Текст книги "Ключи от царства"

Автор книги: Арчибальд Кронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

– Благодарю вас, это невозможно, – тон ее был холоден, глаза, полные слез уязвленной гордости, снова остановились на его неприличном одеянии. – Но если вы сможете уделить нам немного фруктов и молока… то завтра мы сможем приступить к работе.

Подавленный и униженный, отец Чисхолм вернулся в дом, выкупался и переоделся, затем нашел среди своих бумаг и тщательно изучил письмо из Тяньцзиня. В нем явственно обозначена была дата: 19-е мая, то есть завтра, как он и сказал. Фрэнсис разорвал письмо на мелкие клочки. Подумал о той дрофе… прекрасной дурацкой дрофе… и вспыхнул. Внизу он столкнулся с Иосифом, который возвратился с базара, таща полные сумки покупок и в преотличнейшем настроении.

– Иосиф! Отнеси фрукты, что ты купил, в дом сестер, а все остальное раздай бедным.

– Но господин… – ошеломленным тоном приказания и выражением лица священника, Иосиф проглотил свои возражения. – Да, господин.

Фрэнсис направился к церкви, сжав губы, словно стараясь скрыть неожиданную боль.

На следующее утро, сестры-монахини присутствовали на мессе. Он бессознательно ускорил конец службы, надеясь, что мать Мария– Вероника подождет его на дворе, но ее там не было. Не пришла она за инструкциями и к нему домой. Часом позже Фрэнсис нашел ее в классе, сестра Мария-Вероника что-то писала.

– Садитесь, пожалуйста, преподобная мать.

– Благодарю вас, – она отвечала приветливо, но продолжала стоять с пером в руке, как бы давая понять, что разговор не может быть длительным; на письменном столе перед ней лежала почтовая бумага. – А я ожидала тут своих учеников.

– Сегодня днем у вас их будет двадцать человек, – он старался говорить любезно и непринужденно. – Они, кажется, довольно смышленые малыши.

Монахиня улыбнулась:

– Мы сделаем для них все, что в наших силах.

– Потом у нас еще есть амбулатория. Я надеюсь, что вы поможете мне там. Я очень мало смыслю в медицине, но просто поразительно, как много можно сделать здесь даже малыми средствами.

– Если вы скажете мне, когда у вас приемные часы, я приду туда.

Они немного помолчали. За ее вежливым спокойствием Фрэнсис глубоко чувствовал ее замкнутость. Его опущенные глаза вдруг остановились на небольшой фотографии в рамке, которую она уже поставила на письменном столе.

– Какой прекрасный вид! – он говорил наудачу, пытаясь разрушить невидимый барьер между ними.

– Да, действительно прекрасный, – ее строгие глаза тоже обратились к фотографии красивого старого дома – белый замок выделялся на темной стене горных сосен, его окружала терраса и сады, сбегавшие вниз к озеру. – Это замок Анхайм.

– Я слышал это название раньше. Это, наверное, историческое место. Это близко от вашего дома?

Сестра-монахиня впервые взглянула ему прямо в глаза. Ее лицо ничего не выражало.

– Да, совсем близко, – ответила она.

Ее тон совершенно исключал возможность продолжать разговор. Она, по-видимому, ждала, что Фрэнсис что-нибудь скажет, но он молчал. Тогда мать Мария-Вероника поспешила заверить его:

– Сестры и я… мы самым искренним образом хотим работать для миссии. Вам стоит только высказать свои пожелания, и они буду исполнены. В то же время… – в голосе её зазвучал холодок, – я надеюсь, что вы предоставите нам некоторую свободу действий.

Отец Чисхолм посмотрел на нее.

– Что вы имеете в виду?

– Вы ведь знаете, что наш орден в какой-то степени созерцательный. Мы хотели бы как можно больше времени проводить одни, – она смотрела прямо перед собой. – Мы хотели бы питаться у себя… и вообще вести свое отдельное хозяйство.

Он вспыхнул.

– Я и не мыслил себе иначе. Ваш маленький дом – ваш монастырь.

– Значит вы разрешаете мне самой управлять им? Смысл сказанных ею слов был совершенно ясен, и они

тяжестью легли ему на сердце. Неожиданно Фрэнсис немного грустно улыбнулся.

