Текст книги "Пару штрихов тому назад"

Автор книги: Антон Тарасов

Соавторы: Дмитрий Березин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Ничего похожего на это место Художник никогда не видел. Все бурлившие в нем сомнения и страхи не могли перебить ощущение удивления, которое бывает, когда знакомишься с чем-то по-настоящему новым, таким, которое, если и представлял раньше, то только в общих чертах. Никогда и нигде он не видел такого серого неба, не чувствовал такого тяжелого запаха сырости, не разглядывал таких тяжелых облаков, пронизываемых светом Луны, которые никуда не плыли, а стояли на месте, будто намертво прибитые к небу. И сколько видит глаз – едва заметные при лунном свете небольшие могильные холмики. За воротами их было даже больше – так, во всяком случае, показалось Художнику. Между могилами беспрерывно носились какие-то маленькие существа.

«Должно быть, крысы», – подумал Художник, но, приглядевшись тщательнее, понял, что это совсем не крысы и быстро отвернулся.

Дорога шла немного в гору. Перед замком были еще одни ворота. В тот момент, когда Художник к ним приблизился, их створки слегка качнулись и со скрипом отворились. Кто-то ждал его, приглашал войти. Только кто? Вокруг никого не было, если не считать птиц, чьи голоса уже перестали пугать Художника. Или это был тот, кто подглядывал за ним из-за закрытых больших ворот еще тогда, когда Художник только-только рисовал картину и в процессе этого погружался в видения?

Как только Художник миновал ворота, они со скрипом захлопнулись у него за спиной. Художник не обернулся, он ожидал чего-то подобного. Путь назад для него был отрезан, и он четко это понимал. Подойдя к замку, Художник, наконец, решился обернуться и посмотреть назад. В темноте той дороги, по которой он только-только прошел, почти не было видно. Только слышалось мерное поскрипывание – это легкий ветер играл большими и маленькими воротами. То ли от ветра, то ли от впечатлений на глаза Художника накатились слезы.

Когда перед Художником медленно, постукивая, распахнулись тяжелые двери замка, у него исчезли даже крупицы сомнений в случайности его появления здесь. Он шагнул, двери захлопнулись, вызвав под сводами замка некоторое подобие раската грома – и стало совсем темно.

Глаза Художника трудно привыкали к темноте. Он стоял на месте, не рискуя двинуться, чтобы не споткнуться обо что-нибудь. Лунный свет проникал в замок через широкие окна, расположенные где-то наверху. Света едва хватало на то, чтобы немного осветить стены: потолок и пол оставались в темноте. Мрак со всех сторон обволакивал Художника.

Художник сделал несколько шагов.

– Эй, – окликнул его кто-то.

Художник продолжал идти вперед, вытянув руки, чтобы не наступить на того, чей голос только что слышал. Прежде, чем отвечать, Художник непременно хотел увидеть, кто его спрашивает. Ему не давал покоя тот взгляд из-за ворот, который он ощущал на себе и который, казалось, целиком его изучил.

Пройдя еще несколько метров, Художник опять услышал тот же голос, теперь уже совсем рядом и вполне разборчиво:

– Ты разве не слышишь?

– Слышу, – ответит Художник, продолжая идти и с упорством искать взглядом своего собеседника, вглядываясь в каждый угол, в каждый кирпич, выделяющийся на фоне темных стен. – Прекрасно слышу.

– Тогда отвечай, как попал сюда? И вообще, хотелось бы знать, кто такой?

Художник молчал, пытаясь собраться с мыслями и подобрать нужные слова. Действительно, о чем он мог рассказать? О том, что рисовал и вдруг куда-то то ли улетел, то ли провалился? Кто этому поверит? Это же смешно! Хотя те видения и все, что произошло с Художником далее, были слишком правдивы, чтобы в них не верить. И картина – с чего Художник взялся за нее? Он же вынашивал идею нарисовать совсем другое, более близкое его настроению, ощущению и вкусам. Но он все забыл, и даже если бы хотел что-то изменить, то наверняка не смог бы найти в себе для этого силы.

– Я – Художник.

