355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Антон Секисов » Кровь и почва » Текст книги (страница 5)
Кровь и почва
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 23:16

Текст книги "Кровь и почва"


Автор книги: Антон Секисов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Подростка с бутылкой почти не было видно, только стопа трепыхалась. Бутылка прыгала по асфальту, пустая. Спицин склонился к Гортову и проговорил: «Ссаньем облили».

«Это сок!» – крикнул Северцев, издалека и сквозь шум все расслышав. Он вытирал лицо, с виду сухое и чистое. Людское кольцо вокруг сцены росло и сжималось. Журналистов грубо толкали, у кого-то отняли камеру, кто-то упал на землю. Оказавшись невольно внутри кольца, Гортов увидел, как существо вытащили из-под кома – платок съехал на лоб, и выбилась ярко-рыжая тоненькая косица – девочка, на вид 18-ти лет, ее потащили в автобус. Гортов успел заметить, как перед ней встал Чеклинин – его лоб блеснул на свету. Раздался хруст, и лицо девочки смялось и потекло, словно вареным яйцом ударили о сырое.

Обернувшись, Гортов увидел стоявшего перед ним Порошина. Он улыбался.

***

Порошин ходил по дому в трусах и рубашке, с бутылкой шампанского. Чесал бледный и безволосый кусок живота. «Когда и зачем он успел снять штаны?..», – думал Гортов, вернувшийся из туалета.

После митинга они сразу поехали к Порошину на квартиру. Гортов все вспоминал в дороге этот сочный хруст смятого, переломленного лица. Хотелось скорее выпить.

Порошин пил шампанское как микстуру, морщась. Без цели ходил по дому, цепляя стены, будто искал свои утерянные глаза. Шампанское проливалось на пол.

– А вина нет? – спросил Гортов, с трудом располагаясь в кресле.

– Есть, конечно! – Порошин вошел в коридор и там крикнул: «Васька-младший, тащи вино!»

В подсобке завозились, голос оттуда спросил: «Какое?».

– Что значит «какое?»! Калифорнийское неси. Осталось?

Васька глухо проговорил: «Нет».

– А какое осталось?

– Никакого!

Порошин посерьезнел.

– А ну иди сюда, обезьяна!

Качаясь, вошел округлый, опрятный, пахнущий благовониями Васька. Порошин сделал два шага навстречу и дал ему по уху. Ухо зарозовело. Васька устоял, только качнувшись на круглых ногах. В глазах у него колыхнулся отблеск лампочки. У Порошина в глазах ничего не колыхнулось – как черные дыры, сосали воздух его глаза.

– Су-у-ука, – длинно и тяжело, словно достал бревно изо рта, проговорил он и ударил снова – Васька прикрыл руками лицо, но удар прошел через руку, рассек девчачью тонкую бровь. Васька, в самом деле как зверь, вздохнул большими ноздрями, склонив голову.

«Что же за дикари», – с досадой и страхом думал Гортов, пытаясь пристроиться сбоку, чтобы остановить Порошина. Застегивая ширинку, вышел Спицин. Он остановился в дверях, видно, наблюдая привычную сцену из жизни.

Порошин тем временем взял Ваську за загривок и, будто любуясь им, пальцами покрутил лицо в разные стороны. «Что ж ты за сука безмозглая, я же только вчера сказал: купи. Ку-пи! О чем ты там думаешь? Васька, а? Об анаше, об овцах? Ну ты чего? Злишься? Думаешь, хозяин плохой? Вот и прогрессивная общественность думает: нехорошо. А я учу тебя Васька, учу. Вот что мы теперь будем пить? Из унитаза воду? Будем? Пойдем попьем».

Он потащил его в туалет. Из-под ног полетели доски. Васька взвизгнул – Порошин выкрутил ему на ходу ухо.

Дверь в туалет захлопнулась. Гортов со Спициным встали возле двери, прислушиваясь к возне и всхлипам. Гортов – в оцепенении, Спицин – серьезно и вдумчиво шевеля бровями, будто студент слушает трудную для понимания, но важную лекцию.

– Я ж тебя убью, скотина, – спокойно сказал Порошин. Его, склонившегося, было видно в дверной проем. Слышалось ровное хлюпанье. – Ты пей, пей… И во дворе закопаю. Да чего там закапывать – много чести. Пацаны вон помогут – выброшу в бак. Запросто! Даже в пакет класть не стану. Чтоб крысам удобней. Допил?

Послышался шум воды.

