Текст книги "Дышать! (СИ)"

Автор книги: Антон Глазарь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Annotation

Глазарь Антон Владимирович

Глазарь Антон Владимирович

Дышать!

– Дышать!

Я зашагал и стал вспоминать свет.

|вернуться в начало|

.

Широкие просторы полей и холмов близ гор Шерегеша были абсолютно безлюдны. И только узкое здание больницы было заметно с этой дороги. Конечно, и редкие дома и нечастые люди с приближением к ним стали видны. Однако издали место казалось диким. Только два этажа красного кирпича не дали нам разувериться в том, что навигатор ведет нас верной дорогой.

Два дня назад возле этой больницы дети нашли старую советскую фугасную мину. Которой взяться там было неоткуда, но она взялась и она нашлась. К счастью, дети не пострадали, но мина все же взорвалась, и взрывом разорвало местную корову. Нам дали два командировочных дня на фотосъемку и разговор с местными. Пусть ехать сюда не так далеко, но весной дорогу размывает, поэтому времени нам дали с запасом. К тому же не было точной уверенности, что дорога вообще есть. Говорили, что зимой этот район от мира отрезан. Хоть всего в ста километрах и горы и туристическая зона, никаких вестей с этих мест не бывает. Летом все вроде бы оживает, а весной и осенью вечно здесь что-то происходит, сюда вечно кто-то едет, и потом этот кто-то рассказывает, что добраться сюда было крайне трудно. Так говорили, и говорили не мне, а нашему водителю. Который в дороге признался, что и сам из этих мест. И потому нам очень повезло. Меня, правда, смутило, что навигатором он все же пользовался и вглядывался в него совсем не как человек, что идет на малую родину.

Интернет пропал еще когда мы съехали с трассы. Телефонная сеть немногим позже. Мы выплыли из грозовых туч в голубое небо, солнце здесь казалось выше и ярче. Моя читалка повисла на странице нового сборника хороров. Очередной рассказ только начал развиваться, и еще не было понятно о чем именно его сюжет. Перелистнуть на следующую страницу не получалось – сеть искалась и не находилась. И эту страницу приходилось в уме обзывать любимой, и перечитывать один и тот же последний абзац уже десять раз подряд.

«Неон парадного входа перекрасил наши лица в красный цвет. Ночной клуб „Багровая полночь“ ждал нас, наобещал лучших девочек в штате и бар с коктейлями по 99 центов. Хлои спешила докурить сигарету, чтобы мы наконец вошли. Хмель начал отступать, и нужно было срочно заполнить животы новыми порциями. Пахло ванилью. Транс раздавал листовки, у нас уже была одна, но он подошел рассказать о сегодняшней программе на ночь. У кого самая большая грудь, кто позволяет себе немного больше во время привата, какое бухло лучше не пить. Я заметил, что окна подвала забиты досками, а на верхних этажах решетки. Пока я разглядывал дом, Хлои засосала транса в губы. Мне показалось, что у него сифилис, но говорить вслух я этого не стал. Все мои домыслы основывались до прочитанной в энциклопедии статьи. Я лишь сделал вывод из того, что я вспомнил статью, – Срочно выпить! – меня поддержали хором. Внутри было жутко грязно. И не было ни одного человека. Дверь за нами закрылась и открыть её, чтобы хоть немного осветить коридор красным неоном, у нас уже не получилось.»

На въезде в поселок не было таблички с названием. Хотелось хоть какой-нибудь конкретики, ведь и до этого на картах и в описанном в письме задании редактора лишь значилось «шерегешский район». После первых появившихся домов дорога ушла в овраг. Водитель отказался ехать дальше. Овраг был действительно очень крутой. В этом овраге ютились жилые дома, а на другом его конце располагалась нужная нам больница. Мы вышли из машины и поспешили к ней.

Со мной шла Катюша – наш фотограф. Невысокая розовощекая, а местами одухотворенная девочка. Водитель остался в машине. Пару раз нам попадались местные, но разговаривать с нами отказывались. Молча отворачивались , прятали слишком черные свои глаза в шарфах и под шапками. Складывалось впечатление, что они не понимают, что мы им говорим. Будто в центре Сибири нашлось место, где не говорят по-русски.

