Текст книги "Это было на Ульяновской"

Автор книги: Антонина Ленкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Антонина Ленкова
Это было на Ульяновской

ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПОВЕСТЬ

I

Задание редакции было коротким и ясным: зайти в школу – все равно в какую – и написать об учителе.

Я уже работала над другими темами, встречалась с другими людьми, когда увидела на газетной полосе небольшой очерк «Учительница первая моя». И вдруг ощутила какое-то смутное беспокойство. Будто там, в 35-й ростовской школе, прошла мимо чего-то очень важного. Припомнила взволнованный голос молодой учительницы:

– Представляете, рассказываю об Олеге Кошевом, и вдруг поднимает руку Саша Заводнов. «А у меня, – говорит, – дядю фашисты убили». Я не поняла. «Дедушку?» – спрашиваю. Отвечает: «Дедушку тоже. Только его на фронте, а дядю здесь, на Ульяновской улице. Он еще не дядей был, а пионером. В школе учился. В нашей…»

Тогда эти слова скользнули мимо. Наверное, потому, что не имели никакого отношения к героине моего будущего очерка, которую я ожидала, сидя в учительской. Но как можно было не обратить на них внимания? Не увидеться с Сашей. Впрочем, что мешает мне встретиться с ним сейчас?

Саша оказался серьезным мальчуганом с короткой стрижкой и большими строгими глазами.

– Вы лучше зайдите к нам, – сказал он. – Мама и бабушка все вам расскажут. И про дядю Колю, и про других ребят.

Договорились, что я приду в воскресенье, когда вся семья будет в сборе. Адрес: Ульяновская, 32. Во дворе надо повернуть направо и пройти за беседку.

Потом я бывала там много раз. В соседних домах тоже. И в том дворе, где фашисты расстреливали людей, и в других, где рискуя жизнью, жители Ульяновской улицы прятали тех, кому удавалось бежать из плена. Но тот первый разговор был самым трудным. Все, что было пережито здесь когда-то Марией Ивановной Кизим, Сашиной бабушкой, и его мамой, тогда еще совсем девочкой, Валентиной Антоновной Кизим, вдруг вернулось. С теми же горькими слезами, с той же непроходящей скорбью.

– Подай-ка, дочка, фотографию. Вот они, деточки наши золотые. На вокзале это. Колюшку пришли встречать. Вот он с рюкзаком стоит, в панаме. Из пионерского лагеря приехал. Рядом Валя – узнаёте? Нарядила ее в украинский костюм, любимый. Цветов нарвала – их у нас под окном всегда много. Хотела Толика принарядить – куда там! «Я, – говорит, – что, девчонка?..» А это Нина Нейгоф с братишкой, с Игорьком. Из всех только Валечка и осталась…

Мария Ивановна пыталась унять слезы, но они лились и лились. И тогда она просто перестала обращать на них внимание. Говорила, всхлипывая:

– Коля, когда с моря приехал, заявил: капитаном буду. А дочка все подпрыгивала – солнышко достать хотела… Потом стала бояться неба…

– Как бомбежка – так убитые и покалеченные. Забоишься на всю жизнь, – вздохнув, вступила в разговор Валентина Антоновна. – Одной из первых бомб разнесло дом, где Коля Крамаренко жил. Одним ударом троих осиротило… Он сейчас в Краснодаре живет.

– Фашисты гранаты в дома бросали, – вспомнила Мария Ивановна. – Футляр на швейной машинке – видите? – осколком прорезало. У Анны Ивановны притолоку разнесло; сколько раз ей предлагали починить – не соглашается. А уж кому-кому, а ей она каждый день перед глазами совсем ни к чему. На сердце и так шрамов столько, что месяцами в постели. А тут эта притолока… Как на нее взглянет – так в слезы. Если б не дочка, Лилька, Валина ровесница, тогда бы еще руки на себя наложила. Да и мне выжить Валюха моя помогла. Ольге Федоровне да Надежде, сестре моей, трудней было – никого у них не осталось.

– А встретиться с ними можно?

Мария Ивановна вопросительно взглянула на дочь, та – на своего мужа. Сергей Захарович Заводнов, до сих пор сидевший молча, вдруг поднялся, подошел к этажерке и, порывшись, достал блокнот.