– Нет, ошибаешься, художник здесь я! – строго заключил кто-то.

– И я, – раздался другой голос, более хриплый, чем тот, что Художник слышал до этого.

«Значит, он здесь не один, их много, и я оказываюсь в меньшинстве. Хотя, что я волнуюсь по пустякам? Мне за другое нужно беспокоиться. А эти люди, кажется, настроены вполне дружелюбно, раз еще не схватили и не убили меня», – рассудил Художник и сделал еще один шаг вперед, туда, откуда раздавались голоса.

– Стой, ты сейчас наступишь мне на руку! – раздался испуганный хриплый голос.

Художник попятился назад.

– Отвечай, кто ты такой и откуда!

– Вы все равно не поверите, – ответил Художник. – А если не поверите, то и нечего рассказывать. Тем более, я уже все рассказал. И сказаны слова, и сорваны оковы.

Те, кто был там, в темноте, о чем-то шептались. До Художника долетели только обрывки фраз: «художник», «не верю, что художник», «пусть уходит». Послышались шорохи.

– Сядь, – скомандовал хриплый голос. – Слышишь? Сядь, расскажи, а мы подумаем, изгонять тебя или ты останешься вместе с нами.

– Я не хочу оставаться, – возразил Художник. – Меня ждут. Не знаю, зачем я сюда пришел, честно, не знаю.

– Сначала сядь, – Художник почувствовал, как кто-то с силой дернул его за руку и он, доверившись невидимому голосу и этой силе, сел на что-то твердое и довольно холодное. – Кто ты?

– Говорю же, я – Художник! Я написал картину, такую, какой не писал никогда и не собирался писать. А потом взглянул на эту картину, все закрутилось, я упал, меня куда-то потащило, а потом я отказался здесь. И пришел туда, куда меня тянуло, сюда. Просто, не знаю, как это объяснить, за мной кто-то следил, без слов меня сюда звал. И я пришел, ведомый этим взглядом, и еще чем-то…

Снова до Художника донесся шепот, на этот раз довольно взволнованный. Художник повернул голову в сторону, откуда раздавались голоса и шепот: на освещенной части пола он различил пять теней. Быть может, их было и больше, просто освещенная часть пола была по размерам ничтожной по сравнению со всей остальной, скрытой сводами замка.

– Ты такой же, как и мы, – спокойно сказал сидевший с Художником рядом. – Тебя привела сюда картина. И она никогда не отпустит назад, никогда.

Рядом с Художником сидел старик с длиной бородой. Художник вдруг различил его худой нос, тонкие черты лица, взъерошенные волосы, закатившиеся уставшие глаза. Он не смотрел в сторону Художника, его взор был устремлен куда-то кверху, туда, к окнам, из которых в замок врывался скудный свет.

– Никогда, – снова повторил старик. – Поверь, таким же наивным был и я, и они. Мы тоже стремились уйти, вернуться обратно, но, как видишь, мы здесь, мы навечно здесь.

– Нет, вы не понимаете! Я же просто сплю, я все это видел, когда закрывал глаза, когда рисовал, – сбиваясь, говорил Художник. – Меня обязательно разбудят, и я вернусь обратно, туда, откуда пришел.

Старик похлопал его по плечу.

– Ты все поймешь со временем, но исправить в этом ничего уже нельзя.

На Художника смотрели. Он видел тени и чувствовал на себе взгляды, уже не особо их пугаясь.

– Сколько вас тут?

– Вместе со мной шестеро, – грустно ответил старик. – Ты, выходит, седьмым будешь, Художник.

– Седьмым… седьмым… – зашептали люди, сидевшие где-то в стороне и, как показалось Художнику, внизу.

Художник недоумевал. Ему было трудно уследить за тем, о чем говорит старик. Что его может объединять с шестью совершенно чужими людьми, находящимися, судя по всему, не по своей воле в месте, которого вообще не существует. Сумрак, пустыня, деревья, ворота, статуя, замок – всего этого в понятии Художника не существовало. Это был то ли мираж, то ли видение, то ли банальная галлюцинация – словом, это было вне материального мира, а значит, по мнению Художника, должно было пропасть вместе с выходом его из бессознательного состояния.