– Все нормально будет, не убьет он его, – сказал Спицин с сомнением.

Они вывалились обратно – мокрое окровавленное лицо Васьки, и следом Порошина – бескровное, ледяное. Он толкнул Ваську в спину, и Васька свалился на пол. Порошин потянулся рукой к полке – там стоял утюг на длинном шнуре. Увидев это, Гортов рванулся, схватил утюг первым, прижал к груди.

– Я и руками могу, – Порошин, смеясь, пожал плечами, наклонился, схватил за волосы и принялся бить покорного Ваську головой об пол. Пол хрустнул и поломался, и голова Васьки ушла глубоко в дыру. Порошин вдруг встал и быстро и страшно ударил его ногой в затылок. С громким древесным скрежетом Васька ушел в дыру по грудь. В полу образовалась прогалина в метр. Васька не шевелился.

Порошин запихнул остального Ваську под пол – только торчали кривые ноги и впалый печальный зад – и пошел в комнату, что-то невнятное бормоча под нос.

– Он жив?

– Иди посмотри, – предложил Спицин.

Васька издал слабый стон, когда они стали вытаскивать его наружу. От него дурно и резко пахло. Лицо сочилось. Вся грудь была в крови и соплях. «Надо было слюнявчик надеть», – без спросу влезла в голову мысль гадкая и чужая.

Васька то ли не хотел, то ли не мог подняться. То ли плакал, то ли прокашливался – издавал отрывистый тихий звук, лежа на коленях. Щупал опухшую голову. «Вставай, вставай», – вдвоем со Спициным они подняли его на ноги, прислонили к стене. Но тут из спальни выбежал опять полоумный Порошин – кулак просвистел по длинной дуге и разнес Ваське скулу. Васька шумно, многозвучно упал, как развинченная шведская стенка. И снова опять ни звука.

***

Кто-то лаял во тьме – и кажется, что не пес. Ветер щипал за лицо как наглый старый приятель. Одиноко метался по полю надорванный белый пакет – словно летела душа маленького животного. Сидя рядом с Порошиным, Гортову хотелось отпроситься совсем по-детски: «Дядя Коля, а можно домой?».

Бричка молола щебень. Сонного Спицина подбрасывало больше других – зевая, он задирал небритый кадык и клацал зубами. Порошин допил шампанское и бросил бутылку в окно не глядя. Рука у него чуть распухла, на двух костяшках запеклась кровь.

– Может, сразу по бабам? – зевнув в стотысячный раз, спросил Спицин.

– Ирод, на дела греховные зовешь меня, – тусклым, словно облезлым голосом сказал Порошин. Лицо его нерадостно усмехалось. – Нет, сначала в кабак.

В баре Порошину опять стало дурно. Распахнув кошелек, он демонстративно считал деньги, бормоча под нос. Прислушавшись, Гортов различил: «Нестяжательство. Лишние деньги – лишние заботы. Хлеб за живот – и без денег проживет. Напитай Господи малым куском… Тот и богат, кто нужды не знает. Может вам ум в сердце погрузить…»

«Белая горячка что ли?», – со злобой подумал Гортов.

«Искушаете, покайтесь… Пострадать хочу, ибо страданием очищусь. Нужный путь, Недотыкомка слева ходит, глядите… Йозеф Кнехт твоя свобода…. Аутодафе вас позову… Может к Христофору Псоглавцу сходим, а?»

– Ты чего, Коля? – Спицин услышал тоже, наклонившись к нему с тревогой.

«В поле васильки да маки зацвели, нарвем?», – вдруг обратился к нему Порошин с совершенно безумной ухмылкой.

Пора было уходить.

Порошин вдруг стал орать: «Патриот значит урод! Патриот значит урод! Патриот значит урод! Чур меня! Чур!».

Он крестился.

Музыка становилась все громче, но Порошин и громче орал.

– Заткните его там кто-нибудь! – негромко, но властно сказал человек, сидевший за дальним столиком. Молодой чернорубашечник, бывший один за столом с полным бокалом пива, теперь стоял во весь рост, равнодушно смотря на Порошина.

– Это кто это? Это кто это? Это кто это? – Обрадовавшись, Порошин сделал два шага навстречу ему.

– О! – всплеснул он руками, – А я тебя знаю! Ты шестерка Чеклинина, да? Привет, шестерка!

– Пойдем и поговорим, – сказал парень. У него были песочные волосы, стриженные под горшок, и приплюснутый переломанный нос. Глаза ничего не выражали.

