Текст книги "Эйна из Третьей зоны"

Автор книги: Арина Остромина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Глава 8. Лучше быть одной

Когда Сармат спросил, почему я раньше не дружила с девочками из приюта, я только пожала плечами:

– Не знаю. Наверное, некогда было. Учёба, работа… Тебе не понять.

А вечером, когда я лежала в спальне и смотрела на потолок, желтовато-серый в свете фонаря за окном, я вспомнила, как началась моя здешняя жизнь.

После того зимнего гриппа, когда мне объявили о смерти моих родителей, меня почему-то долго держали в больнице, хотя я уже выздоровела. Я спрашивала доктора, когда меня отпустят домой – я ещё не понимала, что дома у меня больше нет, – но он не отвечал. Молча подносил градусник к моему лбу, равнодушно смотрел на зелёные цифры, потом что-то быстро писал в блокноте и переходил к другим пациентам. Я провожала взглядом его спину в белом халате и думала: почему он не говорит со мной?

Детей в палате больше не было, на соседних кроватях лежали взрослые женщины, но и они целыми днями молчали – может, им не хватало сил на разговоры. Я всё время думала о маме с папой: как они могли умереть от гриппа, ведь они были ещё здоровы в тот последний вечер, когда меня увезли в больницу? Может, доктор ошибся? Я всё время ждала родителей. Не могла не ждать.

А потом пришла приземистая тётка с сердитым лицом, в чёрном пальто и некрасивой мягкой шляпе, из-под которой выбивались серые, как будто пыльные, кудряшки. Она положила на мою кровать большую сумку и сказала:

– Одевайся.

Я приподняла голову над подушкой, хотела встать, но тело меня не слушалось, я слишком давно не вставала. Я неловко села на краешке кровати, свесила ноги – они не доставали до пола, – и трясущимися руками открыла сумку. Там лежало бельё неприятного телесного цвета, синий вязаный свитер, грубый серый комбинезон, чёрные носки, а на дне сумки – чёрные ботинки, завёрнутые в газету.

Я вопросительно посмотрела на тётку, а она прикрикнула:

– Поживее!

Я натянула трусы, не снимая просторную больничную рубаху, но потом всё же пришлось раздеться перед всеми. Свитер оказался кусачим, шея сразу зачесалась. Комбинезон висел на мне мешком, ботинки сваливались. Тётка, увидев это, велела снять их, скомкала газету, в которую они были завёрнуты, и засунула в ботинки. Стало лучше. Тётка забрала сумку, взяла меня за руку и потащила по длинным больничным коридорам. В тишине раздавались только тяжёлые шаги моей провожатой, и не в такт хлопали мои ботинки. Я не знала, куда она меня ведёт, но боялась спросить. Некоторые двери были открыты, я видела длинные ряды кроватей, больные лежали не шевелясь, и я не понимала, живые они или нет.

Мы спустились по лестнице, никого не встретив, и вышли на улицу. Я вдохнула холодный воздух: в больнице не проветривали, там стоял тяжёлый запах лекарств, и я отвыкла дышать полной грудью. Светило солнце, и я поняла, что сейчас полдень: мама меня учила, что такое чистое небо бывает только в полдень, когда уже рассеялись утренние облака, а дневная смена ещё не закончилась, ещё не было второго сброса дыма. После него небо очищается только к вечеру, перед заходом солнца.

Тётка решительно двигалась по улице. Я заметила впереди знакомое здание и на мгновение поверила, что она ведёт меня домой. Но мы прошли мимо, теперь я не узнавала однообразные дома, которые стояли серой стеной вдоль дороги, и, как я ни старалась сдержаться, по щекам потекли слёзы.

