Текст книги "Рыбы поют в Укаяли"

Автор книги: Аркадий Фидлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Убедившись, что подавить восстание силой не так легко, испанцы предложили повстанцам сложить оружие, обещая всеобщую амнистию. В этой беспощадной войне индейцы понесли громадные потери, потому что их враги убивали всех, кто попадался им в руки; хотя и непобежденные, но измотанные в боях, повстанцы стремились к миру. Поэтому они не отклонили руки, протянутой им, как считалось, в знак дружбы. Они забыли уроки прошлого и так же пали жертвой предательства, как их предки за двести лет до этого. Как только Тупак Амару II вместе с сопровождавшими его вождями появился в стане врага, вероломные испанцы, даже не думая о данном слове, немедленно схватили их.

Заимствовав методы свирепствовавшей в те времена инквизиции, испанцы устроили на Пласа Централь в Куско кровавое представление. Они согнали туда тысячи индейцев, которые должны были увидеть, какого наказания заслуживает бунтовщик, выступающий против испанских властей. Народ так боготворил своего вождя, что, несмотря на суровый запрет, все пали пред ним на колени, когда палачи повели его к месту казни. Пытаясь сломить мужественного индейца, сначала задушили у него на глазах жену, детей и ближайших родственников. Потом у него вырвали язык, после чего инку привязали к четырем лошадям и разорвали на части, а останки предали огню.

Смерть Тупака Амару II произвела эффект, которого испанцы не ожидали. Они надеялись, что, как и двести лет тому назад, индейцы проникнутся ужасом и их сопротивление будет сломлено. Но этого не произошло. За долгие годы рабства народ хорошо узнал своих владык и закалился для борьбы с ними. Новые отряды вступили в борьбу с угнетателями. Война длилась два года с переменным успехом. Три с половиной месяца повстанцы осаждали город-крепость Ла-Пас. Тем временем испанцы ждали подкреплений из Европы и собирались с силами. Со всех концов колонии к ним на помощь спешили вооруженные отряды. Несмотря на поразительную стойкость и героизм, индейцы в конце концов были разгромлены и опять оказались под жестоким гнетом.

Чтобы обезопасить себя на будущее от подобных взрывов народного возмущения, победители решили лишить индейцев вождей. Для этого они схватили всех потомков инков, каких только могли разыскать, и вывезли их в Испанию. Там эти последние представители когда-то великого народа погибли в тюремных камерах.

Когда в начале XIX века Латинская Америка неудержимо шла к великой освободительной революции, направленной против европейских метрополий – Испании и Португалии, руководство движением захватили креолы – белые, родившиеся в Новом Свете. Однако основной силой его были народные массы, угнетаемые креолами так же безжалостно, как и заморскими владыками. Индейцы и негры верили, что освобождение от ярма европейских хозяев повлечет за собой улучшения условий их жизни. Латинская Америка по праву гордится революционным движением, возглавлявшимся Боливаром и Сан-Мартином, однако не следует забывать и того важнейшего обстоятельства, что в Перу первыми поднялись против могущества Испании не креолы, а индейцы.

Это были несгибаемые граждане прославленного Куско, вошедшего в историю как очаг многих индейских восстаний; в 1814 году, убежденные, что для Перу настал час освобождения, они поднялись против испанских владык, надеясь, что перуанские креолы поддержат их. Не поддержали. Креолы здесь еще не были подготовлены или, быть может, как в Мексике, просто испугались урагана народного гнева. Сорок тысяч индейцев, возглавляемых вождем Помакагуи, отважно сражались с превосходящими их силами испанцев, и, хотя боливийские крестьяне тоже взялись за оружие, регулярной армии все же удалось задушить восстание. Но во многих других местах южноамериканский континент был уже охвачен огнем.

Основанная в 1824 году республика Перу не оправдала надежд широких народных масс. Их судьба продолжала ухудшаться от поколения к поколению; они находились в тисках между двумя ненасытными чудовищами, которым принадлежала власть: помещиками, захватившими почти всю землю, и иностранными капиталистами, беззастенчиво грабившими природные богатства страны.