Порошин, а вслед за ним Гортов со Спициным пошли к выходу. Шаги отдавались по голове, словно Гортов сам наступал на свою голову.

За баром был глухой неухоженный двор. Чернорубашечник сжал и разжал кулаки, смотря себе на ноги. Порошин вышел медленно и тяжело, расстегнул пиджак, и сами собой расстегнулись на рубашке нижние пуговицы.

– Что, втроем? – вдруг похабно ухмыльнулся чернорубашечник, словно речь шла о непристойном.

– Нет, они драться не будут, это прогрессивная интеллигенция, – сказал Порошин. – Просто боятся остаться одни.

Гортов со Спициным остановились возле двери. Спицин облокотился о лестничный поручень и держал пиджак Порошина с усилием и обеими руками, как непосильную ношу.

– Давай, толстомордый, – сказал Порошин, выставляя вперед и указывая на свое красное раздувшееся лицо.

Парень дернул плечом и взмахнул рукой – Порошин почти увернулся – кулак прошел по виску. Но тут же второй удар – в челюсть – попал, и сразу ногой в живот. Порошин согнулся, вздохнул, а парень ударил уже под колено и снова в висок, под глаз, в челюсть – одной и той же левой рукой, второй рукой прихватив за ворот. Порошин отпрянул, склонился грузно, по-стариковски охая, но вдруг резво бросился кровавоглазым быком, сбил того с ног на землю – они покатились, взметая комья травы и почвы. Блондин был быстрее – Порошин снова был бит – точный удар под дых, и снова в глаз, в челюсть. Порошин зацепил того лишь раз, смахнув прическу.

Но вдруг Порошин что-то нащупал в земле и вырвал с радостным рыком – камень. Чернорубашечник попытался вскочить, но нога поскользнулась, и он упал затылком в землю, а Порошин сразу же навалился грязной и мокрой тушей.

Спицин, вдруг все поняв, тонко-тонко вскричал и бросился между ними, но Порошин взмахнул рукой и раза четыре с замахом ударил в голову. Когда в четвертый раз отнял от лица, с камня текло что-то липкое. Блондин не шевелился. На пороге бара стояли притихшие посетители.

Порошин поднялся и, никому ничего не сказав, побрел прочь, в беспроглядную темноту улицы.

Ветер стих, и ночь стояла недвижно. Гортов шел, спотыкаясь, следом за ним. Земля громко чавкала под ногами.

– Изыди бес с речами чайными, – повернувшись пустыми глазами, сказал Порошин. И продолжал. – Может к Христофору Псоглавцу все-таки сходим, а?.. Кощунник… Нехристь…

Сзади бежали.

– Для меня цветочки Франциска Ассизского удивительнее, чем эти псы…

Гортов слушал свой шум в голове, свое сердце, свое дыхание.

– А ты, Гортов, наверное, все же еврей, – подмигнув, вдруг самым чистым и ясным своим голосом сказал Порошин.

Гортову врезались в спину, и, не успев ничего понять, он уже лежал, чувствуя на зубах сырую почву. Попробовал на языке, но вместо того чтоб выплюнуть, вдруг проглотил.

Был слышен ритмичный, густой стук – как будто ковер отбивали. И следом за тем – затмение.

***

«…Его привязали к столбу. Центурионы хлестали его плетьми. Кожаные ремни разорвали кожу у него на спине, а потом стали врезаться глубже, в подкожные ткани. Заструилась артериальная кровь. Кожа спины отделилась от тела и стала свисать лоскутами. Центурионы накинули на него покрывало. Надели терновый венок. Кожа головы обильно кровоточила. Выждав момент, накидку резко сорвали, и боль в его голове буквально воспламенилась. Потом в запястья, в маленькие косточки на кистях, центурионы вбили квадратные железные гвозди. Затем гвозди были вбиты в подъем каждой стопы. Его подняли на крест, и тело сползло вниз, давя всем весом на гвозди в стопах…»

Сидя на скамеечке вместе с детьми, в свой выходной день Гортов прослушал лекцию в воскресной школе.

***

Наконец-то дали зарплату: в торжественной обстановке на батюшкином столе был разложен пасьянс денег. Сам Иларион молчаливо сидел, по правую руку снова стоял Чеклинин. Чеклинин был все тот же, та же рубашка, и тот же взгляд, и каждая складочка на лице – такая же. А на лице у Илариона написалось смятение. Он угрюмо смотрел, как в его нежных прозрачных ногтях переливался свет лампы, и было ясно, что его мучила какая-то мысль, привязчивая и невеселая.

