355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Антон Секисов » Кровь и почва » Текст книги (страница 6)
Кровь и почва
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 23:16

Текст книги "Кровь и почва"


Автор книги: Антон Секисов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Гортов радовался, и трогал Софью, и больше не мог уснуть.

***

Спустя день обнаружился ранее неизвестный сосед.

Гортов сидел в одиночестве, хотя с Пьером и с интернетом, когда несколько раз настойчиво постучали в дверь. Дверь была не заперта, и приоткрылась от стука, и в проеме показалась чья-то непрошеная голова.

– Займите, юноша, денег. На пьянку, – сказал голова, оказавшаяся плешивой.

– Вы кто? – Гортов привстал, а Пьер, испугавшись, сунулся под тахту.

Золотозубо-прогалинный рот широко улыбнулся. Затем показался и весь сосед, инвалид на пластиковой ноге и с беззвучно стукающей по паркету палкой. Подпрыгивая, он влез уже грудью в проем, но все не решался войти за порог, хотя глядел очень нагло. Мол, смотри, какой я честный. Не маме на операцию. Не «подайте на хлеб». А, подумать только, выпить! Гортову не по нутру была эта новая искренность. Он закрыл дверь.

Постучали снова.

– Ты чего, э?

Постучали уже кулаком.

– Подай бывшему депутату Госдумы, сука! – Реактивно наглея, кричал сосед.

– Уходите! – Думал, что смело воскликнет Гортов, а голос сорвался вдруг. Но сосед все же повиновался.

Через мгновение влетела в окно синичка. Села на пол, не убоявшись Пьера, и бодро чирикнула: дай пожрать! Гортов даже взглянул в глазок – сосед, что ли, перевоплотился? Но в глазке еще была видна его спина, тяжело накренившаяся перед лестницей.

«Что за день-то!», – подумал Гортов. Разломил хлеб и ссыпал синичке крошек. Та улетела сразу, с хлебным шариком в клюве. Пьер смотрел ей вслед с вековой тоскою.

***

Партия «Державная Русь» отмечала день рождения – ей исполнился год. Гостей встречали пеньем два артиста Большого театра, косматые, в подпоясанных по старому образцу бордовых рубахах, пели объемными, но слегка истерическими голосами, – дрожали перепонки, клокотали бокалы, и в чашах с морсом гуляла волна.

Вокруг много пили и жадно закусывали. То и дело Гортов, не желая того, примечал на бородах мясной сок. Гости были уже почти поголовно пьяные. Как утренний туман, растворялась водка. Несколько человек уже даже спали, сидя на стульях. В толпе Гортов приметил и пьяного Шеремета. Шеремет посмотрел на него, но будто бы не узнал. Водка из его фужера капала на пол. Когда Гортов подошел к нему пожать руку, Шеремет взял его за штанину и не отпускал. Он жевал губы. Гортов терпеливо стоял.

– Все! – Вдруг сказал Шеремет. – Это все.

Скользнув влажной рукой по щеке Гортова, Шеремет встал и пошел в туалет тошнить.

Гортов сел за опустевший угловой столик и стал глядеть, как лучики люстр гладят горячие головы. Свет падал тупо и тяжело, и лица смазывались. Гости бурчали, рычали, охотясь на редких женщин.

На некоторое время в центре зала оказался Северцев. Удары ложечек о бокалы призвали к уже наступившему молчанию.

У Северцева было желтое осунувшееся лицо, он весь померк, еще недавно волнистые его волосы торчали жалкими сальными прутиками. Ему похлопали, но он, скривившись, попросил больше не делать так, потому что «мы, чай, не в цирке». Собравшись с мыслями, он пробормотал несколько обыкновенных праздничных фраз и, стеснительно взглянув почему-то на Гортова, присел за столик.

А потом вошла Софья. Она была в красном нарядном платье – хорошо видны были бедра и грудь; быстро двигая сильным телом, она подошла к столу и своим алым акульим ртом сразу же вцепилась и стала жевать бутерброд с красной рыбой.

Гости остановили дела, чтобы следить, как Софья ест. Кто-то тем временем подходил и заговаривал с Гортовым, – суетящиеся молодые люди, которые, кажется, желали стать авторами «Руси». Ласково что-то проговорил, скользнув мимо, как дуновение, отец Иларион. Подошел Чеклинин, сказал: «Гортов, дай телефон позвонить». Гортов сказал, что нет телефона.