Вскоре мы остановились перед калиткой – она выглядела как дверь, вставленная в забор. В обе стороны от неё уходила каменная кладка высотой примерно с меня. Над краем забора поднимались частые железные прутья, но мне не хватало роста, чтобы заглянуть за них. Тётка позвонила, и я услышала стук каблуков: кто-то бежал к нам по двору. Калитка открылась, я увидела молодую женщину в синем форменном платье с белым воротником. Тётка подтолкнула меня к ней и ушла, не попрощавшись. Женщина взяла меня за руку – не грубо, как та тётка, а почти ласково, – и сказала:

– Не бойся, здесь много девочек, сейчас я тебя к ним отведу.

Я подняла голову. Перед нами стояло серое четырёхэтажное здание, в чёрных потёках от зимних дождей, с плоской крышей. Несколько широких ступеней вели к двустворчатой входной двери с небольшими окошками с обеих сторон.

Так я оказалась в детском приюте.

В тот же день в приют привели ещё одну девочку, Трину. Она была чуть старше меня, но тоже всё время плакала. Наши кровати стояли рядом, и когда мне не спалось – а это было почти каждую ночь, – я видела в свете фонаря за окном, как на щеке у Трины блестят слёзы. Одна за одной они неслышно сползали и впитывались в грубое серое одеяло.

Через несколько недель мы немного освоились, начали присматриваться к детям. Одна из девочек в нашей группе отличалась от других: всегда улыбалась, разговаривала громче всех, придумывала игры, и все радостно подчинялись, что бы она ни предложила. Её звала Юста. Я замечала, что Трина, как и я, часто наблюдает за Юстой. Нам обеим хотелось, чтобы нас позвали играть, но такое случалось редко – только если для игры нужно было много девочек. Тогда мы могли вместе со всеми бегать по двору, кричать, смеяться.

Юста обращалась с нами так же, как с остальными – весело и даже, как мне казалось, доброжелательно.

Мы тогда уже начали работать в швейной мастерской, но нам пока не поручали ничего сложного, мы просто изучали типы тканей, учились вырезать разные фигурки и сшивать их вручную. Трина, как и в спальне, была моей соседкой, поэтому я видела всё, что она делает. Иногда она сворачивала обрезки тряпок и прятала в карман. Однажды я выждала, пока наставница отвернётся, и шёпотом спросила:

– Что это у тебя?

Трина покраснела и ничего не сказала. Я больше не спрашивала, но иногда размышляла: зачем ей это? По ночам я теперь спала лучше – слишком уставала за день и даже не успевала поплакать перед сном. Но однажды я проснулась среди ночи от какого-то хруста. За окном висела огромная жёлтая луна, свет падал прямо на Трину. Она сидела на кровати, на одеяле перед ней лежало что-то тёмное, а Трина тянула нитки, и они разрывались с тихими щелчками. Этот звук меня и разбудил.

Я немного понаблюдала молча, а потом села на кровати. Трина испуганно повернулась ко мне.

– Что ты делаешь? – прошептала я.

– Не скажу.

– Почему?

– Это секрет.

Я молчала. Трина разорвала последнюю нитку и стала вертеть в руках этот непонятный комок. Потом не выдержала и протянула его мне:

– Посмотри. Это кукла.

Комок и правда напоминал куклу: из обрезков ткани, из маленьких лоскутков Трина скрутила человечка в юбке. Все кусочки были тщательно перевязаны нитками – их-то Трина и обрывала, когда я проснулась.

– Это ты сама придумала? – спросила я. Дома у меня остались настоящие куклы, но здесь, в приюте, в игровой комнате нам давали только кубики и мячики. Я замолчала, чтобы не расплакаться.

Трина забрала у меня куклу и сказала:

– Это подарок.

– Для кого?

– Для Юсты.

Мне стало обидно, что это не я додумалась до такого. Мне ведь тоже нравится Юста! Вот бы я была такой же умелой, как Трина! Тогда бы я тоже могла что-нибудь подарить Юсте.

Мы ещё немного пошептались и заснули.

