Текст книги "Том 8. Рассказы, повести 1892-1894"
Автор книги: Антон Чехов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)
Спустя почти год (10 сентября 1892 г.) он писал Гуревич, что повесть не годится для «Северного вестника» «по цензурным условиям», а 22 мая 1893 г. объяснял ей, что не отдал повесть в «Северный вестник» по этой же причине. Передав «Рассказ неизвестного человека» в «Русскую мысль», Чехов продолжал опасаться цензурных вмешательств (см. его письма Лейкину и Лаврову от 7 и 9 февраля 1893 г.).
В том, что Чехов так долго занимался повестью, «стриг и подновлял», вероятно, прежде всего сказались опасения цензурного свойства.
Не увидело света и задуманное отдельное издание повести. Суворин и ранее высказывал сомнение в возможности публикации повести. 22 октября 1891 г. Чехов писал Альбову: «В Москве недавно был Суворин и, когда я прочел ему первые 20 строк повести и рассказал сюжет, то он сказал: „Я бы не решился это напечатать“». Чехов также сомневался в возможности появления отдельного издания «Рассказа неизвестного человека» (см. письмо Суворину 4 марта 1893 г.). Однако в «Русской мысли», несмотря на опасения автора и редакции, повесть прошла без цензурных затруднений.
О. К. Куманина, издательница журналов «Читатель» и «Театр» и серии «Театральная библиотека», обратилась 19 ноября 1896 г. к Чехову с просьбой позволить ей перепечатать «Рассказ неизвестного человека» в журнале «Читатель» ( ГБЛ). Повесть была перепечатана в журнале «Читатель» за 1897 г., № 1, заняв собой почти целый номер.
При включении повести в собрание сочинений Чехов значительно переработал весь текст. При этом были учтены – в равных аспектах – высказанные в письмах корреспондентов Чехова и появившиеся в печати отзывы.
Значительной переработке подверглись образы героев повести – «неизвестного человека», Орлова, Зинаиды Федоровны. При редактировании Чехов снял ряд фраз, в которых образ «неизвестного» представал несколько сниженным, приземленно-бытовым. Зачеркнуты слова «неизвестного человека», содержавшие намек на то, что пребывание в доме Орлова имело для него и некоторый практический смысл (см. стр. 384, строки 22–31). Чехов снял и ряд мест, в которых отмечалась близость «неизвестного человека» с Орловым. Так, в окончательном варианте отсутствует сообщение о телеграмме, которую хотел послать «неизвестный человек» Орлову из Ниццы: «„Мы погубили“ – я зачеркнул: „Мы обманули…“ – зачеркнул». В собрании сочинений сняты слова «неизвестного человека», обличающие Зинаиду Федоровну и в какой-то мере близкие по тону высказываниям Орлова (см. стр. 389, строки 37–40). Сняты также отдельные слова и фразы, характеризующие «неизвестного человека» излишне чувствительным, сентиментальным, жалким, в частности, в конце повести (см. стр. 399, строки 24–26).
Значительно более развернуто были представлены в тексте «Русской мысли» взаимоотношения «неизвестного человека» с Полей. Вначале он надеялся «спасти эту девушку, зажечь в ней потухшее или никогда не горевшее человеческое чувство», «длинно» беседовал с ней о том, «как грешно воровать и оскорблять», и только после многих безуспешных попыток наставить Полю «на путь истинный» убеждался в ее безнадежной испорченности, приходя к мысли – «убить эту девку».
Таким образом, в правке, касающейся характеристики «неизвестного человека», видна определенная тенденция – сокращение тех мест, которые содержали элемента отрицательного, критического отношения автора к этому герою.
Изменения, внесенные в обрисовку Орлова и его кружка, носили иной, противоположный характер. Сокращены, в частности, в X главе критические высказывания Орлова об окружающей среде (стр. 382, строки 15–18). Чехов снял и слова Орлова во время последнего свидания с «неизвестным человеком»: «Нашему поколению – крышка. С этим мириться нужно». В тексте «Русской мысли» это категорическое высказывание Орлова как бы подводило черту в его последнем споре с Владимиром Ивановичем и было ошибочно воспринято критикой (И. Иванов и др.) и некоторыми читателями как идейный итог повести.