Он стряхивал всех их с лица, как божью росу, и неотрывно следил за Софьей. Мужчины дышали вокруг нее, сгущаясь тучей, она стеснялась, склоняла голову, но не переставала есть. Мужчины сперва стояли в стороне, как будто опасаясь, а потом беззвучно и страшно двинулись на нее разом, беспросветным гудящим облаком.

Гортов думал о том, что стоит это прямо сейчас прекратить: можно взять ее за руку и с ней уйти, – она, вероятно, послушается, но что-то мешало, какое-то спокойное чувство, граничившее с обреченностью, но без трагизма, то есть ближе к апатии, но апатии неразрешимой, с оттенком мазохистской игры. Гортов стал больше пить, чтоб разобраться в чувствах.

Гортов выходил подышать и покурить на улицу. Ему будто бы примерещился в толпе грустный Порошин, но видение ускользнуло. Гортов вернулся в зал.

Софья сидела одна за его столиком. Незнакомый Гортову человек, худощавый, с высокой прической, трогал ее за коленку в сетчатом чулке, та отводила руку одной своей рукой, а другой снова кусала бутерброд с рыбой. Отогнав парня, подошел Чеклинин, склонился над ней, тугая мясная машина. Погладил по плечику тяжелой рукой, его шатало, и он трудно соображал, шрамы на лбу выстроились в новом порядке. Водка лилась из его штофа, стекая по узловатым пальцам, этими пальцами он щупал ее плечико и говорил: «В день две бутылки выпиваю… особенность организма такая… м-да… уральский мужик… содержу двух любовниц… кто имеет еще, в мои-то годы…».

Гортов на непослушных ногах подошел к Софье и взял с другой стороны за локоток. Чеклинин положил ей руку на спину. Гортов шепнул ей: «Пойдем». Софья сразу же встала и послушно двинулась следом. Рука Чеклинина тяжело и страшно свалилась вниз, как тесак, из-под которого вырвали доску. Он открыто и злобно смотрел им вслед. Ноздри его раздувались.

***

На следующий день позвонил Шеремет. Уставшим, дубовым от сна голосом он спросил: «Вчера я не сильно чудил?»

– Вообще ничего не помню, – добавил он. – Пришел, увидел Илариона, а дальше – провал.

И Гортов, сдерживая веселье в голосе, по старой дружеской привычке стал было разыгрывать Шеремета, мол, он буянил, устроил дебош, ударил отца Илариона бутылкой об голову, а потом... – но как-то сам поскучнел во время рассказа, и Шеремет тупо, с испугом и недоверием слушал, и Гортов бросил на середине, и признался, что сам ушел рано, и ничего не знает.

– А еще, – вспомнил Гортов. – Вчера ты сказал: «Это все». Вернее, «Все… это все…». Что это значит?

– А, ну с «Русью» все, понятное дело. Лавочка закрывается, – Шеремет шумно вздохнул в трубку. – Но ничего, скоро чего-нибудь подвернется, не суетись. Ты пока здесь досиживай.

– Но почему? А рост, а перспективы? О чем ты мне говорил месяц назад? Случилось-то что?

– А ты подумай, – с легким раздражением проговорил Шеремет. – Тут и объяснять нечего.

– Но ведь все спокойно работают, и не знают, и никаких даже слухов нет.

– И не будет. А потом в один день придешь на работу, а на твоем месте уже сидят какие-нибудь продавцы мебели и смотрят на тебя как на дурака.

Он посопел в трубку и сказал после короткой паузы:

– Сам поймешь, когда придет время, – и повторил свое «не суетись» еще раз.

***

Он возвращался в барак, а снег валил навстречу роскошными ватными хлопьями, словно это была не русская преждевременная зима, а голливудский Крисмас. Тревожных предчувствий не было, но вот дверь была нараспашку, и шкаф открыт, с вытряхнутыми вещами, словно распотрошенный. Софьи нет, и пропал Пьер, только листы инвентаря валяются на полу, с отпечатками обуви. Гортов услышал, как за стеной звонили: «дзянь-дзянь-дзянь». «Со-не-чка. Андре-ей!», – звала соседка.

Гортов закрыл за собой дверь и сбежал по лестнице. Он пошел к Славянского дому, сам не зная зачем, но быстрым, уверенным шагом. Чем тверже печатался шаг, тем тревожнее было Гортову. Он снова вспомнил Порошина, он вспомнил Чеклинина, и его лоб, и тот страшный удар, и девочку, которая пропала. А что, если пропадет Пьер? Тьфу! И почему именно Пьер? Свиньи никто не хватится, и ее не так жаль, хотя Гортов и прикипел к ней… Но если Софья?