– Я тут начал про все это писать, – проговорил он смущенно, – да понял, что не мое это дело. Возьмите, может, что пригодится. Ну а насчет встреч… С Надеждой Ивановной лучше не надо: сердце у нее больное. Про Сашу мы вам все сами расскажем. Такой был парень… Я в его честь сына Александром назвал. А с Ольгой Федоровной познакомьтесь обязательно. Только… не знаю, как сказать… она редко перед кем душу раскрывает, понимаете? Пытался тут к ней один корреспондент прийти – в дом не пустила, разговаривать не стала и нам запретила. Не понравилось ей, как он про Альфу Ширази написал – она вместе с Ниной погибла, – побоялась, наверно, что и про Нину так же напишет.

Не сразу решилась я постучать в квартиру Нейгоф. Дверь открыла статная, красивая женщина, молча кивнула в ответ на мое «здравствуйте, Ольга Федоровна». Пропуская в комнату с пришторенными окнами, предупредила:

– Не споткнитесь, тут ямка в полу. Игорек прожег… Не подумайте только, что он был озорником…

Рассказы о войне люди, будто сговорившись, начинали с воспоминаний о своей довоенной жизни, о воскресном дне 22 июня…

* * *

Был он таким ярким, что девочка, вышедшая из длинного приземистого дома, ахнула и вскинула ладошки к солнцу. Ей захотелось поймать золотой мяч и хоть чуточку подержать его в руках. Но он только брызнул в ответ горячими искрами и поднялся еще выше: попробуй достань!

Было тихо. Даже из большого кирпичного дома, построенного в глубине двора на месте разрушенной церкви и приспособленного под ясли, не доносилось ни звука: воскресенье – выходной день и для больших и для маленьких.

Валя заглянула в увитую виноградом беседку, мимо буйно разросшихся голардий выбежала на улицу. И замерла, завороженная причудливой игрой скользящих по асфальту теней. Появившаяся из соседнего двора девушка неслышно подошла к девочке, обняла ее:

– Нина, – тихо обрадовалась Валя. – Ты уже сдала свои экзамены? Перешла в десятый?

– Сдала, перешла. Теперь и у меня каникулы!

– Нин, а ты, когда десятый кончишь, на кого пойдешь учиться?

– А на кого ты посоветуешь? – улыбнулась девушка.

– Давай на учительницу, а? У тебя здорово получается. Я вот в школе ничегошеньки не соображаю, а ты объяснишь – и все понятно! Почему так?

– Наверное, ты на уроках плохо слушаешь.

– Ага! Послушаешь, когда мальчишки сзади за волосы дергают. Ужас какие фалюганы!

– А ты не знаешь, Валюша, где мальчики? Где Игорек?

– Купаться, небось, побежали. Им ведь все можно. Это мне мама приказала: «Никуда! Доживешь до седьмого класса, как Коля, тогда хоть на все четыре стороны». А знаешь, сколько еще ждать? Пять лет… Только к тете Наде и разрешает, она ведь близко – у «Буревестника» мороженое продает.

– Ну так беги, а то сегодня жарко, раскупят у твоей тети все мороженое, будешь потом слезки лить…

– Не раскупят, у нее ящик знаешь какой здоровый? – Валя широко раскинула руки, чтобы показать, какой величины ящик, и вдруг спохватилась: может, Нина шутит?

Но девушка не улыбалась. Что-то не по себе было ей с этот ясный, летний день. Долгим взглядом проводила она девочку, с непонятной тревогой обернулась на звук шагов, кивнула в ответ на тихое «здравствуй, Нина».

Это был Саша Дьячков. Жил он на Береговой, но родной своей улицей считал Ульяновскую: по ней проходил его путь в школу, здесь жили его друзья и двоюродные братишки Коля и Толик Кизимы. И эта девушка, светловолосая, голубоглазая, глядя на которую Саша всегда удивлялся: строгая, неулыбчивая, а подойдешь – на душе почему-то спокойно становится, хорошо.