В Кумарии я часто вглядывался в противоположный западный берег Укаяли. Там, на востоке Перу, у подножия Анд, берут начало величайшие реки мира, достигает наибольшей мощи и пышности девственный лес Амазонки, обильнее всего размножаются звери и птицы – там даже бури, разбивающиеся о стену Кордильер, самые свирепые. Пожалуй, нет больше такой области на земле, где природа была бы так щедра и исполнена пафоса. Все здесь словно эффектная декорация к драме титанов, и на этом фоне человек разыграл подлинно великую драму и все еще продолжает разыгрывать ее.

Здесь, в Кумарии, воздух мглист и жарок. Но иногда, в послеполуденные часы, весьма редкие, впрочем, он бывает так чист и прозрачен, что далеко на западе видна горная цепь со своими вершинами; неужели это Анды, удаленные от нас, как я полагаю, километров на сто пятьдесят – двести? Я не знаю, а жители Кумарии тоже не могут дать мне точный ответ. Вид этих гор необычайно волнует: ведь там находилась колыбель их былого величия. И сразу возникает вопрос: неужели это величие утрачено навсегда, как этого хотят враги красной расы?

Цветы, восхитившие англичан

Рассказывают, что когда Рабиндранату Тагору было двенадцать лет, его спросили в школе: что достойного упоминания сделали англичане за последнее столетие. Маленький индус ответил: поработили Индию, открыли силу пара и полюбили орхидеи. Распространенное представление об англичанине как о флегматичном, неразговорчивом, самоуверенном человеке в клетчатых гольфах, с трубкой в вечно стиснутых зубах неверно или, во всяком случае, преувеличенно. Эти черты вовсе не характерны для большинства англичан, они присущи лишь представителям определенных слоев общества, преимущественно высших и средних классов.

Как известно, эпоха королевы Виктории в XIX веке была временем неслыханного обогащения Англии. Успешные войны, расцвет свободной торговли, установление прочных связей со всем миром, все более усиливающаяся эксплуатация народов других стран и собственного рабочего класса, а также бурный ошеломляющий рост английской промышленности – одним словом, головокружительное развитие капитализма в Англии привело к появлению прослойки богатых людей, с гордостью называвших себя leisured classes – праздными классами. Эти «leisured classes» просто не знали, что им делать со своими деньгами и каким еще чудачествам предаться. Кругосветные путешествия, охота на львов в Африке и на тигров в Азии, комфортабельные яхты и всевозможные спортивные состязания – все это уже не в состоянии было развеять их скуку и сплин. Нужно было что-нибудь еще более эксцентричное – появилась болезненная страсть к орхидеям.

Трудно сказать, чем была эта страсть: культом, спортом, психозом или причудой. Вспыхнула она более ста лет назад, а в середине XIX века разгорелась ослепительным пламенем, которое не погасло и до сих пор. Тот, кто будет исследовать историю правящих классов Англии за последние сто пятьдесят лет, не сможет не обратить внимания на это необычное увлечение. Завоевав Индию и разгромив Наполеона, практичный купеческий народ вдруг поддался очарованию прелестных Cattleyi, Odontoglossum и Oneidium.

Но и независимо от странного увлечения англичан орхидеи занимают в растительном царстве исключительное место. Не только потому, что это прекрасные цветы фантастических расцветок – от самых ярких и вызывающих до самых нежных; не только потому, что они источают тысячи запахов – от аромата фиалок и тубероз до зловония гниющего мяса; не только потому, что они нередко обладают невероятно причудливой формой; не только потому, что прикосновение их сочных цветков к пальцам вызывает какое-то необыкновенное чувственное ощущение; раскрытая чашечка цветка чем-то напоминает губы, жаждущие поцелуя (а иногда и получающие его – поцелуй колибри или мотылька): орхидеи таят в себе какие-то неуловимые чары, свойственные, пожалуй, только живому существу. Роза – один из самых красивых цветов, но человек лишил ее очарования простоты, сделав претенциозным символом. К орхидее же он относится как к одухотворенному и живому существу, встреча с ней – всегда какое-то переживание или приключение, которое неизвестно как кончится, какие оставит следы.