Гортову приходили трусливые мысли в голову: он думал, что, если Софья пропала, то теперь зад старушки теперь предстоит вытирать ему. И кормить ее, и слушать ее истории о мнимых встречах с классиками.

Бесшумная бричка сбоку обогнала его. «Садись, Андрюша», – позвал его мягкий высокий голос. Чеклинин улыбался ему. Гортов не успел испугаться Чеклинина, как уже сел. Бричка поехала в сторону леса.

– Софья… – сказал Чеклинин с улыбкой и проговорил после долгой паузы. – Откуда она? Ты давно ее знаешь?

Гортов сказал.

– Сочная баба, – сказал Чеклинин. – Вкус у тебя хороший.

– С ней все в порядке? – спросил Гортов.

Чеклинин опять улыбнулся. Бричка вздрогнула на ухабе, и Гортов чуть не прикусил язык. По бортам зашелестели сырые ветки.

– А меня-то что спрашивать? Не сторож я Софье твоей, – сказал с он с несвойственной для себя веселостью. – Ты лучше о своих перспективах думай, а не о бабах. Телефоны вон, на каждом шагу теряешь. Собранней будь.

Гортов подумал, стоит ли спросить о сегодняшнем разгроме кельи, но вместо того заговорил о Шеремете.

– Шеремет – алкоголик, – перебил его Чеклинин и, подавшись к ямщику, сказал. – Останови тут.

Они вышли у стройки, примкнувшей к лесу. Тоненькие березки дрожали вокруг. Гортов слышал хруст веток и ритмичный крики – кто-то кричал то ли «Хой», то ли «Гой».

– Вон там, видишь? – Чеклинин ткнул пальцем в сторону леса, и Гортов увидел, как между стволов мелькают бритые головы. Чернорубашечники носились и прыгали на лужайке, без шапок, злые и красноухие, это они кричали: «Гой!». Разбившись на пары, чернорубашечники дрались. Отдельная группа нарезала круги вокруг опушки. В возбужденном воздухе были слышны мат и хрип.

– Русские пробежки, слыхал? – ухмыльнулся Чеклинин, вдруг сильно и остро ткнув Гортова вбок. Гортов спокойно подумал, что теперь у него, должно быть, ребро сломалось, но он даже не проверил его рукой.

– Готовятся… – довольно заметил Чеклинин

– К чему?

– Ко всему, – сделавшись строгим, ответил Чеклинин и продолжил затем после долгой паузы. – Это русские парни, браток, они просто так не отступятся.

– От чего? – Гортов все же потер ушиб.

– Ни от чего, – снова хмурясь, ответил Чеклинин в тон. – Ты, Гортов, понять должен – конъюнктура меняется, а Русь – навсегда. Две тысячи лет простояла, и еще две простоит, а вы все, молодые, думаете, как насекомые – часами, днями, минутами…

Гортов заметил, что совсем рядом, привалившись к пеньку, на холодной земле лежал человек, непонятно, живой или мертвый.

– В лице у тебя, Гортов, есть что-то незрелое, – Чеклинин сощурился, изучая его антропометрические черты, словно на глаз измеряя череп. Но потом отвернулся резко, достал сигареты «Союз-Аполлон». – Если ты с нами, Гортов, то это всерьез. Это навсегда, Гортов. Я в тебя верю, хоть ты мне не показался сначала. Перспективы у нас отличные. Запомни, Каменной слободе быть, и жидам до нас не добраться.

Чеклинин закурил и сразу выплюнул сигарету. Достал новую.

– В общем, подумай, с кем ты, с этим вертлявым пидором Шереметом, или за нас. И бабу свою береги. Сочная она, сочная, – он облизнул жирные губы, цепляя сигарету к одной из губ.

– Сочная, – согласился Гортов с тоской. Человек у пенька пошевелился – значит, не умер. Чернорубашечники снова кричали: «Гой! Гой!».

***

Когда Гортов вернулся, Софья уже была дома. Все было убрано, и, вертя попой, она, как ни в чем не бывало, мыла полы.

– Все в порядке? – спросил Гортов.

Она ответила: «Да».

– А где Пьер? – спросил Гортов.

Софья нахмурилась, отвернулась к окну.