Саша и Нина были почти ровесниками, но девушка обогнала его на целых три класса: Ольга Федоровна научила дочку читать и писать, когда ей было шесть лет, поэтому в школу ее приняли не в восемь лет, как положено, а в семь, и не в приготовительный класс, а сразу в первый. Саша же мало того что пошел на год позже да год был приготовишкой, так еще и болел. Малярия привязалась. До чего противная болезнь, сказать невозможно. Как начнет трясти, хоть сто одеял набрасывай, все без толку. Кажется, замерзнешь до смерти, а температура – сорок. Раз даже сорок один была. Мать перепугалась, за сестрой своей на Ульяновскую побежала. Пока суетились вокруг да плакали, приступ прошел. А через два дня снова. Так целый год и пропал. Акрихину наглотался – до сих пор во рту горько. Но еще горше, что одноклассники его обогнали, пришлось с Яшкой Загребельным за одну парту садиться. А ведь он, Саша, совсем взрослый – семнадцать скоро.

Больше всего на свете он любит книги. Нина тоже много читает. Но вот разговора с ней – даже о книгах – не получается. Не зря, видно, тетя Маша подшучивает: «Несмелый ты какой-то, – говорит, – не в нашу породу пошел…»

Он украдкой посмотрел на девушку, и ему показалось, что пробившийся сквозь густую листву золотой солнечный луч запутался в ее светлых волосах и никак не может оттуда выбраться. Или не хочет?.. Саша улыбнулся этой своей мысли. И тут услышал голос девушки:

– Ты купаться? Увидишь Игорька, скажи, чтобы шел домой.

– Хорошо, – вздохнул он и нехотя пошел дальше.

Теперь улыбнулась Нина: какой-то он странный, этот Саша. Никогда не пройдет, чтобы не остановиться. Вот и приходится придумывать всякие задания, как сейчас, например.

Дом, где живет Нина Нейгоф с отцом, матерью и 13-летним братишкой Игорьком, угловой; пересекающий здесь улицу проспект имени Семашко спускается прямо к Дону. Летом мальчишки, едва проснувшись, мчатся к берегу в одних трусах. Перепрыгнув через кучи щебня, ящики, бочки, бултыхаются в воду здесь же, в гавани. Грузчики их не ругают: Дон большой, всем воды хватит – и детям и пароходам. Разве что, увидев среди мальчишек Колю, прикрикнет на сына Антон Никанорович Кизим, да и то больше для порядка.

Домой ребята приходят мокрые, веселые и такие голодные! Не успеют очистить тарелку – добавку спрашивают.

– Будет, будет вам добавка, – смеются матери. – Кушайте на здоровье да растите поскорей.

А куда торопиться? Пусть себе растут, как им хочется. Пусть бегают по родной своей улице, сколько им вздумается. Машины здесь ходят редко, даже трава проросла между булыжниками мостовой. Не верится, что всего в двух кварталах, если пройти по тому же проспекту не к Дону, а наверх, самый большой в Ростове базар, а за ним – огромный, шумный город. Да и сама Ульяновская зажата между двумя большими проспектами – Ворошиловским и Буденновским – и в ней всего четыре квартала. Зато Буденновский, если бы не Дон, протянулся бы, наверное, до самого Кавказа. Всем, кому ехать на море или, к примеру, на городской пляж, не миновать Буденновского.

Хорошие люди живут на Ульяновской – простые, работящие. Знают друг друга по многу лет, помогают в беде. Ну а если случается что по-соседски, идут в дом Кизимов:

– Рассуди нас, Ивановна, ты у нас самая справедливая.

Наверное, за эту самую справедливость да за то, что в ночь-полночь готова была Мария Ивановна помчаться на помощь человеку, назначил ее управляющий домами квартальной уполномоченной. Она приняла эту общественную должность как знак уважения и великого доверия. Старалась, чтобы все было по совести, чтобы всем было хорошо.

Антон Никанорович, глядя на вечно хлопочущую о чем-то и о ком-то жену, только головой покачивал: своих детей бросает – лишь бы чужие были присмотрены.

Мария Ивановна и впрямь могла пропадать по целым дням, если случалась у кого беда. Детей своих она считала самостоятельными, понимающими, что можно, что нет. А муж, если она запаздывала с обедом, долго не сердился. Да и можно ли сердиться, когда человек прямо разрывается у примуса, чтоб скорее тебя накормить, да еще и приговаривает:

– Золотой ты у меня человек, Антоша. Что б я без тебя делала? Как жила б одна-одинешенька?..

За такие слова и не то вытерпеть можно!