«Хотя, – вдруг подметил он, – если бы я был без сознания, то вряд ли сейчас размышлял бы о таком. Я бы бредил, жил в своих фантазиях, но не придавал этому значения. Так бывает во сне: спишь, снится кошмар, ты кричишь, зовешь кого-то на помощь, но только под конец действа понимаешь, что это сон и не более того. А здесь…»

– Скажи, старик, а с чего ты вдруг решил, что я такой же, как вы все тут? Я всего лишь художник, я не совершал ничего такого, за что меня можно было заточить здесь. Я просто осмотрю все и вернусь обратно. И был я там, и видел многое, но рассказать, увы, не властен.

Старик тяжело вздохнул.

– Ты пытаешься говорить стихами, мне это знакомо. Поверь, я тоже художник, настоящий художник, и они художники, и они тоже сомневались в том, что им уготован такой путь, а не какой-нибудь другой. Но открой глаза: я еще здесь и они тоже.

Художник задрожал:

– А вы, вы все тоже не хотите выбраться отсюда? Почему вы здесь? Сидеть, сложа руки, и ничего не делать, не пытаться вернуться обратно? Смешно! Не понимаю! Я отказываюсь это понимать!

– Поймешь, – возразил старик. – Мы тебя ждали, долго ждали, но знали, что ты придешь. К нам приходят раз в сто лет. И мы знали, что придешь именно ты. Ведь ты рожден в день солнцестояния? Не надо, молчи, я знаю это. Мы все рождены в этот день, и все несем на своих плечах бремя моего греха, ужасов того, что было очень давно. Было со мной. И все началось с меня, только не закончится никогда. Каждые сто лет к нам приходит еще один.

IV

Спешить было некуда. Художник понял это не сразу. Он прошелся по замку. Каждый его шаг поднимал пыль: она взмывала в воздух и переливалась в падавшем через окна свете луны. Его тянуло выйти из замка и той же дорогой пойти назад. Но едва он остановился у двери и попытался ее открыть, как к нему буквально подскочил старик, схватил за руку и потянул вглубь замка.

– Не вздумай, – нервно шептал он. – А то придут! Они узнают, что мы здесь прячемся, и тогда… А дверь не откроешь. Даже если собрать все наши силы, сдвинуть ее не выйдет. Это ловушка, пойми и смирись.

Художник сел на каменную скамью. Старик расхаживал вокруг и потирал бороду. В те моменты, лунный свет падал на его лицо, Художник изо всех сил вглядывался. Нет, этот человек не был таким старым, как он подумал вначале. Тонкий нос, подбородок, задумчивые, ввалившиеся глаза, но взгляд не угасший. Пыльный плащ, подпоясанный обычной грубой веревкой. Художник заметил, что старик босой.

– Простите, старик, а как это вы могли меня ждать сто лет, если…

– Мы тоже задавались этим, когда попали сюда, – к Художнику подошел тот, который первый его окликнул, хромой невысокий мужчина с худыми и длинными пальцами, которыми он то и дело поправлял опускавшиеся на лицо тонкие светлые волосы. – Только незадача: здесь нет времени. Бесполезно ждать, что придет рассвет, что будут сменяться дни. Я скучаю по закату, я так любил, когда вечерние красноватые лучи заглядывали ко мне в мастерскую. Картины при этом становились какие-то другие, краски менялись до неузнаваемости, я старался поймать эти мгновения, чтобы отразить их на холсте. Краски играли, я писал быстро, мне помогал помощник, следил, как бы я в порыве ничего не опрокинул. Как эти картины продавались! Богатые заказчики платили вперед, чтобы картины достались именно им. Они украшали ими свои гостиные. Я продал с полсотни полотен. И продал бы еще столько же, если бы не попал сюда. А, может, не полсотни, а гораздо больше.

Старик перестал ходить, остановился и громко кашлянул.

– Лукас, прекрати сейчас же! Видишь, он уже засыпает, и тебя слушать у него нет сил. А про твои картины мы уже наслышаны. Что же ты сюда свои денежки не прихватил? Хотя, кому они здесь нужны, что на них купишь?