Шеремет, весь в ужимках и подхихикиваниях, но с внимательными глазами, пересчитывал тысячные купюры в двух равноценных стопках – Гортова и его.

– Правильно? – брезгливо сжав рот, поглядел на него Чеклинин.

«М-м-м…– мечтательно промычал Шеремет, сообщая одновременно и "да", и "нет". – Так-то – да. Но вот по совести...»

Деньги с хлестом скрепили резинками.

Чеклинин отвернулся к окну и веско сказал:

– Всего вам доброго.

Все встали, раздвинув стулья. Иларион печально благословил всех. Слезинка вылупилась на его глазу и сразу иссохла.

Гортов выходил с кирпичиком денег под сердцем с таким ощущением, будто ограбил приют.

***

Он надушился, надел пиджак и отправился вечером в город. Его вез таксист-кавказец. Все кричал навигатору: «Никытский булвар!» Никытский булвар!», – а навигатор молчал и только смаргивал маленьким желтым глазом. Таксист плевал в навигатор, бил его, оскорблял. Вероятно, с прибором у него установились запутанные, страстные отношения. Таксист весь истерзался, до синих прожилок на шее, а они все стояли в пробке, не проехав и десяти метров за десять минут.

Устав и отчаявшись, Гортов вышел и пошел куда глядели глаза, наперекор бульварам. Не покидало волновавшее ощущение, что за ним шли, он оглядывался, и никого не было, но все же чувствовалось, как будто какая-то человеческая энергия волочилась следом. А возле троллейбусной остановки мелькнул знакомый шерстистый овал лица с бычьими налитыми глазами. Гортов ясно помнил, что видел это лицо уже раньше и совершенно определенно видел его в Слободе. «Ну и что из этого следует?..» – заспорил он сам с собой, ускоряя шаг и выходя на широкую улицу.

Удивительно, но Гортов не различал Москвы. Москва вдруг вся стала одним потным большим копошением возле лица, со смазанными людьми и пустыми витринами. «В Афганистане и в Чечне!.. Дай Бог, чтобы никому!..». И фальшивый звук синтезатора: «Не забудем пацанооов!». «Милок! Милок! Милок! Ой, будьте благословенны. Кланяюсь вам и вашим ногам». Уже у метро: «В честь дня защиты детей, подайте больным детям!».

Гортов отдал сто рублей. Взамен ему дали вытянутый воздушный шарик – в форме ромашки. Гортов не знал, куда его деть и так и вошел с ним в метро. На эскалаторе хотел подарить шарик девочке. Девочка неслась от него вниз в слезах и криках.

***

Он вышел опять в город, и город казался недружественным ему. Выученный за десятилетия желто-оранжевый и плотный огонь Тверской теперь слишком остро впивался в зрачок, будто специально слепя Гортова. За этим сплошным давящим светом были едва различимы смутно-серые призрачные дома – они расступались, когда Гортов тянул к ним руку.

Гортов добрался пешком до дома, где жила его бывшая девушка. Свет в ее спальне горел, а во всех остальных местах его не было. Гортову приходили в голову странные мысли, начиная с такой, что если бы у него был баллончик с краской, то он написал бы сейчас в подъезде «Рита! Ненавижу тебя, мерзкая блядь!», до злой мечты, как он ворвался в квартиру с топором и разрубил Рите и тому, кто с ней сейчас, голову.

Но Гортов думал об этом лениво, как о том, чтобы сходить на мусорку. Гортов пошел в магазин и взял бутылку портвейна. Он сидел и медленно пил его, пока не стало холодно. По дороге обратно он заехал к матери, но было поздно, и он не зашел и к ней, сунув часть денег, данных Иларионом, в почтовый ящик.

***

Бричка подскакивала и замирала, как живой организм. Инеем на зубах хрустело морозное утро. Гортов выскочил у пруда и заспешил в келью – двумя руками он нес розы, завернутые в пакет.

Возле лавочек стояли двое, в тулупах, распахнутые. Взрослые мужики, допившиеся до осоловелых глаз. У одного – ницшеанские свисающие усы и щетина. Медленно попивая какое-то кипящее железо из банки, они спорили.

– Миром правит Сатана.

– Миром не правит Сатана.

– Сатана правит миром.

– Нет.

– Так и есть.

– Извини, командир, я не согласен.

– Сатана – сила.