Иногда брал он в руки баян. И полуподвальная комната наполнялась мелодией украинской песни, напоминавшей Антону Никаноровичу родные места, куда так рвалось его сердце, когда служил он в далекой Осетии. Кто бы мог подумать, что именно там, на одной из владикавказских улиц, встретит он русскую девушку – смуглую, кудрявую, с глазами, похожими на волны Терека, когда он сердится!

– Ты как сюда попала, дивчинонька? Каким ветром тебя занесло в эти края? – Такое искреннее изумление светилось в больших черных глазах Антона, столько теплоты было в них, что бойкая на язык девушка вдруг смутилась. И неожиданно для самой себя поведала приглянувшемуся ей пареньку в ладно пригнанной красноармейской форме нехитрую историю своей жизни.

– Речка есть такая – Хопер. Слыхал? Там я и родилась. В станице Урюпинской. Тоже не слыхал? А сам-то ты откуда?

– С Украины я, из Лимана. Небось, не знаешь?

Она отрицательно качнула головой и продолжала:

– Жили, как все, – когда густо, когда пусто, ртов-то у отца с матерью аж пятеро было. Я – средняя, старше меня – сестра и брат и младше – сестра и брат. Правда, смешно?

Антон пожал плечами. Ничего смешного он в этом не находил, но девушка смеялась так заразительно, что и он заулыбался. А она уже посерьезнела, продолжала рассказывать:

– Началась война, отца забрали защищать «царя и отечество». Тут мы горюшка хлебнули. Старшей, Наде, больше всех досталось – ей уж тринадцать было, а младшей, Галочке, годочек всего. Писем от отца долго не было, и вдруг весточка: раненый он, в Ростове лежит, в бараках. Мать у нас была отчаянная, сгребла всех – и в Ростов. Представляешь?

По Антоновой юности тоже прокатилась эта самая война «за царя и отечество», многое мог он себе представить, но чтобы женщина в такую лихую годину могла посадить в повозку пятерых детей, голых и босых, и отравиться неизвестно куда…

– И как же вы – доехали?

– Доехали. И бараки нашли. Это где Ростов уже кончается, а Нахичевань еще не началась. И отца нашли – худой такой, бледный. Увидел нас, даже заплакал от радости. А потом говорит врачам: поправился, выписывайте. Выписали. Повез он нас аж за Дон. Нашли там место, землянку выкопали, жить стали. Бедовали, как все. Одно хорошо – вместе. Да только недолгой была та радость – в девятнадцатом году умер отец…

Серые глаза девушки наполнились слезами, губы дрогнули.

– Ну-ну, не плачь. – Антон вытащил из кармана платок, неумело стал утирать ей слезы. – Этим горю не поможешь. Дальше-то как жили?

– Да так и жили. Мать с горя черная ходила, еле поднялась. Надюшка работать пошла, я газеты продавала. Как красные в город вошли, легче стало. Гаврика в Москву учиться послали. Он у нас самый умный был, даже в гимназию ходил, когда еще в Урюпинске жили. Как выучится – начальником будет.

– Каким начальником? – спросил Антон.

– Обыкновенным. Чтоб Советскую власть защищать. Ему знаешь как повезло: их там кормят… Мы сюда приехали от голода спасаться. – Девушка вдруг заторопилась. – Заболталась я тут с тобой, а у меня еще дел невпроворот.

– Какие ж у тебя дела?

– Всякие. У кого белье постираю, кому огород прополю, кому полы помою. Мало ли работы! Надо только ее не бояться.

Они шли быстро, минуя одну за другой узкие, кривые улочки. Поравнявшись с низким глинобитным домиком, девушка, взмахнув на прощание рукой, исчезла, будто сквозь землю провалилась.

Антон улыбнулся и отправился по своим делам. А на следующий день пришел на знакомую улицу, отыскал убогую хатку, в которой разместилась семья Хованских, и, взглянув на Марию, понял окончательно: не будет ему без нее ни счастья, ни радости. Потому сказал открыто и просто:

– Вот что, Мария, выходи за меня замуж.

И увез ее на Украину.

Приятно было Антону, что понравилась его молодая жена и матери, и братьям. Была она веселой, работящей, его, Антона, почитала и любила. Когда подарила ему сына – вылитую его копию, – готов был на руках ее носить, каждое желание исполнять.