Шлепая по грязи и озираясь по сторонам, каждый раз с надеждой проговаривая «здравствуйте, мы из газеты», мы дошли до нижней части оврага. Дальше предстояло идти вверх по склону, а грязь была слишком скользкой. Я предложил Катюше взяться за руки, чтобы не упасть. Она проходила у нас практику, была совсем юная, а потому скромная. Её рука быстро взмокла и скользила в моей ладони, точно как мои ботинки по дорожной слизи. Уверенности в шаге из-за этого было еще меньше.

Наконец с нами все-таки заговорили. Мальчишка, гонявший кошку палкой, услышав наше приветствие, обернулся, вытер об куртку нос, выбросил палку. Затем осмотрелся по сторонам и подошел ближе к забору.

– Вы на бомбу приехали смотреть?

Его говор был глухим и затхлым. Так должен говорить немец-старик после полувека советского плена. У него не хватало зубов по краям, а губы были измазаны чем-то черным. Под вязанной шапкой он прятал бритую белобрысую голову, имел привычку бестолково эту шапку снимать и надевать обратно. Бегал взглядом, пинал землю, порой сплевывал себе под кроссовки.

Катюша ответила, кто мы и зачем, попросила его показать и рассказать нам все.

– Так взорвалась же! И корова с ней вместе. Это Ил(ь/и)я её нашел. Мы покидались ею друг в друга, потом к корове привязали и взорвали.

Мы не успели переварить услышанное, как из дома послышался стук по окну, и мальчишка тут же убежал внутрь. Катюша переспросила меня, пикируя бровями к переносице:

– Они кидались миной? Друг в друга? Привязали..?

Я напомнил ей, что знаю ровно столько же, сколько и она. Мы хотели было зайти во двор за мальчиком, постучаться расспросить больше, но с первым нашим шагом зазвучал животный рёв, перешедший в громовой лай. Вслед залаяли со всех дворов. Пронзительно звонко. С хриплым надрывом и шумом лязгающих цепей. Мы спешно продолжили путь.

Больница имела задний двор, с широкими ветвистыми деревьями. Главный вход и амбарным замком и тетрадным листом, на иголку прибитым к нему, призывал шагать вдоль периметра в поисках другого. Вторая дверь, с заголовком «Прачечная», тоже была закрыта. Распахнутая третья была как раз напротив деревьев. Вблизи они оказались еще больше. Пусть не многометровые ввысь, но необъятными вширь. В тени их скрывалось дневное солнце – настолько крут был наклон оврага и настолько близко к больнице они были. Жирные коротышки-великаны, жмурящие наши глаза густой тенью. Только в окнах плавали размытые отражения редких солнечных лучей. Под слоем пыли и в полумраке они выглядели оранжево-красными узорчатыми пятнами.

Полумрак заставил нас идти вплотную друг к другу. Наши плечи каждым шагом издавали тихий шаркающий звук. И каждый шаг все сильнее сгущал тень. Наконец, когда впереди уже не было видно абсолютно ничего, мы остановились. Резко и одновременно. Рюкзак за моей спиной брызнул звоном двух столкнувшихся бутылок виски. Катюша отступила назад и, кажется, скривила лицом неодобрение. Впереди послышались шаги.

В паре метров от нас открылась дверь. Залитое солнцем лицо жирной женщины в белом халате появилось в проеме. Взгляд её, встретив нас, потупился. Катюша тут же отбарабанила приветствие. Та в ответ махнула на нас рукой и зашла обратно, мы поспешили следом.

– Нам только и нужно, что пару вопросов задать и снять фото.

Но отвечать женщина не стала. Шла по коридору, отворачивалась от нас, заглядывала в пустые палаты. Когда я схватил её за плечо, чтобы остановить и заставить нам ответить, она с силой им дернула и я оказался на пыльном полу, разбив макушку в кровь.

– Что вы себе позволяете? – завопила Катюша, – Мы на вас заявление напишем.

Но тетке были мы безразличны. Однако, после трех минут, что я провел прижавшись к стене, в попытках остановить и головокружение и струйку крови, она вернулась, швырнула нам бинт, банку йода, и вновь ушла. Катюша уселась рядом, и, как раненому солдату в окопе, закружила надо мной бинтом. Только тогда я заметил, что на ней белоснежное пальто, что, несмотря на местную грязь, она умудрилась не поймать ни капли. А еще, что глаза еще желтые, как тусклая корка лимона. Цвет, который ранее мне видеть не доводилось.