– Сатана слабак.

Над зубцами Слободы были видны Кремлевские острые звезды. В ледяном воздухе они, подмерзшие, шевелились, чтоб не окоченеть.

Дойдя до кельи, Гортов оставил под дверью Софьи цветы и забылся сном. Рано с утра была опять работа.

***

Что-то разительно переменилось в атмосфере, и теперь без того молчаливая Слобода погрузилась в мертвую тишину. Чувствовалась тревога. Стали слышны самые ничтожные бытовые звуки – скрип шарика ручки, почесывание лица, слышалось, как при повороте головы хрустит чья-нибудь шея. А едва различимые раньше шумы– скрип кресла, барабанная дробь пальцев о стол – теперь почти оглушали.

Спицин сказал, что теперь за главного он – до новых особых распоряжений. Никто не подтвердил и не опроверг этого, и троица «Руси» стала работать в новых условиях. Просуществовав с Спициным рядом уже достаточно времени, Гортов вдруг понял, насколько Спицин профнепригоден и туп.

Новые полномочия стремительно обнажили это, расшторили все, что было скрыто молчаливых понурым усердием, сухим печатанием одних и тех же, по кругу, слов, беспрестанными, якобы двусмысленными, «с фигой в кармане» улыбками.

Случайно взяв в руки новый текст Борткова, он устроил скандал из-за «православных», написанных с маленькой буквы. Гортов пытался заметить, что таковы нормы, на что Спицин, ранее тихий, молчащий, вдруг превратился в пышущий паром и плещущий кипятком самовар и закричал: «Пора изжить эти комплексы! Сколько можно себя стесняться? Православные мы! Православные!» – было страшно смотреть, как фальшивый яростный агитатор вдруг так страшно восстал в этом слабеньком человеке.

Или еще вот Спицин стал всюду, и к месту, и нет, расставлять многоточия – особенно в заголовках – с совершенно неясной целью. Работа превращалась в невеселую карусель, крутившуюся без смысла.

Однако эра Спицина была скоротечна. Гортов слег с простудой на пару дней, и, когда вернулся, Спицин уже сидел, забившись, в углу, и из его просторной в шее футболки выбивались вместо волос комки ваты; вся спина Спицина вздулась, словно вдохнула воздуху. И ростом он казался чуть выше – потому что сидел, подложив подушку.

Позже, когда Спицин, охая, пошел в туалет, Бортков сказал: «Его вчера выпороли на заднем дворе. Жуткая была сцена. Жаль, ты не видел. Спицин уже не главный».

– Выпороли?

– Ага, плетью-восьмихвосткой прошлись. Лупил один из вон тех, на дворе. А я держал за руки.

Гортов, не поверив в такое, спросил: «А кто же теперь за главного?».

– Пока не знаю, – Бортков пожал плечами, пристрастно оглядев с ног до головы Гортова, словно в его руках было это новое назначение.

***

Чеклинин поймал Гортова за руку в коридоре и резким движением, словно финкой ударил в бок, сунул ему тонкую стопку денег. «За хорошую работу тебе. Поощрение. Со следующего месяца ты за старшего. Спицин, оказывается, идиот».

Держа деньги беспомощно, Гортов хотел спросить про Порошина, но его язык крепко застрял на нёбе. «А…», – сказал он одну букву и на том замолчал. Дальше сказать не получалось. Чеклинин внимательно посмотрел на него и, хлопнув легонько в плечо так, что колебания от удара дошли до сердца, сбежал. – «Бывай, Гортов».

Кто-то снизу мычал. Мимо пронеслась суровая женщина. «Вы не знаете, кто сюда корову привел?» – спросила она у Гортова без остановки. Гортов не знал и пожал плечами.

Только он направился опять в кабинет, как вдруг кто-то шагнул из темноты и сказал: «Однажды пришел к Ивану IV старец…», – Гортов вскрикнул и отшатнулся, схватясь за сердце.

Из темноты показался Бортков. Не обратив внимания на реакцию, он продолжил без паузы: «Старец поприветствовал государя, а тот дружески поприветствовал его в ответ. – "Здравствуй, о, премного верный мой раб! За твою верность я отплачу тебе даром. Ну, подойди поближе и сядь со мной". Старец сел. Царь схватил старца за ухо и отрезал его ножом. Старец тяжко вздохнул и, подавляя боль, воздал тому благодарность. А царь сказал: "С благодарным настроением прими этот дар, каков бы он ни был. Впоследствии я дам тебе больший…"».

