Текст книги "А.и Б. Стругацкие. Собрание сочинений в 10 томах. Т.5"
Автор книги: Аркадий и Борис Стругацкие
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]
– Это «Звезда Мечты»!
– Да, это она!
– Ну конечно, это она! Это она стартовала двести восемнадцать лет тому назад, о ней уже все забыли, но благодаря эйнштейновскому сокращению времени, происходящему от движения на субсветовых скоростях, экипаж постарел всего на два года!
– Благодаря чему? Ах, Эйнштейн… Да-да, помню. Я проходил это в школе во втором классе.
Из ржавой ракеты с трудом выбрался одноглазый человек без левой руки и правой ноги.
– Это Земля? – раздражённо спросил он.
– Земля! Земля! – откликнулись в толпе. На лицах начали расцветать улыбки.
– Слава богу, – сказал человек, и все переглянулись. То ли не поняли его, то ли сделали вид, что не понимают.
Увечный астролётчик стал в позу и разразился речью, в которой призывал всё человечество поголовно лететь на планету Хош-ни-Хош системы звезды Эоэллы в Малом Магеллановом Облаке освобождать братьев по разуму, стенающих (он так и сказал: стенающих) под властью свирепого кибернетического диктатора. Рёв дюз заглушил его слова. На площадь спускались ещё две ракеты, тоже ржавые. Из Пантеона-Рефрижератора побежали заиндевевшие женщины. Началась давка. Я понял, что попал в эпоху возвращений, и торопливо нажал на педаль.
Город исчез и долго не появлялся. Осталась стена, за которой с удручающим однообразием полыхали пожары и вспыхивали зарницы. Странное это было зрелище: совершенная пустота и только стена на западе. Но вот, наконец, разгорелся яркий свет, и я сейчас же остановился.
Вокруг расстилалась безлюдная цветущая страна. Колыхались хлеба. Бродили тучные стада, но культурных пастухов видно не было. На горизонте серебрились знакомые прозрачные купола, виадуки и спиральные спуски. Совсем рядом с запада по-прежнему возвышалась стена.
Кто-то тронул меня за колено, и я вздрогнул. Возле меня стоял маленький мальчик с глубоко посаженными горящими глазами.
– Тебе что, малыш? – спросил я.
– Твой аппарат повреждён? – осведомился он мелодичным голосом.
– Взрослым надо говорить «вы», – сказал я наставительно.
Он очень удивился, потом лицо его просветлело.
– Ах да, припоминаю. Если мне не изменяет память, так было принято в Эпоху Принудительной Вежливости. Коль скоро обращение на «ты» дисгармонирует с твоим эмоциональным ритмом, я готов удовольствоваться любым ритмичным тебе обращением.
Я не нашёлся, что ответить, и тогда он присел на корточки перед машиной, потрогал её в разных местах и произнёс несколько слов, которых я совершенно не понял. Славный это был мальчуган, очень чистенький, очень здоровый и ухоженный, но он показался мне слишком уж серьёзным для своих лет.
За стеной оглушительно затрещало, и мы оба обернулись. Я увидел, как жуткая чешуйчатая лапа о восьми пальцах ухватилась за гребень стены, напряглась, разжалась и исчезла.
– Слушай, малыш, – сказал я, – что это за стена?
Он обратил на меня серьёзный застенчивый взгляд.
– Это так называемая Железная Стена, – ответил он. – К сожалению, мне неизвестна этимология обоих этих слов, но я знаю, что она разделяет два мира – Мир Гуманного Воображения и Мир Страха перед Будущим. – Он помолчал и добавил: – Этимология слова «страх» мне тоже неизвестна.
– Любопытно, – сказал я. – А нельзя ли посмотреть? Что это за Мир Страха?
– Конечно, можно. Вот коммуникационная амбразура. Удовлетвори своё любопытство.
Коммуникационная амбразура имела вид низенькой арки, закрытой броневой дверцей. Я подошёл и нерешительно взялся за щеколду. Мальчик сказал мне вслед:
– Не могу тебя не предупредить. Если там с тобой что-нибудь случится, тебе придётся предстать перед Объединённым Советом Ста Сорока Миров.