А Марию тянуло в Ростов, куда переехали к тому времени мать, сестры, младший брат Володя и где после гибели на боевом посту другого брата, Гаврика, получила квартиру и его семья.

В Ростов так в Ростов! Собрались Кизимы, поехали. Приспособили под жилье бывшую конюшню, стали себе жить да поживать. Антон радовался, видя, как счастлива Мария, а ей для счастья много не надо: муж у нее хороший, родные – рядышком. Все сыты, одеты, обуты. Дети растут добрыми, послушными. Одного ей хотелось – чтоб другие тоже были счастливыми. Оттого и старалась помочь, если у кого что не ладилось.

– Ты, Колюшка, накорми малых, – приказывала старшему, – а я сбегаю Васильевне подмогу. Хворая она…

Коля глядел на мать темными отцовскими глазами и, как он, покачивал головой: когда уж у матери хлопот поубавится?

А она, чмокнув сына в щеку, убегала.

II

Долгие летние дни мальчишки Ульяновской улицы проводили во дворе Кизимов, где стараниями Марии Ивановны и с их помощью была построена беседка. Приходили из соседнего двора Витя Проценко, Яша Загребельный, Игорь Нейгоф. Подсаживался Ваня Зятев, который, хоть и был глухонемым от рождения, понимал все, о чем говорили ребята. Так, во всяком случае, им казалось.

Заглядывал сюда и Коля Петренко. Жил он на этой же улице, только ближе к Буденновскому, а в кизимовскую беседку привел его однажды вездесущий Толик.

– Вы тут о героях рассуждаете, – заявил он мальчишкам, – а не знаете, что на нашей улице тоже герой живет.

– Герой? – удивились ребята.

– Герой. Вот он – Коля Петренко.

– Ну что ты, какой я герой? Я ведь тебе просто так рассказал, а ты… Да вы ему не верьте, ребята!

– А мы и не верим, – откликнулся Яшка.

– А грамоту тебе за что дали? – не унимался Толик. – Там что написано? За поимку важного шпиона!

– Не за поимку, а за помощь в поимке, и не важного, а просто шпиона, – уточнил смутившийся мальчуган.

– А не важных шпионов не бывает, – горячился Толик.

– Погодите, ребята, – остановил их Коля Кизим. – Вы что, всерьез? Ну-ка, тезка, расскажи, как все было.

– Так это дело давнишнее, уже года три прошло, – неохотно начал мальчик и замолк: может, неинтересно, раз так давно?

Но ребята ждали продолжения.

– Мне тогда в санаторий путевку дали, на Черное море. Вот там было здорово! Купались каждый день, в горы ходили! У нас обезьянка жила – все понимала. Как человек. А шкода! Один раз…

– Ты нам про обезьянку в другой раз расскажешь, – перебил его Витя. – Про шпиона давай.

– А какие на Черном море шпионы? – вдруг засомневался Яшка.

– Как – какие? – живо обернулся к нему мальчуган. – Самые обыкновенные. Нас на первой же линейке предупредили: мы живем на границе, и в любой момент с моря может высадиться шпион.

– Это правда, – подтвердил Коля Кизим. – Нас в пионерском лагере тоже предупреждали. Мы даже засады устраивали, но так никого и не поймали.

– Мы тоже не поймали. Только помогли. Да и то нечаянно получилось. Под самый конец смены, когда мы про этих шпионов и думать забыли.

А было так. Подошли к нему, девятилетнему мальчугану Коле Петренко, двое ребят постарше. «Пошли, – говорят, – в пещеру». – «Так спать же после обеда положено», – отвечает Коля. А они смеются: «Спи, если за месяц не выспался. А мы не дураки – последние дни на сон тратить». – «А если попадет?» – поинтересовался мальчик. «Из санатория выпишут? – засмеялся Коля Приходько. – Вот уж не думал, что ты такой трусишка. А еще ростовчанин! Чего бояться? Все равно через два дня уезжать».

Петренко подумал и согласился.

Ту пещеру, глубокую, сырую, мрачную, ребята обнаружили во время похода в горы. Идти далековато, километра полтора, зато посидеть в ней знойным июльским днем сплошное удовольствие: такая там прохлада. Плохо только, что пробираться к ней надо по узкой тропке через заросли держи-дерева. Приходится идти осторожно, по одному, да еще на расстоянии, чтобы колючей веткой не хлестнуло.