Мы просидели еще минуту. Больше прохожих по больнице не было. Проверили связь в телефонах, но ни малейшего сигнала. Катюша предложила пойти обратно к машине, чтобы выехать отсюда прочь, отзвониться руководству и спросить, что делать. Я неуверенно согласился. Когда вставал, понял, что меня беспокоит больше всего, и тут же свое беспокойство решил проверить – нет, бутылки не разбились от моего падения. Я радостно выдохнул, и тут же увидел Катюшино скривленное неодобрением лицо.

Внутри мы пробыли минут пятнадцать, но разбитая голова ,завидев уличный пейзаж, встретила его будто иным. Будто это совсем другой пейзаж. Я все ждал, когда я все-таки подскользнусь и упаду, задницей промчавшись вниз по склону. Катюша в каждый мой неосторожный шаг, наполненный ароматом неуклюжего кульбита на спину, хватала меня за локоть. С каждого двора все еще лаяли. Громко, хором, с гулом звенящего эха. Головокружение обрастало мигренью – я к тому же совсем еще не пил за весь день, кроме ирландского кофе, а организм мой к такому не привык.

Так мы дошли до нашей стоянки, но ни машины ни водителя там не было.

– Эмъ, а где..?

– Катюша, я был с тобой все это время.

– Он ничего не го..?

– Нет. И в машине я тоже был вместе с тобой, все наши разговоры ты слышала.

– Ну, вдруг вы все-таки о чем-то договаривались.

– Я его в первый раз увидел сегодня.

Две параллельные колеи рыхлой грязи обрывались прямо под моими ногами.

– Так он уехал?

– И видимо уехал задом, не разворачиваясь. Видишь следы колес.

– И зачем так делать?

– Зачем?

Уже знакомый нам мальчишка вынырнул из оврага. Грязный и затекающий слюнями по подбородку.

– Не видел тут машину?

– Конечно, видел. Уехала, чего ей тут оставаться?

– Нет, остаться она должна была обязательно. Нам на ней уезжать еще.

– Куда уезжать?

– Обратно в город. Домой.

– Ой, не надо вот этого.

Катюша озадаченно оглядела с ног до головы мальчишку, метнула взгляд ко мне.

– А водитель ничего не говорил?

– Папка?

– Водитель. Такой...эм, лысый. Лет сорок на вид.

– И с шрамом на губах! – вскрикнула Катюша, – к ушам полосы уходят. Глубокие, но узкие.

– Так Папка же. Он машину сожжет в лесу к завтрему вернётся. Вы корову ведь приехали снимать?

Катюша засеменила глазами, ничего не сказав, вытащила телефон, задрала его над головой и начала бродить по сторонам в поисках сети.

– Корова вон там вот. И Ил(ь/и)я с ней. Жрёт её.

Я посмотрел в сторону указанную маленьким грязным пальцем.

На холме возле деревьев виднелись два пятна. Оба на земле. Одно серое, другое буро-красное.

– Бл*ть! Что за? Катя...Катя, иди сюда!

– Секунду,

– Пожалуйста, иди сюда скорей.

Малыш загоготал смехом.

– Щас дожрет и уползёт до ночи. А потом снова выползет.

– Катя!

Я отвернулся всего на секунду, прыжком схватил Катюшу и дёрнул к себе. Обхватил её лицо и направил в нужную сторону. Но там уже ничего не было.

– Что там?

– Только что...

– Что?

– Я не уверен, очень далеко. Да и голова кружится..ты! Скажи ей, что мне сказал.

– Ничо я говорить не буду.

Мальчик вновь загоготал.

– Вам в больницу надо обратно. Спать же где-то придется. А никто больше вас к себе не пустит.

И ушел. Катюша вновь спросила, что там было. А я почувствовал, как искривлено мое лицо. Я повторил слова Мальчишки, и Катюша сморщилась в отвращении. Ноги жутко устали, но присесть было негде. Катюша вернулась к попыткам поймать сеть, а я достал бутылку, открыл и хлебнул с горла. Когда Катюша заметила, жестом предложил ей. Она отказалась, однако после трех минут брождений с телефоном подбежала, выхватила и жадно глотнула. Затем согнулась, шумно задышала ртом. «Это же чистый спирт!» глаза её заслезились, а язык по-собачьи выпал из губ.

– У тебя есть с собой еда?