Художник почувствовал, что не может воспринимать то, о чем говорят старик и Лукас. Ему хотелось назад, домой к жене и дочке, в свою комнату, переоборудованную под мастерскую, в свою настоящую мастерскую в училище, к своим ученикам. Он закрыл глаза и постарался подумать о них. Сделать это не получалось. Художник засыпал в тревоге, слушая разговоры своих новых знакомых, но мало понимая из того, что они говорят. Постепенно слова превратились просто в звуки, которые становились все тише и тише. Художник даже не ощущал, что лежит на холодной каменной скамье, что продрог, что тело сотрясает озноб. Силы, ему нужны были силы.

Во сне к нему приходили непонятные образы. Незнакомые люди, незнакомые места, чьи-то разговоры. А ему даже во сне, по сути, в беспомощном и неконтролируемом состоянии хотелось побыть с родными, увидеть их. Вместо этого новые незнакомые люди, пренебрежение, холод. Потом он куда-то бежал, но никак не мог добежать, и все время возвращался туда, откуда начал. Это выводило его из себя, и он кричал. Вот снова он, рисующий картину, ту самую картину. Вот он, лежащий рядом с ней. И свет, много света.

– Это, чего ты кричишь? Проснись! Тебе приснилось что-то страшное? Та картина? – Художника тряс за плечо Лукас. – Ты, кстати, так и не сказал, как тебя зовут.

– Сколько я проспал? – Художник тер глаза. Ныло тело, болело плечо.

Лукас рассмеялся, худыми пальцами провел по волосам и закинул их назад. Как только он это сделал, пряди вновь поползли на глаза.

– Какая разница? Ты забыл то, что слышал вчера. Здесь нет времени, оно осталось там, бежит себе вперед, отмеряет людской век. А мы сидим и чего-то ждем, хотя ждать нечего. Время от нас убежало, и жизнь на том закончилась. Мы уже ничего не можем сделать. Наша участь – сидеть и ждать.

– Кого ждать? – спросил Художник.

– Я думал, у нас только Лукас настолько нетерпелив и любопытен, что у голодного и уставшего человека будет выпытывать имя, а дальше делиться своими воспоминаниями о денежках от богачей, – старик говорил спокойно и медленно. – Оказывается, ты такой же, хочешь знать ответы наперед, еще до того, как задался вопросом.

Художнику стало неловко: его вопросы были просты, понятны и логичны, но с учетом обстоятельств неуместны.

– У нас есть вода и сухари, – бросил старик. – Это здесь роскошь, редко удается их достать. И не смей спрашивать, откуда! Подкрепись, тебе многое предстоит узнать.

У Художника и вправду пересохло в горле.

«Я никогда не поверю, что все это реально, все происходит со мной, а не с кем-то другим. Я просто сплю, я без сознания. Все эта картина. Если бы я только знал, что все закончится именно так, то никогда не стал бы ее писать, а если бы и начал, то выбросил, сжег, уничтожил! Если бы только я был чуточку проницательней! Нет, я же мог сообразить, что неспроста начал писать не то, что собирался! Господи, как же мне сразу не пришло это в голову! Ну, конечно! Я здесь из-за картины. Конечно! Старик и Лукас тоже, они ясно дали это понять. Господи, если бы я только знал, если бы только догадался!»

В замке было тихо. Эта тишина поражала Художника. Даже стоя у ворот и пройдя затем за них, он не ощущал такой тягости от того, что слышит свое дыхание и каждый шорох. Крики птиц, раздававшиеся там, где стояли засохшие деревья, до замка не доносились. Птицы явно избегали этого места.

– Поверь, я знаю, о чем ты сейчас размышляешь, – начал старик, все остальные перестали перешептываться и стали внимать его словам. – Ты, быть может, посмеиваешься, а если и не посмеиваешься, то все равно не веришь нам. Примеряешься, как выбраться отсюда. И куда ты пойдешь? Ты не знаешь всей истории, а она говорит, что пути назад для тебя нет. И даже если есть, ты от него благополучно откажешься и не пожалеешь об этом ни на секунду.