– Да, конечно. Только будьте поаккуратнее с деньгами. Мы очень бедны.

– Мой орден взял на себя заботу о нашем содержании. Он не мог удержаться от вопроса:

– Разве ваш орден не придерживается обета бедности?

– Да, – быстро парировала она, – но не скупости. Наступило молчание. Они продолжали стоять бок о бок.

Мать Мария-Вероника резко оборвала разговор, словно задохнувшись, пальцы её крепко сжимали ручку. Его лицо пылало, он не мог заставить себя взглянуть на нее.

– Я пришлю Иосифа с расписанием приемных часов в амбулатории… и о расписании служб в церкви. Доброго утра, сестра.

Когда Фрэнсис ушел, она села, все еще смотря перед собой с гордо-непроницаемым видом. Потом одна единственная слезинка скатилась у нее по щеке. Ее худшие предчувствия сбылись. Она порывисто окунула перо в чернильницу и снова взялась за свое письмо.

 „… Все произошло так, как я и боялась, мой милый, милый брат, и я согрешила в моей ужасной… моей неискоренимой гогенлоэвской гордыне. Но кто осудит меня? Он только что был здесь, отмытый от глины и более или менее побритый – на его подбородке остались порезы от бритвы – вооружившийся тупой авторитетностью. Я сразу же еще вчера увидела, что это мелкий буржуа. Но сегодня утром он превзошел самого себя. Известно ли Вам, дорогой граф, что Анхайм – историческое место? Я чуть не расхохоталась, когда он шарил глазами по фотографии. Ты помнишь ту фотографию, которую мы сняли с лодки, когда катались с мамой по озеру? Я ее всюду вожу с собой, это мое единственное земное сокровище. То, что он сказал, было равносильно тому, как если бы он спросил: „Вы видели этот замок, когда совершали туристический маршрут Кука?“ Мне хотелось сказать ему. „Я родилась там!“ Но гордость удержала меня. Ведь не удержись я, он, наверное, не отрывая глаз от своих плохо почищенных ботинок, пробормотал бы: "О, в самом деле! А вот Господь наш родился в хлеву!“

Понимаешь, что-то в нем сразу тебя поражает. Помнишь господина Шпиннера, нашего первого учителя? Мы еще так мучили его… Помнишь, как он вдруг взглянет с такой обидой, строго и вместе с тем смиренно? Так вот у него такие же глаза. Может быть, его отец тоже был дровосеком, как у господина Шпиннера, и ему пришлось выбиваться в люди без всяких надежд, одним упорным смирением. Но, милый Эрнест, больше всего я боюсь будущего. Я так боюсь опуститься, поддаться и допустить какую-то духовную близость с человеком, которого инстинктивно презираю. Это опасность усугубляется тем, что здесь все такое чужое и чувствуешь себя изолированной от всего света. А эта его отвратительная фамильярная бодрость! Я должна намекнуть Марте и Клотильде – этот бедный ребенок ужасно страдал всю дорогу от самого Ливерпуля – чтобы они держались от него подальше. Я решила быть с ним любезной и работать до изнеможения. Но только полная отчужденность, только абсолютная замкнутость…"

Мария-Вероника бросила писать и снова принялась смотреть в окно, одинокая, исполненная беспокойства.

Скоро отец Чисхолм заметил, что обе младшие сестры всеми силами стараются избегать его. Клотильде не было еще тридцати. Это была плоскогрудая и хрупкая, с бескровными губами и нервной улыбкой девушка. Она была очень набожна и когда молилась, склонив голову набок, слезы ручьем лились из ее светло-зеленых глаз. Марта была совершенно другая: ей было уже за сорок, она была коренастая и сильная, крестьянского склада, с сеткой морщинок вокруг глаз. Суетливая и искренняя, немного грубоватая, Марта казалась воплощением фламандского типа, а самым подходящим местом для нее была, по-видимому, кухня или ферма.

Когда Фрэнсис случайно встречался с ними в саду, бельгийская сестра быстро делала книксен, а болезненно бледное лицо Клотильды вспыхивало, и, нервно улыбнувшись, она спешила дальше. Он знал, что они перешептываются о нем. Ему очень хотелось остановить их и сказать им: "Не бойтесь меня. Мы очень глупо начали, но право же, я гораздо лучше, чем кажусь".

