спору, да и ты тоже, как ты полагаешь? Рано или поздно мы начнем обобщать понятие счастья на негуманоидов...