– Я думала, ты ушел с ним, – сказала. Софья сняла тряпку с щетки и с размаху бросила в воду. Грязные брызги оказались у Гортова на сапогах.

Гортов спустился по лестнице с тихим призывом: «Пьер… Пьер… Пьер».

Свиньи не было слышно.

На улицу уже опустилась ночь, неожиданно теплая. В свете дальних высоких фонарей, несших малиновый свет, казалось, что на Кремлевских зубцах висят стрелецкие головы, и смотрят на Гортова. Из темноты вдруг вывалился чернорубашечник в распахнутом чужом полушубке, с двухлитровой пивной бутылкой в руке. Неловко, порывисто, словно его тянули за поясницу нитью, он подошел к Гортову и сказал хрипло: «Ты чего здесь делаешь, гнида? А ну спать!».

Гортов помотал головой. Спать он не мог, нужно было искать Пьера.

Но парень уже шел назад, булькая и дергаясь всякий раз всем жилистым телом; он прошел по уходящей на холм просеке, пнул по пути истукана Столыпина с какой-то живой яростью, как будто тот ему навредил персонально, и скрылся во тьме, невидимый, но еще долго икающий.

***

Гортов всю ночь искал Пьера в кустах и деревьях, ходил и к реке, – вдруг Пьер хотел насладиться видами, – пересек все дорожки, телефонным слабеньким фонарем светя по земле. Нигде не зажглось ни одного окна, и ни одна живая тень не пошевелилась, только на склоне будто бы стоял человек с собакой, но по приближении оказалось, что это просто обломок столба с торчащей из него деревяшкой.

«Куда бы я пошел, если бы был карликовой свиньей?» – с совершенной серьезностью думал Гортов, а над ним вертелись звезды, ласково хохоча. Перемазавшись в почве, шамкая грязью, Гортов вернулся домой без Пьера.

***

Светило солнце, но и шел снег. По брусчатке звонко, словно зубами, стучали лошади. Ветер приносил с мусорной ямы ее аромат.

Сосед-алкоголик жарил во дворе мясо.

– Шашлычку? – запенилась на лице улыбка, словно с лица он не вытер шашлычный жир.

– Это что, свинина? – спросил Гортов, подтянувшись, ослабнув голосом, как будто по внутренностям провели смычком.

– Конечно, нет: свинину мне религия кушать не позволяет, – сказал сосед, чуть не прыгая от удовольствия.

Гортов побежал скорее к Славянскому дому.

***

Стройка в Слободе полностью остановилась. Стояли памятники, как мумии, замотанные в газеты и тряпки, валялись лопаты, кирки, и в мусорке Гортов нашел даже бензопилу. Безудержно сыпался снег. В выходной опять была воскресная школа. Гортов и Софья вместе с детьми побывали в ней.

***

Был день давно намеченного пикета против абортов, и «Русь» вышла стоять на Новый Арбат. Были плакаты «Не убий» и «Нет гей-парадам». Женщин не было, только чернорубашечники в синих шинелях топтались на месте, не разговаривая между собой.

Неразличимый с тяжелым небом, навстречу тянулся ОМОН. ОМОН становился ближе. Майор что-то сказал в мегафон, ни слова было не разобрать, одно шипение.

– Что такое, – встревожился Северцев.

Вдруг схватили и потащили ближайшего юношу с флагом.

– В строй! Становитесь в строй! – закричал Северцев. – У нас есть документ! Где документ!

Чеклинин протянул, ухмыляясь, папочку.

– Ничего не знаем, – проговорил майор, приблизившись. – Расходимся.

И опять захрипел мегафон: «Граждане, расходитесь! Ваш митинг не согласован». Полицейские потянули руки к стоявшим по краям чернорубашечникам. Те отступали, не в силах сомкнуть ряды.

– Продались жидам! – реагировал Северцев. – Убери! Убери руки!

Он бегал вдоль ряда. Юноши жались друг к другу. Их выхватывали. Кто-то уже бежал к метро.

– Стоять! Всем стоять! Строй держать! – Северцев несся, и волосы развевались. – Погоны потеряете все! Все как один!

Майор ухмылялся, хотя и нервно.

– Убери руку! – вдруг зарычал молодой парень с нежной каемкой усиков. – Форму не тронь!

– Уберите…

– Нет, не уберу.

– Уберите…

– Не уберу…

– Убе…

– Не уберу! Не уберу! Не уберу!