Я приоткрыл дверцу. Тррах! Бах! Уау! Аи-и-и-и! Ду-ду-ду-ду-ду! Все пять моих чувств были травмированы одновременно. Я увидел красивую блондинку с неприличной татуировкой меж лопаток, голую и длинноногую, палившую из двух автоматических пистолетов в некрасивого брюнета, из которого при каждом попадании летели красные брызги. Я услыхал грохот разрывов и душераздирающий рёв чудовищ. Я обонял неописуемый смрад гнилого горелого небелкового мяса. Раскалённый ветер недалёкого ядерного взрыва опалил моё лицо, а на языке я ощутил отвратительный вкус рассеянной в воздухе протоплазмы. Я шарахнулся и судорожно захлопнул дверцу, едва не прищемив себе голову. Воздух показался мне сладким, а мир – прекрасным. Мальчик исчез. Некоторое время я приходил в себя, а потом вдруг испугался, что этот паршивец, чего доброго, побежал жаловаться в свой Объединённый Совет, и бросился к машине.
Снова сумерки беспространственного времени сомкнулись вокруг меня. Но я не отрывал глаз от Железной Стены, меня разбирало любопытство. Чтобы не терять времени даром, я прыгнул вперёд сразу на миллион лет. Над стеной вырастали заросли атомных грибов, и я обрадовался, когда по мою сторону стены снова забрезжил свет. Я затормозил и застонал от разочарования. Невдалеке высился громадный Пантеон-Рефрижератор. С неба спускался ржавый звездолёт в виде шара. Вокруг было безлюдно, колыхались хлеба. Шар приземлился, из него вышел давешний пилот в голубом, а на пороге Пантеона появилась, вся в красных пятнах пролежней, девица в розовом. Они устремились друг к другу и взялись за руки. Я отвёл глаза – мне стало неловко. Поодаль, чуть смущаясь, индифферентно стоял какой-то старикан и ловил из аквариума золотых рыбок. Голубой пилот и розовая девушка затянули речь.
Чтобы размять ноги, я сошёл с машины и только тут заметил, что небо над стеной непривычно чистое. Ни грохота взрывов, ни треска выстрелов слышно не было. Я осмелел и направился к коммуникационной амбразуре.
По ту сторону стены простиралось совершенно ровное поле, рассечённое до самого горизонта глубоким рвом. Слева от рва не было видно ни одной живой души, поле там было покрыто низкими металлическими куполами, похожими на крышки канализационных люков. Справа от рва у самого горизонта гарцевали какие-то всадники. Потом я заметил, что на краю рва сидит, свесив ноги, коренастый темнолицый человек в металлических доспехах. На груди у него на длинном ремне висело что-то вроде автомата с очень толстым стволом. Человек медленно жевал, поминутно сплёвывая, и глядел на меня без особого интереса. Я, придерживая дверцу, тоже смотрел на него, не решаясь заговорить. Слишком уж у него был странный вид. Непривычный какой-то. Дикий. Кто его знает, что за человек.
Насмотревшись на меня, он достал из-под доспехов плоскую бутылку, вытащил зубами пробку, пососал из горлышка, снова сплюнул в ров и сказал хриплым голосом:
– Хэлло! Ю фром зэт сайд? [20]20
Привет! Вы с той стороны? (англ.)
[Закрыть]
– Да, – ответил я. – То есть йес [21]21
Да (англ.).
[Закрыть].
– Энд хау из ит гоуинг он аут зэа? [22]22
Ну и как у вас там? (англ.)
[Закрыть]
– Со-со, – сказал я, прикрывая дверь. – Энд хау из ит гоуинг он хиа? [23]23
Ничего. А здесь? (англ.)
[Закрыть]
– Итс о'кэй [24]24
Порядок (англ.).
[Закрыть], – сказал он флегматично и замолчал.