Во время наших охотничьих скитаний по окрестностям Кумарии я почти каждый день обнаруживал новые для меня виды орхидей. У многих из них очень скромные цветы – серые или желтоватые. Но иногда совершенно неожиданно замечаешь вдруг какой-нибудь чудесный экземпляр, от которого трудно отвести взгляд. Цветок завораживает, его дикая красота волнует.

Биология орхидеи изучена сравнительно недавно. Каждый цветок дает огромное множество крошечных семян – число их достигает двухсот тысяч. Но когда из этих семян попытались вырастить орхидеи, натолкнулись на неожиданные трудности: проросшие семена почему-то погибали. Кропотливые исследования помогли установить причину неудач. Оказалось, что орхидеи живут в симбиозе с одним микроскопическим грибком, который служит им кормом в первые дни жизни. Без этих грибков-«кормилиц» они развиваться не могут. Когда это было обнаружено, в семена стали добавлять соответствующую подкормку, и они оказались благодарным объектом для выращивания. Тогда-то и возник культ орхидей.

В начале XIX века было известно лишь около ста видов орхидей, сегодня их более пятнадцати тысяч. Число это с каждым годом все возрастает, так как наряду со множеством удивительных особенностей орхидеи обладают еще и тем свойством, что разные их виды можно легко скрещивать между собой и получать таким образом все новые и новые виды.

Почти все дикорастущие виды орхидей уже известны науке. Но сколько для этого затрачено усилий, сколько человеческих жизней посвящено этому, сколько охотников за орхидеями погибло среди скал в Андах и Гималаях!

Когда-то громкой славой пользовались аукционы орхидей, проводимые известной английской фирмой «Протероу энд Моррис» в Чипсайде. Туда съезжались покупатели из многих стран, появлялись там и члены королевской семьи – словом, там собирался весь «цвет» английского общества, чтобы оказать надлежащие почести «царице цветов». И эти люди, перед которыми в те времена трепетал весь мир, сами начинали дрожать от волнения при виде нового вида орхидей, найденного где-нибудь в глухих лесах Ориноко. За один новый экземпляр нередко платили такие головокружительные суммы, о которых и сегодня еще ходят легенды, суммы, нередко превышавшие десятилетний заработок уэльсского шахтера.

Особо редкие виды орхидей имеют свою историю, часто необычную, романтичную и полную приключений.

Вот одна из таких историй. Прекрасная розовая орхидея Cattleya labiata, ныне очень распространенная, была найдена в начале XIX века при необычных обстоятельствах. Некто Свенсон посылал профессору ботаники в Глазго Джексону Хукеру собранные в окрестностях Рио-де-Жанейро бразильские мхи. Однажды он переложил кустики мха стеблями какого-то сорняка, который, к радости профессора, оказался неизвестным видом орхидеи.

Она была выращена, размножена и названа Cattleya labiata. Но когда некоторое время спустя крупные торговцы орхидеями, такие, как Сандер и Протероу, послали в Рио-де-Жанейро своих агентов с поручением найти дикорастущую Cattleya, те возвратились ни с чем: никто не смог найти место, где росла эта таинственная орхидея; Свенсон же к этому времени пропал где-то в Новой Зеландии. Так и по сей день никто не знает, где родина этого чудесного цветка, миллионы экземпляров которого украшают все оранжереи мира.