Чехов внес существенные изменения и в характер Зинаиды Федоровны. Сняв налет некоторой романтической окрашенности образа, серьезной увлеченности Зинаиды Федоровны высокими идеями, писатель подчеркнул, наоборот, ее женственность, мягкость, незащищенность.
Многочисленны изменения и сокращения, касающиеся второстепенных персонажей – Поли, Грузина, эпизодических лиц.
Сохранились три черновых автографа (см. т. XVII Сочинений), которые можно отнести к первоначальным наброскам повести. Обоснованием является тематическая близость «Рассказу неизвестного человека». Отрывок «Внутреннее содержание этих женщин…» можно отнести к III главе, стр. 149, строка 31 (см. З. С. Паперный. Записные книжки Чехова. М., 1976, стр. 298–299).
3
В повести нашел отражение интерес Чехова к произведениям ряда крупнейших русских писателей, к тем проблемам их творчества, которые возбуждали живейшее внимание современников, вызывали споры. Здесь прежде всего следует назвать Тургенева. На его романы ссылаются неоднократно герои повести, соглашаясь с писателем или опровергая его взгляды, сочувствуя тургеневским героям или иронизируя над ними (см. об этом в статьях М. Л. Семановой «Тургенев и Чехов» и «„Рассказ неизвестного человека“ А. П. Чехова (К вопросу о тургеневских традициях в творчестве Чехова)». – «Ученые записки Ленинградского гос. пед. ин-та». Кафедра русской литературы, т. 137, 1957 и т. 170, 1958).
В повести Чехова видны следы творческого преломления произведений Л. Н. Толстого. Известно, с каким интересом читал Чехов «Крейцерову сонату» в 1890 г., отзываясь о ней вначале восторженно, а по возвращении с Сахалина критически.
Своеобразную перекличку с Толстым можно усмотреть в судьбе Зинаиды Федоровны, в описании ее несчастного замужества и трагедии ее любви. В журнальной редакции повести содержался ряд прямых указаний на автора «Крейцеровой сонаты» (см. стр. 373, строки 13–15). В повести были и другие ссылки на Толстого, в частности упоминалось об отношении к теории непротивления злу.
Идеи, близкие воззрениям автора «В чем моя вера?» и «Так что же нам делать?», высказывает Владимир Иванович, стремясь убедить Зинаиду Федоровну, что «назначение человека или ни в чем, или только в одном – в самоотверженной любви к ближнему. Вот куда мы должны идти и в чем наше назначение! Вот моя вера!» В последней фразе можно даже усмотреть прямой ответ на вопросы, поставленные в заглавиях религиозно-философских трактатов Толстого. Книга «В чем моя вера?» была в библиотеке Чехова (женевское издание 1888 г.). На ней имеется чеховская пометка – на стр. 150 подчеркнута фраза: «Люди, получив счастье, требуют еще чего-то» (Дом-музей А. И. Чехова в Ялте). Имелся в библиотеке Чехова и 12-й том собр. соч. Толстого 1886 г., где с сокращениями опубликован трактат «Так что же нам делать?» (С. Балухатый. Библиотека Чехова. – Чехов и его среда, стр. 301–302, 388). Критическое отношение к философским трактатам Толстого выражено в признании Владимира Ивановича, следующем за приведенными выше словами («…Я хотел говорить о милосердии, о всепрощении, но голос мой вдруг зазвучал неискренно, и я смутился»).
В то же время в повести можно увидеть влияние идейной направленности Толстого – художника и обличителя, а также самой «толстовской манеры выражаться» (из письма Чехова Суворину 27 марта 1894 г.). Чехов поставил своего героя в положение лакея, который особенно остро поэтому ощущает несправедливость существующих общественных отношений, логическую их несообразность. Среди наиболее «толстовских» мест повести можно назвать, например, описания завтрака Орлова (см. стр. 139, строки 24–29) и нового платья Зинаиды Федоровны (см. стр. 169, строки 27–36) – ср. с описанием обеда и бального платья в трактате «Так что же нам делать?» (Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч. Т. 25. М., 1937, стр. 190, 304).