Подождав некоторое время, я спросил, что он здесь делает. Сначала он отвечал неохотно, но потом разговорился. Оказалось, что слева от рва человечество доживает последние дни под пятой свирепых роботов. Роботы там сделались умнее людей, захватили власть, пользуются всеми благами жизни, а людей загнали под землю и поставили к конвейерам. Справа от рва, на территории, которую он охраняет, людей поработили пришельцы из соседствующей Вселенной. Они тоже захватили власть, установили феодальные порядки и вовсю пользуются правом первой ночи. Живут эти пришельцы – дай бог всякому, но тем, кто у них в милости, тоже кое-что перепадает. А милях в двадцати отсюда, если идти вдоль рва, находится область, где людей поработили пришельцы с Альтаира, разумные вирусы, которые поселяются в теле человека и заставляют его делать, что им угодно. Ещё дальше к западу находится большая колония Галактической Федерации. Люди там тоже порабощены, но живут не так уж плохо, потому что его превосходительство наместник кормит их на убой и вербует из них личную гвардию Его Величества Галактического Императора А-у 3562-го. Есть ещё области, порабощённые разумными паразитами, разумными растениями и разумными минералами, а также коммунистами. И наконец, за горами есть области, порабощённые ещё кем-то, но о них рассказывают разные сказки, которым серьёзный человек верить не станет…
Тут наша беседа была прервана. Над равниной низко прошло несколько тарелкообразных летательных аппаратов. Из них, крутясь и кувыркаясь, посыпались бомбы. «Опять началось», – проворчал человек, лёг ногами к взрывам, поднял автомат и открыл огонь по всадникам, гарцующим на горизонте. Я выскочил вон, захлопнул дверцу и, прислонившись к ней спиной, некоторое время слушал, как визжат, ревут и грохочут бомбы. Пилот в голубом и девица в розовом на ступеньках Пантеона всё никак не могли покончить со своим диалогом, а индифферентный старикан, выловивши всех рыбок, глядел на них и вытирал глаза платочком. Я ещё раз осторожно заглянул в дверцу: над равниной медленно вспухали огненные шары разрывов. Металлические колпаки откидывались один за другим, из-под них лезли бледные, оборванные люди с бородатыми свирепыми лицами и с железными ломами наперевес. Моего недавнего собеседника наскакавшие всадники в латах рубили в капусту длинными мечами, он орал и отмахивался автоматом. Вдоль рва прямо на меня полз, стреляя из пушек и пулемётов, огромный танк на трех гусеницах. Из радиоактивных туч снова вынырнули тарелкообразные аппараты…
Я закрыл дверцу и тщательно задвинул засов.
Потом вернулся к машине и сел в седло. Мне хотелось слетать ещё на миллионы лет вперёд и посмотреть умирающую Землю, описанную Уэллсом. Но тут в машине впервые что-то застопорило: не выжималось сцепление. Я нажал раз, нажал другой, потом пнул педаль изо всех сил, что-то треснуло, зазвенело, колыхающиеся хлеба встали дыбом, и я словно проснулся. Я сидел на демонстрационном стенде в малом конференц-зале нашего института, и все с благоговением смотрели на меня.
– Что со сцеплением? – спросил я, озираясь в поисках машины. Машины не было. Я вернулся один.
– Это неважно! – закричал Луи Седловой. – Огромное вам спасибо! Вы меня просто выручили… А как было интересно, верно, товарищи?
Аудитория загудела в том смысле, что да, интересно.
– Но я всё это где-то читал, – сказал с сомнением один из магистров в первом ряду.
– Ну а как же! А как же! – вскричал Л. Седловой. – Ведь он же был в описываемомбудущем!
– Приключений маловато, – сказали в задних рядах игроки в функциональный морской бой. – Всё разговоры, разговоры…
– Ну уж тут я ни при чём, – сказал Седловой решительно.
– Ничего себе – разговоры, – сказал я, слезая со стенда. Я вспомнил, как рубили моего темнолицего собеседника, и мне стало нехорошо.
– Нет, отчего же, – сказал какой-то бакалавр. – Попадаются любопытные места. Вот эта вот машина… Помните? На тригенных куаторах… Это, знаете ли, да…
– Нуте-с? – сказал Пупков-Задний. – У нас уже, кажется, началось обсуждение. А может быть, у кого-нибудь есть вопросы к докладчику?
Дотошный бакалавр немедленно задал вопрос о полиходовой темпоральной передаче (его, видите ли, заинтересовал коэффициент объёмного расширения), и я потихонечку удалился.
У меня было странное ощущение. Всё вокруг казалось таким материальным, прочным, вещественным. Проходили люди, и я слышал, как скрипят у них башмаки, и чувствовал ветерок от их движений. Все были очень немногословны, все работали, все думали, никто не болтал, не читал стихов, не произносил пафосных речей. Все знали, что лаборатория – это одно, трибуна профсоюзного собрания – это совсем другое, а праздничный митинг – это совсем третье. И когда мне навстречу, шаркая подбитыми кожей валенками, прошёл Выбегалло, я испытал к нему даже нечто вроде симпатии, потому что у него была своеобычная пшённая каша в бороде, потому что он ковырял в зубах длинным тонким гвоздём и, проходя мимо, не поздоровался. Он был живой, весомый и зримый хам, он не помавал руками и не принимал академических поз.