В 1862 году фирма «Протероу энд Моррис» заинтриговала всех любителей орхидей сенсационным сообщением. Она обещала им неизвестную до сих пор орхидею, самую прекрасную из всех, какие когда-либо были найдены. Так как эта фирма считалась весьма солидной, к обещанию все отнеслись серьезно. Говорили даже, что из-за этого лорд Стенхоуп отложил свою поездку в Индию. В день аукциона в зале собрались любители орхидей со всей Англии. Наступила торжественная минута: ярко-пурпурный, с золотисто-желтыми прожилками, цветок был просто изумителен. Его привез из Колумбии ботаник Акре.

Молодой лорд Сассекс не смог сдержать себя и первым предложил пятьсот гиней. Назывались все большие и большие суммы. Один лишь Стенхоуп не принимал участия в аукционе: он сидел в углу, нахмурясь, и о чем-то думал. Вдруг он попросил собравшихся отложить на один час аукцион и покинул зал. Он опоздал на десять минут, и аукцион возобновился в его отсутствие. Когда он возвратился, лорд Сассекс, купивший орхидею, выписывал чек.

– Сколько ты заплатил? – спросил его Стенхоуп.

– Тысячу! – с триумфом ответил Сассекс.

– На девятьсот девяносто гиней больше, чем она стоит, – лаконично заметил Стенхоуп; потом он объяснил, в чем дело.

Лет за пятнадцать до этого аукциона он получил от одного натуралиста из Колумбии письмо, которое сейчас держит в руках. В этом письме натуралист сообщал об открытии нового вида орхидеи из семейства Cattleya. Описание полностью соответствует орхидее, которая была продана сегодня. Поскольку энтузиазм, которым было проникнуто письмо, показался тогда Стенхоупу преувеличенным, он заподозрил натуралиста в обмане и ничего ему не ответил. Сейчас обнаружилось, что он допустил тогда ошибку и что пятнадцать лет тому назад действительно была открыта и описана чудесная орхидея. Ему неприятно, что он оскорбил джентльмена своим неверием, и он просит присутствующих быть свидетелями, что он возвращает честь открытия натуралисту, которого зовут Юзеф (тут Стенхоуп на миг запнулся, не зная, как это выговорить) Варшевич; он, кажется, поляк.

А как раз в это время Юзеф Варшевич, открывший и эту чудесную Cattleya dowiana, и много других орхидей, умирал в нищете в одной из долин в Кордильерах. Всю свою бурную и плодотворную жизнь ему приходилось бороться с нуждой.

Индеец из племени кампа ведет меня лесной тропинкой. Мы возвращаемся к своему дому на берегу Укаяли. Не знаю, сколько нам еще идти, а между тем солнце, просвечивающее сквозь ветви деревьев, лианы и огромные колючие бромелии, опускается все ниже и ниже. Неожиданно я останавливаюсь как вкопанный, не обращая внимания на тучи комаров. Среди запахов прелой листвы, ванили, хвои, камфары и вони какой-то черепашки я внезапно ощущаю новый запах, невероятный, чувственный аромат, пронзивший меня насквозь. Трудно передать, что это такое: можно лишь сказать, что он необыкновенен.

Индеец показывает вверх, на дерево, и говорит:

– Огненный цветок.

В нескольких метрах от земли, среди древесных ветвей, приютилась целая семья орхидей с огромными оранжевыми цветами, разрисованными лиловыми полосами. Кажется, что это не то притаившиеся в ветвях тигрята, не то какие-то сказочные существа. При виде такой ослепительной красоты в этом гнетуще мрачном лесу захватывает дух.

Однако надо торопиться; наступают сумерки. Мы идем дальше, а кампа обещает мне нарвать и принести в Кумарию целый букет этих «огненных цветов».

Старые добрые друзья

В 1928 году я организовал свою первую бразильскую экспедицию, подобную нынешней; среди ряда других экспонатов я привез из нее около двадцати различных животных. Об этих симпатичных существах написал потом книгу «Бихос, мои бразильские друзья». В эту книгу я вложил всю свою душу и посвятил ее, разумеется, своей дочурке Басе.