Бортков смотрел на Гортова не отводя глаз, хотя история его завершилась.

– И… чего? – спросил удивленный Гортов.

– Да так… Подумай, – Бортков состроил страшную глупую рожу и скрылся.

***

Вечером пришла Софья в цветочном платье. Впервые от нее пахло не бабушкой, а чем-то девичьим. Она сказала, что в Слободе открылся после реставрации доходный дом купца Григорьева.

– Пойдем посмотрим, – сказал Гортов.

По дороге Софья наговорила каких-то совсем смешных глупостей: про то, что ее друзья недавно купили в Китае настойку с заспиртованной змеей, а когда открыли, она вылезла и укусила обоих за нос. Про то, что метеорит, который упал у нее на родине – Софья была из Челябинской области – это на самом деле нас так бомбят инопланетяне.

Гортову было хорошо – легкий воздух пьянил, и было просторно и тихо, и Софья касалась его рукой. Он чувствовал, что свободен, что старых и мертвых чувств, отравлявших его, теперь окончательно нет, и он даже сказал: «Спасибо» Софье, прервав ее глупую болтовню. Так не дойдя до особняка, они поцеловались.

***

Теперь на кровати было тепло, вот только места уже не хватало. Горячей попой Гортов был придавлен к стене и лежал, взявшись рукой за горячую грудь. Софья, как большой зверь, дышала.

– Хочешь чаю? – спросил участливо Гортов, который был счастлив и оттого не мог спать.

– Нет. Мы не очень шумели?

– Ты молчала вообще, – сказал Гортов.

– Я – конечно. Но вот кровать скрипела. Надо смазать пружины. Умеешь? Я завтра принесу солидол.

– Ладно, милая.

Софья перевернулась к Гортову, высвободив грудь из его руки, и покрыла его грудь своей ладонью.

– У тебя тут как-то... пусто, что ли. И такая тоска. Надо нам завести животное.

***

На День Святителя Николая Чудотворца слободчане толпились возле реки. «Вы-хо-ди! Вы-хо-ди!», – кричали они, кидая зажженные веточки в воду. Оказалось, они звали воскрешенного Николаем мальчика, который вышел из вод на следующий день после того, как утоп в озере (одно из чудес Николая). К счастью, в этот раз он не вышел.

***

Почему-то Гортов не находил в себе силы спросить, что случилось с Порошиным. Конечно, и так все понятно – арестовали. Наверное, будет суд. Гортова наверняка сами потревожат и позовут в свидетели. Не позвали сразу, потому что судебные процессы у нас очень медленно разворачиваются. Ведь еще рано звать. Но в то же время он ясно осознавал, что никуда его не позовут, и что суда не будет. Что все разрешилось другим путем.

«Может, его закопали? Ну конечно, конечно», – иронически спорил он сам с собою. – «В Слободе всех режут на части, мучают в средневековых застенках. Малюта Скуратов выжигает огненной сталью глаза». А что с той милой девочкой, облившей мочой Северцева? Ее пытают и бьют чекисты в подвалах? Отрывают ногти, вздергивают на дыбе?.. Или давно закопали тоже?

К тому же подспудно пульсировала нелегальная, стыдная мысль о том, как в сущности мало тревожит его Порошинская судьба. Только стала входить в нормальное русло работа, без его ежедневных спектаклей, без кощунственных вечеров и безостановочного мученья, и хорошо, что он все же куда-то делся, сам собою, не слишком при этом утрудив самого Гортова.

По вечерам Гортов снова читал:

«Ковчеги для хранения Св. Тайн.

Ковчег серебряный, позолоченный, чеканной работы, двухъярусный, в виде колокольни; внутри помещается гробик; перед гробом на лицевой стороне у колонн два ангела с рипидами в руках.

Богослужебные сосуды.

Потир, дискос, звездица, лжица и три тарелочки серебряные, позолоченные. Потир весит 3 фунта…».

***

Прибыли статьи для нового номера. «Содом, Гоморра и Гаага», «Письмо оранжевому другу», а также стихотворение «Не говори, что любишь Родину». За десять минут пробежав глазами, Гортов все утвердил и положил на стол Спицину с пометкой «вычитать».

