Текст книги "Поединок с собой"

Автор книги: Ариадна Громова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Они шли некоторое время молча. Пошел мелкий теплый дождь, тротуар потемнел, начал поблескивать, шелест машин сделался влажным. Шамфор поднял воротник плаща.

– Может, поедем в такси? – предложил он. – Ваша куртка – не защита от дождя.

– Ничего, дождь теплый. Да и вообще я за последние годы закалился, не простужусь.

– Да-да, вы побывали в переделках, Лоран говорил. Ну что ж, пройдемте тогда до станции Распайль, я не люблю площадь Данфер-Рошеро, да и пройтись немного хочется.

Они шли вдоль Монпарнасского кладбища к бульвару Распайль. Было тепло, тихо, дождь то переставал, то снова начинал накрапывать. Альбер с удовольствием подставлял свою рыжую шевелюру под теплые капли. Навстречу бежали две хорошенькие девушки, должно быть продавщицы: они фыркнули, поглядев на Альбера, и одна из них, светловолосая, показала язык. Альбер засмеялся.

Шамфор посмотрел вслед девушкам.

– Да-да, хороши, плутовки! – вздохнул он. – Вашего Лорана, мой мальчик, стоит пожалеть: жизнь так хороша, а он заперся в своей лаборатории и ничего не видит...

– Видите ли, у профессора, может быть, другой склад характера, – сказал несколько смущенно Альбер.

– Другой склад характера? – Шамфор засмеялся. – Нет, я-то знаю Лорана давно. Человек он был как человек, можете быть уверены. И в женщинах толк понимал. Но уже пять лет тому назад отказался от всего. И Сент-Ива все пилил за то, что он ходил в театр, ухаживал за девушками и иногда выпивал бутылку вина. Хотя у Сент-Ива на все эти занятия оставалось разве что воскресенье, да и то не всегда.

– Однако профессор Лоран всего три года тому назад женился...

– Ну, уж эта женитьба... Свинство это со стороны Лорана, вот что. Посмотрел я на бедняжку Луизу – сердце защемило...

– Мсье-Шамфор, – Альбер поторопился перевести разговор, – я ведь, в сущности, профан, многое перезабыл, а многого и вовсе не знал... Объясните мне, пожалуйста, что могли бы дать науке опыты профессора Лорана, если б они проводились в широких масштабах, последовательно, ну, в общем, по всем правилам?

– На этот вопрос не так-то легко ответить. Но если уж удалось вырастить человеческий мозг в лабораторных условиях, то надо было вести сложнейшие и точнейшие наблюдения. При Сент-Иве это еще делалось, а потом все пошло как-то кувырком... Нет, правда! Ведь в нейрофизиологии столько нерешенных вопросов! Этот самый Мишель болтает о торможении, а ведь для Лорана торможение осталось все тем же «проклятым вопросом физиологии», как назвал его Павлов. Он так же, как и все мы, лишь строит догадки об этом удивительном и сложном процессе. А процесс формирования сознания? Я-то сразу увидел, что Лоран почти не сдвинулся с места в этом вопросе. А ведь это кардинальнейший вопрос, и, пока он не разрешен, нейрофизиологи и нейрокибернетики будут работать на ощупь.

– Какой я невежда! – вздохнул Альбер.

– Да мы все невежды в этом вопросе, дорогой мой! – Шамфор, увлекшись, почти прокричал это. – Когда дело решится, над нашими беспомощными теперешними объяснениями будут, наверное, смеяться потомки, как мы смеемся над утверждением древних, что душа находится в диафрагме. Одни считают, что мозг работает «как целое» и что сознание есть свойство его тотальной активности. Другие думают, что в мозгу есть какая-то постоянно меняющаяся динамическая организация, которая и обеспечивает отбор и обработку восприятии. Ну, меня лично больше привлекают те, кто думает, что в мозге имеется специальная область, занимающаяся интеграцией восприятии. Иначе мне нельзя было бы построить своего Сократа. Я тоже, конечно, пробирался ощупью, в потемках. Но я предположил, как и многие, что интраламинарная система таламуса и ретикулярная формация мозгового ствола являются, по крайней мере, одной из важнейших составных частей этой области высшего сознания, и, исходя из этого, работал с пластическими нейронами. Как видите, я добился определенных результатов, но я далеко не уверен, что мой путь самый правильный и надежный. Я, может быть, и неправ, что так злюсь на Лорана, но подумайте, как мне обидно сознавать, что он умудрился пройти мимо цели!