Сейчас, когда судьба опять привела меня в тропические леса Южной Америки, я, как и прежде, не упускаю возможности заполучить различных животных. Они живут у меня на высоком берегу Укаяли, откуда их возня и гомон разносятся далеко и слышны даже на середине этой большой реки. Шум, поднимаемый ими, особенно в послеполуденные часы, должно быть, необычаен, потому что проплывающие мимо индейцы из племени чама, заинтересовавшись, причаливают к берегу и поднимаются наверх. Они с удивлением вглядываются в каждую пасть и каждый клюв и, прислушиваясь к оглушительным крикам животных, поощрительно говорят:

– Славные звуки, красивая музыка!..

И тут же, спустившись с заоблачных сфер на грешную землю, добавляют:

– И полакомиться можно будет. Столько мяса!..

Выразив свое восхищение, они усаживаются в лодки, одобрительно покачивая головами. Шестьдесят животных – это ведь целый зоологический сад, и слава о нем разносится на пятьсот километров вверх и вниз по реке.

Еще в Икитосе я купил молоденькую водосвинку капибару – забавного грызуна, действительно похожего на свинью; вместе со мной она совершила продолжительное путешествие до Кумарии. Это похоже на поездку в лес со своими дровами. Моя капибара любит зеленые бананы, свободу и грязь. В первый же день я привязываю ее хитроумным узлом, однако ночью она каким-то образом освобождается, но не убегает, хотя и может это сделать. Она очень доверяет мне, и я, в свою очередь, стараюсь по мере возможностей не ущемлять ее стремлений.

Капибара очень быстро разбаловалась окончательно. Я уже не в состоянии сладить с ней. Любые путы и узлы соскальзывают с ее толстенького тельца, и тогда ее свободолюбие торжествует. Она часто исчезает в безграничных кумарийских топях (тех самых, на которых несчастные польские колонисты хотели построить счастливую жизнь) и возвращается лишь для того, чтобы наесться бананов. Я утешаюсь тем, что она все-таки возвращается.

Хуже другое: она, несомненно, портит вторую, более молодую капибару и совсем еще маленького тапира. Этот тапирик – наш общий любимец. Я залечил ужасные раны, нанесенные ему собаками, и он относится ко мне как к родной матери (его маму убили люди).

Я и капибара-искусительница постоянно соперничаем друг с другом: предмет нашего соперничества – сердце этого слоноподобного увальня. Капибара соблазняет его свободой, лесными дебрями и вольным житьем на лоне природы, я же стараюсь привлечь его добрым человечьим словом и датским сгущенным молоком. Тапир в растерянности. Он уходит вслед за капибарой в лес, но когда я, обеспокоенный их долгим отсутствием, тоже бегу в лес и свищу изо всех сил, он отзывается откуда-то из чащи, бросает свою искусительницу и, подбежав ко мне, трется о мои ноги, после чего мы в самом добром согласии возвращаемся домой.

Я подметил, что утром капибара имеет на него большее влияние, по вечерам он безраздельно принадлежит мне. Как бы я ни гнал его от себя, с наступлением сумерек тапирчик забирается под стол, принимает участие – пассивное, разумеется, – во всех разговорах, ведущихся за ужином, и нет такой силы, которая выгнала бы его оттуда.

Наш тапирчик – самочка, то есть девица, по отношению к которой доктор Жабиньский, милейший директор зоологического сада в Варшаве, и я выступаем в роли сватов. Путем переписки между Польшей и Перу мы договариваемся, что я привожу «девицу» в Польшу и мы выдаем ее «замуж» за тапира-самца, тоскующего в одиночестве в варшавском зверинце. По-моему, из них должна получиться славная пара.

Туканы – самые большие озорники среди птиц. У меня их несколько; это не птицы, а черти. Всюду лазают, вечно суются не в свои дела, запускают в суп свои чудовищные клювы, затем хватают этими клювами человека за нос, дергают за волосы, а когда он их отгоняет, усаживаются ему на плечи. Когда они скачут с места на место, а человек оказывается у них на пути, они нахально требуют, чтобы им уступили дорогу. По части еды они не признают шуток и, вечно голодные, пожирают и собственные порции, и порции других, более слабых животных. Короче говоря, они терроризируют половину моего зверинца, не исключая даже белого ястреба, который, правда, сильнее их, но еще молод и глуп и поэтому покоряется им.