Но он удерживался. У него не было никаких причин для недовольства. Свою работу они выполняли очень добросовестно, с тщательностью, доходящей до совершенства. В ризнице появилось восхитительно вышитое новое покрывало для алтаря и вышитая стола для него, на них было потрачено немало дней терпеливого труда. Бинты всех размеров, аккуратно нарезанные и скатанные, заполняли шкаф в перевязочной.

Дети прибыли и были удобно устроены в большой спальне на нижнем этаже дома, где жили сестры. Теперь классная комната звенела их тоненькими голосками, без конца повторявшими нараспев уроки. Отец Чисхолм часто стоял под окном (за кустами его не было видно) с раскрытым молитвенником в руке и слушал.

Для него так много значила эта маленькая школа, он с таким радостным нетерпением ждал ее открытия. Теперь же Фрэнсис редко заходил в нее, а если заходил, то всегда чувствовал себя нежеланным гостем. Он замкнулся в себе и угрюмо пытался доказать себе, что создавшееся положение естественно и его можно объяснить. Все было очень просто. Мать Мария-Вероника – хорошая женщина, возвышенная, утонченная, преданная своей работе. Но с самого начала она питает к нему вполне понятную антипатию. В конце концов, он вовсе не располагающий к себе человек, он был прав, считая, что не умеет быть приятным с дамами. И все-таки Фрэнсис испытывал горькое разочарование.

Работа в амбулатории сводила их вместе три раза в неделю на четыре часа подряд, Мария-Вероника работала рядом с ним. Он видел, что работа часто настолько интересовала ее, что она забывала о своем отвращении к нему. И хотя они мало говорили, но в такие дни ему казалось, что между ними возникает нечто похожее на чувство товарищества.

Однажды, спустя месяц после их приезда, когда Фрэнсис кончал трудную перевязку, она невольно воскликнула:

– А из вас вышел бы хирург.

Он вспыхнул:

– Я всегда любил работать руками.

– Это потому, что у вас умные руки.

Эта похвала была ему до смешного приятна. Мария-Вероника говорила дружелюбнее, чем когда-либо раньше. Когда прием подходил к концу и Фрэнсис убирал свои немудреные лекарства, она посмотрела на него испытующе.

– Я собиралась попросить вас… видите ли, сестра Клотильда последнее время слишком много работает, готовя с Мартой на детей. Она слабенькая, и я боюсь, что это ей не под силу. Если вы не возражаете, я хотела бы взять кого-нибудь ей в помощь.

– Ну, конечно же, – сразу согласился он, счастливый тем, что она попросила у него разрешения. – Найти вам служанку?

– Нет, спасибо. Я уже присмотрела хорошую пару.

На следующее утро, идя через двор, Фрэнсис увидел на балконе у монахинь легко узнаваемые фигуры Осанны и Филомены Ванг, они чистили и проветривали циновки. Отец Чисхолм круто остановился, лицо его омрачилось, потом он зашагал к дому сестер. Он нашел Марию-Веронику в бельевой, она считала и проверяла простыни.

Фрэнсис быстро заговорил: – Простите, пожалуйста, если помешал вам. Но эти… эти новые слуги… я боюсь, что они вам не подойдут.

Она медленно повернулась к нему, на лице ее вдруг появилось выражение досады.

– Наверно, я сама могу лучше судить об этом?

– Мне не хотелось бы, чтобы вы сочли, что я вмешиваюсь не в свое дело, но я обязан предупредить вас – они совсем не заслуживают доверия.

Ее губы скривились:

– Так вот каково ваше христианское милосердие!

Он побледнел. Эта женщина ставила его в ужасное положение, тем не менее, Фрэнсис с решимостью продолжал:

– Я обязан быть практичным. Я думаю о миссии. И о вас.

– Обо мне, пожалуйста, не беспокойтесь, – сказала она с ледяной улыбкой. – Я вполне могу сама о себе позаботиться.

– А я вам говорю, что эти Ванги в самом деле дрянные людишки.

Мария-Вероника ответила нарочито подчеркнуто:

– Я знаю, что им несладко пришлось. Они рассказали мне.