– Почему вы так уверены? Вы все, почему вы слушаете его? – Художник вскочил и стал размахивать руками. – Выломаем эту проклятую дверь, вырвемся отсюда. Разве это так трудно? Я вам не верю! Вот то, что я говорю, это чистая правда! Я видел, как открывается дверь, да и через окна можно выбраться. Потому что сидение здесь просто нелепо! Нелепо, слышите? Вы сидите тут, а там…

– Там все происходит так, как должно! И для этого мы здесь и сидим! – отрезал старик. – Ты делаешь слишком поспешные выводы, не выслушав всей истории. Сядь.

Художник повиновался. Ему хотелось плакать от отчаяния, только сил для этого не было. Ему было холодно, он начал ощущать сырость и безжизненность замка, видеть вокруг еще больше мрака, чем видел тогда, когда только оказался здесь. Ему не хватало красок: в мертвом лунном свете все казалось одинаково серым, лишенным привычных цветов. А ему, привыкшему к буйству красок, усиленному собственной фантазией, было безумно трудно свыкнуться с такой безликостью. Его фантазия сама раскрашивала окружающую обстановку, но получалось что-то совсем нелепое. Даже говорить строчками стихов уже не тянуло – они просто не приходили на ум.

– Так вот, внимай, и ничего не упусти, – старик присел рядом и подпер голову рукой. – Мне тяжелее и тяжелее вспоминать эту историю. Давно все это было, только насколько давно – можно лишь догадываться. Здесь слова «давно» или «недавно» не имеют никакого смысла. Я служил при дворе. Мой король, бедный король, был настоящим безумцем. Его излюбленным развлечением были войны, небольшие, скорее для самоутешения. Все свои неудачи в этих войнах, а таких было немало, он списывал на ведьм.

И пришло ему в голову, что всех ведьм, всех до одной, нужно отыскать и истребить. Само собой, сам король не стал бы этим заниматься. Это была его очередная прихоть, и его интересовало только то, с каким рвением она будет исполнена. Он не задумывался о пользе этой затеи и об ее последствиях, даже когда уже было поздно. Он хотел истребить всех ведьм, которых только удастся отыскать на его землях. Ему не давало покоя, что кто-то из его подданных может заниматься чем-то нечистым и желать ему, королю, зла и неудач в его военных делах. Король так хотел разобраться с ведьмами, что на время даже попрощался со своими амбициями как завоевателя.

Я был простым служителем при дворе. Король приказал найти ведьм и уничтожить их, иначе голова полетела бы с моих несчастных плеч. Мы отправились в поход. Много невинных людей пострадало. Мы выясняли у них, знают ли они что-то про ведьм. Тем, кто отказывался говорить, мы вырывали язык или выжигали на руках королевское клеймо. Это не были ведьмы, они не были на них похожи. Но мы хотели устрашения, хотели, чтобы любой, кто знал что-либо о ведьмах, нам это поведал. Каждый день мы отправляли донесение королю, и каждый день получали от него все новые и новые указания. Он распорядился захватить ведьм, собрать их всех и сжечь заживо на одном большом костре, дым от которого должен был быть виден очень далеко, чуть ли не из королевских покоев. Приказ есть приказ. Я не мог понять, как ведьмы могут навредить королю. Я просто действовал.

Устрашением простых жителей и поисками мы, наконец, нашли ведьм. Многие из них жили своей простой жизнью, несли бремя быта и труда, и мало что слышали про короля. Часть и вовсе не подозревала о его существовании, искренне недоумевая по поводу сбора налогов. Они их исправно платили – и этим вначале они пытались оправдаться. Ведьмы долго просили, умоляли их отпустить, со слезами на глазах обещали, что навсегда покинут земли короля. Но мы не слушали их, мы просто сделали то, что должны были сделать. Не знаю, что двигало нами в этот момент: мы хотели выслужиться, доказать королю свою нужность, убедить его в том, что мы стоим той награды, которая нам была обещана. Мы не думали о последствиях – это был азарт, это нужно было видеть. Мы с таким рвением искали ведьм, что нас ничто не могло остановить. В какой-то момент мы стали просто казнить тех, кого подозревали в колдовстве. А настоящих ведьм отыскивалось все больше. Наконец их стало столько, что вести их с собой дальше стало опасно. Они могли сговориться и устроить бунт. Мы отправили донесение королю – ответ пришел быстро, слишком быстро для того, чтобы мы могли что-то обдумать и взвесить.

