Текст книги "Бел-горюч камень"

Автор книги: Ариадна Борисова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 16
Кровь памяти

Сэмэнчику повезло найти на берегу рыжий и крапчатый, как яичко дрозда-рябинника, камешек с отверстием посередине.

– Куриный бог, – сказала Мария. – Есть поверье, что такой камень приносит удачу.

– Это янтарь? – спросила Изочка.

– Нет, сердолик.

Изочка вынула из шкатулки и показала мальчику янтарные бусы:

– Мой папа собрал янтарные камешки на берегу Балтийского моря. Он сам провертел в них дырочки, сделал бусы и подарил Марии.

Услышав в Изочкиных словах неприятный ему намек, Сэмэнчик пробурчал:

– Люди находят разные камни… Их не обязательно дарить кому-то… Большинство людей оставляет красивые камни себе…

Мария больше не носила бусы, не хотела ворошить былое. Чем дальше во времени отступали давние события, тем ярче и выпуклее становились они в памяти, подсказывавшей забытые подробности. Прошлое казалось реальнее настоящего. Мария боролась с собой, отгоняя воспоминания, как одинокие хозяйки стараются не думать о неподъемной подвальной двери, из-под которой дует холодом склепа, запустением и нераскрытыми тайнами – пусть там, за дверью, треща, лопаются опоры и грозит рухнуть фундамент, лучше ничего не знать. Но дочь достала бусы из шкатулки и вызвала к жизни призраков, вроде бы накрепко запечатанных в исстрадавшемся сердце кровавым сургучом…

Сдвинулось в глазах, повернулось время. Разбросались, будто детские башмачки на песке, смоленые лодки в дюнах, взъерошились на крышах сараев растрепанные гнезда аистов, и в чьем-то беспечном саду под тяжестью перезрелых плодов согнулись ветки груши. Горячим валом, пестрыми волнами хлынули картины, звуки, сгущенные запахи осени в Паланге… Ноздри Марии невольно затрепетали от острого обонятельного наваждения.

Домик на задворках благоухал медовыми яблоками. Ветер, летящий с моря в открытые окна, оставлял на губах привкус йода и соли. В кузнице белоголового Иоганна пахло каленым солнцем. В хозяйском доме стоял приторный аромат южных цветов – запах женщины с глазами египетской кошки…

Бархатное, с надменными нотками, контральто донеслось издалека: «Приехал, разведал о моем вдовстве и ни дня не вытерпел, нагрянул. Сказал, чем пахну, – лавандой, мол, я и не знала. Ох, как же он нюхал меня! Мой белый зверь!..»

Реальность ворвалась в память громким требованием Изочки:

– Мария, расскажи Сэмэнчику сказку о янтаре, которую любил папа!

– Жаль, я не смогу спеть вам красивую песню, как пел ее твой отец… Она на литовском языке, вы не поймете слов.

– Но ты же рассказывала просто сказку, помнишь? Ну, ту, где слезы русалки превратились в янтарь!

Слезы! Хаим, зачем ты подарил мне слезы?..

Щелкнув пальцами перед лицом матери, непочтительная дочь заглянула ей в глаза:

– Ты опять куда-то далеко смотришь! Ну ладно, не хочешь – сама расскажу. Слушай, Сэмэнчик…

Констанция освещала ночную дорожку лампой и с чистосердечным бесстыдством любовалась стройной спиной квартиранта. «Счастливая ты! – шепнула Марии, вспыхнув мерцающим глазом. – Твой Хаим – сама любовь».

Мысленный образ хозяйки яблочного домика в мыслях же вызвал улыбку. Мария запоздало посмеялась над собой, над непо́нятым в то невинное время всплеском ревности, ведь тогда ей всерьез почудилось, что песня, как сумасбродная женщина, вот-вот уведет от нее мужа в бурю непознанных искушений и шквальной страсти, в блистающий подводным солнцем дворец на дне…

Дети о чем-то спорили.