Он вспылил:

– Я настоятельно рекомендую вам избавиться от них.

– Я не собираюсь от них избавляться! – ее голос стал холоден, как сталь.

Она всегда подозревала, а теперь поняла его окончательно. Только потому, что вчера в амбулатории она стала на какую-то минуту мягче, он теперь бросился вмешиваться во все и показывать свою власть, воспользовавшись таким пустяковым предлогом. Никогда, никогда больше она не сделает ему никаких послаблений.

– Вы сами согласились, что я не отчитываюсь перед вами за управление моим домом. Я вынуждена просить вас не нарушать вашего слова.

Фрэнсис молчал. Он ничего больше не мог сделать, ничего больше не мог сказать. Он хотел помочь ей, но сделал грубую ошибку. Уходя, он знал, что их отношения, которые, как ему казалось, улучшаются, теперь стали хуже, чем раньше.

Создавшееся положение начало серьезно тяготить отца Чисхолма. Ему трудно было сохранять невозмутимое выражение лица, когда Ванги много раз на дню проходили мимо него с видом сдерживаемого торжества. Однажды утром в конце июля Иосиф принес ему завтрак – чай и фрукты. У юноши распухли суставы пальцев, а вид был довольно глупый – полуторжествующий, полуиспуганный.

– Господин, простите меня. Я вынужден был поколотить этого мошенника Ванга.

Отец Чисхолм резко приподнялся и сурово посмотрел на него.

– Почему, Иосиф?

Иосиф опустил голову.

– Он говорит о нас много злых слов. Что преподобная мать – большая леди, а мы – просто прах.

– Мы все прах, Иосиф, – священник чуть улыбнулся.

– Он говорит еще хуже, чем это.

– Мы можем перенести злые слова.

– Это не только слова, господин. Он стал до невозможности нахален и все время бесстыдно вымогает у сестер деньги и наживается на их хозяйстве.

Это было совершенно верно. Из-за его неприятия Вангов преподобная мать была особенно снисходительна к ним. Осанна был теперь мажордомом в доме сестер, а Филомена ежедневно с корзиной в руке оправлялась за покупками с таким видом, словно все вокруг принадлежало ей. В конце каждого месяца, когда Марта оплачивала счета пачкой банкнот, которую ей давала преподобная мать, эта прелестная чета отправлялась в город в своих лучших одеждах, чтобы собирать там умопомрачительные комиссионные с купцов. Это был неприкрытый грабеж, непереносимый для шотландской бережливости Фрэнсиса.

Глядя на Иосифа, он мрачно сказал:

– Я надеюсь, ты не очень сильно избил Ванга?

– Увы, учитель, я боюсь, что здорово поколотил его.

– Я очень сердит на тебя, Иосиф. В наказание ты будешь завтра отдыхать и получишь тот новый костюм, который давно просишь.

В этот день в амбулатории Мария-Вероника нарушила свой зарок молчания. Прежде чем впустить пациентов, она сказала Фрэнсису:

– Итак, вы решили снова сделать своей жертвой бедного Ванга?

Он резко ответил:

– Напротив, это он делает жертву из вас.

– Я не понимаю.

– Он грабит вас. Этот человек – прирожденный вор, а вы поощряете его.

Она закусила губу:

– Я не верю вам. Я привыкла доверять своим слугам.

– Очень хорошо. Посмотрим, что будет дальше, – и он спокойно прекратил разговор.

Еще несколько недель напряжения проложили более глубокие морщины на его замкнутом лице. Ужасно было жить в тесном общении с человеком, питающим к тебе отвращение и презирающим тебя, и при этом быть ответственным за духовное благополучие этого человека. Исповеди Марии-Вероники, совершенно бессодержательные, были для него пыткой. Фрэнсис полагал, что и для нее они были не менее мучительны. Каждый день в тишине бледного рассвета он вкладывал ей в губы священную облатку. Ее тонкие длинные пальцы поддерживали кусок полотна, а бледное, поднятое кверху лицо, с вздрагивающими веками, испещренными жилками, казалось, было полно презрения к нему. Он начал плохо спать и бродить ночами по саду. Пока что их разногласия ограничивались сферой ее полномочий. Сдержанный, более чем когда-либо молчаливый, отец Чисхолм ждал наступления момента, когда он вынужден будет навязать ей свою волю.