Единственное, к чему туканы относятся с почтением, – это клювы арар, сказочно ярких матрон, восседающих на самых верхних ярусах – как птичьей иерархии, так и вольеров. Кроме арар туканы как огня боятся двух тромпетеров. Это мрачные черные птицы с черными же крыльями, принадлежащие к семейству бородачей. Тромпетеры издают какие-то глухие звуки, словно исходящие из глубины земли, и благодаря своему воинственному виду держат в рамках даже назойливое племя домашних кур. Держа в страхе животных, тромпетеры необычайно доверчивы к людям. Один из них любит, когда я держу его за голову и пальцами поглаживаю вокруг прищуренных от удовольствия глаз; другой просто влюблен в одного десятилетнего мальчика чама. Увидев маленького индейца, он несется к нему, описывает круг и, распластав крылья, ложится у его ног.

«Много шуму из ничего» производят тридцать маленьких, величиной с кулачок ребенка, нахальных зеленых попугайчиков. В моем зверинце их голоса заглушают все остальные. Я убежден, что если в пальмовой оранжерее в Познани поместить хотя бы трех таких попугайчиков, она наполнилась бы голосами тропического леса. Но тридцать крикунов – это уже адский гам, действующий на нервы их четвероногих и двуногих соседей.

Самый дикий из моих зверей – ирара, называемая в Перу манко, которую поймали на противоположном берегу реки. Это непоседливое животное, принадлежащее к семейству куньих, во время своей непродолжительной неволи постоянно что-нибудь грызло. Грызло что попало. Ирара превращала в стружку прутья своей кедровой клетки, грызла железный намордник, который мы пробовали надеть на нее, перегрызала палки, которыми Педро загонял ее в клетку. Двое людей постоянно стерегут ее, отталкивая любыми способами от прутьев клетки, но этот неутомимый зверек, словно безумный, наперекор всякой логике не прекращает своих попыток освободиться. В конце концов – невероятно! – он побеждает: прорывается между четырьмя руками, вооруженными палками, и убегает в лес – отважный, неустрашимый борец за свободу. Он дает нам прекрасный урок: безграничная отвага и настойчивость побеждают даже в самом трудном положении.

Совсем другая история произошла у нас со змеей анакондой. Ее нашли спящей на одной из расположенных поблизости плантаций сахарного тростника, набросили на нее петлю и привезли мне на чем-то вроде саней. Чудовище это имеет примерно пять метров в длину и весит около двух центнеров. Решив привезти анаконду в Польшу живой, я поместил ее в специальную клетку и дал ей на съедение цыпленка. Но тут случилось нечто неожиданное и даже забавное: цыпленок подружился со своим извечным врагом. Ложится спать между огромными кольцами змеи, нахально поклевывает ее и буквально ходит у нее по голове. А свирепая анаконда и не собирается есть его.

После двух недель такой идиллии мы решаем, что анаконда, вероятно, больна, и решаем умертвить ее. Но сначала я хочу сфотографироваться с ней – очень уж фотогенична эта бестия. Вдруг змея взвивается и своей страшной пастью хватает мою руку. Но прежде чем ей удается обвиться вокруг моего туловища и начать ломать мне ребра, мои товарищи успевают воткнуть ей в пасть палку, разжать ее челюсти и освободить мою обильно кровоточащую руку. Эта отчаянная выходка не помогла анаконде: ее убили и вытопили из нее жир для каких-то таинственных лекарств. Цыпленка же постигла обычная участь: он угодил в котел и был съеден людьми.