Они были уже почти у входа в пещеру, когда шедший впереди Коля Приходько вдруг замер и, обернувшись, прижал палец к губам: тихо!

Из пещеры доносились странные звуки: «Пи-пи-пи…»

– Морзянка, – шепнул мальчик.

Они сошли с тропы, остановились в кустах. Совещание было коротким, решение единодушным: разыскать пограничников.

Бежали изо всех сил, не обращая внимания на колючки, рвавшие одежду. Выскочив на железнодорожное полотно, остановились: дальше – море. Справа – большой пляж. Если позвать, люди, конечно, кинутся ловить шпиона, но лучше бы найти пограничников. Уж от них-то не уйдет! Близко санаторий, можно попросить директора, и он позвонит на заставу, но, во-первых, это не так скоро, во-вторых, им влетит за то, что они бегают неизвестно где, нарушают режим. А медлить нельзя – шпион кончит передачу и уйдет. И тут рельсы, на которые присели ребята, чтобы перевести дыхание и подумать, дрогнули. Поезд?

Но это была дрезина. И в ней, к несказанной радости ребят, сидели люди в зеленых фуражках. Пограничный патруль!

Шпион еще не закончил передачу, когда у входа в пещеру раздалось негромкое «руки вверх!».

А на следующий день в санатории была прощальная линейка. Ребята стояли грустные – никому не хотелось уезжать.

Вдруг на аллее показались пограничники.

Один из них подошел к директору санатория, пожал ему руку и повернулся к ребятам.

– Вы молодцы, – сказал он. – Настоящие пионеры. Трое из вас помогли нам поймать шпиона. Мы награждаем их Почетными грамотами…

Понятно, что после такого рассказа Коля стал в кизимовской беседке своим человеком.

* * *

О Коле Петренко рассказала мне Мария Ивановна. И посоветовала обязательно с ним познакомиться. Живет он теперь не на Ульяновской, но соседи, сроднившиеся в годы войны, знают новый адрес Николая Алексеевича.

– Кстати, – сказала Мария Ивановна, – когда будете в этом дворе, зайдите к Александру Семеновичу Пономаренко и к Юлии Афанасьевне Остапенко. Им есть что рассказать. А Яшу Загребельного не разыскали? Тут он где-то, в Ростове. Квартиру с удобствами получил. И Ксения Ивановна еще жива, мать Яши.

Делаю пометки в блокноте: Яков Власович Загребельный. Адресный стол. Найти обязательно.

А Николая Алексеевича Петренко и впрямь удалось разыскать без адресного стола. Юлия Афанасьевна Остапенко сказала, что проводит до самой двери – Коля живет совсем рядом, на улице Баумана.

– Очень он стеснительный, так вы уж его как следует допросите, – наставляла меня Юлия Афанасьевна. – Пусть все расскажет. И как командиров спасал – тоже. Они, эти командиры, после войны уже, в сорок шестом, когда с хлебом туго было, целую машину пшеницы во двор привезли. «Берите, – говорят, – люди, должники мы ваши на всю жизнь… А Колька наш где?» – спрашивают. А Коля стоит на крыльце и улыбается. В глазах слезы. Я ему кричу: «Ведро тащи!» А он ни с места. «Ты чего, – спрашиваю, – ревешь никак?» – «Нет, – говорит, – это я от радости, что они живыми с войны повертались…»

Николай Алексеевич и впрямь оказался не из разговорчивых, но это когда речь шла о нем. О своих товарищах он мог говорить часами. Хотя Коля Кизим, Яша, Витя были постарше, а Ваня совсем взрослым, они не гнали от себя ни Толика, ни Игорька, ни его, Колю Петренко. Собравшись в беседке, читали вслух. Про остров сокровищ, про путешествие к центру Земли, про благородного капитана Немо. А книгу о Робинзоне Крузо читали дважды, так понравилась. Подумать только – жить одному! Хорошо хоть Пятница человеком оказался.

Любили мальчишки книги Аркадия Гайдара. Особенно «Школу», «РВС», «Военную тайну». А когда «Пионерская правда» начала печатать повесть «Тимур и его команда», с нетерпением ожидали каждый номер.