Эта необходимость возникла осенью. Все произошло просто вследствие ее неопытности, но он не мог оставить это без внимания. Вздохнув, он направился к дому сестер.

– Преподобная мать… – к своей досаде Фрэнсис обнаружил, что его бьет дрожь. Он стоял перед ней, опустив глаза, глядя на свои злополучные ботинки. – Несколько последних дней вы ходили с сестрой Клотильдой в город?

Она удивленно посмотрела на него.

– Да, это правда.

Наступило молчание. Насторожившись, сестра Мария-Вероника спросила с иронией:

– Вам любопытно узнать, что мы там делали?

– Это я уже знаю, – отец Чисхолм старался говорить как можно мягче. – Вы ходили навещать больных бедняков в городе. Вы дошли даже до Маньчжурского моста. Это достойно похвалы, но боюсь, это придется прекратить.

– Могу я спросить почему? – она старалась говорить так же спокойно, как он, но это ей плохо удавалось.

– Мне, право, не хотелось бы говорить вам…

Ее тонко вырезанные ноздри раздулись, она нахмурилась.

– Если вы запрещаете мне творить милосердие… я имею право знать… я настаиваю.

– Иосиф говорит, что в городе бандиты, Вайчу опять начал драться. Его солдаты опасны.

Мать Мария-Вероника с гордым презрением рассмеялась ему прямо в лицо.

– Я не боюсь. Мужчины в моей семье всегда были солдатами.

– Это весьма интересно, – отец Чисхолм пристально посмотрел на нее. – Но вы не мужчина и сестра Клотильда тоже. А солдаты Вайчу несколько отличаются от затянутых в перчатки кавалерийских офицеров, которые всенепременно имеются в лучших баварских семьях.

Он еще никогда не разговаривал с ней таким тоном. Она покраснела, потом побледнела. Черты ее лица, вся ее фигура, казалось, сжалась.

– Ваши взгляды низменны и трусливы. Вы забываете, что я отдала себя Богу. Я приехала сюда готовая ко всему: к болезням, к несчастным случаям, если нужно будет – к смерти, но отнюдь не к выслушиванию дешевой сенсационной ерунды.

Фрэнсис не отвел глаз – они жгли ее, как раскаленные светящиеся острия, – и сказал непререкаемо:

– Тогда не будем говорить о сенсациях. То, что вас взяли бы в плен и увезли, как вы правильно заключили, имело бы весьма небольшое значение. Но есть более веская причина, по которой вы должны прекратить свои благотворительные прогулки. Положение женщин в Китае существенно отличается от того, к которому вы привыкли. В Китае женщины в течение веков подвергались суровому исключению из общества. Вы наносите тяжелое оскорбление китайцам, открыто ходя по улицам. С религиозной точки зрения это причиняет большой ущерб работе миссии. По этой причине я категорически запрещаю вам ходить в Байтань без сопровождения и без моего разрешения.

Мария-Вероника вспыхнула так, словно он ударил ее по лицу. Воцарилось мертвое молчание. Ей было нечего сказать. Он собирался уйти, как вдруг в коридоре раздались стремительные шаги и сестра Марта влетела в комнату. Она была так взвинчена, что не заметила Фрэнсиса, полуприкрытого тенью от двери. Не дошла до нее и напряженность момента. Ее глаза, смотревшие с безумным выражением из-под сбитого набок монашеского покрывала, были устремлены на Марию-Веронику. Ломая руки, она исступленно запричитала:

– Они убежали… взяли все… девяносто долларов, которые вы мне дали вчера на оплату счетов… серебро… даже распятие сестры Клотильды из слоновой кости… они удрали, удрали!..

– Кто удрал? – слова выходили из онемевших губ Марии-Вероники с ужасным усилием.

– Ванги, конечно… низкие, грязные воры… Я всегда знала, что это пара жуликов и лицемеров.

Фрэнсис не смел взглянуть на игуменью. Она стояла неподвижно. Испытывая к ней странную жалость, он поспешно вышел из комнаты.