Спросила Катюша вымотав всю горечь послевкусия. Я показал пачку чипсов со вкусом крабов. Вновь моргнуло неодобрение на её лице, однако рука поползла к пачке. Мы захрустели обратно к больнице под вернувшийся собачий лай.

Жёсткая медработница не удивилась нашему возвращению. Выслушала вскользь нашу историю о машине и необходимости остаться на ночь, и махнула рукой идти следом за ней. Нам досталась палата с видом на темный задний двор. Уже подступал вечер и за окном было почти непроглядно. Я снова глянул в читалку, но страница не обновилась. У Катюши нашлись бутерброды, а медработница принесла две тарелки гречки. Мы ели и запивали виски с горла. После не-то обеда, не-то ужина, Катюша вспомнила мой рассказ о поедании мертвой коровы. Рассказала про коровьи глаза, что столь человечны. Затем и вовсе заметила, что коровы разумны. И тут её слова повернули в иную сторону, видимо она совсем напилась:

– Кто страшнее: каннибал, или его повар?

– То есть?

– Кто-то ест человека, да? А кто-то ему готовит. И кто хуже..страшнее? Тот, что считает нормой поедать себе подобных, или тот, что не только считает это нормой, но и..хм..помогает в этом пути?

– А в чём разница между канибализмом и...например, поеданием свинины?

– Я свинину тоже не ем, как и говядину. Свиньи тоже умные. Только курицу. Курицы – тупые.

– То есть в этом разница? А, что если появится ницшевский Уберменш? Мы все для него будем тупыми. Перед Сверхчеловеком человек обычный – лишь курица. Ему можно будет жрать человеков?

– Ты знаешь, наверное, да.

Я снова взял читалку, снова попытался перелистнуть страницу и снова пошла бесконечная попытка её загрузить. Катюша посмотрела через моё плечо, прижавшись своей щекой к моей.

– Никак не можешь нормально почитать? В этом проблема гаджетов.

– В этом проблема таких мест! Необходимость дышать кислородом – ничуть не беда. Беда в том, что на дне мира кислорода нет.

– У меня есть чуть-чуть подышать.

Катюша выскользнула с плеча. Улыбнулась и достала небольшую книжку.

– Вот. По старинке. Бумажные листочки и запах типографии.

Это был сборник. Я держал в уме, что и Катюше тоже заняться будет нечем. Что отказываться невежливо, но и надолго его у себя задерживать тоже нехорошо. Поэтому выбрал совсем небольшой рассказ, с названием, что понравилось, и, хлебнув полный рот, забегал по строкам глазами.

– «Иллюзия жизни»

Щёлкнуть пальцами достаточно, чтобы уйти от проблем. Один щелчок и всё. Нет никаких страхов, нет никаких забот. < Щёлк! > и вместо тебя, кто-то другой разгребает эти горы, а ты думаешь себе о своём. Смотришь со стороны, или не смотришь вовсе. Разве не мечта?

И вот так я умею. С ранних лет, как только пальцы научились сгибаться, а может и раньше. Может, в утробе было слишком темно – может, я щелкнул и там, а мать чуть вздрогнула от звука крохотных костяшек, которые еще и не костяшки вовсе. И я в стороне, смотрю на иллюзорного себя, он с улыбкой у рта прыгает в самое пекло. А позже, одновременно со мной, приподнимает руку к подбородку и < Щёлк! >

В шумной компании, забираясь на высоту, прыгая с этой высоты, в воде, наедине с женщиной – боюсь я много, поэтому и щёлкаю часто. Мне нужен лишь покой и одиночество. Тогда я вроде бы счастлив. И сердце в груди не скачет, и зрачки не ширятся, и рука на автомате на загибает пальцы.

Я люблю свою работу. Она тихая и мирная. Только я и таблицы, сметы, цифры. Однако только ей жить нельзя – говорю себе вновь и вновь, – потому набираю «друзьям», улетаю в рейд по барам, оказываюсь в полутьме пьяного разгула. Но < Щёлк! >, и как-нибудь без меня, ребята.

И только один мой друг, если не единственный, с кем мне всегда приятно общаться. Пусть он зануда и шутки его не смешные, зато с ним спокойно. Когда послерабочий вечер переносится к столику паба, сперва появляется он. Мы вдвоем. Говорим о всяком. Выпиваем по первой. Потом набредают прочие. < Щёлк! >

– Сегодня делал дефрагментацию жесткого. Только запустил когда, «осталось времени» писалось «176 дней». Пошёл заваривать чай, возвращаюсь – уже готово. Думаю, «как быстро летит время!», а еще «Раз полгода прошло, пока шёл, чай и остыл и иссох!»