Представляет интерес также следующее: Ювачев явился одним из прототипов не только «неизвестного человека», но и главного героя рассказа Толстого «Божеское и человеческое» (см.: Е. М. Сахарова. Судьба революционера и ее отражение в творчестве Льва Толстого и Чехова. – В кн: В творческой лаборатории Чехова. М., 1974).
Что касается темы повести, то она получила в современной Чехову литературе достаточно широкое распространение. В 80-90-е годы на страницах журналов в большом количестве появлялись рассказы и повести о бывших участниках революционного движения. Но, как правило, это был сломленный, сбитый с толку, капитулирующий перед жизнью человек, нервный, размагниченный, оплевывающий свое прошлое. Таковы герой рассказа М. Н. Альбова «О том, как горели дрова» («Русская мысль», 1887, № 12), герой рассказа Я. Абрамова «Гамлеты – пара на грош» («Устои», 1882, № 12). Герой повести Юрко (Ю. Н. Говорухи-Отрока) «Эпизод из ненаписанного романа» («Слово», 1880, № 11) абсолютно счастливым почувствовал себя лишь когда поставил крест на своем прошлом. Герой другого рассказа Говорухи-Отрока – «Развязка» («Вестник Европы», 1882, № 10) – тоже социалист, нигилист, изверившийся в прошлых идеалах. В русле этой традиции воспринял «Рассказ неизвестного человека» Лейкин: «Не понимаю, почему Вы опасались, что его вырежут из книжки „Русской мысли“. Там ведь только намеки на социалиста, да притом и на социалиста раскаявшегося, а такие вещи у нас проходят» (Чехову от 27 марта 1893 г. – ГБЛ).
Однако повесть Чехова кардинально отличалась от упомянутых произведений Альбова, Абрамова и др. Герой ее, мучительно переживая перемену в своем мировоззрении, отказываясь от тех конкретных форм борьбы, в которые выливалась его деятельность, страдает от утраты идеи общественного служения.
Показательна разница в отношении к повести редакции «Русской мысли» до знакомства с нею и после прочтения. Свободин писал Чехову 23 июня 1892 г. о своем разговоре в редакции «Русской мысли»: «Всем очень понравилось переданное мной вкратце содержание, – Гольцеву, который Вам кланяется, особенно. Цензурных преград пытаются избежать и просто думают, что их не будет» ( ГБЛ). Выше уже говорилось, как боялась позже редакция вмешательства цензуры, считая даже «Палату № 6» менее опасной в цензурном отношении.
В самом начале 90-х годов, т. е. в то время, когда была опубликована повесть Чехова, только в нелегальной печати и в заграничных изданиях появлялись работы, в которых давалась глубокая и объективная оценка исчерпавшего себя к этому времени героического этапа революционного народничества. В. Засулич в статье «Революционеры из буржуазной среды» писала: «Упадок движения в восьмидесятых годах не может быть приписан одной ловкости полиции – в нем играла несомненную роль и нервная усталость интеллигенции. Но еще бесконечно большую роль в утрате самими революционерами прежней бодрости и увлечения играло, конечно, ослабление теоретической, идейной основы движения» («Социал-демократ», Женева, 1890, № 1, стр. 78). «Терроризм как система отжил свой век и воскресить его невозможно», – утверждал в 1893 г. С. Степняк-Кравчинский (С. Степняк-Кравчинский. Соч., т. 1, М., 1958, стр. 549). Вера Фигнер писала в своих воспоминаниях о том настроении одиночества, которое испытывали революционные народники в середине 80-х годов (В. Фигнер. Полн. собр. соч., т. 2, М., 1932, стр. 22).
Все это, несомненно, было вызвано узостью теоретической платформы народников, представлявших на себя «группу интеллигентов, а на деле сколько-нибудь широкого, действительно массового революционного движения не было» (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 12, стр. 365).
Такова была та общественная атмосфера, которая сложилась в России к 90-м годам и которую глубоко переживал и Чехов, постоянно говоривший в своих произведениях о необходимости пересмотра тех идеалов и программ прошлого, которые оказались несостоятельными.
4
«Рассказ неизвестного человека» при своем появлении вызвал большой интерес читателей.
Г. М. Чехов писал Чехову 23 марта из Таганрога: «Читают его нарасхват и „Русс<кую> мысль“ берут с бою…» ( ГБЛ).
Однако идейное содержание повести было понято далеко не всеми. Свидетельство этому – письмо, полученное Чеховым в 1893 г. от «читающего кружка» со станции Ярцево, Московско-Брянской железной дороги, и подписанное Н. Ф. Забелло. «На днях только нам удалось прочесть Вашу повесть „Рассказ неизвестного человека“, – говорилось в письме, – и несмотря на все удовольствие, которое мы получили от прочтении ее, как и всего того, что выходит из-под талантливого пера Вашего, тем не менее мы остались под неприятным чувством полной неудовлетворенности того рассказа, как чего-то недосказанного и невыясненного». Автор письма находит, что поведение «неизвестного человека», его планы и намерения не объяснены Чеховым и поэтому вызывают недоумение. Письмо оканчивалось просьбой к Чехову – «внести побольше света в эту темную историю» ( ГБЛ). Как видно из письма Н. М. Ежова Чехову от 16 апреля 1893 г., «сильно не одобрил» повесть А. В. Амфитеатров ( ГБЛ).
Высоко оценил «Рассказ неизвестного человека» И. И. Горбунов-Посадов. В марте 1893 г. он писал Чехову: «… в общем впечатление очень сильное. Когда мы покончили, – кроме слез, стоявших на глазах при конце, у меня поднялось в душе радостное чувство – чувство радости за нашу литературу, потому что она вовсе уж не так сиротлива, как все казалось, когда в ней живут и растут такие силы, как Ваша. Чувствуешь, что Вам уж один только шаг до создания такого, что взволновало бы и осветило бы сильным дыханьем вялую общественную суету» ( ГБЛ). «С большим удовольствием прочитал „Записки неиз<вестного> чел<овека>“», – писал Чехову П. А. Сергеенко 27 марта 1893 г.
Толстой, беседуя с Г. А. Русановым 2 апреля 1894 г., сказал, что «Рассказ неизвестного человека» – «плох» (Н. Н. Гусев. Летопись жизни и творчества Льва Николаевича Толстого. 1891–1910. М., 1960, стр. 130). Впоследствии Толстой изменил свое мнение о повести. По свидетельству Д. П. Маковицкого (дневниковая запись от 30 марта 1907 г.), Толстой заметил, что в том же томе, где напечатана очень понравившаяся ему «Попрыгунья», «еще хороши: „Черный монах“ и „Записки неизвестного человека“» ( ГМТ; Н. Н. Гусев. Летопись жизни и творчества…, стр. 582).
Один из первых критических откликов на повесть Чехова не был пропущен цензурой. В Центральном государственном архиве г. Москвы (ф. 31, оп. 3, ед. хр. 2228) имеется материал о статье В. Голоса, видимо, содержавшей обстоятельный анализ «Рассказа неизвестного человека». Текст статьи, не пропущенной цензурой, не сохранился, но о ней можно получить достаточно полное представление из донесения цензора Трескина от 29 октября 1893 г. «В своей повести Чехов, – писал цензор, – нигде не говорил явно: в каких видах намерен был „неизвестный человек“ совершить свое злодеяние. Лишь из намеков чувствуется, что „неизвестный человек“ является орудием какой-то партии». Цитируя отдельные высказывания героя повести, Трескин заключал: «…роль главного героя повести Чехова и ясна и в то же время затемнена недомолвками». Цензор выражал недовольство автором статьи, который стремится раскрыть смысл того, что затушевано Чеховым, – и для доказательства цитировал мнение В. Голоса: «его („неизвестного человека“) политическое мировоззрение, его взгляды на средства политической борьбы по всей вероятности вытекли и даже вымучились в тяжелой внутренней борьбе, с болью и страданием, из глубоких чувств человека – Чехова, его любви и сострадания к обездоленным, ненависти к неправде и многочисленным злоупотреблениям – вот что составило почву для его политического сознания и поисков террористических средств борьбы». Особенно опасным представлялся цензуре тот вывод, который напрашивался при таком подходе к повести: «сознание необходимости уничтожения социальной неурядицы» и неизбежность поисков средств борьбы для социального переустройства.
Автором этой статьи, вероятно, был критик В. Голосов. В только что начинавшем свою деятельность журнале «Новое слово» (1894, № 1) была напечатана статья Голосова «Незыблемые основы (по поводу последних произведений А. П. Чехова)». Ее пафос – в утверждении публицистичности русской литературы и критики. Голосов утверждал, что «Рассказ неизвестного человека» так же богат внутренним содержанием, как и «Палата № 6», и что в нем «есть блестящие художественные страницы» (стр. 358). Заключал свою статью Голосов пожеланием – «чтобы с „Палаты № 6“ и „Рассказа неизвестного человека“ у автора начался бы новый, удачный период творчества с сильно общественно-прогрессивным направлением» (стр. 378).
Критические отзывы о «Рассказе неизвестного человека», появившиеся в печати в 90-е и в начале 900-х годов, многочисленны. Сразу после публикации первой половины повести были помещены развернутые рецензии, а выход в свет мартовской книжки «Русской мысли» вызвал ряд новых статей и обсуждение проблем, поставленных Чеховым. В последующие годы во многих статьях и рецензиях, посвященных творчеству Чехова в целом, повесть по-прежнему привлекала к себе пристальное внимание. Однако глубина чеховского замысла и сложность характера героя, сама неопределенность этого характера, явившаяся в известной мере отражением реальных условий и обстоятельств определенного исторического периода, не были поняты критикой. В ряде случаев характер «неизвестного человека» воспринимался и истолковывался субъективно, прямолинейно, без учета ситуации 80-х годов – времени действия повести.
С точки зрения реакционной печати, Чехов недостаточно осудил своего героя, не «разделался» с ним за его революционное прошлое и не показал, каким путем ему следует идти, чтобы «исправиться» и обрести в существующих условиях душевное спокойствие и смысл жизни. По мнению публицистов «Московских ведомостей» и «Гражданина», Чехов должен был привести своего героя в лоно православия и самодержавия.
Многие представители либеральной и народнической критики, упрекая Чехова в безыдейности и пессимизме, неправомерно сближали взгляды писателя с убеждениями его персонажей, в частности, со взглядами Орлова, сетовали на то, что физиономия главного героя не ясна и писатель не предоставил ему возможности уверовать в тот или иной правильный, с их точки зрения, род общественной деятельности.
Некоторые критики полагали, что «Рассказ неизвестного человека» выгодно отличается от других произведений Чехова, страдающих, как им казалось, бессюжетностью и отсутствием содержания. К. Ф. Головин (Орловский) в книге «Русский роман и русское общество» (СПб., 1897) писал, что в этом произведении «есть <…> черта, г. Чехову, вообще говоря, не свойственная, – цельность содержания, органическая связь между ходом действия и его развязкой» (стр. 460). «Приятно изумившую вещь» увидел в «Рассказе неизвестного человека» П. Н. Островский. «…Это первая вещь, в которой он <Чехов> показал способность к „литературной выдумке“» (из письма Леонтьеву (Щеглову) 13 марта 1893 г. – Островский. Новые материалы. Письма. Труды и дни. Статьи. Л., 1924, стр. 286).
Большинство критиков, писавших о повести, упрекали Чехова в недоговоренности, отрывочности, незавершенности, свойственных, по их мнению, его творчеству вообще и проявившихся также и здесь. М. Южный (М. Г. Зельманов) в статье «Рассказ г. Чехова» («Гражданин», 1893, №№ 89, 95, 2 и 8 апреля) расценивал повесть как неудачу писателя. Чехов, писал М. Южный, «только видит известные внешние факты, которые и описывает со всей добросовестностью и со всем умением, но смысл этих фактов для него закрыт» (№ 89).
Представители либерально-народнической критики упрекали Чехова в неполноте картины. Так, например, И. И. Иванов писал в «Заметках читателя» («Русские ведомости», 1893, №№ 58, 82, 1 и 25 марта): «Какая жалость, что автор оставил столько недоговоренного, неясного, совсем неизвестного! Мы узнаем человека только в период агониии по ней должны судить, что именно он представитель „нашего поколения“ и оно должно погибнуть» (№ 82).
А. Волынский (А. Л. Флексер) утверждал, что «детали, аксессуары, все второстепенные части рассказа отмечены умом и дарованием, но его главный замысел, идея, художественная концепция – бледны, фальшивы, поражают своею вымученностью» (стр. 139). Вся повесть вызывала у Волынского ряд недоуменных вопросов, на которые, как он полагал, читатель не найдет ответа у Чехова: «Ничто не объяснено, не мотивировано»; «от всего рассказа веет ограниченностью знаний, неподготовленностью, а, быть может, и неспособностью к широкому и вдумчивому анализу русской жизни» («Литературные заметки». – «Северный вестник», 1893, № 5, стр. 139, 141). Умозаключения профессионального критика в данном случае напоминали письмо «читательского кружка», цитируемое выше. То и другое наглядно свидетельствовали, что часть критиков и читателей не была подготовлена к восприятию особенностей творческой манеры Чехова, его идейного и стилевого новаторства.
О том, насколько правдива описанная Чеховым ситуация, насколько соответствуют действительности характеры и обстоятельства, отраженные в ней, в критике были высказаны самые противоположные мнения. К-ский (К. П. Медведский), называя фабулу новости «занятной, причудливой», увидел в ней пренебрежение к действительности («Наша журналистика». – «Наблюдатель», 1893, № 4, стр. 229). В статье «Есть ли у г. Чехова идеалы?» («Новости и биржевая газета», 1893, №№ 87, 94, 101; 1, 8, 15 апреля) А. М. Скабичевский утверждал, что Чехов-реалист правдиво изобразил действительность и предоставил читателям в то же время почувствовать идеалы «сквозь те отрицательные, мрачные краски, какими <он> изображает печальные явления нашей жизни» (№ 87). Меньшиков, признавая жизненную правду чеховских произведений, полагал, что изображенная им «черта дряблости и безволия русского человека» не заслуживает «ни закрепления, ни увековечивания» (стр. 156). «Как капля точит камень, г. Чехов точит русское общество внушениями, что оно ни на что не годится, что оно сгнило до корня. Средства у г. Чехова большие: сила таланта, глубокая вдумчивость и знание русского человека». В результате, по мнению критика, талант Чехова приносит вред, ибо «человек, которому доказали, что он безнадежно погиб, что ему – „крышка“ <…> – уже не может подняться» (М. О. Меньшиков. Критические очерки. СПб., 1899, стр. 150).
Многие критики писали об индифферентизме и пессимизме Чехова, ссылаясь на «Рассказ неизвестного человека». При этом обычно ставился знак равенства между Орловым и «неизвестным человеком», и чеховская повесть воспринималась как реквием целому поколению, лишенному будущего: «…Наши современники – или немощные духом и плотью мечтатели, или пошлые эгоисты. Одних борьба за идею разбивает в прах, другие – заранее смеются и над борьбой и над идеей», – писал Иванов, полагая, что Чехов полностью разделяет слова Орлова «Нашему поколению – крышка. С этим мириться нужно» (И. И. Иванов. Заметки читателя. – «Русские ведомости», 1893, № 82, 25 марта). Свою мысль о том, что Чехов в «Рассказе неизвестного человека» дал изображение опустошенной, равнодушной, зараженной иронией интеллигенции, пришедшей на смену «лишним людям» и народникам, Иванов развивал и в статье «Заметки читателя (Современный герой)» («Артист», 1894, № 1, стр. 100).
Сближая «неизвестного» с Орловым и Скабичевский, полагая, что такие «дилетанты идеалисты», как «неизвестный человек», представляют чуть ли не большее зло, чем Орлов и ему подобные: «последние играют в открытую и, по крайней мере, никогда не обманывают. Дилетанты же, суя вам в руку грязь под видом золота, способны исказить, испортить всякое дело» («Новости и биржевая газета», 1893, № 94, 8 апреля).
С. А. Венгеров утверждал, что Чехов «сводит к какому-то пустому месту революционное движение, но еще злее выставлена в этом же рассказе среда противоположная. Это-то общественно-политическое безразличие и дает ему ту объективную жесткость, с которою он обрисовал российских нытиков» («Антон Чехов. Литературный портрет». – «Вестник и библиотека самообразования», 1903, № 33, стр. 1371).
Ю. Николаев в статье «Нигилисты. А. П. Чехов. „Рассказ неизвестного человека“» («Московские ведомости», 1893, №№ 62, 83, 4 и 25 марта) увидел в главных героях повести – «неизвестном человеке» и Орлове – выражение двух распространенных в обществе форм нигилизма: принципиального и житейского, подчеркивая родственную близость этих форм (№ 62).
Больше всего нареканий вызвал у критиков образ «неизвестного человека».
Николаев высказал неодобрение по поводу накинутого Чеховым «флера» на историю героя повести: «Надо было прямо сказать, что он, „неизвестный человек“ – анархист, что в этом, в анархизме, заключалось то „дело“, которого „серьезным врагом“ был отец Орлова» (№ 62). Николаев полагал, что Чехов должен был показать «историю возрождения души» своего героя, привести его к «незыблемым основам» государства и веры, к признанию христианской морали (№ 83). Точку зрении Николаева разделял и М. Южный. «Но беда в том, – утверждал он, – что именно эту-то задачу автор совершенно как будто потерял из вида и лишь временами, случайно и без всякой связи с общим рассказом сообщает разные отрывочные сведения о душевных настроениях „неизвестного человека“, так что к концу рассказа главная мысль, которая должна бы выступать на первое место, вовсе забыта» («Гражданин», 1893, № 89, 2 апреля).
Свою неудовлетворенность образом главного героя повести высказали Меньшиков в упоминавшейся уже книге и Головин в книге «Русский роман и русское общество». Отмечая сходство «неизвестного человека» с героями-неудачниками 40-х годов, Головин указывал при этом на существенный недостаток чеховского героя. Это, с его точки зрения, «отсутствие психической цельности». «Он остается, – пишет Головин, – нам неизвестен до конца, как не узнаем мы и мотивов его ненависти к сановнику…» (стр. 461).
В. М. Шулятиков утверждал в статье «Восстановление разрушенной эстетики», что развенчание «неизвестного человека» – основная задача Чехова («Очерки реалистического мировоззрения», СПб., 1904, стр. 617). По словам Шулятикова, писатель рассказывает историю обычного для «рыцаря на час» опошления. А на фоне пробудившихся «мещанских» настроений героя неизбежно складывается апология индивидуализма, провозвестником которого, с точки зрения Шулятикова, являлся Чехов.
Г. Качерец, автор книги «Чехов. Опыт» (М., 1902), видел в героях, подобных «неизвестному», «куриц с орлиными крыльями». Критик противопоставлял чеховским героям великих деятелей прошлого – Чернышевского, Некрасова, Щедрина и с этой меркой подходов к «неизвестному человеку» (стр. 65–68). «Инвалида, представителя изверившейся, обанкротившейся эпохи» видел в «неизвестном человеке» И. В. Джонсон (И. В. Иванов), автор статьи «В поисках за правдой и смыслом жизни (А. П. Чехов)» («Образование», 1903, № 12, стр. 25).
Наибольшей удачей писателя, по общему признанию, было описание жизни чиновника Орлова и его окружения.
С точки зрения М. Южного, именно здесь проявился чеховский талант: «Очевидно, автор не только внимательно и пристально наблюдал эту жизнь и хорошо изучил ее, но и глубоко и долго задумывался над ней и проник в тайный ее смысл. Выхватив из этой жизни четырех разнообразных представителей <…> автор заставляет их на себе, как в фокусе, сосредоточить всю жалкую и гадкую сущность петербургской жизни, и впечатление получается прямо неотразимое…» («Гражданин», 1893, № 95, 8 апреля). В очерке «А. П. Чехов» Гольцев писал: «„Рассказ неизвестного человека“ дает нам замечательно удачную картину известной части петербургского бюрократического мира» («Русская мысль», 1894, № 5, стр. 50). Иванов находил, что яркие, живые характеры в чеховской повести – Орлов и его приятели – это выхваченные из жизни «типы современной пошлости и нравственного упадка» («Русские ведомости», 1893, №№ 82, 25 марта). Это мнение разделял Волынский («Северный вестник», 1893, № 5). Е. А. Ляцкий в статье «А. И. Чехов и его рассказы. Этюд» («Вестник Европы», 1904, № 1, стр. 150) отметил, что хотя характер Орлова получился живым, сатира на петербургское общество «вышла бледной».
В книге Волжского (А. С. Глинки) «Очерки о Чехове» (СПб., 1903) была предпринята попытка классифицировать героев Чехова, причем автор утверждал, что в «Рассказе неизвестного человека» «отражаются все основные лучи чеховского творчества» (стр. 105) и поэтому присутствуют разновидности его важнейших типов: сознательно равнодушных, бессознательно равнодушных, беспокойно-ищущих.
И. В. Джонсон расценивал появление повестей «Палата № 6» и «Рассказ неизвестного человека» как новый этап творчества Чехова, когда писатель, с его точки зрения, начал выходить «из роли постороннего созерцателя» («Образование», 1903, № 12, стр. 25–20).
В некоторых работах указывалось на связь «Рассказа неизвестного человека» с творчеством других писателей – Толстого (М. Южный), Тургенева (Волжский).
Одновременно с «Рассказом неизвестного человека» в «Русской мысли» печаталась повесть П. Д. Боборыкина «Наши люди». Это обстоятельство главным образом и вызвало сопоставление современниками двух произведений. В. В. Билибин писал А. С. Лазареву (Грузинскому) 25 марта 1893 г.: «…Рассказ Чех<ова> в„Р<усской> м<ысли>“ слаб и непонятен. Хороши лишь характеристики в первой половине. Боборыкинские лакеи тоже слабы и скучны» ( ГБЛ, фонд Л. М., 27 А, 3). В письме Н. С. Лескова к Гольцеву от 26 апреля 1893 г. также говорится о повестях Чехова и Боборыкина: «Рассказ Чехова превосходен, и у Боборыкина изучение всего холопства превосходно, но… повествования нет. Тем не менее это оч<ень> любопытно» (сб. «Памяти Виктора Александровича Гольцева», М., 1910, стр. 252). Боборыкин, сопоставив свою повесть с «Рассказом неизвестного человека» и признав достоинства чеховской повести, посчитал, однако, что Чехов проигрывает при этом сравнении. Он писал Гольцеву 27 февраля 1893 г.: «Мы встретились с Чеховым в лакейской сфере; но его „человек“ фиктивный и только повод и передаточный орган самого автора; а у меня – настоящие „люди“. Не знаю – куда он придет; но вещь хорошая и ловко поднимающая внешний интерес для читателей» ( ГБЛ, ф. 77, оп. 1, ед. хр. 45).
В начале 900-х гг. появились первые критические отзывы о повести марксистских критиков. А. В. Луначарский сожалел, что Чехов не показал активно действующих героев, что творчеству писателя не хватает ярких красок, веры в жизнь. Так, в рецензии на книгу Волжского «Очерки о Чехове» («Образование», 1903, № 9, стр. 85–91) Луначарский писал о том, что творчество Чехова пессимистично, ему не хватает жизненной бодрости и доказательством этому может служить «Рассказ неизвестного человека»: «…Вот „неизвестный человек“ <…> вызвал восторг жаждущей света женщины, в его „деле“ она нашла смысл и радость и воскликнула: „вербуйте меня“, а тот же „неизвестный человек“ поет: „хочется прожить жизнь бодро, осмысленно, красиво…“. Но ведь она была у него, эта жизнь! Но его потянуло „к обывательщине“, явилось пристрастие „к юбкам, кастрюлькам, пеленкам“» (стр. 90).