5

Когда отец Чисхолм, напряженный и озабоченный, возвращался к своему дому, он заметил господина Чиа с сыном. Они стояли около рыбного пруда и с видом спокойного ожидания наблюдали карпов. Оба были тепло закутаны – день был очень холодный, «день шести одежд», как говорят в Китае. Ручка мальчика лежала в руке отца, и медленно крадущиеся из тени индийской смоковницы сумерки, казалось, не хотели стирать эту очаровательную картину и старались обойти ее стороной. Отец с сыном теперь часто посещали миссию и чувствовали себя там совершенно непринужденно. Они улыбнулись заспешившему к ним отцу Чисхолму и поздоровались с церемонной вежливостью. Однако на этот раз господин Чиа деликатно отклонил приглашение священника войти к нему в дом.

– Мы как раз пришли, чтобы пригласить вас к нам. Да, сегодня вечером мы уезжаем в нашу горную "обитель". Мне доставило бы величайшее счастье, если бы вы поехали с нами.

Фрэнсис был поражен.

– Но ведь зима уже на пороге!

– Правда, друг мой, до сих пор я и моя недостойная семья отправлялись в нашу уединенную виллу в горах Гуан только во время немилосердной летней жары, – сказал господин Чиа и вежливо помолчал. – Ну, а теперь мы вводим это новшество, может быть, так будет еще приятнее. Мы запасли много топлива и продовольствия. Не думаете ли вы, отец, что было бы очень полезно для души поразмышлять немного среди снежных вершин?

Отец Чисхолм, пытавшийся разобраться в этом лабиринте иносказаний, в замешательстве сдвинул брови и бросил быстрый вопросительный взгляд на купца.

– Вайчу собирается разграбить город?

Легким пожатием плеч господин Чиа выразил сожаление по поводу прямоты заданного вопроса, но в лице его ничто не дрогнуло.

– Напротив, я сам уплатил ваю значительную дань и удобно расквартировал его людей. Я надеюсь, что он еще долго останется в Байтане.

Наступило молчание. Совершенно растерявшись, отец Чисхолм нахмурился. Господин Чиа снова заговорил:

– Как бы то ни было, друг мой, бывают и другие причины, которые заставляют мудрых людей искать уединения. Я очень прошу вас поехать.

Священник медленно покачал головой

– Очень сожалею, господин Чиа, – я слишком занят в миссии. Как могу я покинуть это прекрасное место, которое вы столь великодушно подарили мне?

Господин Чиа любезно улыбнулся.

– В настоящее время пребывание здесь чрезвычайно полезно для здоровья. Если вы передумаете, обязательно известите меня. Пойдем, Ю… Сейчас будут грузить повозки. Пожми святому отцу руку по-английски.

Отец Чисхолм обменялся рукопожатием с маленьким закутанным мальчиком. Потом он благословил их обоих. Сдержанное сожаление, сквозившее во взгляде и в манерах господина Чиа, встревожило его. Душа Фрэнсиса наполнилась смятением, когда он смотрел им вслед.

Следующие два дня прошли в необычайно напряженной атмосфере. Отец Чисхолм мало виделся с монахинями. Погода испортилась. Большие стаи птиц улетали на юг. Небо потемнело и давило свинцовой тяжестью на все живое. Несколько раз принимался идти снег. Даже жизнерадостный Иосиф проявлял несвойственную ему угрюмость. Он пришел к священнику и выразил желание поехать домой.

– Я уже давно не видел родителей, пора бы мне навестить их.

На вопросы Фрэнсиса он сделал неопределенный жест рукой и проворчал, что в Байтане ходя слухи о том, что с севера, востока и запада надвигается что-то зловещее.

– Так уж подожди, Иосиф, пока эти злые духи доберутся сюда, а тогда убегай, – попробовал пошутить отец Чисхолм, чтобы подбодрить своего слугу, да и себя тоже.

На следующее утро, после ранней мессы, он один отправился в город в поисках новостей. Улицы были полны народа. Жизнь шла своим чередом, но странная тишина нависла над большими домами богачей, и многие магазины были закрыты. На Улице Делателей Сетей он увидел Ханга, который, стараясь не проявлять поспешности, забивал досками окна своей лавки.