Он находил это смешным. Его выдавали глаза, которые щурились от смеха – удивительная особенность улыбаться не ртом, но веками. Так улыбаются люди, которые стесняются своих зубов – у него был отколот краешек на переднем.

Мы выпили по одной, затем еще по одной. Прочие сегодня сильно опаздывали. Я впервые за долгое время почувствовал себя пьяным. Обычно я выщелкиваю иллюзию до первого наплыва хмеля в голову. Потянуло на откровенности.

– Я сейчас что-то скажу. Ты главное сильно в слова мои не вслушивайся, а то решишь, что я чокнутый.

– Так ты и так чокнутый! Я другого такого чокнутого и не встречал.

– Ну, сейчас скажу совсем безумную штуку. Короче..

– Я слушаю, но не вслушиваюсь.

Я замер. Театральная пауза перед откровениями необходима – показывает тяжбу произнесения. Так появляется вес слов. А может это просто пьяный тупняк. Тяжело было понять точно.

– Я ведь много чего боюсь, ты знаешь?

– Чего например?

– Высоты. Темноты. Шумных сборищ..

– Стоп! Ты?

– Я.

– Ты прыгаешь с парашютом каждые выходные, в клубах тебя все знают в лицо, при этом абсолютно во всех.

– Да слушай ты! Это все, конечно,...конечно. Но..сильное но.

– Тебе нравится бояться?

– Я же не извращенец какой-нибудь..

– А ходит слух, что..

– Так. Не надо об этом. В тот раз я был не в себе. – в голове сверкнуло то, что принято называть озарением, – И да! Я каждый раз был не в себе!

– А в ком? – пытаясь пошутить, спросил он.

– Ни в ком. Просто в стороне.

– ??

– Смотри. Я щёлкаю пальцами, и вместо меня появляется моя иллюзия. Или в тело забирается кто-то другой, а я со спокойно себе прохлаждаюсь в сторонке. Жду, когда все кончится.

Я ждал хоть какого-то ответа, однако пришлось продолжить.

– Щёлк! И это не я совсем, а кто-то другой. И он делает все то, что мне не нравится делать. Я ведь домосед, я люблю спокойствие, одиночество. Зачем мне праздные часы, когда можно их переждать, всегда занимаясь любимыми делами, в приятной обстановке и все такое.

Глазами он показал сомнение. Затем ими же улыбнулся.

– Но ты всегда весьма доволен и шумными пьянками, и так задорно кричишь в полоте. Всегда дергаешь кольцо парашюта лишь в последнюю секунду. Ты наслаждаешься этими моментами. Весьма искренне и правдоподобно.

– Да это не я ведь, а моя иллюзия.

– Я понял, я понял. И я о другом. Предположим, что все это правда. И тогда, согласись, иллюзия твоя проживает все самые весёлые моменты жизни..

– Не весёлые они вовсе! Я их такими не считаю.

– Ты не считаешь, но тот ты, который танцует на барной стойке, уж точно считает.

– Я хоть одетый был?

– Смотря в какой раз. Я вот о чем. Всё «весёлое» ему. Может быть, иллюзия твоя, вовсе не иллюзия, а иллюзия ты...блин...чего-то мне в голову дало.

Он покачнулся . Раскрыл рот в зёве. Показались свежеотбеленные зубы. Передний был восстановлен, без каких-либо дефектов. В дверном проеме возникла толпа «прочих». «Заждались, сучки??!» взвизгнул женский голосок. Выбеленный рот поспешно был закрыт, а глаза вновь улыбнулись. А я чисто автоматически согнул пальцы.

< Щёлк! >

Стою поодаль. Вижу себя подпитого, как обнимаю прибывших «прочих». Как широко кричу в сторону бармена. Руки забарабанили по столу, нетерпеливо схватили бутылку и досуха её опустошили. Понеслись часы. "Я" – балагур. "Я" вроде бы счастлив.

Уже в ночи, когда потихонечку народ стал расходиться, криво улыбающиеся пьяные глаза подбрели ко «мне». Белоснежные зубы защебетали что-то в «мои» уши. "Я" в стельку пьяный вдруг отрезвел, что-то отвечал. Разговор их все сильнее и сильнее пугал «меня».

Наконец, "я" остался один. В своей квартирке. С чашкой горячего чая. "Я" уставился в стену, не моргал. Наконец, я поднял руку, но он не поднял в ответ. Уже было пора. Уже было спокойно. Я согнул пальцы, но он противился руке. Задергался.

< Щёлк! >

Я остался наедине с книжкой. Катюша вышла в уборную. Я положил сборник на катюшину сумку, и еще раз глянул в читалку. Глаза округлились, завидев незнакомую еще страницу. Я хлебнул виски и быстренько с ней расправился, быстрее пытаясь перелистнуть дальше. Но вновь загрузка замерла.

Я уставился в окно. Там было совсем темно. Будто бы кто-то выползал: черный, из черной земли в черную атмосферу. Подкатил перепой. Мрак играл в воображении. Что-то мерзкое, змееподобное, но с человеческим лицом. Я не услышал, как зашла Катюша. Она подкралась, снова легла подбородком на мое плечо.

– Что там? Что-то видишь?

Решал в голове стоит ли рассказывать пьяные причуды фантазии. Повернулся к ней, чтобы заговорить, и стукнулся носом об её нос. Понял, что губы наши почти вплотную друг к другу.

– У меня читалка сеть нашла.

– Да? – голос её стал тихим, – Может и телефон найдет? А книжка моя не понравилась?

– Я прочитал один рассказик. Про иллюзию и щелчки пальцем.

– И как тебе?

– Я не умею щелкать пальцами.

Катюша отпрыгнула и вдруг стала бойко задорной.

– Ты что?! Я тебя сейчас научу.

– Нет, не надо. Лучше...давай..эм, – перепой начал плести язык, – Возвращайся на плечо, смотри в окно и слушай.

Катюша так и сделала, щекой я ощущал, как она улыбается. Взял читалку и прочитал всего один абзац.

«Уставился во тьму. И тишина и тихий рёв начали играть злую шутку. Стали мерещиться изгибы и движенья. Я стал и верить и предполагать, что прямо сейчас, раз шаги здесь не слышны, прямо сейчас из ниоткуда звериная лапа схватит мое лицо, сожмет и не отпустит. Что кончится мое дыханье в ней, и сказать я уже ничего не смогу. Уставился во тьму и пытался не бояться. Там не было ничего, и было слишком многое. Меня тошнило, но тошнить было нечем. Уставился во тьму, потому что смотреть больше было некуда.»

Пауза. Мы оба смотрели в окно. Черный прямоугольник, прячущий целый мир. Прежде чем услышать голос, я почувствовал, как движутся её щеки:

– Нельзя смотреть в темноту. Если смотреть, и сам станешь темным внутри. Впустишь её в себя.

– А куда смотреть? На лампочку что ли?

– Уж лучше на нее. Темнота уродует. И не проходит. Не надо.

– Ты драматизируешь.

– Только попробуешь, и тут же начнешь что-то в ней находить, что-то в ней замечать.

– Может быть, замечаешь в ней что-то, потому что что-то в ней есть.

– В ней обязательно что-то есть. Что-то пугающее, что-то страшное. Но не смотри. Просто не смотри.

Катюша внезапно переменилась. Щекой я почувствовал улыбку. И, кажется, она повернула взгляд к лампе.

– А если бы была возможность, ты бы постоянно ехал по экватору планеты, чтобы не кончался день, или чтобы не кончалась ночь? Влево, или вправо?

– И часто ты о таком думаешь?

– Постоянно.

– Надо проверить телефон. Верно?

– Я бы ехала влево, куда и Солнце едет. Всегда был бы день. Всегда было бы светло.

Сперва я, следом и она, мы проверили телефоны. Сети не было.

– Что будем делать?

– Сейчас спать, а завтра пойдем пешком. Может, машину какую-нибудь поймаем, или сеть найдется. Всяко лучше, чем здесь ждать..хм..ждать неясного ничего.

– А спать? Вместе?

Лицо Катюши покраснело от робости. Взгляд теперь спрятался в угол палаты. Я по-отечески взял её руку, погладил. Пошатнулся, осознал уровень перепоя. Понял, что в ночи вполне может стошнить.

– Раздельно.

– Одной страшно.

– Не бойся, я ведь рядом. И утро совсем скоро будет.

После нескольких минут приготовлений, я упал на кушетку. Тут же вырубился и в сознание не приходил до утра. Но спал беспокойно. Снились грубые болезненные прикосновения. Звериные когти, скользящие по коже. И звуки. То хруст, то шарканье. Дыхание. Хриплое астматическое. Вскрики и всхлипы. И мерцания света. То рыжего, то белого.

***

– О, Господи! Такое утро..так мерзко. Вчера явно перепил. В такое утро следует пускать на фоне гармошечный ритм «Вальса Амели». ? Тебе, вообще, какие фильмы нравятся? Какая музыка? Я ныне трезв и готов постигать тебя, женщина.

Ответа не было. Я открыл глаза. Рвота подступала к горлу. Я приподнялся, в палате никого не было. Срочно отправился в уборную. Где, обняв унитаз, провел минут двадцать.

Умылся, вернулся. Никого. И теперь заметил, что и вещей Катюши тоже нет. Только её книжка на полу.

Прошел всю больницу и никого не нашел. Только на улице тётка-врачиха развешивала свежевыстиранную одежду. Я подошел, начал спрашивать о Катюше. Нет ответа. Я стал настойчивее, за что вновь был повален с ног.

– Что вы за люди такие?? Что с вами не так? Как так можно? И зачем и почему?

Я вопрошал, но тётка ушла, и продолжал вопрошать я не у кого-то конкретного, а у самого места. У домов, что виделись внизу склона. У лая собак. У Мальчишки, что поднимался ко мне.

– Вы девушку свою ищете?

– Да, чёрт возьми, да.

– Меня просили передать, что она ушла.

– Куда?

– По дороге пошла.

– Давно?

– Это не знаю. Вы тоже идите. Вас там встретят. Меня так просили передать.

– Кто просил? Катюша? Девушка?

– Не. Вы чего? Стал бы я её слушать?! Папка попросил.

– А Папка, это наш водитель?

– Не, Папка – это мой папка.

– Ох, уходи, пожалуйста.

– Ещё увидимся.

Мальчик убежал обратно. – Не дай Бог! – бросил я ему вслед.

И похмелье, и очередной кульбит на землю, и вчерашняя разбитая голова – все делало из меня так себе ходака. Но я собрал сумку, взял с собой катюшину книжку и почти бегом зашагал сперва вниз, затем вверх, потом по дороге.

Я шел долго. Весь день. Впереди ничего и никого. Позади тоже. Делал перерывы. Выяснил, что прошлым вечером мы с Катюшей выпили одну и чуть отпили от второй. Я решил закончить её в одиночку.

Небо все сильнее заливалось тучами и становилось все холоднее. Уже шел пар при дыхании. Уже тряслось тело и онемели руки. Я пил, чтобы не чувствовать мороза, но помогало слабо. Наконец, когда солнце ушло в закат, я без сил упал на бок. В полугнилую траву, в грязный снег. Я достал книжку, быстро пролистал все страницы и заметил маркером выделенное в овал название одного из рассказов. Я глотнул еще виски и приступил к чтению.

"Пусть кончится здесь..."

Я не то чтобы красива. Я просто умею подчеркнуть достоинства, скрыть недостатки. Меня скрутили силком деспоты-чувства и утащили в этот двор. Сегодня и сейчас. Меня называли красивой, но я понимаю, как далека я от красоты настоящей. И все-таки я симпатична. Надеюсь, что симпатична. Надеюсь и потому стою перед его подъездом. Со скромными нежно бежевыми губами, прозрачным лаком на ногтях и с тетрадкой, которая исписана стихами.

Он так загадочен. Он хмур и бледен. С лицом заполненным болью. Он совсем не красив. Но каждый раз, когда мы пересекаемся, я замираю. Уже год мы случайно встречаемся, год сталкиваемся на секунду глазами. Но иногда он пропадает. На пару недель, или больше. А потом вновь появляется, еще бледнее и еще более болезный. Что-то внутри тянет к нему. Но я весь этот год боялась шагнуть первой.Мне пятнадцать. Мне говорят, что в первый раз так всегда. Но я не верю в «первый раз». Я верю в «единственный раз». Глупые нюни пятнадцатилетки.

– Хотите, я прочитаю вам свои стихи? – Ой, я бы с удовольствием послушала, но давай в другой раз?