– Вот это пацан! – восхищался Тимуром Витя.

– А из таких, как Мишка Квакин, получаются люди, вроде нашего Кости, – сурово сдвигал брови Коля Кизим, и его смуглое лицо темнело.

Костя, пьянчужка и хулиган, был уже совсем взрослый парень. Частенько он появлялся на улице нетрезвым, зло ругался последними словами, не стесняясь ни детей, ни женщин, грозился кого-то убить, кому-то отомстить.

– Шалапут, – коротко говорила Мария Ивановна. – Хоть говори ему, хоть нет – не понимает. Я уж замучилась с ним.

– И на что он тебе сдался? – искренне удивлялся Антон Никанорович. – Конченый он человек, пьяница, никакими речами его не проймешь.

– Да как же так! – волновалась Мария Ивановна. – Что ж у него, совести совсем нет?

Колина мама свято верила, что совесть есть у каждого. И сама старалась жить по совести, и детям наказывала. Коле иной раз приходилось с ней поспорить – не во всем соглашался он с матерью, особенно когда речь заходила о попадье. Поп, после того как в их дворе снесли церковь, запил и куда-то запропастился, попадья же так и осталась тут жить, жалуясь на судьбу, одиночество и болячки.

– Она только притворяется хворой, – хмурился мальчуган. – С чего ей болеть? Сроду не работала. И пользы от нее людям никакой.

– Зря ты, Колюшка, – мягко укоряла сына мать. – В трудные времена люди к ним за утешением шли. Голод, холод, разруха, а придет человек в церковь, помолится, слова всякие добрые послушает, ему и полегчает.

– Не больно-то от слов легчает, – не сдавался Коля. – Сама, небось, ей не молитвами помогаешь.

– Это уж кто как может, – уклончиво отвечала мать. И, захватив ведро, бежала к колонке, оттуда к матушкиному крыльцу – полы мыть. Такой уж она была, Колина мама.

Однажды Мария Ивановна привела в дом двух мальчишек лет по шестнадцать.

– Пусть у нас поживут, пока ремесленное кончат. Детдомовские они, отца-матери нету, одиноко им. Нам с Антошей сыночками будут, вам – братьями.

Так в тесном, врытом в землю домике Кизимов появились Степа Сидоркин и Коля Сидоренко, которого тут же окрестили Колей Беленьким: когда в доме два Коли, надо же что-то придумать…

– В тесноте, да не в обиде, – весело приговаривала Мария Ивановна, освобождая под жилье кладовку.

Муж только посмеивался, зато дети – и Коля, и Толик, и Валечка – радовались от всего сердца. Еще бы – сразу два старших брата. Да еще какие – оба высокие, красивые, веселые!

В их большой дружной семье, пожалуй, только один Толик доставлял много хлопот.

– Что за человек, – вслух удивлялась Валя, – только что в комнате был – и нету! В соседний двор – нет чтоб пробежать по улице – в окно лазит. Мать не велит, а ему хоть кол на голове чеши.

– Не чеши, а теши, – поправлял сестренку Коля и тоже укоризненно покачивал головой: экий неслух, этот малой. Подрастет – такой же озорник будет, как Яшка Загребельный.

Яшка жил рядом, в том самом дворе, где жили Нейгофы и куда, ради экономии времени, лазил в окно Толик. И никакой он, Яшка, не озорник, просто натура у него такая неспокойная. Живого, непоседливого мальчугана можно было увидеть даже на крыше, которая жутко грохотала от одного прикосновения его подбитых железками ботинок.

– Вот супостат, – ворчал сосед Иван Лопатин. – Креста на нем нет. Покою – ни днем, ни ночью…

Про ночь это он зря. Ночью Яшка спал как убитый. И когда брал в руки гитару, тоже затихал. Но по привычке, наверное, соседей раздражали даже мелодичные звуки, если они исходили из-под Яшкиных рук.

Однажды, когда сидел он тихо-мирно, подбирая мелодию полюбившейся соседской девчонке песни про ночь над Белградом, обрушился на него поток холодной воды. Добро бы из своих кто окатил, а то ведь и не соседка даже – за два двора живет. Он ей и не вредил… кажется. Зато теперь сам бог велел. Только с умом надо, чтоб ни-ни. А то совсем житья не станет.