– Солнце сделано из огня, а он погас бы в воде.

– Может, в море вода из воздуха?

– Вода из воздуха не бывает!

…Воздух был соткан из небесной воды. «Бежим!» – крикнул Хаим, и они помчались куда-то сквозь обвал неба, в лучистый ливень, мокрые и счастливые. Земное чрево спрятало их от грозы под корнями упавшего дерева. Там муж подарил Марии янтарные бусы.

– Янтарь горит в воде, как солнце, поэтому он «бел и горюч»! – крикнула Изочка.

Сэмэнчик не отступал:

– А я думаю, он горюч, потому что горький.

– Не облизывай бусы, глупый!

– Сама ты глупая! Камешки не горькие. И они не белые, а желтые.

– Мария, скажи ему, что янтарь бел и горюч!

– Сейчас, – вздохнула Мария, выныривая из ливневой памяти. – Горе, горечь, горит – все эти слова одного корня. Когда человек чувствует горе, у него горит в груди, ему делается горько. Поэтому о слезах говорят, что они – горючие. Янтарь и впрямь горит, если его зажечь. Пылает белым светом, хотя встречаются разные камни: желтые, рыжие, похожие на сердолик, черные, зеленоватые… В Клайпеде одна добрая старая женщина – ее звали фрау Клейнерц – подарила мне янтарь, оправленный в золотое сердце. Он был прозрачный, а внутри светилось разделенное надвое зеленое семечко.

– Я не видела у тебя янтаря с семечком.

– На мысе я обменяла его на теплую одежду для папы.

– А помнишь, ты говорила про ягодки, похожие на янтарь?

– Да, это морошка. Как янтарные бусинки, рассыпанные во мху…

Пани Ядвига квасила тундровую ягоду. Морошка была единственным средством успокоить капризничающего Алоиса, а до явления врача народу – единственной едой мальчика. Всех остальных малышей на мысе прибрала голодная смерть.

– Мариечка, ты плачешь?!

– Нет, нет…

– Расскажи о северном сиянии!

О, безжалостный ребенок!..

– Северное… сияние… очень красивое. Горючее. Сначала кажется, что в небе загораются свечи. Потом ветра носятся с ними, играют, играют, пока какой-нибудь неосторожный ветер не подожжет небо.

…На улице стоял мертвецкий холод, но Хаим позвал, и все вышли, накинув на себя, что нашлось впотьмах. Нийоле вынесла даже маленького Алоиса, закутанного в верблюжье одеяло. Небо полыхало разноцветным костром. Жестокая природа ледяного взморья, переживая редкие сентиментальные минуты, выжимала из себя краски и то ли плакала, то ли веселилась – отчаянно и обреченно. Пожар раскинул по поднебесью радужные переливы – щедрые, яркие, и отступила слепота авитаминоза и цинги… Сволочи-цинги.

Пестрые столбы танцевали над дорогой и как будто на ней самой. А по дороге, в окружении пляшущих огней, тащился домой после нелегких трудов бригадир труповозов Кимантайтис. Старик, должно быть, переживал, что выболтал обитателям последней юрты на аллее Свободы большой секрет. По наущению милиционера Васи он выбивал у покойников золотые коронки…

– Мария, у меня от твоих слез горит в груди, и в носу стало горько!

Память с азартом кладоискателя перебирала обрывки прошлого, торопилась воссоздать слова и детали минувшего быта, подробности дум и движений, словно исподволь подводила, готовила к чему-то… К чему?

…Собачья упряжка бежала по огромной тундре вспять к маленькому кочевью, будто тот, кто управлял людскими судьбами, нашел на запыленных полках забытую бобину и зачем-то решил прокрутить назад кинопленку с сюжетом изломанной жизни.