В первых числах апреля ко мне пришла старая индианка чама, жившая на одном из островов, расположенных выше Кумарии, и спросила, не куплю ли я обезьянку. Куплю, ответил я, если она здорова. В ответ на это индианка развернула какие-то лохмотья, откуда выглянули большие испуганные глаза и показались черный хохолок и трогательно вытянутые в трубочку губы обезьянки капуцина. При виде этой старой приятельницы, знакомой мне еще со времен моей первой бразильской экспедиции, у меня забилось сердце и к горлу подступил ком. Ведь это же точь-в-точь Микусь, с которым так сердечно подружилась когда-то моя бедная Бася. Сколько тогда было радости, смеха и детских шалостей!

Индианка спрашивает, знакомы ли мне эти обезьяны. Я отвечаю утвердительно и показываю ей фотографию Баси с Микусем из моей книги «Бихос».

Индианка узнает обезьяну и очень довольна. Потом спрашивает меня, где сейчас эта девочка. Я молчу. Как объяснить этой краснокожей даме с узорами на щеках и большим кольцом в носу, что как раз год тому назад Баси не стало? И как скрыть от этой старухи слезы, которые наполняют глаза путешественника? Удивительно человеческое сердце: белое солнце экватора не может выжечь в нем память о прошлом, тропические ливни не в состоянии остудить его, огромный суровый лес не дает ему забвения.

Симпатичный тапирик спасает положение. Он подбегает ко мне и тянет меня за рубашку, выпрашивая сгущенное молоко. Хорошо, хорошо, сорванец, сейчас дам тебе молока!

Черный поток, несущий смерть

Охотясь как-то в чаще недалеко от реки Кумарии, я вдруг обнаруживаю, что все живые существа вокруг меня пребывают в каком-то непонятном возбуждении. Птицы, кажется, сошли с ума и, обезумев, прыгают с ветки на ветку, взволнованно крича. Какой-то броненосец, очевидно только что пробудившийся ото сна, с шумом мчится сквозь кустарник, не разбирая пути. Множество жуков, кобылок и других насекомых носится в воздухе, шелестя крыльями и жужжа; некоторые из них, обессилев, садятся на листья, но отдыхают недолго и снова пускаются в путь.

Все это мчится в одном направлении. А когда мимо меня пробегает испуганный паук-птицеед из семейства Mygale, величиной с ладонь человека – хищник, которого, кажется, ничто не может испугать и перед которым все дрожит, – я начинаю догадываться, что там, в чаще, произошла какая-то катастрофа, ужаснувшая всех обитателей леса.

Я крепче сжимаю ружье и, укрывшись за деревом, с любопытством ожидаю, что будет дальше. Беспокойные крики птиц и суматоха среди насекомых заставляют волноваться и меня. Сердце мое начинает биться чаще. Самое ужасное в лесу – ожидание неведомой опасности. На всякий случай я перезаряжаю ружье: вынимаю патроны с мелкой дробью и заряжаю один ствол картечью, а другой – пулей на крупного зверя.

Спустя некоторое время насекомых в воздухе уже не видно, зато до моих ушей доносится какой-то приглушенный неумолчный шелест, напоминающий звук разрываемой бумаги. Трудно определить, откуда идет этот таинственный шум. Одновременно я ощущаю в воздухе острый кисловатый запах и что-то вроде запаха гнилого мяса.

Наконец я начинаю понимать, в чем дело. В нескольких шагах от меня среди густой растительности ползет по земле широкий поток черной лавы – муравьи.

Это шествие хищных муравьев эцитонов, несущих гибель всем живым существам, которые попадутся им на пути. Ничто не может устоять перед их натиском – ни человек, ни зверь, ни насекомое. Все, кто не в состоянии убежать, гибнут, разорванные на куски этими хищниками.

Несколько болезненных укусов в ноги напоминают мне, что нужно бежать отсюда. Десятка два муравьев уже успели взобраться на меня. Я бросаюсь в сторону, но тут же понимаю, что уйти нелегко. В густых зарослях невозможно перепрыгнуть через сплошной метровый поток этих ужасных насекомых. Муравьи чем-то рассержены и немедленно впиваются мне в ноги. Я бегу в противоположную сторону – там то же самое: струится тот же черный поток. Тем временем к дереву, под которым я только что стоял, приближается третья могучая колонна эцитонов, и мое положение еще более ухудшается. Я окружен с трех сторон.