– Этого не приходится отрицать, Шанфу! – сказал он, помолчав и бросив на священника зловещий взгляд поверх своих маленьких очков со стеклами из горного хрусталя. – Это болезнь… страшная кашляющая болезнь, которую называют "черной смертью". Уже поражены шесть провинций. Люди бегут с быстротой ветра. Первые беглецы прибыли в Байтань вчера ночью. И одна женщина свалилась мертвой в Маньчжурских ворот. Умный человек знает, что это предвещает. Ай-ай! Нам приходится уходить от голода, нам приходится уходить от чумы. Трудно жить, когда боги разгневаются.

Отец Чисхолм взбирался на холм миссии с омраченным лицом. Ему казалось, что он уже чувствует в воздухе дыхание чумы. Вдруг он остановился. За стеной миссии, прямо у него на дороге, лежали три дохлые крысы. Для отца Чисхолма эта окоченевшая троица была страшным предзнаменованием. Его вдруг затрясло, когда он подумал о своих детях. Фрэнсис сам сходил за керосином, облил им крысиные трупы, поджег и смотрел, как они медленно сгорали. Потом поспешно собрал все, что осталось, щипцами и закопал.

Отец Чисхолм стоял в глубоком раздумье. Ближайший телеграф был за пятьсот миль отсюда. Послать гонца в Сэньсян на сампане или даже на самом быстром пони значило потерять по меньшей мере шесть дней. И все-таки он должен любой ценой установить какую-то связь с внешним миром.

Вдруг лицо его просветлело. Он нашел Иосифа и, взяв его за руку, быстро повел к себе в комнату. Серьезно и почти торжественно отец Чисхолм обратился к мальчику:

– Иосиф! Я посылаю тебя с чрезвычайно ответственным поручением. Ты возьмешь новую лодку господина Чиа. Скажешь, что господин Чиа и я разрешили тебе. Я приказываю, если будет необходимо, даже украсть ее. Ты понимаешь?

– Да, отец, – глаза Иосифа загорелись. – Это не будет грехом.

– Когда у тебя будет лодка, отправляйся как можно быстрее в Сэньсян. Там пойдешь в миссию к отцу Тибодо. Если его не будет, иди в контору Американской Нефтяной Компании. Найди кого-нибудь из начальства. Скажи, что на нас надвигается чума, что нам срочно нужны лекарства, провиант и доктора. Потом пойди на телеграф и отошли эти две телеграммы. Вот… возьми эти бумажки. Первая в викариат в Пекине, вторая – в Объединенный главный госпиталь в Нанкине. Вот деньги. Не подведи меня, Иосиф, а теперь ступай… ступай. Да хранит тебя милосердный Бог.

Отец Чисхолм почувствовал некоторое облегчение, когда часом позже мальчик ушел. Он смотрел, как тот спускался с холма, голубой узелок подпрыгивал у него на спине, умная рожица выражала непоколебимую решимость. Чтобы лучше увидеть отплытие лодки, священник поспешил на колокольню. Но, когда он посмотрел оттуда вниз, глаза его потемнели: на обширной равнине перед собой Фрэнсис увидел два движущихся потока – животных и идущих вразброд людей, казавшихся на таком расстоянии маленькими муравьями. Один из потоков приближался к городу, другой удалялся от него. Отец Чисхолм не мог больше ждать, спустился и немедленно направился к школе.

В коридоре сестра Марта на коленях скребла пол. Он остановился.

– Где преподобная мать?

Она подняла мокрую руку, поправила апостольник [45]45
  Апостольник – плат-покрывало на голове монахини.


[Закрыть].

– В классе, – и прибавила свистящим шепотом с видом сообщницы:

– И с недавних пор в большом беспокойстве.

Он вошел в класс. При его появлении все смолкло. Вереница ясных детских лиц вызвала в его душе внезапную острую боль. Фрэнсис усилием воли быстро подавил этот невыносимый страх. Мария-Вероника повернулась к нему с бледным непроницаемым лицом. Он подошел к ней и заговорил вполголоса:

– В городе признаки эпидемии. Я боюсь, что это может быть чума. Если это так, нам очень важно подготовиться, – отец Чисхолм замолчал, она тоже молчала, тогда он продолжил: – Мы должны постараться любой ценой уберечь детей. Значит, нужно будет изолировать школу и ваш дом. Я сейчас же распоряжусь, чтобы построили какую-нибудь ограду. Дети и все три сестры должны оставаться внутри, причем одна из сестер должна всегда дежурить у входа, – Фрэнсис опять замолчал, принуждая себя к спокойствию. – Как вы считаете, это будет благоразумно?