На выдумки Яшка был горазд. Через полчаса, подойдя с самым невинным видом к дому своей обидчицы, он коротким сильным взмахом швырнул в раскрытое окно намазанную скипидаром кошку. Та, высвободившись наконец из сильных Яшкиных рук, намертво сжимавших ей рот и лапы, с диким воплем вцепилась в тюлевую занавеску. Послышался треск, грохот, звон… Пока хозяйка, с криком метнувшаяся из двора в комнату, разбиралась что к чему, озорника и след простыл. Он был уже дома и, сидя за столом, как ни в чем не бывало перебирал учебники.

– Тихий ты какой-то, – подозрительно покосилась на него Ксения Ивановна. – Или натворил что?..

– И почему ты, маманя, так плохо обо мне думаешь?

Улыбка у Яшки была широкая, обезоруживающая. Он подошел к матери, легко коснулся ее плеч сильными ручищами:

– Я вот что думаю: хватит мне в школе штаны протирать, мы с Витькой в ремесленное идем.

– Господи Исусе, – опустилась на стул Ксения Ивановна, – после шестого-то класса! Да кто ж тебя возьмет, непутевого? Ты и делать-то ничего не умеешь, окромя как из чужого борща мясо таскать!

Тут сел Яшка:

– Мать, откуда ты знаешь? Никто ведь не видел.

– Чего уж тут знать, – проворчала, поджав губы, Ксения Ивановна. – Вспомни, как ты в тот день, как Лопатиха бушевала, обедал – только ложкой гонял.

И верно, был такой грех на Яшкиной душе. Надо же было Лопатиной жинке борщ на окно выставить, остудить она его, что ли, хотела побыстрей – по всему двору такой запах пошел, что у Яшки аж слюнки потекли. Тут и проволочка подходящая под руку подвернулась, с крючочком на конце. А уж залезть на крылечную крышу да подцепить кусочек мясца чуть не в кило весом было делом техники, которой Яшка владел в совершенстве.

– Ваня, Толик, Витька, – позвал он товарищей, – айда в подвал.

Только обсосав последнюю косточку, спохватился Витя:

– Откуда такая вкуснятина?

– Много будешь знать, скоро состаришься, – шмыгнул носом Яшка. – Кстати, дружок, разговор у меня к тебе. А ты поел – и кыш отсюда! – прикрикнул он на Толика.

Тот шариком выкатился из подвала, оглянувшись на Ваню: того, небось, не гонят! А чего его гнать – все равно ничего не слышит, а если и поймет что – не расскажет, не то, что этот болтушка Толька. Там, в подвале, и состоялся разговор Яши и Вити Проценко, закончившийся решением идти в ремесленное.

Родителям оставалось лишь развести руками.

В одну группу их, правда, не приняли; более хрупкому на вид Виктору предложили учиться на слесаря-лекальщика, а из коренастого, широкоплечего Яшки решили сделать кузнеца, чем несказанно обрадовали мать:

– Вот и добре. Намахаешься за день – куда и озорство твое денется.

Далось им это озорство! Человек он как человек, разве что занесет кой-когда не в ту сторону, так с кем не бывает. Опять же уздечку на него набросить некому. Ему б таких родителей, как у Игоря, тогда другой разговор. Ольгу Федоровну не только дети – взрослые слушаются. Такая уж она женщина – умная, волевая. Недаром бывший боец бронепоезда Владимир Яковлевич Нейгоф, занесенный войной из Эстонии в донские края, так и остался на всю жизнь в Ростове, встретив здесь строгую темноокую красавицу. Хотел увезти в свои родные края, чем только не прельщал – и леса-то там густые, и озера прозрачные, и небо ласковое. Покачала молодая жена головой, на том разговор и кончился. Сменил Владимир Нейгоф шинель бойца на рабочую спецовку и пошел на Лензавод – ремонтировать паровозы.

Ставили Яшке в пример Колю Кизима:

– У друга своего учись людей уважать, – говорил ему Лопатин.

– Да разве я вас не уважаю? – не на шутку расстраивался Яша. – Вы в гражданскую нам светлую жизнь завоевали!

Но Иван Сергеевич не верил в искренность его слов и посматривал на паренька с укоризной.