Поспешно отыскиваю место, где их сравнительно меньше, и прорываюсь сквозь их кордон. Бегство удается, но, пока я метался в кустах, на меня вскарабкалось еще несколько десятков муравьев. Некоторые из них проникли под рубашку, впились своими челюстями в тело, и теперь от них невозможно освободиться. Разорванные пополам, они продолжают вгрызаться в мои ноги; чтобы от них избавиться, нужно рвать их на кусочки. Места укусов очень болят и вспухают – вероятно, муравьи выделяют какой-то яд. Я стискиваю зубы и стараюсь сосредоточить свое внимание на том, что происходит вокруг меня.

Муравьиная процессия растянулась в длину шагов на восемьдесят; она состоит из нескольких параллельных колонн, напоминающих армию на марше. Трудно сказать, сколько здесь особей. Может быть, миллион, а может быть, и все десять. Колонны состоят из сплошной массы муравьев, каждая шириной в несколько десятков сантиметров. Движутся они со скоростью четыре-пять шагов в минуту и такой плотной массой, что можно стоять рядом с ними, на очень близком расстоянии, не рискуя быть укушенным.

Передвигается, судя по всему, целый муравейник, так как я вижу здесь муравьев разных размеров: маленьких, средних и больших. Самые большие – полуторасантиметровые солдаты; они держатся по бокам колонн, бегая взад и вперед, словно охрана, устанавливающая порядок. Это исключительно подвижные и шустрые существа, исследующие все вокруг. Некоторые из них отделяются от колонны, влезают на все придорожные деревья и кусты (но не выше чем на два метра), после чего возвращаются обратно в строй.

В середине колонн, словно сознавая, что это самое безопасное место, множество муравьев тащит потомство муравейника – белые личинки и куколки.

Эта голодная, непобедимая, отчаянная и страшная армия не щадит никого. Несколько зеленых гусениц величиной с указательный палец вели идиллический образ жизни на одной из веток растущего неподалеку от меня куста. Но вот их обнаружил муравей-разведчик и сообщил об этом своим приятелям. Около сотни их устремляется за добычей. Без долгих церемоний рвут они гусениц на части, которые тут же утаскивают на землю. Не более чем в пятнадцать секунд с гусеницами покончено.

Труднее оказалось одолеть паука. Будучи раз в тридцать больше любого из муравьев, он тем не менее трусливо бежит от них на самый конец ветки. Но муравьи настигают его и там. Паук хватает двух муравьев своими челюстями, еще одного он давит лапой. Но остальные уже впились в него, и вот уже отделяют ему брюшко, разрывают на части туловище и голову, и все это тут же уносят вниз, не забыв даже о лапах несчастной жертвы.

А вот истлевший пень поваленного бурей дерева; здесь муравьев ожидает богатая добыча: в этом пне гнездятся несколько десятков больших жирных личинок майского жука. Муравьи вытаскивают их на свет божий и в мгновение ока разрывают на мелкие части. При этом они почему-то возбуждены и яростно вырывают друг у друга добычу, словно торопясь скорее прикончить личинок.

Но есть и такие насекомые, которые живут в мире с муравьями и даже пользуются расположением этих черных разбойников. Со своего наблюдательного пункта, расположенного вблизи места, где проходит одна из колонн, я хорошо вижу, что творится в гуще муравьев. Время от времени я замечаю в середине колонны красных жучков, принадлежащих к совсем другому семейству насекомых, нежели муравьи, и, однако, дружно марширующих вместе с ними. Жучки находятся на положении пленников, и муравьи ревностно стерегут их; это коровы муравейника, доставляющие своим хозяевам ароматное, вкусное масло.