Король приказал сжечь ведьм, всех до единой, уничтожить каждого, кто причастен к колдовству на его землях и может навредить его военным успехам. Было одно место – небольшой холм за деревушкой, в дне пути от дворца короля. Одна женщина из тех, что мы поймали, сказала нам, что ведьмы собираются на этом холме для проведения своих обрядов. Эту женщину щедро наградили и отпустили. Она не была похожа на ведьму – те отказывались с нами говорить. Недолго думая, мы соорудили огромный костер на возвышении, на том самом холме. Ведьмы пытались вырваться, а когда поняли, что это бесполезно, принялись рыдать. Ничего более страшного я в жизни не слышал. Но тогда я не слышал ничего – король требует, король ждет, король обещает наградить.

Ведьм привязывали к кольям. Целое войско потребовалось, чтобы затащить их на тот холм. Когда все было готово, мы притащили хвороста, сена, сложили целую гору всего, что могло гореть, и подожгли. Ведьмы вырывались, рыдали, кричали: «Что мы вам сделали? Что мы сделали королю? За что вы нас ненавидите? Поймите, мы вас не трогали, а защищали от зла! Мы хотели лучшей доли для нас и нашего короля. Слышали? Лучшей доли. И никогда никому не желали зла и не пожелаем, мы таким не занимаемся».

Мы смеялись над ними. Да, я клянусь, мы просто стояли и смеялись, потому что это выглядело нелепо! Мы же верили королю, мы не слушали даже себя. А ведь стоило прислушаться, разобраться в том, что мы делаем, что-то изменить, пока не поздно!

На какой-то момент Художник перестал слушать старика. Его слова проносились мимо, отзывались где-то в дальних углах замка. Но Художник смотрел совсем не туда, а наверх, под самую крышу. С пыльных маленьких окон местами свисали клочья паутины. Он прищуривал глаза: ему вдруг стало казаться, что там, снаружи, всходит Солнце.

– Никак рассвет! – прошептал Художник. – Видишь, старик, как светло стало!

Старик, продолжавший все это время рассказывать свою историю, замолчал. Тишина в замке была нестерпима. Она была абсолютной: ничто ее не нарушало. Она угнетала еще сильнее, чем бьющий по ушам шум оживленных улиц или грохот речных порогов, по которым скатываются ревущие и неуправляемые потоки воды.

– Это не рассвет, – покачал головой старик.

– Нет, ты ошибаешься! – Художник говорил громко и вслушивался в звук собственного голоса, на который никогда не обращал особого внимания. – Становится все светлее и светлее, я это вижу, и ты это видишь! Скажи, ведь видишь?

Старик потер лоб рукой.

– Нет никакого рассвета, пойми. Это просто тебе кажется, глаза привыкли к темноте. Здесь не бывает рассвета.

– А Солнце? – с недоверием спросил Художник. – Я просто проспал то время, когда было светло. Сейчас ведь ночь?

– Здесь всегда ночь! – крикнул издалека Лукас. – Мы давно привыкли к этому, только сначала было тяжело. Думаешь, ждешь, а ничего не происходит.

– Солнце… – начал Художник.

– В последний раз здесь было Солнце семьсот лет назад, и если ты будешь терпелив, дослушаешь меня, то и тебе все станет ясно, как стало ясно и Лукасу, и остальным, когда они только попали сюда, – старик тяжело дышал, чувствовалось, что он старается сдержать свой гнев из-за неверия Художника и его невнимательности. – Ты совсем не слушаешь меня, ты слушаешь себя. Ты пока ничего не понимаешь, я уже почти рассказал, тебе уже должно было стать ясно, из-за чего ты попал сюда, а ты отвлекся и отвлек меня. На чем я остановился?

– На том, как ты смеялся над ведьмами, – с пренебрежением пробурчал Лукас, будто он уже слышал этот рассказ тысячу раз и знает его вплоть до мельчайших деталей. Впрочем, так оно и было.

Старик откашлялся. Художник притих, устремив взгляд в холодный каменный пол, и покорно приготовился слушать.

– Да, мы смеялись над ведьмами, над тем, что они там нам в страхе говорили. Но смеялись мы только до тех пор, пока костер как следует не разгорелся. Как только первые языки пламени стали касаться их плоти, обжигать, когда стало ясно, что это конец, они прокляли нас. Они смотрели нам в глаза. Мне стало страшно, но я не подавал вида. Сейчас, обдумав многое, я бы тотчас приказал потушить огонь, но тогда! Они вопили так, что этот вопль до сих пор преследует меня. Они кричали: «Будьте вы прокляты! Мы обязательно вернемся и отомстим вам за несправедливое обращение с нами. Мы не оставим вас и короля. Вы убиваете не нас, вы убиваете себя». Сейчас я понимаю, о чем они говорили. Огонь разгорался с невероятной силой. Ведьмы корчились в языках пламени. Мы отступали, пятились назад, чтобы не обжечься, а пламя все разгоралось. От его жара делалось душно, дым щекотал горло. Мы отходили и отходили, но даже у подножья холма жар не оставлял нас. Над холмом поднялся огромный столб черного дыма, его видели издалека, кто-то говорил, что его видел даже сам король. Дым закрыл небо и Солнце, и стало темно, словно неожиданно наступила ночь.

Скоро все было кончено. Крики с холма прекратились. Костер тлел еще два дня и потух только потому, что пошел дождь, мелкий, надоедливый дождь. Была середина лета, но он затянул на неделю или даже больше. Я все время порывался подняться на холм, взглянуть, что там. Мне показалось, что не все ведьмы сгорели, что кому-то повезло. Но от дождя тропинки, которые вели на холм, размокли, и идти туда было сложно. Я свернул на полпути. Сложно в это поверить, но дождь, не переставая, шел шесть дней. Это было просто невиданно для тех краев и времени года. Все это время мы сидели в наспех разбитом лагере и праздновали. Это сейчас мне трудно поверить в то, что я мог праздновать чью-то смерть – а ведь ведьм были десятки, сотни, со всей округи, с соседних и пограничных земель, все они были там. Вино лилось рекой, мы полностью опустошили близлежащие погреба. У нас были поросята, мы жарили их на костре, прикрутив к кольям точно так же, как мы поступили с ведьмами.

– Старик, почему они не говорят со мной? – полушепотом спросил Художник, понимая, что снова отвлекается и прерывает рассказ.

Художника мучил этот вопрос, и он решился его задать именно сейчас, чтобы не откладывать на потом, когда ответ может стать уже совершенно ненужным. Старик, вопреки его ожиданиям, не стал ворчать, а сухо прошептал:

– Ты еще не с нами, ты ничего толком не знаешь. Лукас и я заговорили с тобой, чтобы тебя просветить, чтобы ты стал таким же, как мы, разделил с нами тяжкую боль от заточения здесь. И у тебя все еще есть выбор…

– Выбор? – воскликнул Художник, руки его задрожали, от волнения и резко нахлынувшего возбуждения он снова заговорил стихами, как это делал обычно в жизни. – Скажи, как сделать этот выбор, не прогадав и не жалея после…

Лукас захохотал. Захохотали и остальные. Они сидели в глубине замка, о чем-то очень тихо переговаривались между собой, но слышали каждое слово Художника, даже когда он переходил на шепот, не желая, чтобы его слышал кто-то, кроме старика. Здесь, в мертвой тишине, это не составляло особого труда.

– Прекратите! – старик топнул ногой, и смех мгновенно стих. Художник видел, как силится Лукас, чтобы не засмеяться снова. Он зажал рот рукой и глубоко и часто дышал.

«Что есть в этом старике такого, что заставляет остальных его уважать? Слушаться его, причем беспрекословно? Ведь это он виноват в том, что все они здесь. Нет, если у меня есть выбор, если я еще могу вернуться обратно, то я должен это сделать во что бы то ни стало. Но почему сам старик этого не сделал? И Лукас, и остальные тоже остались здесь», – волнение у Художника сменилось задумчивостью. Его губы слегка шевелились, будто он разговаривает сам с собой.

– Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, – старик встал и начал медленно ходить взад-вперед, словно отсчитывая шаги. – И я, и все думали, что раз выбор остается, значит, это наша возможность вернуться, и этой возможностью нужно воспользоваться. Но, нет, ты ничего не понимаешь, ты снова оборвал меня, не дослушав.

– А что слушать? Этот рассказ о ведьмах? Видимо, из-за тебя, старик, я и все остальные оказались тут, в сумраке, взаперти. И ты хочешь, чтобы я верил тебе? Так же, как они, слушался тебя? И ты, и все они упустили свой шанс! А у меня он еще остается! Если бы я не рисовал эту проклятую картину, то ничего бы не случилось!

Художник подскочил к старику, схватил его за плечи и с силой принялся трясти.

– Давай, не медли, скажи, как отсюда выбраться. Просто ответь, для меня это очень важно, понимаешь? У меня там жена и дочь, я хочу вернуться, хотя бы ненадолго. Говори, старик!

Художник продолжал трясти старика. В какой-то момент его руки сдвинулись с плеч к шее – старик закряхтел от удушья, а Художник словно цеплялся за свой шанс. Вот, прямо сейчас он получит ответ на еще один волнующий его вопрос. И не просто волнующий, а жизненно важный. Сейчас старик скажет, как можно выбраться назад, он выйдет из замка, бегом побежит по той тропинке, выйдет, не оглядываясь, за ворота, мимо могил, к мертвому лесу. Снова окажется там, у высохших кустов, ляжет на серый песок, закроет глаза – и полетит в полной темноте, разрезаемой проносящимися мимо огнями. Затем картина, головокружение, он на полу. Придет в себя, сожжет картину и навсегда прекратит рисовать. Искушение стоит того, чтобы его побороть, когда на кону – семья, радость, любовь. Творчество – ничто по сравнению с этим. Да, все очень просто. Он сейчас услышит, что скажет ему старик, воспользуется советом, вернется и навсегда покончит с рисованием.

– Нет, ты ничего не знаешь, – едва различимо проговорил старик и закатил глаза.

Руки Художника продолжали сжимать его шею. Художника можно было понять – понимал его и старик, потому не сопротивлялся. Отчаяние заставляет любого творить безумие, не контролировать себя, идти на поводу у ситуации. Старик и сам был таким – тогда, семь с лишним сотен лет тому назад.

В тот момент, когда Художнику вдруг показалось, что старик говорит ему что-то про картину, он почувствовал резкий удар по голове, разжал руки и упал на пол. Он не ощутил никакой боли, хотя, безусловно, ему было больно. Сколько он так пролежал на холодном полу, Художник сообразить не мог. «Правду говорит старик, время здесь остановилось», – после некоторых внутренних колебаний, отмахиваясь от сомнений, решил Художник. Он медленно приходил в себя – вокруг все плавало, стены замка казались какими-то кривыми.

– Вставай, – громко и резко сказал Лукас. Он нагнулся над Художником и тряхнул его за плечо.

– Не стоило бить его, Лукас, – с осуждением сказал старик. – Вспомни, ты тоже пытался из меня любыми путями выудить знание о том, как вернуться назад. И что ты с ним сделал, когда оно стало не только моим, но и твоим? Постарался забыть.

– Он чуть не задушил тебя, – оправдывался Лукас. – Он слишком вспыльчив, таким быть нельзя, особенно здесь, можно наделать глупостей.

Старик фыркнул, хотя это никак не увязывалось с его внешним образом.

– Каким был ты, Лукас! Это теперь ты мудрый, когда дважды пытался бежать, и они тебя возвращали. Так что не открещивайся от собственной глупости, ты уже побывал в ее власти. Он тоже должен через это пройти, иначе ему с нами не быть. А если ему не быть с нами, то ему не быть вообще.