– Кто приказал? Он завтра будет висеть! – Северцев метался, как тигр, по залитой ледяным солнцем площади. – Я требую прокурора! Набери его…

Чеклинин исчез. Чья-то рука протянула ему мобильный. Включив громкую связь, он кричал:

– Игорь Петрович! Игорь Петрович! Да что же это…

Полицейский рванул за рукав, и мобильный выпал в канаву.

– Что вы творите, мерзавцы! – патетично и страшно, весь бело-красный от злого ужаса орал Северцев. Трещала материя. Кого-то несли. – Все продали, негодяи! Продались еврейскому капиталу!.. Моя Родина – Царская Россия! Пушкин и Достоевский! Тютчев! Лермонтов Михаил!

– Вы же взрослый человек, – жаловался майор.

В толпе метался оператор. Заметив его, Северцев руководил:

– Все снимай до последней капли! Жестоко поплатитесь…

– Расходитесь… – повторял майор.

– А где ваша бумага?

– У нас приказ…

– А где приказ? Звонок одного сиониста другому – вот весь приказ! Ты кому служишь, майор? Кому служишь? Ты русский? Ты какой национальности? Ты зачем это делаешь, мальчик? Я же артист!

Схватили и потащили еще чье-то тело.

– Вы нарушили указ президента! В своей Валдайской речи…

Гортов увидел, как любопытный подросток стоит и пьет газировку. Причесывался вдалеке лохматый пес. Люди останавливались и улыбались, показывая пальцем на Северцева. Иностранцы фотографировали.

– А вы, равнодушные! Что смеетесь? – Северцев воззвал к ним. – А когда они придут вас убивать? Когда в газовые камеры будут совать? Это же нарушение Конституции! Вас обманывают! Вас обворовывают! Вы видите! Наша власть продалась мировому сионизму! Страну в дурдом превратили! Что вам еще надо? Все будете за колючей проволокой! Обещаю!

Гортова и Северцева потащили одновременно, и Гортов подумал, что его влекут как текстильную куклу, а Северцева с трудом – как скользкий, выкатившийся из темных вод валун.

Гортова вносили в автозак вниз головой. Асфальт несся перед глазами. Гортов успел разглядеть и запомнить все надписи на окурках и заметил чьи-то развязавшиеся шнурки.

Автозак хрипел и трясся, людей совали в него без остановки. У Гортова забрали что-то, зажигалку, кажется; ключи повертели в руках, отдали. Северцев, обхватив прутья клетки, орал. Напротив Гортова со смятым кровавым лицом сидел парень. Он время от времени отстранял руку от лица, смотря, что там накапало, и клал обратно.

– Это русская земля! И срать на ней мы никому не позволим! – надрывался Северцев в автозаке, пунцовый.

А в отделении он притих. Сидел позади всех, в последнем ряду, смотря на доску почета.

Гортов единственный из всех сразу безропотно отдал паспорт, поэтому его оформили первым. В протоколе он прочитал про себя, что выкрикивал лозунги и сопротивлялся, и что должен будет теперь прийти в суд. Уходя, Гортов взглянул на Северцева. Тот не поднял глаз.

Через два дня сообщили, что Северцев уехал в гастрольный тур по Восточное Европе, и дозвониться до него стало теперь невозможно.

***

Переплетясь руками, Гортов с Софьей гуляли по кладбищу. Опять падал снег. Теперь снег падал почти все время, но не задерживался на поверхности, проглатываемый жадной землею. Земля под ногами лежала зыбко, склизкая, пористая. Казалось, наступи – и провалишься с головой навсегда, вместе со снегом.

Вдоль стояли памятники со скошенными носами. На плечах у них, как погоны, лежала мокрая грязь.

Они присели возле женщины-ангела с обломанными мшистыми крыльями. Ангел закрыла лицо руками, скорбя над надгробной доской. Потускневшие литеры сообщили: «граф Ипполит Комаровский».

– Граф Комаровский, – шепотом повторила Софья.

Снежное облачко, пролетая, зацепилось за ее локоток. Гортов тем временем думал, что в самой Софье есть что-то от архитектурной постройки – когда сидит или лежит – совершенно бездвижна, в уголке лба – стершиеся тени, как осыпавшаяся побелка на старом храме.

– А у животных тоже бывают богатые кладбища. Я где-то прочла. Там картинка еще была такая: большая плита, мраморная, сверху ошейник – и на всю плиту фотография таксы. И надпись: «Мы тебя помним, Семён».

