Текст книги "Выпьем за прекрасных дам (СИ)"

Автор книги: Антон Дубинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Антон Дубинин
Выпьем за прекрасных дам

Любовно-благочестивый роман

1. Брат Антуан делает глупость

Можно сказать, что эта история началась в день, когда один молодой монах по имени Антуан решил совершить великий подвиг. Особенное величие подвига заключалось в том, что как подвиг он вовсе не выглядел, напротив же – со стороны был похож на довольно большую и непонятную глупость. А дело было так: брата Антуана из Ордена Проповедников совет монастыря выбрал на должность проповедника в округе Лораге. Это означало, что брату с одним спутником-социем предстоит отправиться в месячное преинтересное путешествие по весенней земле, проповедуя в назначенных приходах Радостную Весть и кормясь от щедрот слушателей. Любой молодой брат мечтает о таком назначении, ради него нередко и доминиканский хабит принимают – но не всякому оно достается. А вот Антуану досталось – несмотря на совсем еще юный возраст, не более двадцати, и на незавершенное богословское образование, и на то, что он не был пока рукоположен.

– Что скажет кандидат? – сурово спросил настоятель, глядя так, будто не радость предлагал, а наказание обдумывал. Антуан встал, красный и растерянный, с сияющими глазами. Открыл рот, ничего не смог и снова его закрыл.

– Не молчите, брат, – подбодрил Гальярд, барабаня пальцами по ручке приорского кресла. – Вас все же проповедником назначают, не отшельником. Проповеднику молчать не пристало. Может, попросить чего хотите?

– Милосердия Божьего и вашего, братие, – неожиданно выпалил Антуан и покраснел еще больше. Даже уши его, торчавшие из-под кольца волос, засветились алым. Формула принятия в Орден сама собой выскочила из него, наверное, по аналогии с днем, когда Антуан в прошлый раз стоял в кругу, под пересекающимися взглядами. Капитул – не балаган, тут не посмеешься толком. Однако молодая часть совета явственно захмыкала, прикрываясь рукавами. Захмыкала, впрочем, весьма дружелюбно. Приор строго кашлянул в их сторону.

– Что же, брат, просьба весьма обоснованная. Божие милосердие есть дар и тайна Божия, а вот за наше мы вполне в ответе. Ну, что скажете, братья? Будет этому слуге Божьему наше милосердие?

– Бу-удет, – одобрительно загудел капитул. Антуана любили. Не сразу так стало, конечно – первые несколько месяцев на него многие глядели косо, так псы хорошей охотничьей стаи рычат на принесенного хозяином щенка-дворняжку. Большинство братьев Тулузского монастыря пришло из университетов, иные – из клира других монастырей и каноникатов, так что им непонятно было стремление приора надеть белый скапулир на почти неграмотного паренька-виллана. Одежда брата-сотрудника, дело которого – служить братьям-клирикам, по мнению многих, подошла бы Антуану куда как лучше. Однако приор был непреклонен в стремлении сделать из мальчика настоящего проповедника, он все время убеждал остальную братию в правоте своих предчувствий, и едва приняв у Антуана обеты, отправил его вместе с другими слушать курс теологии к новому приезжему магистру. Тулузский университет медленно, но верно разрастался, и все больше кафедр и ученических скамей в нем занимали люди в белых доминиканских рясах. Антуан был настолько приятен в общении с другими братьями, так часто и смиренно просил их пояснить ему, бестолковому, тот или иной вопрос, что с его присутствием быстро смирились. Кое с кем он сошелся близко – с другим новицием, Джауфре, самым смешливым и, пожалуй, самым непослушным послушником в монастыре; с Анри-Констаном, тонким и умным богословом, учившимся в Париже по программе самого Аквината и даже прислуживавшим на его мессах; с пожилым уже, поздно призванным братом Тьерри, добрейшей из душ земных; – но все равно самым близким человеком для него оставался наставник новициата, брат Аймер.