Следующим утром шёл дождь, прогулку отменили, а днём нас вывели во двор, где ещё не просохли лужи. Девочки ходили туда-сюда небольшими группами, бродили вдоль забора, присаживались на скамейки. Юста стояла хмурая, не предлагала никаких игр, поэтому и остальные не веселились.

Трина взглянула на меня, как будто искала поддержки. Я догадалась, что она собирается сделать, и кивнула, чтобы подбодрить. Трина медленно подошла к Юсте, достала из кармана куклу, протянула руку:

– Вот. Это тебе.

– Что это? – Юста взяла подарок осторожно, двумя пальцами.

– Кукла. Я сама сделала. Для тебя.

– Для меня? – Юста всё ещё держала куклу на вытянутой руке, как будто боялась запачкаться.

Потом она подбросила куклу и ловко поддела её носком ботинка, когда кукла уже почти упала на асфальт.

– Эй, девчонки! У нас новый мяч! – закричала Юста. И с разных концов двора к ней побежали её подруги. Юста хохотала, поддевая куклу ногой и пиная её так, чтобы попасть в лужу. Вскоре уже вся группа, кроме нас с Триной, вступила в игру. Бедная кукла летала по двору, тонкие нитки, так старательно завязанные Триной, разорвались, и лоскутки сыпались на асфальт и оставались лежать под ногами у разгорячённых девочек.

Трина так и осталась стоять на том месте, где она отдала Юсте подарок. У неё было такое белое лицо, что я вспомнила маму – она выглядела так же, когда прощалась со мной. Трина шевелила губами, как будто пыталась что-то сказать, но я ничего не слышала. Потом она повернулась ко мне, я увидела слёзы у неё в глазах и почему-то попятилась назад. Я не хотела стоять рядом с ней. Спиной я почувствовала, что упираюсь в забор, острый край какого-то камня больно впивался между лопатками, а я всё сильнее прижималась к нему, мне было всё больнее, и скоро у меня тоже потекли слёзы.

Кукла уже совсем рассыпалась, от неё осталась только мягкая кучка тряпок. Юста продолжала хохотать, и я впервые заметила, какая она некрасивая: длинный тонкий нос, мелкие острые зубы. А смех казался визгливым и таким громким, что я зажала уши руками.

Мяча больше не было, а Юсте хотелось продолжать игру. Она подцепила ногой остатки тряпок и подтащила этот бесформенный комок к Трине.

– Забирай свою куклу!

Юста посмотрела Трине в глаза, усмехнулась и плюнула на бывшую куклу.

– Ну же? Забирай, я сказала! Что стоишь!

Трина, не вытирая слёз, вдруг рванулась вперёд и начала колотить Юсту: по груди, по плечам. Юста сначала попятилась назад, но быстро сообразила, что происходит: эта дура-новенькая осмелилась на неё напасть! Юста изо всех сил толкнула Трину, та упала, подбежали другие девчонки, начали пинать Трину ногами.

В это время во двор выбежала наставница – она должна была присматривать за нами, пока мы гуляли, но её вызывали к начальнице, и она ненадолго оставила нас одних. Я не помню, что она кричала, какими словами ругала Юсту и её приспешниц, что говорила Трине.

Я по-прежнему стояла у забора и молча плакала. Наставница помогла Трине встать, взяла её за руку, посадила на скамейку рядом с собой, и они долго разговаривали. Когда закончилось время прогулки, все чинно пошли в здание, как будто ничего не случилось.

Мы с Триной никогда не говорили о кукле и об этом случае. Мы с ней вообще больше не говорили. А по ночам, если я не могла заснуть, я нарочно переворачивалась на другой бок, чтобы не видеть слёзы на щеке Трины.

Через полгода Юсту перевели из нулевой в младшую группу, а потом её и вовсе забрали в свою семью какие-то родственники. Трина оставалась в приюте ещё два года, а потом заболела, попала в больницу и больше не вернулась.

Глава 9. Последние письма

Мой план с фальшивыми письмами по-прежнему работал, примерно раз в две недели я сочиняла очередные тексты. Валите я писала, что её поклонник недавно опять проходил мимо приюта и видел издали, как она играла с девочками, бегала по всей площадке и ловко отбивала мяч. Получалось очень правдоподобно: я специально описывала именно те прогулки, на которых Валита делала что-то особенное – в мяч мы играли нечасто, и она понимала, что таинственный незнакомец действительно мог видеть нашу игру. Подбрасывать записки в нишу на заборе удавалось легко: когда я шла из школы, на улице не было никого из воспитанниц, в это время они или работали на фабрике, или шили в мастерской. Меня даже иногда просили проверить, нет ли в нише новой записки. Тогда я могла не прятать её под камень, а сразу нести Валите.

Единственное, что меня настораживало – пассивность Валиты. Получив первое письмо ещё в начале февраля, она ведь могла попросить меня написать ответ этому загадочному поклоннику и оставить в той же нише на заборе. Тогда в следующий раз тот мальчик мог бы заметить записку, когда будет опускать туда своё письмо. Но Валите это даже в голову не приходило, а я и не думала ей подсказывать такой вариант: это усложнило бы мою задачу. Сочинять поддельные письма, опираясь только на собственную фантазию, было намного проще, чем писать ответы на настоящие записки.

С Большим Туганом приходилось изобретать хитрости. Первые две записки ему подсунули уличные мальчишки, за галету. Но продолжать эту игру я не рискнула. При всей своей медлительности дураком Большой Туган всё же не был. Рано или поздно он бы сообразил, что записки в кармане появляются только после того, как его толкнёт на улице беспризорник. Тогда он мог бы схватить очередного такого мальчишку и колотить, пока тот не признается, кто именно передал ему записку.

Поэтому я придумала другой способ. За одну галету мой помощник проследил за Большим Туганом до самой его квартиры, а на следующий день, ещё за одну галету, отнёс записку прямо туда и засунул в щель между дверью и стеной. Родители весь день будут на работе, Большой Туган вернётся домой раньше, поэтому первым увидит записку.

Тексты я тоже старалась сделать правдоподобными. Наблюдала за Большим Туганом, и, если замечала что-то особенное, старалась запомнить это. А потом описывала, как «прекрасный незнакомец» шёл по улице и выронил тетрадку из сумки. Или стоял на крыльце школы с двумя другими мальчишками и громко спорил о чём-то, а потом толкнул одного из них. Или стоял на перекрёстке и жевал кусок хлеба.

Так прошёл весь февраль и начало марта.

Большой Туган со своими приятелями часто ходил на поле телесного здоровья, как раз мимо приюта – моя идея ему понравилась, это и правда позволяло незаметно рассматривать девчонок во дворе. Я ходила на дневные прогулки, только если работала в вечернюю смену. Но если уж оказывалась во дворе вместе со всеми, всегда наблюдала за Валитой.

Девчонки, конечно, замечали стайку школьников, которые как-то уж очень неспешно двигались вдоль забора. Все думали, что один из них – это и есть поклонник Валиты. Но она сама при виде парней страшно смущалась, краснела и пряталась за спины подруг. К тому же на улице всё это время было холодно, и Валита часто гуляла в платке, поэтому воображаемый поклонник, даже если бы он и существовал, всё равно не понял бы, у которой из девочек причёска «как золотое солнце». Так что шансов на встречу у них не было, и Валита сама начинала это понимать.

А Большой Туган ничего не знал о её прекрасных волосах, потому что у него в записках о внешности поклонницы ничего не говорилось. Как бы он мог догадаться, кто именно пишет ему письма? Разве что, если бы какая-то из девочек подходила к забору и выразительно смотрела на него, но так никто не делал. Несколько раз Большой Туган даже спрашивал меня, кто бы мог писать такие письма. Ведь для этого девочка должна была хотя бы иногда проходить мимо нашей школы как раз в то время, когда у нас начинаются или заканчиваются уроки. Я начала размышлять вслух:

– После уроков точно не получится. Утренняя смена на два часа позже заканчивается. А кто в другие смены работает, те в полдень в приюте, на утренней прогулке, их сюда не отпустят. Значит, только утром. Если идти из приюта на фабрику к восьми часам, можно мимо школы пройти.

– А вам разрешают такой крюк делать?

– Вообще-то нет. Но никто же не следит. Подумаешь, придёт в раздевалку на несколько минут позже, чем другие девочки. Могут и не заметить.

– А ты можешь узнать, кто позже приходит?

– Нет, не могу. Я же не работаю по утрам.

Большой Туган вздохнул и пошёл домой. Так он ничего и не выяснил.

А через несколько дней он попросил меня задержаться после школы. Сказал, надо поговорить. Мы с ним подождали, пока все уйдут, сели на верхнюю ступеньку, и он начал рассказывать.

К его родителям в выходной день пришли гости: инженер с папиного завода с женой и дочкой. Большой Туган увидел её – и онемел от восторга, как он сам выразился. Сказал, что никогда не встречал таких красивых девчонок. Волосы у неё были не тёмные, как почти у всех в нашем городе, и даже не светлые, как у некоторых, а какого-то необычного огненного цвета. У нас в школе ни у кого таких нет.

Его мама потом сказала, что они рыжие – старинное слово, она его от бабушки слышала. Я-то, конечно, знала это слово, много раз встречала его в книгах, но в одном Большой Туган был прав: у нас в городе почти нет рыжих, это очень редкий цвет.

Девчонка заметила, как он смотрит на её волосы, и усмехнулась. Представилась:

– Меня зовут Астая. А тебя?

– Большой Туган… Ой, то есть Торлан!

– Большой Торлан?

– Да нет, просто Торлан.

Про своё настоящее имя Большой Туган мне уже рассказывал, так что я не удивилась.

И вот, значит, их родители сели за стол обедать, а девчонка пошла с Большим Туганом в его комнату. Астая его расспрашивала про школу – она сама в другой учится, не в нашем районе. Большой Туган сначала смущался, но Астая его разговорила. Улыбалась ему, слушала. Он даже решил, что понравился ей. Конечно, он не собирался признаваться Астае, что в школе его считают тупым и что учится он совсем плохо. Но потом проговорился: сказал, что ничего хорошего не ждёт от выпускных экзаменов, боится, что не сдаст.

Как ни странно, Астаю это не напугало. Она сказала, что и сама терпеть не может школу. Там скучно, лучше уж на заводе работать. По крайней мере, уроки делать не надо.

Большой Туган очень обрадовался: хоть кто-то его понимает, и спросил:

– А что ты любишь делать?

– Гулять люблю. Особенно, когда солнце светит.

– Одна?

– Когда как. Хочешь, завтра вместе погуляем после уроков?

Конечно, он согласился! Тогда она предложила ему подойти к поминальнику после уроков. Сказала, что знает там все переулки и может провести к водохранилищу. Большой Туган испугался:

– А разве туда можно одним ходить?

– Нет, конечно! – Она засмеялась. – Но я всё равно хожу.

И вот сейчас, собираясь на первое в жизни свидание, Большой Туган решил сначала поделиться этим со мной. Меня это тронуло. Мне даже стало стыдно, что я столько времени его обманывала с этими дурацкими записками. А с другой стороны – я ведь только так могла защитить себя от мальчишек. Если бы я не подружилась с Большим Туганом, они бы так и продолжали надо мной издеваться. А у меня слишком мало свободного времени, чтобы терять его по пустякам.

– Торлан! – Несколько дней назад я стала обращаться к нему по имени. И сейчас мне хотелось ему напомнить, что на самом деле он не такой, каким все считают Большого Тугана. – Удачи тебе! Ты хороший, Астая не пожалеет, что с тобой познакомилась!

Он радостно улыбнулся, помахал мне рукой и побежал к поминальнику.

Глава 10. Как Торлан стал Большим Туганом

Однажды после уроков мы с Большим Туганом остались в классе вдвоём. Ему нужно было переписывать контрольную по новейшей истории, а даритель знаний опаздывал. И в этот же день он пообещал мне принести книгу с дополнительными материалами, которых нет в учебнике, поэтому я тоже его ждала. У меня в животе заурчало от голода, я смутилась, а Большой Туган молча достал из кармана толстый ломоть хлеба и протянул мне половину.

– Ешь. Когда ещё в свою столовую попадёшь.

Хорошо ему, у него отец – начальник. У них пайки совсем другие. Считается, что чем выше должность, тем лучше нужно питаться, чтобы справляться со своими обязанностями. И вся семья такого сотрудника тоже получает улучшенный паёк. Это только у нас в приюте пайки минимальные. Пользы от нас пока мало, одни расходы: государство нас кормит, поит, одевает, позволяет жить в тепле и спать на кроватях. А работаем мы пока даже неполную смену.

Поэтому нам выдают строго отмеренные дозы белков, жиров, углеводов: ровно столько, чтобы мы были здоровы и могли работать. Таких крупных кусков хлеба я не видела с тех пор, как попала в приют. Даже в гостях у тётушки Марты мне доставались только тоненькие ломтики, её паёк тоже был не из лучших – бывшая фабричная работница, даже не мастер, а теперь простая сторожиха.

Мы сидели на подоконнике, жевали хлеб и смотрели на улицу. Сидеть на подоконниках не разрешалось, но директор сказал, что дарителю знаний пришлось срочно уйти, он вернётся только через полчаса. Так что мы увидим, как он подходит к школе, и успеем спрыгнуть. По тротуарам шли редкие прохожие, подняв воротники курток. Ветер нёс по асфальту обрывки объявлений, сорванных с забора напротив школы. Солнце так и не выглянуло, накрапывал дождик: вода в лужах морщилась, когда на неё падали капли.

Я вздохнула. Большой Туган подумал, что из-за учёбы. Решил, что мне надоели эти бесконечные контрольные, задания, мысли об экзаменах. Ему хотелось меня подбодрить.

– Не грусти, немножко осталось. Ещё три месяца, и всё. Больше никакой школы.

Я не ответила, а ему хотелось поговорить. Со мной разговоры получались совсем не такими, как с парнями из его компании. Он мне доверял. Чувствовал, что можно делиться со мной чем угодно, и я ничего никому не расскажу.

– Помню, как мама меня к школе готовила. Ну, знаешь – прочитать три строчки, написать своё имя, нарисовать картинку. Надо было это уметь. А я ужас как не любил такое. Мне семь лет было, когда родители сказали про школу. Я тогда с мамой на завод ходил по утрам, как все. Мы с другими детьми там играли, в комнате присмотра…

Большой Туган продолжал говорить, а я представляла другой завод и другую комнату. Я ведь тоже ходила с мамой на её работу. Всех детей, которых не с кем было оставить дома, родители приводили с собой. На каждом предприятии были специальные комнаты присмотра, где детей оставляли на весь день. Дежурная воспитательница записывала в тетрадь наши имена. Вдоль стен стояли шкафы с игрушками, а некоторые воспитательницы даже читали нам сказки из книжек. Сначала мы играли в комнате, потом обедали прямо там, за низкими столиками, а потом нас выводили гулять в заводской двор. Мне там очень нравилось. Среди старых ящиков можно было играть в прятки. В дальнем углу валялись старые упаковки от сырья: пластиковые коробки, обрывки верёвок, металлические полоски. Иногда мы строили из них башни, соединяли невысокими стенками, и получался целый город. Наши мамы в конце рабочего дня подходили к воспитательнице, звали нас, а нам не хотелось бросать игру.

От воспоминаний меня отвлёк голос Большого Тугана: он изменился, задрожал, и я поняла, что Большой Туган рассказывает что-то очень важное. Я повернулась к нему и стала внимательно слушать.

– Сначала отец сказал, что сам меня всему научит. Стал мне буквы объяснять. Я вообще ничего не понимал. Он орал, кулаком по столу стучал. Потом на подзатыльники перешёл. Мама стояла рядом, смотрела и молчала. По-моему, она тоже отца боялась. А мне ничего не помогало: сколько отец меня ни бил, а я так и не выучил буквы. Тогда он сказал маме: «Тупой у тебя сын. Не будет из него толку». Мама заплакала. Отец махнул рукой: мол, сама разбирайся, я больше не могу. И всё.

– Что – всё? – тихо спросила я.

После этого мама стала сама с ним заниматься. Она его не била, у неё были другие методы: сидела с сыном до поздней ночи. У него глаза слипались, а она не отпускала его спать. Требовала, чтобы он буквы запоминал. Большой Туган сначала не верил, что будет толк, но к концу года понемногу начал читать простые слова. Тогда мама ему показала, как пишется его имя. Большой Туган каждый день рисовал эти несколько закорючек, пока не стало получаться красиво.

Оставалось самое простое: научиться рисовать. Мама объясняла Большому Тугану: кружок посреди листа, от него палочки во все стороны – это как будто солнце. Он смеялся: какое же это солнце? Она сердилась, заставляла его самого попробовать. Он быстро понял, что лучше со всем соглашаться, и тогда мама его скорее спать отпустит. Рисовал и кружки с палочками, и облака, и человечков, и домики – лишь бы всё это закончилось.

Отец не пошёл с ними на предшкольное испытание. Сказал, что не хочет позориться. Большой Туган не боялся, он считал, что уже всё умеет. В вестибюле было полно народу. Все с родителями, даже с бабушками и дедушками, только они с мамой вдвоём. Тут я не выдержала, вмешалась в его рассказ:

– Нет, не только. Ты меня не помнишь, но я ведь тоже в тот день на испытание приходила. Со мной была только тётушка Марта.

Конечно, он меня не запомнил. Как и я его. Дети нервничали, друг на друга не смотрели, каждый думал только о том, что его ожидает. Большой Туган рассказал, как к его маме подходили знакомые, спрашивали про папу, а она всем отвечала, что он не смог прийти из-за работы. В вестибюле было шумно, у Большого Тугана заболела голова. Мама посадила его на свободное место, сама стояла рядом. Когда подошла их очередь, Большому Тугану показали книжку, велели прочитать несколько строчек. Он запинался, но справился. Остальное было проще: написал имя, нарисовал картинку. Маме сказали, что всё в порядке, мальчика приняли в школу, можно идти домой.

Отец ничего не спросил, когда они вернулись. Думал, что сын не прошёл испытание. А когда мама всё рассказала, сначала даже не поверил. Сказал: «Не может быть! Он же…» – и замолчал. Большой Туган не сразу понял, что он хотел сказать.

– Отец, видно, постеснялся сказать, что я тупой. Я тогда ещё не понимал, что это значит. Только потом, уже в школе, понял.

В первом классе Большой Туган не встретил никого из старых знакомых – из детской группы присмотра на мамином заводе. Наверное, все они попали в другие школы, в других районах. Пришлось ему заводить новых друзей, а это у него долго не получалось. Большой Туган начал замечать, что отличается от других ребят – и внешне, и по способностям. Его дразнили, называли неуклюжим, особенно ему доставалось на уроках телесного здоровья. Он ничего не умел: ни быстро бегать, ни высоко прыгать. Даритель знаний издевался над ним вместе с одноклассниками. Большой Туган злился, бросался на мальчишек. Так он заметил, что сильнее всех в классе. В драках он так решительно колотил своих противников, что скоро его стали бояться.