– Хозяева любили этого пса.

– Да. И похоронили по-человечески. А Пьерчик где-нибудь под забором

лежит.

Гортов никак не решался сказать, что Пьера скорее всего просто съели, зажарив у свалки. И что это был их сосед.

Потом Софья ужасно плакала. Гортов обнял ее и поцеловал в ухо.

– Пьер всегда будет в наших сердцах, – сказал он. В голове Гортова промелькнула мысль, что им следует обвенчаться. Гладя ей волосы, он вдруг ясно увидел их перед алтарем. Он глубоко вздохнул несколько раз, и все прошло. Какая странность…

***

Следующим вечером Софья позвала в гости Борткова и Спицина. Без слов они стали что-то приготовлять. Достали круглый столик, ватманный лист, фломастеры – сиреневый, розовый… стали чертить какие-то знаки.

– Вы чего делаете? – недовольно спросил Гортов, удобно лежавший с книгой возле обогревателя.

– Духов будем вызывать, – сказал Бортков с юношеским задором. – Давай, подсаживайся.

Софья взглянула на него победительно и отвернулась. Столик с буквами был уже подготовлен. Гортов со вздохом присоединился ко всем.

– Гляньте, у кого сегодня день рождения.

Листая пальцем планшет, Бортков принялся называть:

– Петр I, космонавт Гречко, актер Табаков

– Последние двое еще вроде живы...

– Давайте Сталина позовем! – предложил Спицин.

Сели и взялись за руки. Было темно, и горела свечка.

– Чего-то я не хочу, – сказал Гортов, вытащив пальцы.

– Давай не глупи, садись! – усмехнулся Спицин, подобострастно косясь на Софью.

– Не хочу, какое-то нехорошее чувство, – сопротивлялся Гортов.

– Ну вот опять, – недовольно вздыхала Софья. – Ничего не получится.

– Не трусь! – прикрикнули на него. Гортов снова присел.

– Царь Петр I, вызываем тебя! Царь Петр I, вызываем тебя! – начал медитативно повторять Спицин.

– Царь Петр... – шептал, повторяя, взволнованный Бортков. Софья сидела необычайно серьезная, склонив голову.

Послышались звуки сверху. На лампу легла тень.

– Началось, началось... – зашептал Бортков, но звуки тотчас затихли. Не шевелилась тень.

– Царь Петр I, – взмолился опять Спицин.

– Погоди, погоди... Сейчас.

Посидели во тьме и тишине. Ничего не происходило.

– Может, кого-то другого позвать?

– Нет, ничего не получится, – Софья резко вскочила, оторвав руки. – Это все из-за тебя!

– Из-за меня? – уточнил Гортов. Он раньше не видел Софью злой, а тут она разозлилась по такому нелепому поводу.

– Да! Ты просто... Ты просто... У меня нет слов.

– Давайте тогда, может быть, выпьем? – предложил беспечный Бортков. Редакция «Руси» расходилась, недобро смотря на Гортова.

***

Спицин и Бортков смотрели видео с митинга, когда Гортов вошел. Они не обратили на него взглядов. Интернет тормозил, и кадр застревал на лежавшей на тротуаре бутылке. Она крутилась на месте, как юла, дырявая и пустая. Северцев стоял, проводя по лицу ладонями. Желтые капли были видны. Подбежал фотограф, но чернорубашечник схватил его камеру, они упали на землю, борясь. В углу кадра Чеклинин бил по лицу девочку. Суетилась охрана, кто-то опять упал.

Гортову сделалось очень тревожно.

– Уже сто тысяч просмотров, – сказал Бортков. Он сидел, не шевелясь, серый, в то время как Спицин вскакивал, кружился по комнате легко и беспорядочно, как сом в мутной воде, и трогал себя за лицо, за нежные заячьи уши, как будто проверяя, не плеснул ли кто на него, и все повторял глупое, мальчишеское: «жесть… жесть…».

Вернувшись домой, Гортов весь вечер искал телефон с камерой.

***

Гортов стал плохо спать – беспокоила по ночам голова, чувство было такое, что она рассыпается. Зима становилась все злей с каждой неделей, и настойчивей билась в окно белыми кулаками. Ворочаясь, Гортов не прикасался к Софье, но щупал себя: он уже плохо ощущал свои части тела, как будто сроднившиеся с кельей. Где кончается свесившаяся с тахты рука, а где начинается, например, торшер, было совсем не понятно.