От ослепительной белизны снега ломило в глазницах. Наметенные пургой сугробы успели слежаться, и ноги ступили на твердый наст. Откинулся меховой полог, лицо опахнуло теплом, замешанным на запахах человеческого жилья и аромате свежесваренного мяса. Копченые оленьи окорока в опоясках золотистого жира свисали с перекладины под отверстием для отвода дыма. В голове клубились, наслаивались друг на друга больные сумерки. Над теменем лязгнули ножницы, отделяя тугую косицу живой боли… Старуха с древесным лицом, закрыв глаза, пела древнюю шаманскую песнь. Звала, выманивала наружу угнездившуюся в сердце беду…

Не в силах освободиться от напора гибельной памяти, от себя самой, Мария вдыхала воздух времени, истекшего в вечность, и чувствовала, как неотвратимо погружается в темные воды, в давно ожидающую ее хищную хлябь.

…И рухнула в глубине запретного сна установленная кем-то плотина. Кровью из вскрытого горла хлынул горячий ручей. Поток заструился навстречу коварному сну, к пошевеленному лиху, где на смертном краю застыла толпа темноволосых обнаженных людей, предназначенных к жертве во имя чистоты арийской крови. Автоматные очереди расстреляли их многоголосый вопль. Падали, падали прерванные жизни, исчезая в обрыве немоты и забвенья. Облако жирной копоти окутало забрызганное кровью дерево. Кровь памяти раненого сердца Марии стекала в безумную черную пропасть.

– Мариечка, проснись! Не кричи так страшно, я тут, с тобой!

…И виноватая в побеге кровь остановилась, дрогнула… побежала назад, суетливо втягивая в обратный ручей рассыпанные, как шарики ртути, алые капли.

Взволнованное детское дыхание коснулось лица. Изочка тормошила мать, целуя ее и плача, спасая от кошмарных видений.

Мария обняла дочь, привлекла к себе растерянного Сэмэнчика.

– Детки, детки мои! Я вас напугала?

– Ты кричала, как будто уснула и увидела во сне что-то плохое…

Это сон? Чей он, сводящий с ума?..

– Простите меня… Я сильно устала и, видимо, вправду уснула…

Чей бы он ни оказался, вещие глаза памяти успели просквозить по темноволосой толпе. В ней Мария не углядела белокурого мальчика, сидящего на руках пожилой женщины. Их обоих там не было…

Не было.

Глава 17
До свидания, «кирпичка»!

Марию навестил приехавший на гастроли Гарри Перельман.

– От Якутска до нашей «кирпички» явно не пять километров пути, а почти сто! Ты не боишься каторги? – удивилась она.

Музыкант засмеялся:

– Есть разрешение! Все очень просто – я даю уроки сольфеджио дочке очень важного чина.

Гарри пообещал договориться, чтобы Марии переменили место жительства на город, и увез в отделение спецпоселений ГБ[46]46
  С 1950 по 1953 г. делами спецпоселенцев ведало 9-е управление в составе Министерства госбезопасности СССР.


[Закрыть] ее заявление-просьбу. Уже через неделю в конторе Якутского государственного рыбного треста нашлась вакансия делопроизводителя. Причем даже с предоставлением комнаты в общежитии!

Раздосадованный комендант заставил Марию подписать кучу бумаг и, уловив невольный вздох, заметил, что ей еще придется повздыхать в Якутске.

– Здесь-то вы только фамилию свою на бланках черкаете, а там придется снова заполнять все анкеты, – предупредил он. – Потом с вами побеседуют, и не раз. Если ваши ответы кому-то не понравятся, могут к черту на кулички отправить – в шахту или опять на рыбный промысел.

– Хуже не будет, – сказала Мария, почему-то твердо в этом уверенная.

– Ну что ж, удачи вам, – кивнул офицер, и она, как не однажды было, подумала: хороший человек…

Утром собрались переезжать. Связав нехитрые пожитки в баулы, Мария втиснула их в жестяную ванну, накрыла матрацем – вот и все имущество.

Майис трудно переживала предстоящую разлуку с Изочкой и не отпускала ее от себя под предлогом шитья новой шубки из оленьего меха взамен истершейся жеребячьей. Ставший родным ребенок уходил в новую жизнь, где матушки Майис рядом не будет.

– Ой, какая красивая! – запрыгала Изочка, в восторге от накинутой на плечи обновки. Капюшон и рукава шубки были отделаны бисером, из-под обшлагов выглядывали пришитые к ремешкам ондатровые рукавички.

Тяжко вздыхая, Майис огладила подол:

– К подкладу полоса кумача пристрочена. Во всем, что красного цвета, сидит серебристобородый дух огня, рыжеголовый дедушка. Он обережет мою… нашу девочку от дурных глаз и злых духов.

– Опять духов вспомнила, – засмеялся Степан. – Сгинули давно шаманские духи вместе с русскими чертями.

– Ок-сиэ, – невесело усмехнулась Майис. – А то я не видела, как ты своих кузнечных духов маслом угощаешь!

Сэмэнчик сунул Изочке в руку крохотный узелок на палочке. Вся она была покрыта вырезанным по бронзовой коре орнаментом: в мальчике начали обнаруживаться наследные способности.

Изочка развернула узелок, а там – сердолик!

– Пусть курицын бог принесет тебе удачу, – шепнул Сэмэнчик, краснея.

– Куриный, – поправила Изочка.

Веселый талисман, рожденный рекой-бабушкой, хранил тепло мальчишеской ладони. Изочка, конечно, очень обрадовалась подарку, но понимала чувства Сэмэнчика.

– Не жалко?

– Жалко, – честно признался он.

– Зачем тогда?..

– Ты – девчонка, а я сильный, поэтому я хочу, чтоб тебе повезло, больше, чем мне жалко, – сумбурно пробормотал смущенный мальчик и завязал на шее подружки кожаный шнурок, продернутый в дырочку куриного бога.

Занятые своими переживаниями, они чуть не пропустили торжественный момент вручения Марии серег, точно таких же, как у Майис. Степан отлил их из остатков серебряной ложки.

Ахнув, Мария прижала руки к груди, не способная слова молвить: красота неописуемая!

– Это серьги-женщины, – принялась объяснять довольная Майис. – Смотри, кружок под зацепкой на серьге – голова, треугольник под ним – платье, в середине оно округлое, потому что в животе ребенок, видишь рисунок на выпуклости? Седьмого ждет женщина, шесть висюлек снизу – тоже дети. Такие серьги юным нельзя носить, их женщинам дарят на счастье.

– Спасибо… Я и забыла, что когда-то носила серьги. Они чудесные…

Майис помогла вдеть украшение. Степан, одетый в темную рубашку, придумал прислониться к окну снаружи, чтобы стекло стало как зеркало. Мария повернулась и не узнала себя: из смутного отражения на нее взглянула прекрасная незнакомка. Ореол дымчатых волос вился вокруг лица, вдоль шеи блестели многодетные серьги-женщины.

– Ты очень красивая! – выдохнула восхищенная Майис. – Знаешь, всякое бывает… Может, там, в Якутске, найдешь свое счастье.

Зеркальная красавица обняла Майис. Заулыбались в окне, засверкали одинаковыми серьгами две Греты Гарбо – светлая и смуглая…

Одна из Грет вдруг охнула, всплеснула руками:

– Чуть не забыла! – и сдернула платок с таинственной горки на столе. – Это тебе!

– О-о-о! – воскликнула Майис и с размаху уселась на голые доски тахты.

Под платком скрывалась швейная машинка – прекрасная черная кобылица! Не совсем, правда, новая и без футляра, она все равно была чудо как хороша, – расписанная повдоль золотым узором, с гербом на лаковых боках «крупа» и с белой костяной ручкой на изящном изгибе рукоятки!

Изочка знала, каких трудов стоило Марии купить машинку. Весь год подтягивала по русскому языку нерадивого сына заводского начальника. Пришлось, конечно, добавить – на доплату ушли деньги, вырученные от продажи вещей, которые решили не брать с собой.

Майис любовно огладила машинку ладонью, крутанула ручку, и пришел в движение, ровненько застрекотал послушный механизм, деловито застучал острым клювом никелированный журавль-стерх…

Когда радость от подарков поутихла, Майис взяла Изочку на колени, закачала, заплакала:

– Огокком!.. Как я буду без моей птички?

Мария тоже пригорюнилась:

– А как мы без вас?

– Ну-ну, потоп начался, не на краю света Якутск, день пути на лошади, – заворчал Степан. – На грузовике и вовсе три часа… Чаще приезжайте!

– Нельзя поселенцам так далеко…

Выйдя на улицу, Степан поставил ванну с вещами в задок телеги – начальник на прощание разрешил воспользоваться казенным «транспортом». Новоселы примостились за спиной кучера, лошадь тронулась…

Васильевы стояли у дороги и махали руками вслед.

– Матушка Майис, – прошептала Изочка. – Я к тебе скоро приеду! – И в полный голос сказала: – До свидания, старый барак! До свидания, «кирпичка»!

Начиналась незнакомая жизнь. Изочке и Марии было одновременно весело и страшно.

Часть вторая
Жалость – сестра любви

Глава 1
Общее житье, «всехная» кухня

К утру, миновав ряд землянок, огородов и юрт, прибыли к длинному новому дому, обнесенному решетчатой городьбой.

– Здесь мы будем жить?! – радостно закричала только что проснувшаяся Изочка.

– Да, – подтвердила Мария, разминая затекшие ноги, – здесь, на этой улице. Она называется Первая Колхозная.

Кучер помог занести ванну в просторную комнату, обращенную окнами к солнцу. В середине комнаты возвышалась диковинная круглая печка, обшитая выкрашенным черной краской листовым железом, с выпукло-рисунчатой, чугунного литья, дверцей.

– Голландка, – произнесла Мария неизвестное Изочке слово. – Дает много тепла, но готовить на ней нельзя. Жуть, какая черная.

– Разве мы больше не станем ничего варить?

– В общежитии есть общая кухня.

В коридоре под потолком темнела знакомая тарелка радио. Кухня размещалась в конце коридора. С висящего на двери плаката ткнул пальцем в Изочку сердитый человек с вытаращенными глазами. Пришлось зажмуриться и дернуть за ручку вслепую.

Половину кухни занимала беленая печь с четырехконфорочной плитой и духовкой сбоку. Угловой стол покрывала коричневая клеенчатая скатерть, а под лавкой со скрещенными «балетными» ножками виднелась крышка подпола с кольцом-зацепкой. «Общежитие – общее житье, поэтому кухня – всехная», – сообразила Изочка. Заводской барак тоже называли общежитием, но общей кухни в нем не было.

Ой, что это?! С подоконника на Изочку уставилась пара человечков с ягельными волосами. Кривенькие ветки – ручки-ножки – вставлены в горбатые корешки, лица задорные и лукавые…

В дверь, нагнувшись под низкой притолокой, вошел высокий дяденька в гимнастерке и смешных, как перевернутые бутылки, брюках-галифе. Отвлек от человечков. На голове у дяденьки дыбился седой ежик, под носом топорщились черные усы, а в руках помещалось целое хозяйство: сковородка, авоська с картошкой, тарелка с соленым огурцом и крынка с подсолнечным маслом.

Весело глянув на Изочку сверху вниз, дяденька подмигнул:

– С новосельем, кудрявая! Это твоя мама такая красавица? В тресте работает? Вы в третьей комнате слева поселились?

– Да, – пугливо пролепетала Изочка, коротко ответив сразу на все вопросы. Уж больно дяденька большой.

– Рядом будем жить, – обрадовался он. – Ну, давай, что ли, знакомиться! Я – ваш сосед, Павел Пудович Никитин, на вашем детском языке, стало быть, просто дядя Паша. А ты кто?

– Изольда, – прошептала Изочка.

– Как-как? – переспросил любопытный Павел Пудович Никитин.

Изочка повторила.

– Ишь ты-ы, – уважительно протянул он. – Сама с туесок, а имечко – с возок!

– Это по опере, меня так папа назвал, – осмелела Изочка.

– По опере, говоришь? Значит, вы с мамой музыку любите… А папа?

Изочка пожала плечом.

Дядя Паша больше не стал спрашивать про папу и пригласил:

– Ну, приходи ко мне в гости музыку слушать. У меня патефон есть.

Дверь коридора выходила в сени с пристроенным чуланом. Изочка завернула в него: ничего интересного, то есть вообще ничего. Выбежала во двор. Ой, как здорово – на всех окнах ставенки и фигурные наличники! Их еще не успели выкрасить, и желтое, будто яичком смазанное дерево смотрелось нарядно на фоне округлых и тоже пока светлых бревен.

Напротив общежития высился старый амбар, сложенный из толстых плах. В амбаре не было окошек, только прорези-отдушины под самой крышей. На двери висел большой полукруглый замок. Что там хранится? Изочка залезла на забор и заглянула в ближнюю отдушину. Сквозь паутинные сети внутрь сочились пыльные лучи, но в черной глубине все равно ничего не разглядеть, а пахнет мышиным пометом и гнилой соломой.

По улице прошагал смуглый человек в соломенной шляпе и синей рубахе до колен. На шесте за его плечом болтались плетенные из тальника корзинки с овощами. Человек приблизился к калитке, опустил поклажу на землю и завопил истошным голосом:

– Ледиса, лука, лепа, леденса! Ледиса, лука, лепа, леденса! – все на букву «л». Подождал немножко и отправился дальше.

Тут из общежития выбежал дядя Паша и закричал:

– Эй, «китайса», подожди!

Смуглый громко начал хвалить товар:

– Лепа сладкий, ледиса сладкий, леденса сладкий, лука зеленый!

Дядя Паша принялся торговаться, сокрушенно качая головой:

– Репа твоя больно маленькая! Одно название, что репа – ни каши, ни сказки не спроворить! А это что за осот – бородой трясет? Редиска, говоришь? Чего у тебя луковая связка с три слезки всего? Сбавляй, брат, цену!

– Холосый овося, десовый, – защищался продавец.

– Ладно, уговорил, давай редискину бороду, пяток репок и «леденсу», – согласился наконец разборчивый дядя Паша. – Вот тебе петушок-гребешок, – протянул Изочке прозрачного красного петуха на палочке.

– Спасибо, – поблагодарила Изочка и поспешила к Марии хвастать леденцом. Откусила по дороге – хрусть – ой! А голова-то у петуха пустая!

Мария задумчиво стояла перед печкой.

– А мне леденец подарили! Только он стал немножко без головы! – закричала Изочка.

– Кто?

– Петушок-гребешок!

– Я спрашиваю – кто подарил?

– Дядя Паша!

– Сколько раз говорила, чтобы ты ничего не брала у чужих людей!

– Я и не беру без спросу, – обиделась Изочка.

– Ну вот еще новости – у чужого человека леденец выпросила!

– Не выпрашивала, дядя Паша сам подарил…

– Откуда ты взяла этого дядю Пашу?

– Он наш сосед.

– Ах, ну если сосед, – рассеянно сказала Мария и снова повернулась к печке: – Что за траур! Кошмар, а не печка! Какой-то гроб с музыкой.

Изочка засмеялась: в открытое окно и впрямь, коротко взвизгнув, грянула музыка. Невидимый певец затянул волнистым голосом под клавишный аккомпанемент: «…нивы печальные, снегом покрытые…»

Мария слабо улыбнулась:

– Козин.

– Не козин, а дяди-Пашин патефон. Можно я в гости пойду музыку слушать?

Улыбка мгновенно исчезла с лица Марии.

– Еще чего не хватало! Не успели переехать, как она уже в гости набивается!

– Я не набивалась. Дядя Паша позвал!

– Нет уж, дорогая моя. У нас сегодня масса дел, сейчас пойдем и купим краску. Все равно какую, лишь бы черное закрасить. Сил моих нет смотреть на этот катафалк.

Музыка стихла. В окне вырос могучий бюст дяди Паши, и Мария от неожиданности вздрогнула.

– Помощь нужна? – прогудел он.

– Ничего нам не нужно, – сердито сказала Мария. – Я полагаю, вы и есть тот самый дядя Паша, о котором дочка мне все уши прожужжала? Спасибо, конечно, за леденец, но прошу больше ничего подозрительного моей дочери не дарить и не появляться в окнах так… неожиданно.

– Извиняйте, – сконфузился дяденька. – Я ж по-простому, по-соседски, помочь чего.

– Может, знаете, где светлую краску купить? – смягчилась Мария.

– Для печки? – засиял дядя Паша. – Я тоже первым делом эту бандуру закрасил. Белила остались голубенькие – я в них сухой синьки добавил. Мне краска больше ни к чему, а вам хватит с лихвой.

Полчаса спустя он приволок ржавую железную кровать с прогнутой панцирной сеткой и фигурными спинками.

– Ну вот, сетку мигом подтянем, а если краски еще есть чуток, обновите боковушки – и ладушки.

– Сколько я вам должна?

– Что вы, – дядя Паша покраснел. – В амбаре полно всякой рухляди. Ничья, прежние хозяева бросили, тут раньше дом ссыльных скопцов[47]47
  Скопцы – религиозная секта, возникшая в конце XVIII века, основа вероучения которой состоит в утверждении, что спасти душу можно только оскоплением (кастрацией). Принадлежность к секте каралась ссылкой в Сибирь и на Север.


[Закрыть] стоял.

Сосед и вправду быстро подправил кровать, сетка стала тугая, и пол под ней припорошила ржавчина.

– Маслом почистите и тряпку под матрац киньте, не то замарает, – посоветовал дядя Паша и затоптался у порога, словно чего-то выжидая. Мария вопросительно смотрела на него, а он все не уходил. Она развела руками:

– Водки у меня нет. Завтра куплю, сегодня некогда.

Лицо дяди Паши до ушей залилось багрянцем. Изочка почувствовала, что добрый дяденька сейчас заплачет, и с упреком глянула на Марию.

– При чем тут водка? – пробормотал дядя Паша. – Что хотел сказать-то: вы мне одну зарубежную артистку напоминаете. Фильм видел, «Ниночка» называется. Американцы про нашу жизнь забавное кино сняли. Совсем у союзников неверные о нас представления. Вот там эта артистка главную роль играла. Грета Гарбо звали, я запомнил.

– Отчего же звали? И теперь так зовут.

– Значит, вы ее знаете?

– Лично – нет, – засмеялась Мария. – Но фильмы с Гарбо я тоже видела.

…В комнате стало уютно. Дядя Паша отремонтировал и принес стол, два стула и этажерку из амбара. Пообещал сколотить тахту Изочке из списанного шкафа в ветеринарной станции, где он работает. А еще – поставил на подоконник человечка с ягельными волосами! Вот кто, оказывается, мастерит таких человечков.

Печной кожух и кровать красиво блестели в ночном воздухе, пахнущем масляной краской. Спать новые жильцы общежития легли на полу.

– Завтра понедельник, день тяжелый, – вздохнула Мария. – Куча дел… Устроились, слава богу. Приятного сна, дочка.

– Почему ты сказала «козин» про дяди-Пашин патефон?

– Козин – фамилия певца. Это он пел «Утро туманное», Вадим Козин.

– А почему утро туманное?

– Потому что зима. Холод…

– А кто такие нивы?

– Не «кто такие», а что. Нивы – это поля.

– Печальные?

– Зимой они всегда печальные. Спи.

– А мы тут долго будем жить? – спросила Изочка, зевая. И, не дождавшись ответа, уснула.