Наша преподавательница литературы очень добрая. Но у нее есть еще десятки таких же, как я. А он. Если бы он учился в одном классе со мной, на литературе, на наших мини-постановках перед классом, в какой-нибудь пьесе. Класс бы над нами смеялся, а я нервно читала бы с листа слова Джульетты. Но он на год старше. И учится в другую смену. Я вижу его, лишь когда прихожу на уроки, а он как раз уходит домой. Чертова судьба. Чертовы нюни пятнадцатилетки.

Над ним издеваются одноклассники. Так мне рассказывали подружки. Он нелюдим. У него нет друзей. И говорят он лежал в психушке. Его кожа бледная – он вряд ли часто выходит гулять. Почему к нему тянет? Наверное, потому что я умею скрывать недостатки и подчеркивать достоинства. Я бы поправила его волосы, я бы застегнула верхнюю пуговицу на его рубашке. Погладила бы ему штаны. Он не красив, но он симпатичен. Как и я. Я бы очень хотела ему помочь, но при этом очень боюсь.

– Хотите я прочитаю вам свои стихи? – Завтра, обязательно завтра!

В его окне не горит свет. Я пытаюсь посчитать номер квартиры, чтобы позвонить в домофон. Наверное, услышу голос его мамы. Она спросит «Кто?». Я поздороваюсь и скажу, что к Нему. Наверное, она позовет его к трубке. Или откроет мне дверь, и я зашагаю по ступенькам на трети этаж. Начну задыхаться уже на втором. Не потому, что слабая. Потому, что волнуюсь.

На уроках физкультуры я лучше всех бегаю. Даже мальчики меня не могут догнать. Только сейчас я так медленно шагаю вперед. Обычно мои ноги несутся стремительно. Как и его. Он почти бежит прочь каждый раз, когда его вижу. Знаю что не от меня, что из школы. Но думаю об этом. Думаю, что точно за ним поспею за ним. Что убежим вместе. Розовые нюни пятнадцатилетки.

Меня обзывают. Грубо и обидно. Когда я призналась подружке в чувствах Нему. И она сказала, что мы друг друга стоим. Это прозвучало обиднее всех обзывательств. Не знаю, почему. Я думала, что лучше, чем Он. Может просто казалось.

– Хотите я прочитаю вам свои стихи? – Да. Давай сейчас. Долго, наверное, заставила тебя ждать? Прости, пожалуйста.

– Ничего страшного. Слушайте...

Пусть кончится здесь!/ Не хочу, не могу так страдать../ Я пытаюсь, но у губ не выходит сказать.../От судьбы, за грехи мои, месть!

Но пусть здесь же начнется!/ Ведь есть шанс. Я верю шанс еще есть,/ Попытаться в друг друга жизни влезть,/ Но судьба не дает, судьба не сдается.

Сердцу сложно! Сердце бьется и рвется!/ То, в чем вижу я смысл мира весь,/ Пусть,,пожалуйста, кончится здесь, /Но, прошу, пусть и здесь же начнется.

– Ты влюбилась, радость моя? – Угу.

– А кто твой принц? – Он на год старше, он...

– Я поняла о ком ты. Золотце, ты ему очень нужна. Обязательно заговори с ним.

И что? И где он? Я стала приходить в школу на полчаса раньше. Но его не было ни в один из дней. Выучила расписание о класса и каждый день приходила к кабинету, в котором у него должен был быть последний урок. Но его не было.

Подружка рассказала, что он опять попал в больницу. Что ему совсем плохо. И я испугалась, и плакала всю ночь. Хотела уже прийти в больницу, но... Он появился. С почти мертвым лицом. Вдали от всех. Уставился в стену, что-то шепчет губами. Я пролистала тетрадку, нашла стихотворение, которое хотела ему прочесть, повторила его. И пошла.

И вот я напротив него, но он опускает руки и я вижу: глубокие шрамы. От запястья к локтю. Бордовые и розовые и почерневшие и совсем белые. Ноги застыли. Ни вперед, ни назад. А из головы вылетели все слова. Я отвернулась, чтобы он не видел, снова достала тетрадку, а, когда все вновь повторила, его уже не было.

Весь учебный день я спорила сама с собой. И окончательно решила только поужинав дома. Я должна все ему сказать. Пусть кончится....нет, пусть кончатся – кончатся нудные нюни пятнадцатилетки.