В голове звучали чьи-то тихие голоса, и громче всех – голос Северцева, оставшийся с ним теперь, наверное, уже навечно. «Брянщина… Мощи… Русь» – слышал в ночи Гортов. В темноте мерещились какие-то дикие вещи – как будто черти резвились возле двери. Когда сон упорно не шел, Гортов выходил из барака. Хищноглазные голуби летали низко над головой, выражения морд у них были такие, будто они только что съели собственного товарища. А как-то с утра Гортова атаковала ворона. Вцепилась когтями в волосы и с криком взлетела к дереву.

Однажды до смерти напугал тяжело бежавший из темноты кот. Он был смурной и голодный, и смотрел на Гортова как на еду. Гортов вынес ему сметаны, но кот пропал. Гортов сел на пенек и стал лизать сметану сам. Это был очень грустный вечер.

О жизни с Софьей Гортов стал думать как о работе. Становилось тяжело слышать ее, и обнимать ее, и дышать с ней одним воздухом. Он думал, что хорошо бы ей возвратиться домой, хотя бы на время. Эта работа в «Руси», и Софья, со своей тупостью, и с бесконечной едой, от которой уже изнемогал желудок, и трещало по швам лицо, – он чувствовал, убивали его, а он только метался между работой и Софьей, и не было передышки.

Сильней всего стало ощущение какой-то страшной неизбежности Софьи – вот эти вековые здания старой Москвы – Славянский дом, и церкви, и все другое, кажущееся вечным, исчезнет, а Софья – она будет так же лежать возле него, и так будет всегда, до скончания времени.

Как-то они сидели, куря, и смотрели на мелкие звезды, и Софья сказала ему: «Ты все время молчишь, и я ничего не понимаю. Вот у тебя кислый вид. Почему кислый? Я даже когда ты радовался (а ты не улыбался уже тысячу лет) не понимала – чему, а теперь вообще не понимаю ни одного твоего состояния. Ты живой вообще?».

Она трогала его тогда за лицо, чтоб проверить, и Гортов отстранялся и хмурился.

***

Как-то он резко вошел в келью. Софья убрала руки за спину.

Она сказала:

– Подойди скорее к окну. Смотри! Вон!

Гортов медленно подошел, с сомнением.

«У нее там нож за спиной» – со страхом подумал Гортов. Вид у Софьи был не очень здоровый.

– А что там? – спросил, осторожно косясь. На улице ничего необыкновенного не было. Ну, потухший фонарь, ну, холм, ну, воробьи прыгают.

– Там лось! – сказала не своим голосом Софья. – Там лось стоит.

У Гортова часто забилось сердце. Что за глупость. Какой лось.

– Нет там лося.

– Нет? – Софья стояла у стенки в нелепой позе. Одна рука у нее все еще была за спиной. – А мне показалось вон там, у баков стоял. Представляешь, ел прямо из мусорки. А может, это не лось был.

– А кто же?

– Не знаю. Пойду в туалет.

Она ушла. Гортов еще раз внимательно оглядел улицу. «Лоси, лоси», – угрюмо пробормотал Гортов, закрывая на все замки дверь.

***

Ночью приснился Северцев. Он стоял в валенках, а поверх валенок на нем еще были лапти. Офицерский белогвардейский китель с пришитыми от чего-то другого золотыми пуговицами был небрежно накинут на плечи, поверх казачьего полушубка. Он стоял на сцене Дома культуры, а зрителей не было. Северцев говорил:

«Мир мы устроим так: запретим женщинам брить подмышки, запретим электронную почту и собак, лающих по ночам. На крем для загара введем пошлину, введем пошлину на штаны без стрелок. Всех мы оденем в длинные, строгие платья, и женщин, и мужчин, запретим гитарную музыку и кредитные карточки. Разрешим брак с восьми лет. Введем уголовное наказание за самоубийство и за окрашивание волос головы (но не бород). Также запретим рубашки из синтетического материала…».

***

Гортов стоял на причале и смотрел на реку. Из берегов поднималась стальная вода. Носились по воздуху мутные мыльные брызги. Гортов рвал листки с перечислением церковной утвари – мелкие, они не достигали земли, растворяясь в ветре. Гортов заметил еще издалека, как нему по мерзлой траве приближался Спицин, в куртке на голое тело, спортивных штанах и шлепанцах. На нем были темные очки в пол-лица, и волосы развевались. Он встал подле Гортова, опершись на парапет. Они оба стали глядеть на воду.