Это именно Аймер первым открыл в нем талант проповедника – на рекреациях решив ему объяснить, что такое аллегорическое толкование, он получил в ответ скромное «Кажется, понимаю…» и совершенно блестящий разбор отрывка из Товии, сдобренный парой гениальных деревенских анекдотов, да таких уместных, что и Аймер смеялся, и прочие послушники. Привычный хвастать успехами своих подопечных, Аймер рассказал о талантах Антуана приору, тот предложил назначить его пару раз проповедовать своим же братьям и посмотреть, что получится – и вот, пожалуйста… получилось.

Антуан, стоявший перед монастырским советом, был уже совсем не тот запуганный паренек, которого три года назад Гальярд привез из инквизционного похода на одной повозке с осужденными еретиками. Тот Антуан был худой, как щепка, дергался всем телом на каждый оклик и стремился на хорах ли, в рефектории занять последнее место, отчего страшно всем мешал и путался под ногами. Этот новый Антуан, брат Антуан с тремя обетами, в белом хабите, оказался даже почти красивым. Его весьма красила тонзура, открывавшая лоб, придавая лицу аккуратный вид вполне романской миниатюрки с молодым монахом. Спина его распрямилась – и Антуан оказался не таким уж и низким; плечи развернулись – и он оказался не таким уж худым; но главное – из глаз ушло выражение загнанности, сменившись покоем и постоянным ясным интересом к происходящему. Глаза его, как выяснилось, были вовсе не темными – хорошие, светло-карие глаза. Он почти всегда улыбался, научился открыто смеяться, вместо невнятного бормотания стал возвышать голос на хорах – и голос его, хотя и не был особенно прекрасен, – как, впрочем, и плох, – гармонично влился в общее пение. В первый день, когда Антуан в голос запел, – было это на вечерне Перенесения Мощей, через полгода после прибытия в монастырь – Аймер так обрадовался, что едва не забил в ладоши прямо на хорах, но сдержался, сжимая руки под скапулиром и улыбаясь во весь рот. Вечером он пришел к наставляемому с бутылкой вина и с подарком – расщедрился отдать Антуану свою походную псалтирь, остаток былой дворянской роскоши, с металлическими застежками и золоченым обрезом. Еще на обеты хотел подарить – да вот пожадничал, любил он свои книги немножко слишком сильно для нищенствующего монаха, а тут наконец дозрел.

Будущему священнику обязательно надо петь, помнится, сказал он тогда. Без голоса как служить будешь? Так что выпьем-ка, будущий собрат во священстве, и пускай у нас никогда не пересыхает горло!

Да, Аймер всегда радовался успехам своего младшего брата! Поправлял его с любовью, не обидно; был готов тратить краткие часы сна, поясняя ему что-нибудь непонятное – тому особенно трудно латынь давалась, а Аймер на ней говорил не хуже, чем на родном окситанском… Только вот теперь, после того как совет вынес решение о назначении нового проповедника, Аймер толком радоваться не мог, как ни старался.

Желанная корона, венец проповедника обходил его уже не в первый раз. Уже четыре с лишним года прошло со времени его первого и единственного назначения, увенчавшегося ужасным провалом. Аймер давно отбыл свою епитимию, о произошедшем никто не вспоминал и не напоминал ему, кроме маленького белого шрама через правую бровь. Однако его кандидатуру с тех пор не предлагали ни разу, ни единого разу, ни в далекие пути, ни в приходы Тулузы, ни даже на собрания братьев! Проповеднический зуд одолевал Аймера так сильно, что он порой тайно ото всех записывал удачные мысли и выражения, готовя сборник проповедей на тот день, когда ему наконец дадут показать себя; у него накопилась уже целая книжица, которую Аймер держал на дне сундучка, под богослужебными и учебными томами, в самом низу. Слушая проповеди братьев, он невольно сравнивал себя с ними, ища, где бы он мог сказать лучше, где – привести другой пример, а где ввернуть нравоучительное толкование вместо аллегорического…

Гальярд был рад, что назначил его магистром новициев, и намеревался надолго утвердить его в этом служении: назначение давалось Аймеру, он наконец нашел выход своему природному дару лидерства и природной же общительности. Наставлял он молодых как старший брат, легко и весело; когда случалось в доме вино – засиживался с ними по вечерам за бутылкой, разговаривая про призвание, расспрашивая о жизни, сочувствуя и давая советы. Наказывал их тоже как-то по-свойски, так что никому не приходило в голову обидеться; при нем монашеское послушание становилось радостной игрой. В учебе он также помогал нуждающимся, обладая даром не только понимания, но и разумного объяснения предмета. Можно сказать, Аймер был счастлив своим назначением, и ребята его любили, жить бы да радоваться – однако ж нет… «Будет, будет милосердие!» – гудел Аймер вместе со всеми на капитуле, а сердце его горело изнутри черной желчью, проклятой завистью. Никогда не буду я счастлив, думал он, улыбаясь вместе со всеми и мечтая оказаться отсюда подальше и разбить об стену что-нибудь тяжелое. Такой вот я бедный, проклятый Богом человек, презрение меж людьми и поношение в народе. Мой удел – только смотреть, как счастливы другие, те, кого я же сам и воспитал… Им – пути апостольские, а мне – роль няньки, старухи-служанки, которая моет и одевает будущих рыцарей. Вырастут и не вспомнят. И правильно – чего ж вспоминать, никчемный я, брат Аймер, человек. Пришел в Орден Проповедников, чтобы никогда не проповедовать.

Брат ризничий попросил слова и сказал, что Антуана было бы неплохо рукоположить перед назначением, для служения хорошо. Гальярд, подумав, возразил, что, по его мнению, становиться священником тому еще рано, не силен он в литургике. А для служения уместно с ним будет послать социем брата-священника, чтобы тот и мессы служил, и исповеди слушал; Антуан благодарно закивал, услышав, что хотя бы эта честь на него так неожиданно не свалится. Впрочем, злорадно ухмыляясь, сказал Гальярд, предлагается обсудить, не рукоположить ли брата Антуана в диаконы; тогда он сможет социю прислуживать, и вот это в самом деле будет для миссии очень уместно. Да и благодать первой степени священства станет ему, так сказать, светильником ноге и светом на пути.

Кандидатуру нужно утвердить провинциалу, сказал Гальярд, но с этим особых трудностей не будет; однако Антуану все же лучше немного подготовиться, чтобы не опозорить свой монастырь. Антуан, красный от смущения и радости, обещал не посрамить. Аймер раздумывал, не притвориться ли ему, что болен животом, и не попроситься ли срочно выйти по нужде. В этих-то раздумьях он и встретил радостный взгляд Антуана; его коричневые, как у собаки, глаза до того внимательно уперлись в Аймеровы, что наставник новициев все-таки предпочел встать, будто невольно потирая живот, и смущенно улыбаясь похромать к выходу.

До нужника было далеко – после очередной реконструкции, которая еще не вовсе завершилась, все в Жакобене малость перепуталось. Прямой выход к кухням через монастырские помещения еще не доделали; нужно было из капитульной залы пройти по коридору мимо келий братьев-клириков, а дальше через северный клуатр, минуя часовню лазарета. Аймер в пути по пустому дортуару задумчиво вел кулаком по шершавой стене, стараясь заглушить болью голос греха. Выйдя наружу, с отвращением глянул на зеленую траву внутреннего двора: грешнику весь Божий мир служит упреком. На пороге кухни, откуда слышались голоса братьев-конверзов, сцепил кисти рук и спрятал в рукавах, скрывая ободранные в кровь костяшки. Везде можно наткнуться на людей, когда так хочется побыть одному! Работы над монастырем шли не переставая; совсем недавно благочестивые миряне пожертвовали проповедникам две тысячи су, и на эти деньги здание гостиницы и рефектория перекрывали черепицей вместо гонта. Трудились также над новыми воротами, над стеной, отделяющей монастырские здания от школы для мирских учеников; заложили новое кладбище на подаренной земле… И везде суетятся люди. Не монастырь, а муравейник какой-то, нигде не останешься в покое! Работы невпроворот. Братья-сотрудники рук не покладали, и муниципальные каменщики тоже целыми днями возились у недостроенных зданий, когда находилось, кому за это платить.

Болела теперь, болела ободранная кисть у Аймера. Болело у него и сердце. Борясь с грехом единственным истинным средством – любовью, Аймер несколько часов пролежал в своей келье, сказавшись нездоровым; он вспоминал про Антуана разное – как в одну потрясающую Пасху Антуан, после навечерия слегка напившись, обнимал его и называл своим лучшим и ближайшим другом, говорил, что всегда мечтал о таком старшем брате… Как он в первый раз запел на хорах; как некогда Аймер с настоятелем везли его из деревни в громадной повозке, и тот с дрожью в голосе расспрашивал Аймера о призвании, а у самого нестриженые волосы еще падали на глаза… Как Аймер, болея душой и даже побаиваясь, явился к нему с сообщением, что его мать покончила с собой – и хрупкий Антуан в неистовстве горя с такой силой оттолкнул монаха с пути, что едва не сбил его с ног…

Я люблю этого своего брата, сказал себе Аймер, поднимаясь к вечерне. Я люблю его, и моя любовь больше моей же зависти. Я буду радоваться за него и просить Господа, чтобы он был счастлив там, в новом назначении… Чтобы у него все получилось лучше, чем некогда у меня. Безо всяких глупостей, без страстных вилланок и интригующих кюре, но – сплошное Слово Божие в нем и рядом с ним. А раз Антуан пойдет в миссию, значит, и я с ним как бы немножко пойду. Это же мой Антуан.

Мнимое нездоровье, в котором Аймеру еще предстояло исповедаться, пошло на пользу: когда после вечерни он подошел к келарю и смущенно попросил немного вина, весьма прижимистый брат Мартин сразу же повел его в погреб и нацедил целую бутыль, велев не особенно разбавлять водой. Дружески похлопал его по плечу, что даже для высокого и сильного Аймера было довольно чувствительно: келарь отличался редкостно крепким телосложением и был выше Аймера почти на голову, вот только видел не особенно хорошо. Лечите свой желудок, брат, только колокол на Комплеторий не пропустите, сказал он дружелюбно – и Аймеру почудилось в Мартиновом голосе понимание истинных причин нездоровья… ну что ж поделаешь, грешнику везде мерещатся призраки.

У Антуана в вечно строящемся и перестраивающемся Жакобене была отдельная келья: большая роскошь для доминиканца – такие комнаты, с настоящими стенами вместо ростовых перегородок, позволялось иметь немногим братьям: только тем, кто особенно серьезно учился на данный момент или писал какой-нибудь важный труд. Учитывая тот факт, что в бытность мирянином Антуан никогда не имел своей кровати и делил ее сперва с сестренкой, потом с работниками отчима, а тут роскошь – своя постель, стол, стул, сундучок с книгами – монашеская жизнь не казалась ему особенно тяжелой, и это о таких, как он, писал святой Августин: «Что касается тех, кто ничем не обладал, пусть не ищут в монастыре того, что не смогли получить вне его, но пусть не будет недостатка в подаваемом им облегчении…»[1]1
  Regula 1.5.


[Закрыть]

Как раз Августиново Правило вспомнилось почему-то Аймеру, в очередной раз подумалось, как на удивление легко ему всегда было выполнять именно эту часть устава…

– Тук-тук, проклятый приспешник инквизиции, за тобой пришли, – он привычно толкнул дверь плечом.

– Уже пора умирать за веру? – с улыбкой откликнулся из-за стола согбенный Антуан. Такова была старая шутка среди предыдущего тулузского новициата – родилась она после того, как пылкий Джауфре на рекреациях, говоря о призвании, насмешил всю компанию заявлением, что целью его вступления в Орден была и остается ни много ни мало – мученическая смерть. У вас есть еще время, чтобы подумать, нравится ли вам проповедь, учеба и братская жизнь, помнится, весело ответил тогда Аймер. Потому что если не нравится, вы быстро можете соскучиться в ожидании гибели – многие у нас и по сорок лет ждут, не дождутся, вон спросите брата Тьерри (семидесятилетний Тьерри был старейшим в общине…) Однако не огорчайтесь, учение и монашеское послушание вам тоже не подарок; от них если и не всегда умирают, то по крайней мере нечто мученическое в них найдется… Брата Джауфре потом не менее недели вся молодежь в глаза и за глаза называла не иначе как мучеником, что его, впрочем, отнюдь не угнетало; вскоре – из-за косых взглядов братьев постарше – кличка как-то поизносилась, а вот шутливое приветствие осталось, и не только для Джауфре.

– Живи пока, – махнул рукой Аймер, пряча бутылку за спиной. Антуан со скрежетом двинул стулом, поднимаясь навстречу; бывший наставник с одного взгляда узнал книгу, над которой он горбатился, делая выписки. Новый комментарий на «Сентенции» Петра Ломбардского. Объемистый труд брата Фомы с Сицилии, того, что сейчас преподавал в Париже, теперь вошел в обязательную программу обучения доминиканцев, и несколько лет назад эта самая книга ночевала и у Аймера в келье.

– Пришел тебя поздравить, восходящая звезда проповеди, – Аймер наконец выставил бутыль на освобожденный товарищем стул. – Вот добыл тут кое-что у Мартина, кормильца и поильца нашего, извлекая выгоду из болезней чрева…

– Кстати, как чрево твое? – Антуан сам спрашивал, и в то же время экономно притушил пальцами большую свечу: окошко пропускало достаточно света для пьянки, хотя и недостаточно – для чтения. Поздней весной тьма долго не подступает.

– Внутренность «успокоилась в уповании», так сказать. Вроде здоров. Так что лучшим лекарством хочу поделиться по поводу радости.

– Аймер, – юноша смотрел странно, тревожно, что ли; стоял посреди келейки как-то несуразно, повесив руки, будто не надумал, что этими руками собирается делать. – Спасибо тебе, брат, огромное, только… может, ты сам вино выпьешь, «ради желудка твоего и частых недугов»? Мне еще учиться сегодня, а праздновать-то… праздновать-то, друг, нам особенно и нечего.

Аймер поперхнулся вопросом, только глаза вытаращил. Антуан его опередил:

– Отказался я от назначения, – вид у него был такой, будто он страшно стесняется друга расстраивать подобными новостями. – Хорошо хоть, вовремя успел, не пришлось перед провинциалом позориться, быстро решил все с отцом приором, теперь просто пошлют Анри-Констана, он наверняка не откажется…

– Ты что, идиот? – искренне спросил Аймер, не зная, плакать ему или смеяться.

– Именно, – радостно улыбаясь, закивал этот сумасшедший. – Я идиот, Аймер. Homo sine litteris et idiota[2]2
  Idiota – лат. «простец, не умеющий читать» (так – homines sine litteris et idiotae – в Деяниях говорится о Петре и Иоанне: «люди, не умеющие ни писать, ни читать». «Видя смелость Петра и Иоанна и приметив, что они люди некнижные и простые, они удивлялись, между тем узнавали их, что они были с Иисусом» (Деян 4:13)


[Закрыть] в библейском смысле этих слов… Я недоучка. Куда мне проповедовать с жалкими тремя годами? Ты ж знаешь лучше всех – у меня с латынью до сих пор проблемы, и вот брат Альберт с Фомой, со всей своей новой программой, тоже с трудом в голову укладываются. Я еле-еле грамматику одолел, Анри куда лучше справится! А я потом когда-нибудь, когда подтянусь. Услышал назначение – обрадовался, конечно, дурак потому что; а потом подумал – и не понял даже, как вы меня утвердили, я ж не готов совершенно…

Аймер под Антуанову болтовню прошел три тяжких шага до стула, переставил бутылку на стол, сел – как свалился. Он еще толком не понимал, что это за чувство, тонкими пузырьками поднимавшееся у него внутри, в якобы больном животе – и до самого горла. Он хотел задать один-единственный вопрос – это из-за меня? – но боялся услышать ответ, тот самый, который даже и в сумраке ясно читался в виноватом лице Антуана, в его простых широких глазах, не умевших толком ничего скрывать. Он все-таки спросил – но совсем не то, что собирался:

– И что Гальярд сказал… на такие новости?

– Отец Гальярд? – Антуан, тоже ждавший и боявшийся ненужного вопроса, с облегчением засмеялся. – Сказал – это не то слово… Он меня чуть не убил.

Разговор с Гальярдом вышел действительно тяжелый. Пока Аймер мучился в своей келье – якобы животом, а на самом деле нечистой совестью – Антуан, не оставляя учебы, одновременно мучился тем же самым. Приняв наконец решение, он придумывал, как бы донести его до настоятеля так, чтобы тот ни о чем не догадался; попросив у него разговора, он мучительно выслушал от того ненужные поздравления и только тогда, стыдясь смотреть Гальярду в глаза, высказал суть своей просьбы. Гальярд хуже чем разгневался: он искренне огорчился. Тон его сразу стал холодным, он немедля перешел с Антуаном на «вы», но в глаза смотрел взглядом понимающим, проникающим до костей, от которого не уйдешь и не спрячешься.

– Ложное смирение не в чести в нашем Ордене, брат Антуан. У нас в чести готовность идти туда, куда посылают Господь и братья. Если капитул решил, что вы достаточно подготовлены, значит, у капитула были свои резоны, вы так не считаете?

– Но ведь есть другие братья, отче, – бормотал алый как мак юноша, страстно скучая по длинным некогда волосам, которыми можно хоть физиономию завесить, опустив голову. – Куда лучше меня подходящие… они же тоже очень хотят, а учились дольше… вот брат Анри-Констан, или Жермен, если из молодых, или, скажем, брат Аймер…

– А вам не приходило в голову, что если капитул на этот раз не выдвинул кандидатами ни Анри-Констана, ни, скажем, брата Аймера, – серые инквизиторские глаза явственно видели стенку за головой Антуана, – то у нас были свои резоны на этот раз именно их отстранить от миссии и назначить вас?

– Но я все же хотел сказать, вдруг вы не знаете… что у меня с «De unitate» брата Альберта плохо, и с «Суммой» его, и с «Сентенциями». И в латыни я ошибаюсь, просто в речи времена путаю, куда мне других учить, не хочу монастырь и Орден позорить! Окажусь еще как те учителя из песенки – «Учить спешат, горячие, слепцов ведут, незрячие, птенцы – взлетают юными, ослы – бряцают струнами…»[3]3
  На самом деле довольно уместное сочинение, анонимка автора 12 века, популярная в вагантской среде и бывшая у всех на слуху – латинский стишок о недоучках-студентах, которые только и стремятся хапнуть лицензию на преподавание и зарабатывать деньги, еще не доучившись. «В таверне разминаются, пред чернью распинаются, что Марфа – благодольная, Мария – хлебосольная, что Лия – чревом праздная, Рахиль – слепообразная…»


[Закрыть]

Аймерово вагантское наследие, «Стих об упадке учености», вырвалось само собой, парень быстро прервался, словно песенка могла его выдать. Гальярд нервно барабанил пальцами по столу – привязалась тулузская старая военная песенка, о Раймоне Седьмом, последнем настоящем графе, откуда только она выскочила. «Граф на бой не звал, ссор не затевал, но торжествовал, свое воздвигнув знамя на сраженных вал…»

– Во-первых, смею вам напомнить, брат, что проповедник и преподаватель – назначения совершенно разные; мы же вас не студентов обучать посылаем, а песенка, которую вы столь неуместно цитируете – как раз о таких вот горе-мэтрах. Во-вторых, приходилось ли вам когда-нибудь слышать, как отец наш святой Доминик при самом основании Ордена отправлял на проповедь почти не обученных новициев? Многие – особенно братья из других орденов – фарисейски тому возмущались, говоря, как же так, столь молодые люди свет веры нести не готовы, да и вернутся ли они обратно в монастыри, хлебнув свободы? На что патриарх наш прямо отвечал – мол, он доверяет своим братьям и верит, что их поведет и направит Святой Дух, а странствия по свету только прибавят им любви к обителям. Сам великий Пейре Сельян, друг Доминика, некогда пытался отказаться от назначения – и причины приводил, брат, подобные вашим! – едва ли не прикрикнул Гальярд, не давая подопечному себя перебить. – Говорил, что он мало обучен, что у него и книг-то нет, кроме Григориевых «Проповедей» – и знаете, что Доминик отвечал на подобную чепуху?

Гальярд наконец выдохся, и Антуан воспользовался краткой паузой. Выглядел он совсем уж смятенным и растерянным, но сказал честно – так, что Гальярд сразу поверил, и быть суровым ему сделалось еще труднее:

– Если б вы, брат приор, и весь монастырь наш послал бы меня, как отец Доминик – ради святого послушания, я бы, отче… Я тут же пошел бы – пойду – куда сказано, с радостью огромной пойду! Но если б вы о моей воле на то спросили – а вы ж и спросили на капитуле…

– Это из-за Аймера? – в лоб спросил Гальярд, догадываясь об ответе, но желая, чтобы парень сказал его вслух.

– Да. То есть нет. Из-за себя, отче. Только, Христа ради, не говорите…

– Да не скажу я брату Аймеру ничего, полноте, – Гальярд оборвал тулузский марш и махнул усталой рукой. – Это не мое дело – ваше с ним и Господа. Что сказали бы на то святой Эльред и отец наш Доминик – сами подумайте. Хорошо, если вы так безнадежно упрямы, может, вам и впрямь еще следует многому научиться – например, истинному смирению. А теперь идите, зубрите «De unitate» брата Альберта, если думаете, что для успешной проповеди обязательно надо знать этот труд наизусть. Но прежде загляните в библиотеку и позовите мне брата Анри-Констана, он там должен штудировать кое-что. Я надеюсь, не весь иаковитский монастырь внезапно обуяла ложная скромность, и проповедник в Лораге на эту Пасхалию все-таки найдется. Идите! – он махнул рукой, видя, что Антуан собирается что-то сказать, и не желая показывать ему ни капли симпатии. Да и не было ее тут, настоящей-то симпатии: тоже мне, юнцы способ удумали братскую любовь доказывать, в ущерб делу Ордена – доминиканцы! Проповедники! Святой Эльред, адвокат и глашатай «святой дружбы», в гробу бы перевернулся в своем аббатстве в Риво…

Антуан, признаться, после разговора с Гальярдом очень сильно сомневался в правоте своего поступка. Особенно его смутили слова о загадочных резонах. В самом деле, если Аймера почему-то уже который год не избирают для проповеди – может, тому есть причины более глубокие, чем неопределенная «мировая несправедливость»? А что, если здесь какая-то грустная тайна, или запрет, и своим отказом Антуан не уступает путь другу – а просто увиливает от исполнения прямых своих обязанностей? И еще была причина его печали и смущения – недостойная и мелкая, с таким на исповедь ходят: втайне от самого себя юноша боялся, что Гальярд мог подумать – он и не хочет быть проповедником, ленится или страшится, и вдруг поэтому его теперь и по окончании обучения не назначат в миссию – никогда, или по крайней мере много-много лет? Уж лучше бы он, Антуан, тогда надел черный скапулир брата-конверза: от него больше толку было бы на кухне с поварешкой или на лесах с топором, или – лучше всего – с метлой и мокрой тряпкой… В доме Господнем нет низких и высоких мест, есть только твое место и остальные. Зачем он нужен будет без миссий – пускай с прекрасной латынью и замечательной теологией, с выученными наизусть суммами Альберта и Фомы, бесполезнейший раб из всех живущих… А Аймер – что вчерашний новиций может знать о сердце своего наставника? Может, ему так нужно, может, ему так лучше, и не гордыня ли – пытаться подобным образом менять дороги людей старше Антуана, людей достойней Антуана, которые сами способны с собой разобраться?

Подобные печальные размышления были прерваны приходом этого самого Аймера с бутылкой. И то, как по мере изложения новостей менялось лицо Антуанова друга, очистило его сердце от сомнений лучше долгих молитв. Аймер выглядел как человек, у которого что-то долго болело и вдруг прошло. К добру или к худу, но прошло – так неожиданно, что он и сам еще не привык и удивленно прислушивается к себе: что же изменилось?

И – оно того стоило. Антуан не знал, что бы сказал на это святой Эльред, но хотя бы в своих намерениях он был теперь уверен.

– Ты идиот, – в очередной раз сказал Аймер, удивленно мотая головой. Потом энергично выкрутил из бутыли пробку. – Ладно, не удалось выпить на радостях – выпьем с горя, не возвращать же мне вино Мартину, он не так поймет. Чашка у тебя тут есть? За наши новые назначения!

– Так ты не по своей воле не ходишь в миссии? – вырвалось у Антуана – и он тут же об этом пожалел. Но Аймер, такой бледный и темноглазый в сумерках, ничуть не смутился, разве что помедлил миг.

– А ты не знаешь эту дурацкую историю? Историю про меня-дурака? Я-то уж думал в гордыне своей, что я притча во языцех и обо мне всякому новому брату тут же повествуют… Ну давай я тебе под вино и расскажу, до Комплетория обернемся. Только предупреждаю – ничего тут нет особенно приятного. И возвышенного тоже.

– Тогда не рассказывай, ну ее.

– Нет, расскажу. Мне это полезно… наверное, – вырвалось у наставника новициев с легкой горечью. – А вам, юноша, может, будет поучительно. По крайней мере, перестанешь считать меня добрым и святым человеком.

– Не перестану. То есть я и не считаю, и не надейся, тебя-то…

Аймер хмыкнул.

– «Спроси у старцев своих, и они расскажут тебе». В общем, так: жил-был один глупый монашишка, который считал себя великим проповедником… Или нет, лучше начнем с другого: видел у меня на брови маленький шрам? На правой? Ну шрамов-то у меня полно, да, но они все достойные, в вагантских ножевых драках добытые, а этот, можно сказать, позорный, и на самом видном месте…

И видя, что Антуан уже хочет протестовать, не желая выслушивать никаких его постыдных тайн, сказал наконец совершенно искренне – впервые за весь этот долгий лживый день:

– В конце концов, ты мне друг. Я хочу, чтобы ты про меня знал… больше. Кстати, про живот я соврал сегодня, нужно теперь исповедаться, вот оно, настоящее-то позорище. – И, стараясь быть помужественней, то бишь позакрытее, Аймер хлопнул товарища по тощему предплечью: – Надо же тебя чем-нибудь развлечь сегодня, когда ты совершил… такую большую глупость.