***

Гортов стал еще лучше питаться – Софья приносила ему утром борщ и сразу мясное второе блюдо, после чего Гортов уже не мог никуда идти. По ее просьбе Гортов завел зверя – выбор пал на карликовую свинью. Свина назвали Пьером, и он сразу стал жить под кроватью, почти не напоминая о себе. Незаметно в келье появились и Софьины вещи – половички, коврик и занавесочки, в шкафу – просторные хлопчатобумажные трусы. Гортову она купила трусы тоже. Солидолом Софья смазала кровать сама, и теперь она совсем не скрипела. Софья беззвучно кусала его, а Гортов, чтоб не кричать, кусал подушку.

Соседка-старушка явно догадывалась, причем еще раньше самих Гортова с Софьей, об их отношениях, и теперь вечерами чаще обычного звала к себе и подолгу держала свою сиделку. Гортов нервно читал листы с утварью, в то же время гладя ногой Пьера. Софья возвращалась всегда с угощением и с запахом употребленной утки.

***

Настали долгие праздничные выходные. Софья была ленивой и ласковой, хотелось пролежать с ней три дня подряд, но старушка стучала в стенку каждый час, да и в холодильнике было пусто. Голодная, Софья начинала впадать в тяжелую меланхолию, отворачивалась к стене и питалась сама собой – сосала пальцы и грызла ногти. У Софьи были мелкие острые зубки, которыми она все время что-нибудь грызла, медленно поедая то кончик карандаша, то ломая позвонок зубочистке; изгрызла до остова свой телевизионный пульт. Еще любила положить руку Гортова в рот и, держа во рту, ее покусывать. Гортов теперь опасался, что она с голоду съест всю его келью.

Воскресным утром они пошли на рынок. Были то заморозки, то оттепель, Слобода то вздыхала льдистым дыханием, то переставала дышать. Простуженные скворцы клевали что-то мясистое на земле, таща в разные стороны.

По дороге ходили угрюмые слободчане, и собаки визгливо лаялись между собой, а не сидели, как обычно, под лавками. Очаги стройки с взбивавшими землю немецкими желтыми экскаваторами встали, и кирпичи и плиты лежали, копя пыль.

– Зимняя спячка, – констатировала Софья, смотря, как в брошенный котлован летит крупный снег.

Но вот начался рынок, и с ним – суета. Как пчелы люди возились в рыжем меду бесшумно, никто не кричал и не звал, продавщицы сидели на табуретах усталые, с повисшими на волосах ленточками.

В бочках лежала квашеная капуста, толкались между собой помидоры и огурцы. Круглые, как детские головы, грибы мочились. Дул свежий ветер, взъерошивая воду в пруду. Куда-то унеслись всегда бывшие в пруду утки.

Пошли мясные ряды. Рябчики, индейка, развороченные ломти свинины, – как будто створки в пролаз ада. Софья хотела взять побольше, она любила мясо, причем сырое, с кровью, и глаза ее при виде мяса зажглись, но Гортов пошутил, что есть свинину ему не позволяют религиозные убеждения. Глаза Софьи округлились, и сумка выпала из ее рук, так что Гортову тут же пришлось разъяснить, что он сказал это несерьезно.

Мимо прошли и завернули за угол две старушки с ясными кроткими лицами. У одной что-то шевелилось в авоське, какое-то существо. Гортов увидел выпроставшуюся когтистую лапку. Она билась.

***

В один из дней Софья, не предупредив, явилась к Гортову на работу. Она была в зеленом вязаном платье в пол, с закрытой шеей. Софья вошла в кабинет и вдруг сказала: «Я принесла пирожки».

Гортов встал, а потом снова сел. Встревожились Спицин и Бортков. «С яйцом и зеленью», – уточнила Софья. Пирожки дымились и пахли носками. Есть их было невозможно, словно это были глина и тина, перемешенные с землей. Хотя Спицину вроде нравилось. Он улыбался, жевал.

Гортов приготовил ею чаю. Софья выпила его и не шла домой.

Бортков смотрел на Софью во все выпученные глаза, как будто раньше не видел женщин.

– Чем занимаешься? – Софья подсела к Гортову.

– Читаю… – вздохнул он. Перед глазами лежал веер текстов. Слова после шестого часа сплошного чтения сбивались в кучку в его голове.

– Про черную сперму! – щурясь, сказал Спицин.

– Черную?.. – Софья, краснея, насупилась.

Гортов прочел: «Западные гомонацисты льют черную сперму на наши головы… Но мы не станем глотать ее».

– И что же, вы это напечатаете? – Софье качнулась на стуле, обняв руками щеки.

– Не знаю, – сказал Гортов.

Спицин доел все пирожки. Как кот, он облизывал пальцы. Софья все больше краснела, потом ушла.