Они спустились в метро. Сидя в вагоне, Альбер сказал:

– Все-таки это страшновато – носить в собственной голове такой сложный и непонятный механизм!

– Но почему же? – живо возразил Шамфор. – Меня это ничуть не пугает и не обескураживает. Мне именно нравится, что я так сложно устроен. Сложнее, чем все в природе. Настолько сложно, что сам себя еще не разгадал и топчусь у порога великой тайны собственного сознания... Впрочем, это ведь временно. Рано или поздно человек подберет ключ к самому себе. И мы точно будем знать, что происходит в нашем мозгу, когда мы смеемся какой-нибудь шутке, наслаждаемся прекрасной картиной или идем в бой за отечество.

– Но это, пожалуй, еще страшнее, – сказал Альбер. – Вам не кажется, что такое понимание обесценит все ценности? Если выяснится, что чувство патриотизма вызывается включением определенной блок-схемы, а чувство юмора

– разблокировкой каких-то узлов, то не думаете ли вы, что на людей это может плохо подействовать?

– На дураков! – сердито отрезал Шамфор. – Только на дураков, дорогой мой, да! На тех дураков, которые возмущались в свое время, что Земля не находится в центре мироздания и что человек произошел от обезьяны. Кстати, и мой Сократ, и создания Лорана ужасно возмутят вот таких дураков. Потому что их появление разбивает в прах последнюю великую иллюзию – веру в исключительность человека, в неповторимость сознания! По-моему, корень этой иллюзии – в подсознательной жажде бессмертия...

Поезд метро летел через мост Пасси. Шамфор и Альбер начали пробираться к выходу.

– Нет, не бойтесь, что познание погубит идеалы! – говорил Шамфор, шагая по улице Ренуара. – Человек всегда останется человеком. Мы знаем все о работе сердца и прекрасно понимаем, что стрелы Амура метят в мозг, а не в сердце, как думали древние. И все-таки наше сердце болит от этих мифических стрел так же, как оно болело в те далекие времена, когда создавался миф об Амуре. И радуга по-прежнему прекрасна для нас, хоть мы и не думаем, что это небесный мост, по которому бежит посланница богов Ирида, а знаем, что это всего лишь преломление лучей в водяном паре, и зелень лесов и лугов не меньше привлекает нас от того, что мы знаем о хлорофилле. Только кретины, закоснелые ретрограды могут огорчаться, что человеческое познание шагает все дальше и нет ему границ... Мой бог, ведь каждый из нас рождается миллиардером! У каждого нормального человека в мозгу примерно пятнадцать миллиардов клеток, только не каждому удается как следует использовать это несметное богатство!

– И неужели можно воссоздать это сложнейшее живое устройство искусственным путем? Я понимаю, что это глупый вопрос, ведь я видел вашего Сократа, но Сократ все же не настоящая модель человека.

– Конечно, Сократ – это воссоздание только части бесчисленных процессов, которые ежесекундно протекают в нашем мозгу. Но ведь Сократ – вовсе не предел, он лишь первый шаг на этом пути. Шагнет дальше нейрофизиология – пойдет за ней и нейрокибернетика. А может случиться и обратное: моделируя мозг, мы что-нибудь сумеем объяснить физиологам. Ведь обе эти науки сейчас могут развиваться только в тесном содружестве – да и не только они... А что касается моделирования мозга, то, мой дорогой, в принципе это абсолютно возможно. У природы, в конце концов, выбор был небогатый: из одних и тех же кирпичей – ну, например, пиридиновых и пуриновых оснований – она строила и таинственный механизм наследственности, и центр высшей нервной интеграции, и многие совершенно различные структуры. А ведь нам-то современная химия дает в руки такие материалы, которые природе и не снились. Кроме того, мы вообще не обязаны подражать во всем природе. Мы можем попробовать пути, которые она почему-то отвергла. Человек издавна глядел на птиц и мечтал, что научится летать. Но, пока люди пробовали подражать машущим крыльям птиц, они разбивались. Пришлось идти другими путями. Колесо, которым люди так широко пользуются, вообще не имеет аналогий в живой природе. Так почему же, если нам нужно создать максимально надежные самоорганизующиеся, самообучающиеся машины, способные непрерывно работать на протяжении, скажем, семидесяти лет, почему мы должны во всем подражать строению человека? Мы ведь не будем требовать от машины богатства и тонкости эмоций, присущих человеку, не будем пытаться воспроизвести сложнейший человеческий механизм наследственности; нам вообще нужны только некоторые, вполне определенные функции. Зачем же нам покорно следовать по труднейшим путям, проложенным природой для гораздо более сложных целей? Может быть, для наших задач есть более простые и надежные решения?

– Мне кажется, что я попал в какой-то сказочный мир, – сказал задумчиво Альбер. – Я и счастлив, что этот мир передо мной раскрывается, и смущен своим невежеством... и еще... знаете что... – Он запнулся. – Не знаю, как это сказать... Но вот всего несколько дней назад я с Роже ночевал в пустом киоске на набережной Сен-Бернар. Лил дождь, мы промокли, продрогли, были голодны. И нигде не было работы для нас... Ну, в общем, это, может быть, глупо, я понимаю, но когда узнаешь такие вещи на собственном опыте, то как-то странно, что человеческое сознание достигает таких высот, а жизнь, вся жизнь вокруг остается такой же неустроенной и тяжелой, и, того гляди, начнется атомная война... Как-то нелепо, ведь правда?

– Конечно, правда, мой мальчик! – Шамфор вздохнул. – Но что делать нам, ученым? Во время войны я видел, где враг и где друг, и я воевал. А сейчас все так перепуталось... Если б я знал, что делать, с кем и против кого воевать, чтоб уничтожить эти пакости, я, ни минуты не колеблясь, взялся бы за оружие. Но в том-то и дело...

Они подошли к дому профессора Лорана, и Шамфор замолчал, вглядываясь в окна, забранные решетками.

– Да, бедняга Лоран! – с горечью сказал он. – Вот так похоронить себя заживо!

Роже открыл калитку и сообщил, что профессор Лоран уже беспокоится.

– Где ты шатался? – шепнул он, исподтишка толкнув Альбера в бок. – Девочку, что ли, встретил?

– Иди ты! Девочку, скажешь тоже! – засмеялся Альбер. – А ты что делал?

– Ни за что не угадаешь! – Роже торжествовал. – Я брил Поля!

Альбер поперхнулся от неожиданности. Шамфор обернулся.

– Брил Поля? – переспросил он. – Зачем?

– Профессор попросил, а мне-то что! Да у него там и брить особенно нечего.

– У Поля за время болезни действительно начали расти усы и борода, – сказал Альбер. – Правда, очень редкие, жиденькие, но уже довольно длинные выросли.

– А как он себя вообще чувствует, ваш Поль?

– Ведет себя спокойно, даже гораздо спокойней, чем до всей этой истории, но, по-моему, психика у него нарушена, – ответил Альбер.

– Хочешь, я тебе скажу насчет Поля? – Роже понизил голос. – Так вот: он всех ненавидит, кроме Пьера. Или боится. Особенно Мишеля.

– Почему именно Мишеля?

– А я знаю? Ну что ты хочешь от психа!

– Не нравится мне вся эта история. – Шамфор нахмурился. – Будьте осторожны, друзья, будьте очень осторожны!

...Тусклый красный свет ненастного заката, еле пробившийся сквозь темно-багровые и фиолетовые тучи, наводнял лабораторию. Колбы и пробирки на длинных столах, казалось, были наполнены темной кровью, на лицах лежали красные отсветы и темные полосы. Шамфор, порывисто двигаясь среди этих зловещих тусклых пятен, словно пробегал сквозь гаснущий огонь.

– Ну, будьте же благоразумны, Лоран! – говорил он, то прижимая руки к груди, то возмущенно вскидывая их к потолку. – К чему все это приведет? Разве демонстрация для вас – самоцель, разве кричащие заголовки и эффектные фотографии в газетах могут вас по-настоящему удовлетворить? Да и почем вы знаете, что среди потрясенных зрителей не окажутся какие-нибудь влиятельные идиоты или жулики, которые начнут ставить вам палки в колеса или шантажировать вас? Вы что, не знаете, как это бывает? И как вы можете выдержать этот собачий лай и укусы, вы, в теперешнем своем состоянии?

– Этого может и не быть, – тихо отозвался профессор Лоран; он сидел в кресле, устало откинув голову.

– Ну, допустим, этого не будет. Допустим, что все пройдет как нельзя лучше. Что тогда?

– Тогда? Деньги... помощь государства... организуют лабораторию...

– Лоран, не будьте ребенком! У государства нет денег на такие штуки. Вам придется рассчитывать либо на частные субсидии, либо на помощь американцев. И можно себе представить, на каких условиях вам предложат эту помощь! Да они и вас-то самого сумеют вскоре оттереть от дела, особенно если вы будете болеть.

– Что же вы предлагаете? – так же тихо спросил профессор Лоран; лицо его было в тени.

– То, что вам советуют ваши помощники: лечиться и отдыхать, а потом со свежими силами готовить Франсуа к демонстрации и самому готовиться ко всем трудностям и неожиданностям, которые начнутся после демонстрации.

– Хорошо, я подумаю, – без выражения сказал профессор Лоран.

– Вам пора делать укол. – Мишель подошел со шприцем в руке. – Темнеет. Почему мы не зажигаем света?

– Зажжем скоро, Мишель. – Профессор Лоран закатал рукав блузы. – Мне надоел электрический свет.

Мишель посмотрел на него своим странным, холодным и пристальным взглядом.

– Обстановка лаборатории стала для вас отрицательным, раздражающим фактором, – заявил он. – Здесь вам будет очень трудно-выздороветь.

– Хорошо, хорошо, – нетерпеливо сказал профессор Лоран. – Иди, займись чем-нибудь. Или просто посиди.

– Нелепо сидеть в темноте, когда есть свет и когда столько работы, – бесстрастно проговорил Мишель.

– Ох, и надоел ты мне со своей логикой классного наставника! – сказал профессор Лоран. – Ну, зажги лампу у себя на столе...

Некоторое время все молчали. Когда в углу загорелась лампа под зеленым матовым абажуром, стало видно, что в комнате совсем темно.

– Может, Роже угостит нас чаем? – сказал профессор Лоран. – С тех пор как я перешел на обычную пищу, у меня появились давно забытые прихоти. Вчера ночью мне вдруг неудержимо захотелось паштета, запеченного в тесте...

– Роже приготовит такой паштет, если вы хотите, – серьезно предложил Альбер. – Он, по-моему, все умеет.

Он пошел за чаем. Шамфор сказал:

– Чудесный парень. Вообще вам повезло, дорогой. Такие помощники! Неужели вы действительно боитесь оставить на них лабораторию?

– Не в этом дело, вы же знаете, Шамфор... Просто я не смогу сейчас отдыхать. Можете вы это понять? Не выйдет у меня...

– Не выйдет только потому, что вы так себя настроили.

– Хотя бы и поэтому. Не все ли равно?

– Да ну вас, Лоран! – с досадой сказал Шамфор. – Вы как мальчишка, право!.. Ладно, мне надоело вас уговаривать. Хотите кончать самоубийством

– кончайте, и черт с вами!

– Не говорите чепухи, Шамфор, вы же знаете, что я вовсе не собираюсь кончать самоубийством. Посмотрите лучше Франсуа. Зажги свет, Мишель.

– Раньше покажите мне Поля, – сказал Шамфор. – Зачем вы его брили, кстати?

– А, вы уже знаете? Да просто он выглядел очень уж неприятно с этой длинной реденькой щетиной. Поль, подойди сюда!

– Давно у него появилась растительность на лице? – спросил Шамфор, разглядывая Поля, который безучастно стоял перед ним, слегка ссутулившись.

– Всего два дня, но росла очень бурно.

– Как ты себя чувствуешь, Поль? – спросил Шамфор.

Поль не ответил. Шамфор повторил вопрос.

– Не знаю, – безучастно сказал Поль. – Спина болит. Хочу спать.

– Он опять очень быстро растет, – вмешался Мишель. – За неделю вырос на два сантиметра. И голос у него изменился, стал ниже тоном.

– Почему ты мне об этом не говорил? – спросил профессор Лоран.

– Это было отмечено во вчерашней сводке, – удивленно сказал Мишель. – Вы не помните?

– Теперь вспомнил... Чем ты это объясняешь?

– Мне ведь приходится давать ему стимуляторы в лечебных целях. Правда, я даю гораздо меньшие дозы, чем для опытов, но, вероятно, это и есть причина.

Шамфор продолжал осматривать Поля.

– Он изменился. Я бы сказал, что он возмужал, хотя я его видел всего неделю назад. Но очень слабенький. На воздух его нельзя выводить, хотя бы в садик?

– Луизе будет тяжело...

– Ну, Луизу можно попросить не глядеть в окно на этот час-полтора...

– Надо подумать... – вяло проговорил профессор Лоран. – В самом деле...

– Полю воздух не поможет, – заявил Мишель, снова отходя к своему столу.

– Он неудачен, его надо переделать.

Поль на секунду поднял глаза. Зрачки его так расширились, что глаза показались черными. Быстрая судорога скользнула по его истощенному лицу.

– Поль, ты не слушай. – Шамфор положил руку ему на плечо и почувствовал, что Поль инстинктивно дернулся. – Мишель шутит. Никто тебя не будет переделывать. Ведь правда, Лоран?

– Правда, – рассеянно пробормотал профессор Лоран.

– Вот видишь! Иди полежи, тебе надо отдыхать, – Шамфор ласково погладил руку Поля. – Ты устал, потому что быстро растешь.

Поль снова поднял глаза. На этот раз он смотрел прямо на Шамфора.

– Ты плачешь? – поразился Шамфор.

Поль вдруг сел на пол у ног Шамфора, прижался щекой к его руке.

– Не уходите, – зашептал он, давясь слезами. – Вы хороший, я вас буду всегда любить. Меня никто больше не любит, кроме Пьера, и я никого не люблю. А Мишель хочет меня убить, и профессор тоже, вы им не верьте.

– Лоран, вы что, не слышите? – прошипел Шамфор.

Профессор Лоран устало покачал головой:

– У Поля все еще не прошла болезнь. У него бредовые идеи.

– С вами тут кто хочешь начнет бредить! – взорвался Шамфор. – Зачем вы позволяете своему любимцу запугивать этого бедного мальчика? Что это, в конце концов, за нелепая болтовня о переделке!

– Мальчика? – переспросил Лоран. – Вы сказали: мальчика?

– А что он, по-вашему, – девочка, что ли? Конечно, это мальчик, слабенький, больной, а вы с ним обращаетесь, как с подопытным кроликом!

– Вы с ума сошли, Шамфор. По-вашему, я жесток с Полем?

– Почти так. Вы слишком равнодушны к нему. И Мишель...

– Мишеля я убью, – вдруг заявил Поль. – Он злой. У него нет сердца.

Шамфор опять положил ему руку на плечо.

– Нельзя так говорить, мальчик. Мишель заботится о тебе, лечит тебя...

– Если б не я, ты бы умер, когда наглотался таблеток. Ты это знаешь? – спросил Мишель, подходя к Полю и глядя на него сверху вниз.

– Знаю. Ты лечишь меня потому, что боишься профессора. – Поль теснее прижался к Шамфору; он дрожал. – Ты хочешь меня убить.

– Это нелепо. Переделать не значит убить. Я хочу, чтоб тебе было легче. У тебя ведь все время болит спина. А тогда ты будешь вполне здоров, как я.

– А я не хочу быть таким, как ты! У тебя нет сердца.

– Я тебе объяснял, что глупо так говорить. У меня есть сердце, и оно лучше, чем твое. Гораздо прочнее и надежнее.

– Ну и пускай, – упрямо сказал Поль, по-детски оттопыривая губы. – А я не хочу такое, как у тебя. Пусть будет мое.

– Мишель не может тебя переделывать, ты это знаешь, – сказал профессор Лоран. – Могу только я. А я не собираюсь делать тебе операцию. Разве ты мне не веришь?

Поль не ответил. Шамфор погладил его по мягким взъерошенным волосам.

– Иди полежи, мой мальчик. Пойдем, я тебя провожу. – Шамфор встал. – Никто не хочет тебе вреда. Никакой операции тебе не будут делать, ты же слышал. Мишель тоже хочет тебе пользы, и ты на него не сердись.

Они ушли за ширму. Мишель неодобрительно смотрел им вслед.

– Дюкло, что вы стоите у двери? – спросил профессор Лоран.

Альбер отошел от двери и поставил поднос с чаем и печеньем на стол. «Значит, Роже прав, – думал он. – Как всегда, прав. Ну, и нюх у него!»

Шамфор вышел из-за ширмы.

– Вы слышали? – обратился он к Альберу. – Ну, Лоран болен, а вы-то все куда смотрели?

– Я не замечал ничего, – сознался Альбер, краснея. – Поль и до болезни был неразговорчив, а теперь и вовсе замолчал. Я просто ушам не поверил сначала, когда услышал, как он разговаривает.

– Это потому, что вы не подобрали к нему ключа. Да вы и не пробовали, я уверен. Ведь никаких тут сложностей нет. Вообразите себе, что это подросток, измученный болезнями и неправильным воспитанием. Вы что, не видели таких?

– Хорошо, я это учту, – сказал Альбер, разливая чай. – Мы будем с ним разговаривать почаще, постараемся его успокоить.

– Шамфор, пейте чай. – Профессор Лоран уселся за стол, отломил кусок печенья. – Это что, Леруа сам делает такие вкусные штуки?

– Вы считаете, что тут не о чем разговаривать? – спросил Шамфор.

– Ничего подобного. Просто мне очень хочется чаю... – Он сделал большой глоток. – Чудесный напиток!

Шамфор уткнулся в свою чашку.

– Послушайте, Шамфор, – сказал после паузы профессор Лоран. – Вы должны меня понять. Я действительно очень болен, а вернее, смертельно устал. У меня уже не хватает сил. Я сейчас могу рассчитывать на одно: удачно провести операцию Франсуа. Ну, и устроить демонстрацию опытов перед аудиторией. А потом отдыхать и лечиться. Поэтому я и недосмотрел насчет Поля. Хотя вы, по-моему, преувеличиваете. Он болен психически, и его отношение к Мишелю имеет характер мании.

– Чепуха! – буркнул Шамфор, с шумом отхлебывая чай.

– Ну, пусть чепуха. Все равно, вы же видите, что я не могу оставить лабораторию, когда тут такое творится.

– Вы могли бы взять Поля с собой, – неожиданно сказал Шамфор.

– Поля? – усмехнулся профессор Лоран. – Что за идея! Хорош был бы отдых... Нет уж, если ехать вдвоем, то с Луизой.

– Хорошо, что вы хоть по такому поводу вспомнили о Луизе.

– Не говорите чепухи, Шамфор. Я вовсе не только по этому поводу помню о Луизе.

– Хорошо. Поля я могу взять к себе. У меня он быстрее выздоровеет.

Профессор Лоран с недоумением посмотрел на него:

– Ничего не понимаю! Что это вы так взялись за Поля?

– Что ж тут непонятного? Мне его жаль. Ласковое беззащитное существо.

– Ну, знаете! Когда это ласковое беззащитное существо схватит вас за горло, вы перемените мнение! Он опасный сумасшедший.

– Тише! – попросил Шамфор, оглядываясь на ширму. – Можно подумать, что вы никогда не бывали в психиатрических лечебницах, Лоран. Для самых опасных безумцев ласковое отношение кое-что значит. А Поля я берусь за месяц-другой совершенно вылечить. Да и физически он будет крепче... Вы просто его запустили. Мишель вбил себе в голову, что Поля надо переделывать, а вы, должно быть, внутренне с ним давно согласились...

– Ну, уж не знаю... – с сомнением сказал профессор Лоран. – Если вы в самом деле соглашаетесь взять Поля к себе...

– При условии, что вы уедете отдыхать! – живо ответил Шамфор.

Профессор Лоран откинулся на спинку стула и засмеялся:

– Да вы просто шантажируете меня, Шамфор!

Из-за ширмы показалась голова Поля. Он делал непонятные гримасы, моргал глазами. Альбер первым заметил его.

– Ты что, Поль? – тихо спросил он, подойдя к ширме.

Поль сейчас же спрятался.

– Позовите его, – прошептал он, указывая на Шамфора. – Мне нужно с ним поговорить...

Шамфор пошел за ширму. Поль вцепился в него горячими дрожащими руками.

– Возьмите меня к себе! – шептал он. – Вы добрый, вы хороший, возьмите меня к себе, я здесь боюсь! Возьмите меня и Пьера!

– Пьера? – Шамфор поглядел на темную неуклюжую тушу: Пьер ткнул себя в грудь и кивнул головой. – Но, мой мальчик, Пьера я никак не могу взять.

– Почему? – с отчаянием спросил Поль. – Пьер хороший. Он очень хороший. Он будет вас слушаться, правда, Пьер?

Пьер опять закивал и ударил себя в грудь.

– Поль, ты похож на человека, а Пьер – нет, – мягко сказал Шамфор. – Его нельзя отсюда уводить. Я не могу его взять с собой.

Поль посмотрел Шамфору в глаза и понял, по-видимому, что он говорит правду. Он еще с секунду постоял, потом, как подрубленный, упал на кушетку и уткнул лицо в стиснутые руки. Шамфор тронул его за плечо.

– Разве ты не можешь на время расстаться с Пьером? – спросил он.

Поль не отвечал. Плечи его тряслись от беззвучных рыданий. Шамфор, очень расстроенный, вышел из-за ширмы.

– Надо дать ему что-нибудь успокаивающее, – сказал он.

– Ему пора вливать серпазил, – отозвался Мишель. – Дать ему еще таблетку Т-24?

– Попробуй, – сказал профессор Лоран. – Дюкло, помогите Мишелю.

Шамфор тоже пошел за ширму. Но Поль не сопротивлялся. Бледный, с застывшим лицом, он покорно проглотил таблетку и позволил сделать себе вливание. После этого он лег и повернулся лицом к стене. На Шамфора он даже не взглянул.

– Что у вас делается тут, Лоран? – спросил Шамфор после долгой паузы, обводя рукой лабораторные столы. – Над чем вы, собственно, работаете?

– Главным образом проверяю действие стимуляторов и витаминов на различные ткани. Я начал было выращивать новую кожу для Поля – вы видите, какой он пятнистый, – но сейчас это уже ни к чему. Он не перенесет такой сложной, многоступенчатой операции. Да и результаты, мне кажется, сомнительны.

– А если на лицо Франсуа дать трансплантаты живой ткани, а не пластмассу?

– Да не получается у меня с кожей, – сказал профессор Лоран. – Вы же видите, у Франсуа тоже какой-то странный оттенок. И приживляться кожа будет дольше. Уж лучше пластмассу.

– Как знаете... И это все, что вы делаете?

– Да. Я главным образом занимаюсь опытами на них. – Профессор Лоран показал на Мишеля и Франсуа. – Больше у меня ни для чего не хватает времени.

– Все это здорово попахивает кустарщиной, Лоран! – Шамфор покачал головой. – Прямо-таки невероятно: сотворить такие чудеса и так мало приблизиться к истине! В средние века вас сожгли бы на костре, да и теперь, я уверен, найдутся люди, которые сочли бы это полезным. А ведь дьявол науки, которому вы продали душу, только дразнит вас. Я, по крайней мере, точно знаю схему своего Сократа, а вы? Что вы знаете о своих созданиях?

– Вы все упрекаете меня за то, что я не шел обычными путями, – сказал Лоран. – Вам хочется, чтоб я обязательно прошел по каждой ступеньке. А если мне некогда?

– Да, пожалуйста, прыгайте хоть через десять ступенек, если сил хватит! Но не пытайтесь ходить по перилам! Разобьетесь вдребезги и даже рассказать не успеете, что вы увидели. Ведь не расскажете, а?

– Мишель ведет записи. Он все знает и помнит лучше меня.

– Мишель знает не больше того, что вы помогли ему узнать. Он не может самостоятельно разработать и продолжить ваши концепции. Чем он лучше Сократа? В этом отношении – немногим. Во всех других отношениях он намного слабее Сократа. Ну что такое человек? Вы же сами знаете, какая это несовершенная машина. Работает медленно, устает легко, пороги рецепторов у него грубы. Он не имеет органов чувств для электричества, магнетизма, ультразвука, радиации. А электронному роботу можно все это придать. Интеллект Мишеля уж никак не выше интеллекта среднего человека. Память и работоспособность? Я знал людей с такой же великолепной памятью. А насчет того, что он почти не устает... вот посмотрите, как это «почти» вырастет понемногу до обычной человеческой нормы! Он в таком виде существует всего каких-нибудь два года и все время усложняется и запутывается!

– Чего вы напустились на Мишеля? – усмехаясь, сказал профессор Лоран. – Если даже все то, что вы говорите, святая истина, это еще не порочит всего замысла. Ведь это же только первые шаги – и в каких условиях!

– А у меня не первые шаги, что ли? – возмутился Шамфор. – Будьте справедливы, Лоран! И смотрите истине в глаза – дело не только в условиях!

– Может быть, и не только в условиях. Я мог допустить даже самые грубые просчеты. И все-таки вы не правы. Электронная кибернетика не решит всех вопросов. Человек должен сам совершенствоваться, иначе ему будет трудно жить в том мире сверхскоростей и чудовищной энергии, который он сам создает.

– Ну, это, конечно, правильно, – сказал Шамфор, вздохнув. – Человеку уже сейчас становится трудновато. Но и тут почти всегда выручат роботы, даже не такие, как Сократ, а обычные, более примитивные. Я вовсе не сторонник тех, кто считает, что идеал – это полное устранение человека из производства. Но мы ведь живем на заре электроники, помните! Мы еще плохо представляем себе, какую роль она будет играть в нашей жизни, как она облегчит и упростит очень и очень многое. В том числе и вашу задачу.

– Разумеется! – насмешливо сказал Лоран. – И мою задачу! Биологи и физиологи должны ждать, пока ее величество физика не разрешит им: «Вот теперь, ребятки, еще один шаг вперед. Но не больше».

– Да бросьте вы, Лоран! Какой смысл считать, кто раньше, кто позже, когда успех одного все равно зависит от других, идущих с ним рядом. Мы пока не знаем, какие физические явления лежат в основе работы мозга. Пока! А когда узнаем, вы сможете проделывать свои эксперименты с электродами не на ощупь, не вслепую, как сейчас. И смешно обижаться, честное слово! Не обижаются же физиологи на физиков за то, что они изучили законы преломления света в линзах и этим помогли понять устройство глаза!

– Вы скажите вот что: нужно человеку переделывать самого себя или не нужно?

– Нужно. Только я думаю, что по-настоящему такая переделка будет возможна лишь при другом общественном устройстве. Без войн и эксплуатации.

– Шамфор, что это с вами! – Профессор Лоран смотрел на него с искренним изумлением. – Вы просто помешались на политике.

– А вы – на политической слепоте! – Шамфор вскочил. – Знаете, Лоран, я пойду, а то мы поссоримся! Мне и пора, кстати.

– Ну, сядьте! – Профессор Лоран встал, положил ему руки на плечи. – Нельзя же нам так расставаться. Не будем говорить о политике, вот и все. Разве мы что-нибудь понимаем в цивилизации, которую сами создали?

– Если уж не говорить о политике, так не говорить, – проворчал Шамфор, садясь. – Можете быть уверены, что в ваших рассуждениях нет ни капли оригинальности. Вы повторяете чужие слова и прикрываетесь ими от действительности.

– Ну, пусть будет так! – согласился профессор Лоран. – Пусть будет по-вашему, Шамфор. Если б вы только знали, до чего мне все это безразлично! Чужие слова... мои слова... мне сейчас просто не до этого, доймите, чудак! Скажите мне лучше вот что: почему вы отрицаете мой путь? Ведь, по существу, вы его осуждаете? С самого начала было так, еще когда мы работали с Сент-Ивом.

– Ваше дело было переубедить меня и всех скептиков! – пожав плечами, сказал Шамфор. – Но вы этого не сделали, а только окончательно запутали все дело. Представьте, например, что геолог отправился в Гималаи искать какое-то ценнейшее месторождение. Он долго бродил в опасных и совершенно неисследованных местах, истратил массу сил и в конце концов поймал живого снежного человека... Сенсация! Все потрясены! Ну, а как же все-таки с ценнейшим месторождением? Да по-прежнему! Этот геолог так ничего и не узнал: он увлекся погоней за снежным человеком.

– Остроумно, ничего не скажешь! – засмеялся профессор Лоран. – Но я решил не обижаться. Я хочу добиться ответа. Ведь не можете же вы всерьез считать, что принципы работы головного мозга способны постичь только физики, что химикам и физиологам тут делать нечего? Ну, пускай я действовал неправильно, пускай я гнался за внешними эффектами, как вы считаете. Но это моя личная ошибка, и она не порочит всего пути в принципе. Как же можно обойтись без физиологических опытов с мозгом? И при каких условиях можно добиться лучших, более точных результатов? Опыты на живых, здоровых людях? Это практически нереально. Исследование мозга только что умерших? Но необратимые изменения в нервных тканях наступают уже через три-четыре минуты после смерти. Опыты на животных? Но Павлов уже дошел здесь почти до предела, многого к его выводам не прибавишь. И ведь он сам хорошо понимал все несовершенство этих опытов. Вы же знаете, как он жаловался на то, что мозг при опытах жестоко травмируется и изучается уже в патологическом состоянии. Операция – травма, заживление раны – травма, рубец – новая травма, да и какая подчас серьезная: почти у всех собак Павлова начинались при образовании рубца судороги, потому что рубец стягивал, давил, калечил мозг.» Как же при таких условиях изучать работу сложнейших, легко ранимых нервных функций? Это же все равно что отрезать человеку ногу, а потом пробовать судить о его походке или о способностях к танцам! Не говоря уже о том, что психика человека несравнима по сложности с психикой собаки... Что же еще? Попытка отводить биотоки от нервных центров, раздражая отдельные участки мозга? Но ведь это тоже работа вслепую. Это все равно что пытаться понять принципы работы вычислительной машины, следя за тем, как вспыхивают лампы и работают реле.