Мария-Вероника посмотрела ему в лицо холодно и ничуть не испуганно.

– Чрезвычайно благоразумно.

– Как по-вашему, нам следует обсудить это детально? Она едко ответила:

– Вы уже приручили нас к принципу сегрегации. Он не обратил внимания на эту колкость.

– Вы знаете, как распространяется зараза?

– Да.

Наступило молчание. Отец Чисхолм повернулся к двери, помрачнев от ее непоколебимого нежелания помириться.

– Если Бог пошлет это великое несчастье, нам придется тяжко трудиться вместе. Постараемся забыть наши личные отношения.

– Да, о них лучше не вспоминать, – произнесла мать Мария– Вероника самым холодным тоном. Внешне покорная, в душе она была по-прежнему исполнена презрения к нему.

Он вышел из класса. Фрэнсис не мог не восхищаться ее храбростью, ведь новость, сообщенная им, ужаснула бы большинство женщин. Он подумал, что им может понадобиться все их мужество еще до конца этого месяца.

Убежденный в том, что надо спешить, отец Чисхолм послал садовника за десятником господина Чиа и теми шестью рабочими, которые строили ему церковь. Как только они пришли, он велел им строить толстую ограду из глины вдоль отмеченной им границы. Сухие стебли кукурузы, обмазанные глиной, должны были образовать великолепную изгородь. Пока ограда росла под его тревожным взглядом, опоясывая школу и дом сестер, Фрэнсис вырыл вокруг ее основания узкую канаву. Если понадобится, ее можно будет залить дезинфицирующей жидкостью.

Работа продолжалась весь день и была закончена только поздно ночью. Но даже когда рабочие уже ушли, он не смог отдохнуть. Все растущий страх захлестывал его. Отец Чисхолм перенес за ограду большую часть их запасов, таская на плечах мешки картофеля и муки, масло, бекон, сгущенное молоко и все консервы, какие были в миссии. Свой небольшой запас медикаментов он тоже перенес туда. Только тогда Фрэнсис немного успокоился и посмотрел на часы – было три часа утра. Ложиться уже не стоило. Он прошел в церковь и молился там до рассвета. Когда рассвело, но в миссии все еще спали, отец Чисхолм отправился в Главный Суд. Через Маньчжурские ворота толпы беженцев из пораженных чумой провинций, никем не препятствуемые, вливались в город. Множество их улеглось спать под открытым небом, укрываясь под Великой Стеной. Когда Фрэнсис проходил мимо этих безмолвных фигур, беспорядочной грудой лежащих под мешковиной, полузамерзших на резком ветру, он услышал душераздирающий кашель. Сердце его рванулось к этим несчастным измученным созданиям, многие из которых уже заболели, но смиренно переносили страдания без всякой надежды на избавление. Жгучее необоримое желание помочь им завладело его душой. Он увидел мертвого и нагого старика: одежда, в которой тот больше не нуждался, была снята с него. Казалось, его морщинистое беззубое лицо было обращено к Фрэнсису.

Подгоняемый жалостью, отец Чисхолм дошел до суда, однако здесь его ждал удар: родственник господина Пао уехал, и вся семья Пао тоже уехала. Закрытые ставни их дома смотрели на него незрячими глазами.

Он коротко, с болью вздохнул и, нервничая, вошел в здание суда. В коридорах никого не было. В комнате судьи, как в склепе, эхом отдавалась пустота. Фрэнсис не смог найти никого, кроме нескольких клерков, суетившихся с таинственным видом. От одного из них он узнал, что главный судья отозван на похороны дальнего родственника в Чинтин, за восемьсот ли к югу отсюда. Встревоженному священнику стало ясно, что все чиновники суда, кроме самых низших, были "затребованы" из Байтаня. Гражданские власти города перестали существовать.