– Небо сегодня серое.

– Да.

– И ветер. И как-то мрачно. Забыл слово, как это называется, когда мрачно.

– Это называется: пасмурно, – сказал Гортов.

– Вижу, что ты не в духе. – Спицин положил ему на плечо руку. – Случилось что с Соней?

– Нормально все.

– Да ладно, мы же друзья. Расскажи.

– Нечего рассказывать.

– Не отцеплюсь все равно, – пообещал Спицин.

И правда, рукой буквально вцепился, не отвести плечо. Гортов поежился. Налетел ветер. Вдруг мимо пронеслась огромная чайка, злобно вскричав.

– Может, работа? Работа достала? Ты же раньше все радовался. А я как чувствовал, недолго ты радоваться будешь. Работа, она убивает.

– Да все вместе. Навалилось, – стал поддаваться Гортов.

– Ну-ну, расскажи. – Спицин вынул из кармана полупустую бутылочку коньяка и, помахав перед Гортовым ей, сам сразу же выпил.

– Не знаю, как объяснить. Чувствую, что дышать трудно, – Гортов даже расстегнул на куртке верхнюю пуговицу. – Безысходность какая-то, и мало радости. Потому что навалилось со всех сторон. А я не выдерживаю. Мне бы, наверное, передохнуть неделю.

– Тебе бы вон сесть перед речкой с удочкой. Очень успокаивает. Здесь, правда, рыба только трехглазая… – Спицин как-то вильнул лицом, и в сумерках Гортову показалось, что у самого Спицина вылупилось и сразу пропало на лбу третье око.

– И Соньку возьмешь с собой…

– Ну да.

– Знаешь, хочу сказать тебе как лучшему другу, – Спицин облокотился на перила и перегнулся, чтобы заглянуть в глаза Гортову. Гортов увидел его мутные, словно засорившиеся глаза и с трудом не отвернулся. Спицин сказал ему. – Не такая тебе баба нужна, не обыкновенная. С Сонькой скучно просто. А тебе блядь нужна. Чтобы страсть, чтоб вот это всё, скандалы, истерики… Тигр, а не…

– Свинья, – сказал Гортов.

– Ну ты скажешь, – Спицин захохотал.

Гортов повернулся к нему спиной и плюнул в воду.

– У вас что-то было? – спросил Гортов, подумав, что сейчас запросто мог бы столкнуть его в реку. Даже примерился к животу. Он непременно хотел толкнуть его в рыхлый живот. И чтоб тот полетел – кверху пузом.

– Смеешься, что ли, – Спицин засмеялся. – Да она любит тебя. Она за тебя умрет. Русская женщина настоящая, понимаешь, брат.

И он сжал кулак и стукнул, как будто в сердцах, по парапету.

– Русская… – горестно повторил Гортов.

Он заметил, что на противоположном берегу стояла собачка и с невыносимо печальным видом глядела на воду. Возвращалась чайка, неся с собой свой злой крик.

***

В шкафчике давно окопалась моль. Гортов знал, что ее занесла Софья. Прежде тихая, она изголодалась, и теперь покусала вещи: куртка была вся в дырках. Открыв створки, Гортов взял веник и стал хлестать их. Прутья ломались и сыпались, летучие твари метались в стороны, одна, обезумевшая, кинулась на него.

Расправившись с молью, Гортов спустился вниз. На двери бывшего депутата висела табличка, взятая из гостиницы – «Уберите комнату». «Сейчас я тебе уберу», – думал Гортов чужими, протяжными мыслями. Дверь была не заперта, и замка на двери не было.

Вонью ошпарило нос, и в голове помутилось. В келье было темно, и по стенам стекало что-то липкое, как будто желудочный сок, и Гортов ощутил себя внутри больного желудка.

Окна были забиты, только из одного сочился желтый и тусклый свет.

Депутат сидел у окна на полу, как поломанная игрушка. Кажется, что пускал слюну.

– Ты зарезал мою свинью, – выдохнул Гортов. – Ты нашу свинью зарезал. Гнида.

Депутат поднял голову. Между его ног упала бутылка, и залило пол. Он даже не посмотрел на Гортова, что-то пробормотал, вроде бы матерное. Гортов подошел к нему и взял за грудки, встряхнул, чувствуя, как волнами в него проливается ярость.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю