Текст книги "Том 14/15. Из Сибири. Остров Сахалин"
Автор книги: Антон Чехов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 41 страниц)
В конце 1902 г. Маркс задумал издание собрания сочинений Чехова в 16 томах в виде приложения к журналу «Нива». В ответ на сообщение издателя об этом (29 октября 1902 г. – ГБЛ) Чехов в письме от 31 октября выразил благодарность, но предложил печатать «одну только беллетристику, без „Острова Сахалина“ и без „Пьес“». Однако Маркс не последовал этому желанию автора, мотивировав тем, что он уже объявил полноесобрание сочинений, а значит, связал себя обязательством дать читателю всё, что вошло в десятитомное издание (4 ноября 1902 г. – ГБЛ).
2
Еще до путешествия Чехов определил, хотя и в самых общих чертах, объем и жанр будущего творения. Это – книга научно-публицистического характера, книга, в которой будет дано место художественным зарисовкам, сделанным по личным наблюдениям. Соотношение разнородных элементов – авторских размышлений, экскурсов научного характера, художественных зарисовок (природы, быта, людей), т. е. своеобразие очеркового жанра, подсказанное самим объектом исследования (каторжным Сахалином), – прояснялось в процессе работы не без влияния таких выдающихся очерковых произведений, идейно-тематически близких к замыслу Чехова, как «Записки из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского, «Сибирь и каторга» С. В. Максимова. Обе эти книги упомянуты в «Острове Сахалине», на них ссылался автор, создавая общую картину каторги прошлых десятилетий и при описаниях частных явлений арестантского быта (майдана, например). На жанр и структуру этого произведения Чехова, надо полагать, оказали воздействие и путевые очерки знаменитых русских путешественников – И. Ф. Крузенштерна, Г. И. Невельского, В. А. Римского-Корсакова, И. А. Гончарова и др.
В черновой рукописи «Острова Сахалина» еще не было подзаголовка, уточняющего жанр: «Из путевых записок» – он появился в журнальной публикации; однако в первой главе слова: «для этой книги» (ЧА)были еще заменены словами «для этой работы», и лишь в издании 1895 г. определение жанра в тексте было приведено в соответствие с подзаголовком: «для этих записок».
На первых же стадиях работы определилась структура книги. Хотя оглавление и подзаголовки, раскрывающие содержание главы, появились лишь в издании 1895 г., но границы глав, их последовательность, задачи и материал каждой главы были четко обозначены уже в черновой рукописи. Первые тринадцать глав строятся как очерки путевые (передвижение повествователя по Северному, а затем Южному Сахалину); главы XIV–XXIII – как очерки проблемные; в каждой главе решается свой вопрос на материале, добытом во время всего путешествия по Сахалину и в итоге изучения литературы: состояние сельскохозяйственной колонии, правовое положение каторжных, поселенцев, женщин, детей, труд, пища, одежда, духовная жизнь, нравственность сахалинцев, преступления и наказания, бегство с острова, болезни, смертность. С каждой главой расширялись концентрические круги повествования, усиливалось то основное впечатление, которое вынес сам автор: Сахалин – «ад».
Оставался неизменным в процессе всей работы тот принцип организации материала, который принят был еще в черновой рукописи: чередование в разной последовательности авторских зарисовок, размышлений, чужих рассказов, описаний, научных наблюдений, так же как неизменным оставалось само многообразие форм включения разнородного материала и многоинтонационность повествования – чередование спокойно-описательных, обличительных, лирических, научно-деловых частей.
Не было принципиальных изменений композиции книги, но в последние печатные тексты вносились дополнения (экскурс в историю каторги, этюд о сахалинском надзоре) и устранялись эпизоды, сцены, описания, ассоциации, если они имели уже параллели (освящение часовни во Владимировке, один из трех рассказов о смертной казни, три из многочисленных случаев побегов) или если уводили в сторону от центральных проблем: этюд о военной шхуне «Восток», рассказ И. Белого о пережитом шторме, разросшееся уподобление Стриндберга гилякам. Сжимались пространные описания: г. Николаевска, зажиточной Корсаковки и др. (см. варианты к стр. 41-42, 109, 110, 178, 186, 193-194, 300-302, 339-340).
В редких случаях Чехов менял последовательность эпизодов, повествовательных кусков или переставлял местами авторское рассуждение и конкретный случай (см. варианты к стр. 256, 259, 262-263, 354), или, наконец, перемещал в другое место описание (см. варианты к стр. 350-353).
Стремясь избежать повторений и в то же время помочь читателю следить за логикой изложения, Чехов отсылал его к следующим главам: «Я буду описывать», «Я опишу в своем месте»; но в процессе работы число этих отсылок всё уменьшалось; многие автор снял (см. варианты к стр. 53, 63, 131).
По черновой рукописи «Сахалина» видно, что Чехову труднее было писать те главы и страницы, где нужно было публицистически четко сформулировать свое отношение к тому или иному явлению, дать свою оценку, к тому же нередко расходившуюся с официальной или общепринятой точкой зрения. Многие страницы такого рода (в главах VII, XIV, XVIII) пестрят поправками, уточнениями.
В художественных зарисовках (сцены венчания, похорон, телесного наказания, изображение ссыльнокаторжных: Егора, Красивого, Соньки-Золотой Ручки, диалоги с детьми и др.) заметна бо́льшая свобода автора; в рукописи в этих местах число поправок незначительно. Однако границы научно-публицистической и художественной «сфер» не столь уже определенны и четки. Чехов выступает в «Острове Сахалине» как художник и ученый одновременно.
Во время путешествия и в процессе работы над книгой определились и уточнились ее задачи, которые автор не скрывал, хоти и не афишировал: противопоставить официальному освещению сахалинской действительности всестороннее, объективное ее исследование; воссоздать правдивую, основанную на проверенных, точных фактах, картину русской каторги; показать обреченность человека, оторванного от родины, на физическую и нравственную гибель в условиях сурового климата, произвола и деспотизма властей, подневольного труда; пробудить в обществе внимание к «месту невыносимых страданий». Постепенно определялись и некоторые частные задачи: воевать против пожизненности и неравномерности наказаний, устаревших и противоречивых законов о ссыльных, против насильственной земледельческой колонизации острова (якобы не только с целью карательной, но исправительной).
Чехов передавал читателю то впечатление, которое он вынес сам с Сахалина – «целый ад». Этот образ поддерживается в ходе книги частными замечаниями: «всё в дыму, как в аду», «какой ад бывает здесь зимою» (стр. 54, 131). В черновой рукописи число подобных замечаний было еще больше (см. варианты к стр. 180, 247).
Другой обобщающий образ, также постоянно возникающий в книге: «Сахалин – рабовладельческая колония». Сняв в процессе работы слова: «рабовладельческая эпоха», «возводились <…> колизеи» (варианты к стр. 260), Чехов нейтрализовал возможность сравнения Сахалина с римским рабовладельческим обществом и, напротив, усилил ассоциации с русским крепостничеством. Он внес при подготовке текста к печати открытую параллель: чиновник свел каторгу «самым пошлым образом <…> к крепостному праву» (варианты к стр. 209). Особенно отчетливо выступило это уподобление («не каторга, а крепостничество») в описании положения каторжной прислуги и «господской экономии» смотрителя Дербинской тюрьмы – «помещика доброго старого времени» В. В. Овчинникова (варианты к стр. 98-99).
Многократны в книге обращения к современной России, обусловленные обличительной тенденцией (показать связь современной и крепостнической эпохи, сахалинской и общерусской жизни с их произволом и бесправием). В то же время эти ассоциации с Россией вызваны тоской по родине сахалинцев и самого автора, потому нередко они имеют лирический оттенок. В ходе работы, впрочем, Чехов снял некоторые из этих параллелей или подчеркнул не только сходство, но и различие Сахалина с русской природой, русской деревней, русским бытом (см. варианты к стр. 73, 108-109, 150-151, 163, 164, 208).
Сам объект научного и художественного исследования, очерковый жанр произведения, общие и частные задачи книги обусловили, в свою очередь, отбор, меру и формы использования материала, добытого автором или другими лицами, его предшественниками, определили позицию повествователя и тон повествования.
На первых этапах работы Чехова не удовлетворяла форма повествования: «Я долго писал и долго чувствовал, что иду не по той дороге, пока, наконец, не уловил фальши…» (Суворину, 28 июля 1893 г.). Он искал такой формы изложения, которая дала бы возможность не только с максимальной полнотой и точностью воспроизвести сахалинскую жизнь, но и выразить, без «учительских» назиданий и предсказаний, отношение к ней автора, сохранив при этом «чувство первого впечатления». «Фальшь была именно в том, что я как будто кого-то хочу своим „Сахалином“ научить и, вместе с тем, что-то скрываю и сдерживаю себя. Но как только я стал изображать, каким чудаком я чувствовал себя на Сахалине и какие там свиньи, то мне стало легко, и работа моя закипела» (там же). Уже в черновой рукописи заметно это стремление Чехова избежать поучающих и «пророческих» слов и интонаций (см. варианты к стр. 48, 153-154), а также открыто эмоционального авторского отношения – такого рода фразы («… им можно позавидовать!») он сокращал при подготовке текста к печати (см. варианты к стр. 44, 47, 320). Снимал он также (возможно, отчасти и по цензурным соображениям) категорически высказанные резкие суждения: «дело вопиющее», «сплошной срам» и др. (см. варианты к стр. 119, 139, 231, 248).
Повествователь «Острова Сахалина» не пророк, не оратор, не открытый обличитель, но и не любопытствующий турист, а человек, честно, без предвзятого мнения исследующий Сахалин. Поэтому все чаще появляются в печатных текстах оттенки сомнения в непогрешимости частных наблюдений; вместо: «Нельзя сказать ничего хорошего» – «едва ли можно сказать что-нибудь хорошее». Чаще вводятся слова: по-видимому, вероятно.
Чехов не скрывал от читателя, что ему самому еще кое-что неясно, в чем-то он недостаточно осведомлен, каких-то данных у него не хватает, что он не претендует на полноту, а в некоторых случаях и на обобщение или решение вопроса: «Тут много неясного», «Судить не берусь», «Обобщать их не стану». В процессе работы он снимал неточности, исправлял допущенную порою ошибку (см. варианты к стр. 111, 276).
От первого до последнего этапа работы Чехов настойчиво устранял всякого рода биографические черточки, конкретные детали, в которых узнавался бы именно он, Чехов, врач, литератор, человек с характерными для него писательскими ассоциациями или позицией медика. Так, снято: «Доктор знает, что я врач, но ему нисколько не стыдно решать…»; «Медицинской помощи мы ему не подали. Я успел только расстегнуть ему ворот» (варианты к стр. 142, 335); «Если мне придется когда-нибудь изображать в повести или рассказе…»; любовная история Вукола Попова «могла бы послужить сюжетом для большой и нескучной повести» (варианты к стр. 186–187, 205).
Дважды Чехов устранил свою фамилию и такую деталь: «хожу по берегу [с палочкой]». Снял он также те места, где душевное состояние вызвано одними личными мотивами (см. варианты к стр. 42, 43, 56, 60, 63, 65, 75, 179).
Зримое присутствие я, вмешательство его в те или иные отношения, сцены, ситуации, как и прямое выражение своих чувств, Чехов далеко не всегда, по-видимому, считал уместным или художественно оправданным. Он зачеркнул, например, в ЧАслова: «Когда я полюбопытствовал, очень ли это больно…»; «Я не желаю читателю видеть <Дуэ> даже во сне»; «Я обязан ему многими впечатлениями»; «Дуйские казармы для семейных я не забуду никогда» (варианты к стр. 132, 369, 127, 259).
В некоторых случаях он ищет замены ядругим лицом, например при передаче впечатления о мрачном сахалинском море – кошмаре (см. варианты к стр. 146).
Той же цели – некоторого оттеснения яво имя большей объективности повествования – служит и замена личной конструкции предложения безличной: «Я считаю» – «Можно считать». Личная конструкция нередко заменяется обобщенно-личной формой, передающей многократность наблюдений или слитность впечатлений яи сахалинских ссыльных: «Входишь в избу», «Взглянешь кругом» и т. п.
Повествователь оттеснялся, но отнюдь не устранялся; его присутствие заметно не только в отборе и компоновке материала, но и в оценке изображаемого; однако оценка эта, выражение авторского сочувствия сахалинцам, к окончательному тексту становятся всё более скрытыми.
В подтверждение своих наблюдений и выводов Чехов ссылался на рассказы сахалинцев, исследователей: «по описаниям ученых и путешественников», «по рассказам старожилов», «по рассказам арестантов», «по словам врача». В черновой рукописи подобных отсылок было значительно больше. При сокращении текста Чехов исключал порою не только такие слова, как: «мне рассказывали», «удостоверяют сведущие люди» (варианты к стр. 120, 128), но и случаи, записанные с чужих слов. Незыблемой, однако, оставалась сама направленность: рисовать объективную картину сахалинской жизни, воспринятую свежим человеком, и опираться не только на его собственные наблюдения, но и на свидетельства других очевидцев, на выводы авторов специальных работ, критически оцененные.
Так, утверждению известных Чехову криминалистов, тюрьмоведов: «телесные наказания почти совершенно отошли уже в область прошлого» (И. Я. Фойницкий. Ученые о наказании в связи с тюрьмоведением. СПб., 1889, стр. 159), «ныне потеряли значение» (Н. С. Таганцев. Лекции по русскому уголовному праву. Вып. IV, стр. 1421) противостоит в книге Чехова сцена телесного наказания. Свидетель наказания, он скрыл свою взволнованность, свое негодование и сочувствие за подробной «регистрацией» внешних фактов и черт поведения исполнителей экзекуции: смотритель «равнодушно посматривает в окно», палач методично подготавливается и т. д. Точно так же, «через внешнее», изображается и психология наказываемого; в печатных текстах «внешнее» усиливается.
В процессе работы над текстом Чехов последовательно освобождал книгу от детективной занимательности. До нескольких строк сжаты такие биографии сахалинцев, как, например, известной авантюристки Соньки-Золотой Ручки. Особенно очевидным становится этот принцип Чехова при сравнении его объективного, лишенного сенсационности рассказа о Соньке с описаниями этой сахалинской знаменитости другими авторами, представлявшими ее как «сирену», почти европейскую знаменитость (ср. Veritas. Два дня среди каторжных. – «Гражданин», 1891, № 83, 24 марта; В. Дорошевич. Сахалин, т. II, СПб., 1903, стр. 3-11).
Чехов даже не назвал в книге фамилии «каторжной модистки» О. В. Геймбрук, попавшей на каторгу за поджог. В черновой рукописи он зачеркнул слова: «бывшей баронессы» и не рассказал ни о своем знакомстве с нею на Сахалине (что известно из его письма), ни о сенсационном ее преступлении, ни о громком процессе и откликах в печати, возмутивших его, ни о письме матери – О. А. Геймбрук, в котором она рассказывала о своих страданиях и благодарила его за помощь, оказанную дочери на Сахалине (эту последнюю часть письма Чехов не оставил даже в рукописи, где письмо было переписано – см. варианты к стр. 150, 243; примечания к стр. 150 * ). По-видимому, то же нежелание занимать читателя «увлекательными» историями и личностями заставило Чехова исключить законченный (в ЧА) портрет Ф. Колосовского (Подгорецкого), в судьбе которого было немало таинственного (см. варианты и примечания к стр. 328 * ), а также обозначить лишь одной первой буквой фамилию «светского убийцы» – офицера К. Х. Ландсберга и не коснуться нашумевшего в свое время его процесса (см. примечания к стр. 58). Не включил Чехов в тексты изданий 1895 и 1902 годов сведений и о некоторых других шумных уголовных делах, о которых он узнал на Сахалине (см. примечания к стр. 328 * , 331 * , 348 * , 352 * ).
Внимание Чехова было направлено не на исключительное, а на обычное, характерное. Рядовому сахалинцу посвятил он целую главу – шестую, назвав ее «Рассказ Егора». В этом рассказе, по словам Чехова, он «слил сотни рассказов», услышанных от сахалинских ссыльнокаторжных. Черновая рукопись и печатные тексты, письма Булгаревича к Чехову дают возможность восстановить процесс создания шестой главы, которой автор придавал большое значение. Чехов был не только знаком на Сахалине с Егором, добровольно прислуживавшим ему и Булгаревичу, но оказывал материальную помощь Егору. Он слышал рассказ от самого Егора и попросил Булгаревича записать его. Из писем Булгаревича от 22 октября 1890 г., 5 июня 1891 г. и 21 января 1892 г. ясно, что это было сделано и что Чехов нашел запись хорошей (сб. «А. П. Чехов». Южно-Сахалинск, стр. 204).
Эти «заготовки» к шестой главе помогли определить ее содержание и колорит, но едва ли можно сомневаться в том, что Чехов перерабатывал еще до включения в черновик запись Булгаревича, в соответствии со своей задачей – создать обобщающий образ сахалинского ссыльнокаторжного. Подготавливая главу к печати, Чехов продолжал работать над нею. Он внес в главу реплики слушателя, вступление от автора, в котором дал портрет Егора, сообщил краткие сведения о его прошлом. Автор сосредоточил внимание не на преступлении, а на личности и наказании одного из тех рядовых людей, которые попадали на каторгу в результате судебных ошибок. Вместо увлекательного уголовного рассказа читатель слышит путаную, косноязычную речь темного, простодушного человека. В процессе работы над «рассказом Егора» Чехов подчеркивал неуменье Егора отобрать факты, последовательно и четко изложить событие. Автор даже устранял некоторые имевшиеся ранее в речи Егора логические переходы. Причина ссылки Егора на Сахалин, особенности характера, лишенный занимательности рассказ его представлены в книге как явления типические, знаки того, что на каторгу отправляют «много хорошего, надежного элемента» (стр. 324), – свидетельство равнодушия общества. До последнего этапа – подготовки текста для собрания сочинений – Чехов работал над этой главой.
Никому из ссыльнокаторжных Чехов не отдал в книге столько места, как Егору. Но лаконичных портретных этюдов в ней много, и они также уточнялись в процессе работы. Подготавливая «Остров Сахалин» к печати, Чехов, например, немного сократил рассказ каторжного Красивого. Возможно, уточнения, поправки в этом этюде связаны с одновременной работой Чехова над образом Толкового в рассказе «В ссылке». В нем использованы некоторые детали биографии Красивого (22 года в ссылке, бродяга, скрывает свое подлинное имя, перевозчик на пароме), его портрета, характера (худощав, любит посмеяться, говорлив) и его житейской философии (смирение со своим положением). (О том, как Чехов использовал документы, создавая сцену телесного наказания, рассказ о смертной казни, говоря об Онорском деле, рисуя портреты сахалинцев, более подробно см. в статьях М. Л. Семановой: «Чехов-очеркист». – «Чеховские чтения в Ялте». М., 1973; «О безымянных лицах в сахалинских очерках Чехова». – «Чеховские чтения». Изд. Ростовского ун-та, 1974; «Работа над очерковой книгой». – Сб. «В творческой лаборатории Чехова». М., 1974.)
Как черты многих ссыльнокаторжных, сотни их рассказов Чехов «слил», по его выражению, в «рассказе Егора», так в образе Ливина, смотрителя Рыковской тюрьмы, автор обобщил впечатления о сахалинских чиновниках, выделив, вместе с тем, индивидуальные его черты.
В книге не только созданы собирательный образ и многочисленные индивидуальные портреты сахалинских чиновников (Ливина, Овчинникова, Белого, Фельдмана и др.), но и показано поле их деятельности: тюрьмы, поселения, канцелярии. Неоднократно говорится о хаотическом состоянии сахалинских канцелярий, выражается недоверие к документации, фактическим данным, к дутым цифрам – плоду чиновничьей изобретательности и фантазии всесильных писарей (см. варианты к стр. 109-110, 171, 322, 348). В процессе работы Чехов последовательно снимал многие ссылки на недостоверные источники, статистические данные или противопоставлял им свою цифровую картину (см. варианты к стр. 70, 78, 85, 86, 108-109, 149, 328328; примечания к стр. 263 * , 330 * , 347 * , 356 * ).
В сахалинских канцеляриях Чехов увидел отражение общего состояния официальной отчетности, служившей цели создать идеализированное представление о Сахалине. Чехов предположил уже при первом знакомстве с отчетами – еще до поездки, – что сведения о каторжном острове, поступающие по этому официальному каналу, по меньшей мере, неточны. 15 февраля 1890 г. он писал Плещееву, что будет пространно говорить в своей книге об отчетах Галкина-Враского и «увековечит» его имя. Неизменно Чехов создает впечатление о неточности фактических данных, о тенденциозности и ложности выводов, сделанных инициаторами сахалинской колонизации (в первую очередь – Галкиным-Враским), лицами, ответственными за осуществление идеи насильственного заселения Сахалина, рекламировавшими в печати якобы благополучное состояние исправительной земледельческой колонии на каторжном острове.
На ранней стадии работы Чехов многократно подчеркивал несоответствие сахалинской действительности целям исправительным, несостоятельность сельскохозяйственной колонии на Сахалине и преступную безответственность, нравственную неряшливость больших и малых чиновников. Но уже в черновой рукописи, а затем при подготовке текста к печати он, по-видимому, из цензурных соображений снял некоторые упоминания или смягчил резкие, иронические замечания о теоретических и практических апологетах земледельческой колонии (М. Н. Галкине-Враском, М. С. Мицуле, Ф. М. Августиновиче, Н. Н. Ярцеве и др.), создававших на Сахалине «фирмы», вместо сельскохозяйственных ферм, а в печати – идиллические картины мирной сельской жизни вблизи сахалинских тюрем (см. варианты к стр. 84, 120, 158, 213). В черновой рукописи отшлифовывалась не только негативная мысль (создавались порою до 10 вариантов формулировок): при современных условиях земледельческая колония на Сахалине невозможна, но и мысль позитивная: развитие сельского хозяйства на Сахалине возможно лишь при условии свободного труда, разумного выбора мест поселений (см. варианты к стр. 109, 158).
Более всего (не всегда, впрочем, обозначая адресат) Чехов полемизировал с отчетами Главного тюремного управления. Так, восторженному отзыву в отчетах о постройке в скалах мыса Жонкиер «туннеля Александра III», «замечательного сооружения», которое якобы служит «хорошим началом полезных работ в этом отдаленном крае» («Отчет Главного тюремного управления за 1883 г.». СПб., 1885, стр. 88), Чехов противопоставил (также без указания на адресат) свое описание этого безобразного и бесполезного сооружения («вышло темно, криво и грязно»), стоившего «очень дорого».
Другие печатные официальные документы, использованные Чеховым в полемических целях, – «Устав о ссыльных», «Устав о содержащихся под стражей», «Урочное положение». В книге более двадцати ссылок на эти издания. Число их в черновой рукописи было еще больше. Цель этих отсылок – «воевать против пожизненности наказаний и устаревших законов о ссыльных».
Даже устраняя открытые высказывания и некоторые упоминания официальных источников или сжимая цитаты из «Устава о ссыльных», изложение отдельных его статей, Чехов оставлял неприкосновенной мысль, внутренне также организующую его книгу, – о противозаконности сахалинской практики, нарушении даже существующих законов, произвольном их толковании, факторах, усиливающих действие и без того жестоких современных законов, что само по себе являлось причиной побегов (см. варианты к стр. 95-96, 193, 228, 233, 239, 257, 344).
Особо следует отметить использование в книге приказов начальника острова Кононовича, за которым установилась (не только в официальных кругах) репутация гуманного, интеллигентного человека. Заведуя 18 лет Карийской каторгой, он попадал порою в немилость начальству за допускаемые «послабления государственным преступникам» ( ЦГАОР, ф. 122, оп. 1, ед. хр. 198).
Отзывы о Кононовиче, доходившие до Чехова, были весьма пестрыми. В письмах Чехову Р. О. Чагина (18 и 20 апреля 1890 г.) и К. Шишмарева (ГБЛ)говорилось о тупости, формализме, мании величия и мелочности Кононовича. По мнению же В. Г. Короленко, Кононович человек «в высшей степени честный и справедливый», но грубоватый (ГБЛ). Д. Кеннан, как напомнил в книге Чехов, отозвался о Кононовиче восторженно. И личные впечатления автора «Сахалина» были (особенно на первых порах) вполне благоприятны («интеллигентный и порядочный человек»), быть может, не без влияния радушия и гостеприимства, которые оказал ему начальник острова (письма Суворину от 11 сентября 1890 г., Кононовичу от 19 февраля 1891 г.). Однако изучение сахалинской жизни, официальных документов (в частности, приказов начальника острова), видимо, поколебало первоначальное впечатление; в очерках появились иронические интонации по адресу Кононовича. По мере приближения к финалу заметна тенденция обнаружить противоречия между словами и делами Кононовича: его неверие в сельскохозяйственную колонизацию и – настойчивая реализация этой идеи; «отвращение к телесным наказаниям» – и широкое применение их на острове (см. варианты к стр. 153-154, 321, 339).
Работая над очерками, Чехов из писем своих корреспондентов узнал о ревизии на Сахалине, обнаружившей множество серьезных злоупотреблений, растрат, хищений, то есть тех «преступлений по должности», которые в своей «Записке…» (1891 г.) отмечал сам Кононович ( ЦГА РСФСР ДВ, оп. 1, ф. 702, ед. хр. 155, л. 12). И хотя лично Кононович не был виновен и с помощью А. Н. Корфа, хлопотавшего перед министерством (там же, 1133, оп. 1, ед. хр. 556, лл. 2–3), ему удалось оправдаться, но как начальник острова он нес ответственность за все, и ему в 1893 г. было предложено уйти в отставку.
Передавая в «Острове Сахалине» содержание приказов Кононовича, цитируя или упоминая их, Чехов выразил свое критическое отношение к этим документам, сомнение в гуманности решений и действий начальника острова. Всего отсылок к приказам Кононовича около 30, все они определились уже в черновой рукописи и (за редким исключением – см. варианты к стр. 279) остались при подготовке печатных изданий.
Чехов имел все основания возлагать ответственность за положение на Сахалине не только на начальника Главного тюремного управления Галкина-Враского, начальника острова Кононовича и сахалинских чиновников, но и на генерал-губернатора Приамурского края Корфа, слывшего гуманным человеком, жаждущим добра своему краю, покровительствующему даже тем, кто предает гласности жизнь на русской окраине. Корф и сам выступал в газетах и на заседаниях Географического общества с сообщениями о Приамурском крае, с призывами содействовать заселению его необжитых мест (см., например, «Новое время», 1888, № 4361, 19 апреля).
Чехов подошел к Корфу с той же мерой, что и к Кононовичу. Сопоставив его благие намерения и реальные их осуществления, обнаружил резкие противоречия, бросавшиеся в глаза и некоторым местным корреспондентам (см. «Владивосток», 1890, №№ 25, 41, 42, 24 июня, 14 и 21 октября). Начальник Приамурского края, гуманный и благородный человек, пять лет не был на острове, а теперь, на основании беглого осмотра приукрашенных к его приезду тюрем и поселений, делает заключение о «значительном прогрессе», превосходящем все ожидания.
Чехов не знал, что в пору его работы над «Островом Сахалином» Корф в докладе министру внутренних дел выразил сомнение, что остров Сахалин можно «обратить в земледельческую колонию» ( ЦГА РСФСР ДВ, ф. 702, оп. 1, ед. хр. 155, лл. 91, 100), но со слов Корфа он еще на Сахалине записал: «Сельскохозяйственная колония преступников на острове неосуществима», и вместе с тем был свидетелем того, как упорно стремились реализовать идею сельскохозяйственной колонизации под его руководством.
Создавая документально-художественные очерки, в которых факты, цифры безукоризненно точны, Чехов последовательно (от черновой рукописи до подготовки текста к собранию сочинений) сокращал объем справочного материала. Его указания на источник совершенно верны, но порою в процессе работы он отказывался от полной ссылки, иногда называл лишь фамилию известного исследователя, путешественника, сжимал цитатный материал или отправлял в сноску некоторые специальные сведения.
От этого последовательного сокращения справочного аппарата в книге все рельефнее выступали конкретные авторские наблюдения, лица, сцены, эпизоды из сахалинской жизни, то есть все то, что составляло, условно говоря, «художественную часть» книги, которая также не оставалась неподвижной, подвергалась изменениям. Разнообразны формы использования в «Острове Сахалине» материала, добытого самим автором и другими лицами – исследователями, путешественниками, газетными корреспондентами. Чехов то ограничивался библиографической ссылкой на специальные сочинения, не считая себя компетентным в этом вопросе, то, не претендуя на самостоятельное решение какого-нибудь вопроса, как бы проверял свои немногие наблюдения фактическими данными, характеристиками, выводами авторитетных исследователей – этнографов., путешественников (Л. И. Шренка, И. Ф. Крузенштерна, Н. К. Бошняка и др.). При этом Чехов нередко создавал и портреты самих исследователей – Невельского, Бошняка, Н. В. Рудановского, И. С. Полякова, Н. В. Буссе.
То, что являлось самоцелью в ряде изученных Чеховым специальных работ географов, ботаников, геологов и др., стало в книге лишь средством создания впечатляющей картины суровой сахалинской природы, враждебной несвободному человеку («при чтении становится холодно» – Суворину, 18 мая 1891 г.). Почти дословно повторяя описания специалистов, Чехов сопровождал их порою своими размышлениями. Нередко Чехов творчески преобразовывал специальные описания (ср., например, описание «кочевания рыбы» у зоолога И. С. Полякова в известной Чехову его работе «Отчет об исследованиях на острове Сахалине и и Южно-Уссурийском крае». СПб., 1884, стр. 3–4, и в сахалинских очерках Чехова – стр. 285–286). Описание Чехова лишено натуралистических деталей, столь естественных в труде зоолога; создана своеобразная художественная картина.
Рукописи и печатные издания «Острова Сахалина» дают возможность судить о характере авторской стилистической правки этого произведения. Устраняются канцеляризмы («вверенную ему…»), иностранные слова («прерогатива») или заменяются тождественными по значению русскими выражениями: полнейший индифферентизм – полнейшее равнодушие; конкурируя – соперничая. Просторечье заменяется общепринятыми литературными оборотами (одежа – одежда, склизких – скользких), а порою заключаются в кавычки слова из чужого лексикона и при этом вводится ссылка на лицо или круг лиц, у которых эти слова заимствованы: «из уваженья», как говорят мужики; по словам надзирателей, «душу воротит». Снимаются пышные метафоры («со своей королевой клюквой»); привычные литературные штампы заменяются простыми словами (плерезом – крепом; хранили глубокое молчание – все время молчали).