Я заглянул к Роману, потому что мне очень хотелось рассказать кому-нибудь о своём приключении. Роман, ухватившись за подбородок, стоял над лабораторным столом и смотрел на маленького зелёного попугая, лежащего в чашке Петри. Маленький зелёный попугай был дохлый, с глазами, затянутыми мёртвой белёсой плёнкой.
– Что это с ним? – спросил я.
– Не знаю, – сказал Роман. – Издох, как видишь.
– Откуда у тебя попугай?
– Сам поражаюсь, – сказал Роман.
– Может быть, он искусственный? – предположил я.
– Да нет, попугай как попугай.
– Опять, наверное, Витька на умклайдет сел.
Мы наклонились над попугаем и стали его внимательно рассматривать. На чёрной поджатой лапке у него было колечко.
– «Фотон», – прочитал Роман. – И ещё какие-то цифры… «Девятнадцать ноль пять семьдесят три».
– Так, – сказал сзади знакомый голос.
Мы обернулись и подтянулись.
– Здравствуйте, – сказал У-Янус, подходя к столу. Он вышел из дверей своей лаборатории в глубине комнаты, и вид у него был какой-то усталый и очень печальный.
– Здравствуйте, Янус Полуэктович, – сказали мы хором со всей возможной почтительностью.
Янус увидел попугая и ещё раз сказал: «Так». Он взял птичку в руки, очень бережно и нежно, погладил её ярко-красный хохолок и тихо проговорил:
– Что же это ты, Фотончик?..
Он хотел сказать ещё что-то, но взглянул на нас и промолчал. Мы стояли рядом и смотрели, как он по-стариковски медленно прошёл в дальний угол лаборатории, откинул дверцу электрической печи и опустил туда зелёный трупик.
– Роман Петрович, – сказал он. – Будьте любезны, включите, пожалуйста, рубильник.
Роман повиновался. У него был такой вид, словно его осенила необычная идея. У-Янус, понурив голову, постоял немного над печью, старательно выскреб горячий пепел и, открыв форточку, высыпал его на ветер. Он некоторое время глядел в окно, потом сказал Роману, что ждёт его у себя через полчаса, и ушёл.
– Странно, – сказал Роман, глядя ему вслед.
– Что – странно? – спросил я.
– Всё странно, – сказал Роман.
Мне тоже казалось странным и появление этого мёртвого зелёного попугая, по-видимому, так хорошо известного Янусу Полуэктовичу, и какая-то слишком уж необычная церемония огненного погребения с развеиванием пепла по ветру, но мне не терпелось рассказать про путешествие в описываемое будущее, и я стал рассказывать. Роман слушал крайне рассеянно, смотрел на меня отрешённым взглядом, невпопад кивал, а потом вдруг, сказавши: «Продолжай, продолжай, я слушаю», полез под стол, вытащил оттуда корзинку для мусора и принялся копаться в мятой бумаге и обрывках магнитофонной ленты. Когда я кончил рассказывать, он спросил:
– А этот Седловой не пытался путешествовать в описываемое настоящее? По-моему, это было бы гораздо забавнее…
Пока я обдумывал это предложение и радовался Романову остроумию, он перевернул корзинку и высыпал содержимое на пол.
– В чём дело? – спросил я. – Диссертацию потерял?
– Ты понимаешь, Сашка, – сказал он, глядя на меня невидящими глазами, – удивительная история. Вчера я чистил печку и нашёл в ней обгорелое зелёное перо. Я выбросил его в корзинку, а сегодня его здесь нет.
– Чьё перо? – спросил я.
– Ты понимаешь, зелёные птичьи перья в наших широтах попадаются крайне редко. А попугай, которого только что сожгли, был зелёным.
– Что за ерунда, – сказал я. – Ты же нашёл перо вчера.
– В том-то и дело, – сказал Роман, собирая мусор обратно в корзинку.
ГЛАВА ТРЕТЬЯСтихи ненатуральны, никто не говорит стихами, кроме бидля, когда он приходит со святочным подарком, или объявления о ваксе, или какого-нибудь там простачка. Никогда не опускайтесь до поэзии, мой мальчик.
Ч. Диккенс
«Алдан» чинили всю ночь. Когда я следующим утром явился в электронный зал, невыспавшиеся злые инженеры сидели на полу и неостроумно поносили Кристобаля Хозевича. Они называли его скифом, варваром и гунном, дорвавшимся до кибернетики. Отчаяние их было так велико, что некоторое время они даже прислушивались к моим советам и пытались им следовать. Но потом пришёл их главный – Саваоф Баалович Один, – и меня сразу отодвинули от машины. Я отошёл в сторонку, сел за свой стол и стал наблюдать, как Саваоф Баалович вникает в суть разрушений.
Был он очень стар, но крепок и жилист, загорелый, с блестящей лысиной, с гладко выбритыми щеками, в ослепительно белом чесучовом костюме. К этому человеку всё относились с большим пиететом. Я сам однажды видел, как он вполголоса выговаривал за что-то Модесту Матвеевичу, а грозный Модест стоял, льстиво склонившись перед ним, и приговаривал: «Слушаюсь… Виноват. Больше не повторится…» От Саваофа Бааловича исходила чудовищная энергия. Было замечено, что в его присутствии часы начинают спешить и распрямляются треки элементарных частиц, искривлённые магнитным полем. И в то же время он не был магом. Во всяком случае, практикующим магом. Он не ходил сквозь стены, никогда никого не трансгрессировал и никогда не создавал своих дублей, хотя работал необычайно много. Он был главой отдела Технического Обслуживания, знал до тонкостей всю технику института и числился консультантом Китежградского завода маготехники. Кроме того, он занимался самыми неожиданными и далёкими от его профессии делами.
Историю Саваофа Бааловича я узнал сравнительно недавно. В незапамятные времена С. Б. Один был ведущим магом земного шара. Кристобаль Хунта и Жиан Жиакомо были учениками его учеников. Его именем заклинали нечисть. Его именем опечатывали сосуды с джиннами. Царь Соломон писал ему восторженные письма и возводил в его честь храмы. Он казался всемогущим. И вот где-то в середине шестнадцатого века он воистину сталвсемогущим. Проведя численное решение интегро-дифференциального уравнения Высшего Совершенства, выведенного каким-то титаном ещё до ледникового периода, он обрёл возможность творить любоечудо. Каждый из магов имеет свой предел. Некоторые неспособны вывести растительность на ушах. Другие владеют обобщённым законом Ломоносова – Лавуазье, но бессильны перед вторым принципом термодинамики. Третьи – их совсем немного – могут, скажем, останавливать время, но только в римановом пространстве и ненадолго. Саваоф Баалович стал всемогущ. Он мог всё. И он ничего не мог. Потому что граничным условием уравнения Совершенства оказалось требование, чтобы чудо не причиняло никому вреда. Никакому разумному существу. Ни на Земле, ни в иной части Вселенной. А такого чуда никто, даже сам Саваоф Баалович, представить себе не мог. И С. Б. Один навсегда оставил магию и стал заведующим отделом Технического Обслуживания НИИЧАВО…
С его приходом дела инженеров живо пошли на лад. Движения их стали осмысленными, злобные остроты прекратились. Я достал папку с очередными делами и принялся было за работу, но тут пришла Стеллочка, очень милая курносая и сероглазая ведьмочка, практикантка Выбегаллы, и позвала меня делать очередную стенгазету. Мы со Стеллой состояли в редколлегии, где писали сатирические стихи, басни и подписи под рисунками. Кроме того, я искусно рисовал почтовый ящик для заметок, к которому со всех сторон слетаются письма с крылышками. Вообще-то художником газеты был мой тёзка Александр Иванович Дрозд, киномеханик, каким-то образом пробравшийся в институт. Но он был специалистом по заголовкам. Главным редактором газеты был Роман Ойра-Ойра, а его помощником – Володя Почкин.
– Саша, – сказала Стеллочка, глядя на меня честными серыми глазами. – Пойдём.
– Куда? – сказал я. Я знал куда.
– Газету делать.
– Зачем?
– Роман очень просит, потому что Кербер лается. Говорит, осталось два дня, а ничего не готово.
Кербер Псоевич Дёмин, товарищ завкадрами, был куратором нашей газеты, главным подгонялой и цензором.
– Слушай, – сказал я, – давай завтра, а?
– Завтра я не смогу, – сказала Стеллочка. – Завтра я улетаю в Сухуми. Павианов записывать. Выбегалло говорит, что надо вожака записать как самого ответственного… Сам он к вожаку подходить боится, потому что вожак ревнует. Пойдём, Саша, а?
Я вздохнул, сложил дела и пошёл за Стеллочкой, потому что один я стихи сочинять не могу. Мне нужна Стеллочка. Она всегда даёт первую строчку и основную идею, а в поэзии это, по-моему, самое главное.
– Где будем делать? – спросил я по дороге. – В месткоме?
– В месткоме занято, там прорабатывают Альфреда. За чай. А нас пустил к себе Роман.
– А о чём писать надо? Опять про баню?
– Про баню тоже есть. Про баню, про Лысую Гору. Хому Брута надо заклеймить.
– Хома наш Брут – ужасный плут, – сказал я.
– И ты, Брут, – сказала Стеллочка.
– Это идея, – сказал я. – Это надо развить.
В лаборатории Романа на столе была разложена газета – огромный девственно чистый лист ватмана. Рядом с нею среди баночек с гуашью, пульверизаторов и заметок лежал живописец и киномеханик Александр Дрозд с сигаретой на губе. Рубашечка у него, как всегда, была расстёгнута, и виднелся выпуклый волосатый животик.
– Здорово, – сказал я.
– Привет, – сказал Саня.
Гремела музыка – Саня крутил портативный приёмник.
– Ну, что тут у вас? – сказал я, сгребая заметки.
Заметок было немного. Была передовая «Навстречу празднику». Была заметка Кербера Псоевича «Результаты обследования состояния выполнения распоряжения дирекции о трудовой дисциплине за период конец первого – начало второго квартала». Была статья профессора Выбегаллы «Наш долг – это долг перед подшефными городскими и районными хозяйствами». Была статья Володи Почкина «О всесоюзном совещании по электронной магии». Была заметка какого-то домового «Когда же продуют паровое отопление на четвёртом этаже». Была статья председателя столового комитета «Ни рыбы, ни мяса» – шесть машинописных страниц через один интервал. Начиналась она словами: «Фосфор нужен человеку, как воздух». Была заметка Романа о работах отдела Недоступных Проблем. Для рубрики «Наши ветераны» была статья Кристобаля Хунты «От Севильи до Гренады. 1547 г.». Было ещё несколько маленьких заметок, в которых критиковалось: отсутствие надлежащего порядка в кассе взаимопомощи; наличие безалаберности в организации работы добровольной пожарной дружины; допущение азартных игр в виварии (писал Конёк-Горбунок, проигравший в железку недельный овсяной паёк Кощею Бессмертному). Было несколько карикатур. На одной изображался Хома Брут, расхлюстанный и с лиловым носом. На другой высмеивалась баня – был нарисован голый синий человек, застывающий под ледяным душем.
– Ну и скучища! – сказал я. – А может, не надо стихов?
– Надо, – сказала Стеллочка со вздохом. – Я уже заметки и так и сяк раскладывала, всё равно остаётся свободное место.
– А пусть Саня там чего-нибудь нарисует. Колосья какие-нибудь, расцветающие анютины глазки… А, Санька?
– Работайте, работайте, – сказал Дрозд. – Мне заголовок надо писать.
– Подумаешь, – сказал я. – Три слова написать.
– На фоне звёздной ночи, – сказал Дрозд внушительно. – И ракету. И ещё заголовки к статьям. А я не обедал ещё. И не завтракал.
– Так сходи поешь, – сказал я.
– А мне не на что, – сказал он раздражённо. – Я магнитофон купил. В комиссионном. Вот вы тут ерундой занимаетесь, а лучше бы сделали мне пару бутербродов. С маслом и с вареньем. Или, лучше, десятку сотворите.
Я вынул рубль и показал ему издали.
– Вот заголовок напишешь – получишь.
– Насовсем? – живо сказал Саня.
– Нет. В долг.
– Ну, это всё равно, – сказал он. – Только учти, что я сейчас умру. У меня уже начались спазмы. И холодеют конечности.
– Врёт он всё, – сказала Стеллочка. – Саша, давай вон за тот столик сядем и все стихи сейчас напишем.
Мы сели за отдельный столик и разложили перед собой карикатуры. Некоторое время мы смотрели на них в надежде, что нас осенит. Потом Стеллочка произнесла:
– Таких людей, как этот Брут, поберегись – они сопрут!
– Что сопрут? – спросил я. – Он разве что-нибудь спёр?
– Нет, – сказала Стелла. – Он хулиганил и дрался. Это я для рифмы.
Мы снова подождали. Ничего, кроме «поберегись – они сопрут», в голову мне не лезло.
– Давай рассуждать логически, – сказал я. – Имеется Хома Брут. Он напился пьяный. Дрался. Что он ещё делал?
– К девушкам приставал, – сказала Стелла. – Стекло разбил.
– Хорошо, – сказал я. – Ещё?
– Выражался…
– Вот странно, – подал голос Саня Дрозд. – Я с этим Брутом работал в кинобудке. Парень как парень. Нормальный…
– Ну? – сказал я.
– Ну и всё.
– Ты рифму можешь дать на «Брут»? – спросил я.
– Прут.
– Уже было, – сказал я. – Сопрут.
– Да нет. Прут. Палка такая, которой секут.
Стелла сказала с выражением:
– Товарищ, пред тобою Брут. Возьмите прут, каким секут, секите Брута там и тут.
– Не годится, – сказал Дрозд. – Пропаганда телесных наказаний. Брут, прут, мнут, кнут… Всё это телесные наказания.
– Помрут, – сказал я. – Или просто – мрут.
– Товарищ, пред тобою Брут, – сказала Стелла. – От слов его все мухи мрут.
– Это от ваших стихов все мухи мрут, – сказал Дрозд.
– Ты заголовок написал? – спросил я.
– Нет, – сказал Дрозд кокетливо.
– Вот и займись.
– Позорят славный институт, – сказала Стеллочка, – такие пьяницы, как Брут.
– Это хорошо, – сказал я. – Это мы дадим в конец. Запиши. Это будет мораль, свежая и оригинальная.
– Чего же в ней оригинального? – спросил простодушный Дрозд.
Я не стал с ним разговаривать.
– Теперь надо описать, – сказал я, – как он хулиганил. Скажем, так. Напился пьян, как павиан, за словом не полез в карман, был человек, стал хулиган.
– Ужасно, – сказала Стеллочка с отвращением.
Я подпёр голову руками и стал смотреть на карикатуру. Дрозд, оттопырив зад, водил кисточкой по ватману. Ноги его в предельно узких джинсах были выгнуты дугой. Меня осенило.
– Коленками назад! – сказал я. – Песенка!
– «Сидел кузнечик маленький коленками назад», – сказала Стелла.
– Точно, – сказал Дрозд, не оборачиваясь. – И я её знаю. «Все гости расползаются коленками назад», – пропел он.
– Подожди, подожди, – сказал я. Я чувствовал вдохновение. – Дерётся и бранится он, и вот вам результат: влекут его в милицию коленками назад.
– Это ничего, – сказала Стелла.
– Понимаешь? – сказал я. – Ещё пару строф, и чтобы везде был рефрен «коленками назад». Упился сверх кондиции… Погнался за девицею… Что-нибудь вроде этого.
– Отчаянно напился он, – сказала Стелла. – Сам чёрт ему не брат. В чужую дверь вломился он коленками назад.
– Блеск! – сказал я. – Записывай. А он вламывался?
– Вламывался, вламывался.
– Отлично! – сказал я. – Ну, ещё одну строфу.
– Погнался за девицею коленками назад, – сказала Стелла задумчиво. – Первую строчку нужно…
– Амуниция, – сказал я. – Полиция. Амбиция. Юстиция.
– Ютится он, – сказала Стелла. – Стремится он. Не бриться и не мыться…
– Он, – добавил Дрозд. – Это верно. Это у вас получилась художественная правда. Сроду он не брился и не мылся.
– Может, вторую строчку придумаем? – предложила Стелла. – Назад – аппарат – автомат…
– Гад, – сказал я. – Рад.
– Мат, – сказал Дрозд. – Шах, мол, и мат.
Мы опять долго молчали, бессмысленно глядя друг на друга и шевеля губами. Дрозд постукивал кисточкой о края чашки с водой.
– Играет и резвится он, – сказал я наконец, – ругаясь, как пират. Погнался за девицею коленками назад.
– «Пират» – как-то… – сказала Стеллочка.
– Тогда: сам чёрт ему не брат.
– Это уже было.
– Где?.. Ах да, действительно было.
– Как тигра полосат, – предложил Дрозд.
Тут послышалось лёгкое царапанье, и мы обернулись. Дверь в лабораторию Януса Полуэктовича медленно отворялась.
– Смотри-ка! – изумлённо воскликнул Дрозд, застывая с кисточкой в руке.
В щель вполз маленький зелёный попугай с ярким красным хохолком на макушке.
– Попугайчик! – воскликнул Дрозд. – Попугай! Цып-цып-цып-цып…
Он стал делать пальцами движения, как будто крошил хлеб на пол. Попугай глядел на нас одним глазом. Затем он разинул горбатый, как нос у Романа, чёрный клюв и хрипло выкрикнул:
– Р-реактор! Р-реактор! Дер-ритринитация! Надо выдер-ржать!
– Какой сла-авный! – воскликнула Стелла. – Саня, поймай его…
Дрозд двинулся было к попугаю, но остановился.
– Он же, наверное, кусается, – опасливо произнёс он. – Вон клюв какой.
Попугай оттолкнулся от пола, взмахнул крыльями и как-то неловко запорхал по комнате. Я следил за ним с удивлением. Он был очень похож на того, вчерашнего. Родной единокровный брат-близнец. Полным-полно попугаев, подумал я.
Дрозд отмахнулся кисточкой.
– Ещё долбанёт, пожалуй, – сказал он.
Попугай сел на коромысло лабораторных весов, подёргался, уравновешиваясь, и разборчиво крикнул:
– Пр-роксима Центавр-р-ра! Р-рубидий! Р-рубидий!
Потом он нахохлился, втянул голову и закрыл глаза плёнкой. По-моему, он дрожал. Стелла быстро сотворила кусок хлеба с повидлом, отщипнула корочку и поднесла ему под клюв. Попугай не реагировал. Его явно лихорадило, и чашки весов, мелко трясясь, позвякивали о подставку.
– По-моему, он больной, – сказал Дрозд. Он рассеянно взял из рук Стеллы бутерброд и стал есть.
– Ребята, – сказал я, – кто-нибудь раньше видел в институте попугаев?
Стелла помотала головой. Дрозд пожал плечами.
– Что-то слишком много попугаев за последнее время, – сказал я. – И вчера вот тоже…
– Наверное, Янус экспериментирует с попугаями, – сказала Стелла. – Антигравитация или ещё что-нибудь в этом роде…
Дверь в коридор отворилась, и толпой вошли Роман Ойра-Ойра, Витька Корнеев, Эдик Амперян и Володя Почкин. В комнате стало шумно. Корнеев, хорошо выспавшийся и очень бодрый, принялся листать заметки и громко издеваться над стилем. Могучий Володя Почкин, как замредактора исполняющий в основном полицейские обязанности, схватил Дрозда за толстый загривок, согнул его пополам и принялся тыкать носом в газету, приговаривая: «Заголовок где? Где заголовок, Дроздилло?» Роман потребовал от нас готовых стихов. А Эдик, не имевший к газете никакого отношения, прошёл к шкафу и принялся с грохотом передвигать в нём разные приборы. Вдруг попугай заорал: «Овер-рсан! Овер-рсан!» – и все замерли.
Роман уставился на попугая. На лице его появилось давешнее выражение, словно его только что осенила необычайная идея. Володя Почкин отпустил Дрозда и сказал: «Вот так штука, попугай!» Грубый Корнеев немедленно протянул руку, чтобы схватить попугая поперёк туловища, но попугай вырвался, и Корнеев схватил его за хвост.
– Оставь, Витька! – закричала Стеллочка сердито. – Что за манера – мучить животных?
Попугай заорал. Все столпились вокруг него. Корнеев держал его как голубя, Стеллочка гладила по хохолку, а Дрозд нежно перебирал попугаю перья в хвосте. Роман посмотрел на меня.
– Любопытно, – сказал он. – Правда?
– Откуда он здесь взялся, Саша? – вежливо спросил Эдик.
Я мотнул головой в сторону лаборатории Януса.
– Зачем Янусу попугай? – осведомился Эдик.
– Ты это меня спрашиваешь? – сказал я.
– Нет, это вопрос риторический, – серьёзно сказал Эдик.
– Зачем Янусу два попугая? – сказал я.