– Гортов, а дай телефон позвонить, – попросил, долизав пальцы, Спицин.

Гортов ощупал карманы. Телефон куда-то пропал.

–Потерял, наверное, – ответил Гортов рассеянно. «Черная сперма… черная сперма», – он раз за разом читал про нее.

***

В лужах плавали черные кроны деревьев, как головешки. В пруду слышались хрип, копошение, и Гортов жался к Софье, страшась. Софья разглядывала что-то в телефоне, и ее лицо подсвечивалось, и были видны крепкие губы и лоб, и ласковые смеющиеся глаза.

– Твой друг с работы прислал мне фотографию белочки. Смотри! Белочка! – показала она с восхищением. – И уточки. Смотри! Уточка!

– Он хочет тебя трахнуть, только и всего.

Софья поморщилась и, двинув задом, слегка толкнула его. Гортов встал неудачно, и от толчка чуть не свалился в грязь. Он толкнул ее в ответ. Вцепившись друг в друга, они повалились в сырую листву. Что-то хлюпнуло под ногами. Было холодно, и налипала мерзлая грязь. Гортов снял с себя куртку и подоткнул под Софью.

«Подожди, стой, подожди».

– Почему? Зачем? Почему? – распаленный Гортов уже задрал платье ей и стащил с себя брюки.

– Ты тут… вляпался.

Гортов огляделся. Рукав был в свежем сером дерьме. Воняло невыносимо. Вдобавок только теперь они обнаружили молодую пару, смотревшую на них с другой стороны пруда с удивлением.

Они торопливо оделись.

– Оставь куртку, оставь… – быстро шептала Софья, почти синяя от стыда.

– Холодно же…

– Прошу тебя. Провоняешь.

В итоге, дойдя с комком куртки в руке до реки, Гортов спустил куртку на воду. Та надулась как парус и поплыла, унося зловоние.

– Весь измазался, и штаны, и рубашка, и в волосах… фууу…

Почему-то на Софью не попало ни капли, хотя она лежала снизу.

***

Ночью она говорила ему: «Милый мой, я твоя, твоя…», и смотрела большими плачущими глазами. «Моя», – соглашался, дыша ей на ухо, Гортов. Ветер свистел в оконной щели. Преждевременный мелкий снег падал.

***

Они редко покидали пространство тахты. Спали и ели, трахались, обнимались, смотрели фильмы и жили там. Она будто бы разрослась, тахта, хотя все равно лежание было малоудобным. Обычно коленка Риты оказывалась у Гортова на груди, его стопа – на ее попе, руки крепко переплетены, головы дышат друг в друга.

За окном вступали в первую силу морозы, и холод конкистадорски захватывал келью – вгрызаясь в стены и пол, он пока не решался подобраться к тахте, возле которой стоял, в агонии, на последних жилах производя жар, слабый обогреватель, и где обогревали друг друга Софья с Гортовым.

Они почти не разговаривали, в особенности в постели, и общались прикосновениями. Софья любила лежать, повернувшись спиной, и чтобы Гортов ее как-нибудь беспрерывно трогал – гладил, небольно щипал, водил по плечу губами. Гортов все исполнял, улыбаясь от удовольствия.

Он думал: как удивительна жизнь. Вот ты решил, что человек умер: как будто его размололо в крошево на твоих глазах, как ветхое здание; что сам ты распался, от переживаний и времени, и жизнь перечеркнута навсегда, и лежит в руинах, и в обход нее будут строить другие здания; но вот оказалось, что все можно восстановить, до единой привычной черточки, так, что разницы не понять, только, быть может, под микроскопом. Как будто не было депрессии, и немощного лежания, и бегства в глушь, как будто он был тем самым, не пережившим смерть человеком. Он жил по старому – вот девушка, и вот работа, он как отреставрированный доходный дом купца Григорьева – все тот же, только, может, теперь с парой стеклопакетов в окнах. Повернувшись набок, Гортов вспомнил отца Илариона, и он говорил: «Наши разработчики сейчас специальную программу делают – это бомба! Идешь ты по улице с телефоном», – он крутил перед ним айфоном с потухшим экраном, и его глаза светились, включенные от тысячи батарей. – «Подносишь к любому дому и выбираешь год, 1650-й, к примеру, – и появляется голограмма. Дом, точно в том виде, в котором он был, и люди, совсем как настоящие! И они будут разговаривать как живые! Можете в это поверить!?».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю