Текст книги "Камуфлет"

Автор книги: Антон Чижъ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– О, прекрасно, вы-то мне и нужны, голубчик… – директор замялся, и Ванзаров подсказал свое имя-отчество. – Как дела в сыскной полиции?

– Готовимся провести полицейский обход на Горячем поле и Обводном канале.

– Ну и чудесно… – Гарин натянуто кашлянул. – Я беспокою вас вот по какому делу…

– Слушаю, Николай Павлович.

– Сегодня занимались убийством князя Одоленского? Прекрасно. Приказываю провести дознание без всякой огласки. И чтоб ни один репортер не пронюхал. Полная секретность для газет. И своих предупредите. Рот на замок, результаты будете докладывать лично мне. Ясно?

Только и оставалось брякнуть «будет исполнено».

Гарин мило попрощался, но осталось недоумение: откуда директор узнал сегодня, в воскресенье, о смерти князя? Ведь доклад по происшествиям в столице должен попасть к нему только завтра утром.

Ванзаров подписал бумаги, отдал дежурному, запер кабинет Филиппова и перешел к себе.

Около двери уже топтался Джуранский.

Даже великим людям требуется разрядка пережитых треволнений. Что уж говорить о коллежском советнике! Родион Георгиевич усидеть не мог и принялся вышагивать от окна до окна, разглаживая усы. Мечислав Николаевич остался стоять, несмотря на уговоры. Сидеть в присутствии гуляющего «командира» для ротмистра было недопустимо.

– Ладно, докладывайте, – сдался либеральный начальник.

– Я допросил всю прислугу в «Кине», Одоленского вчера никто не видел.

– Что еще?

– Мною установлен подозрительный факт…

– Просто факт.

– Так точно, просто факт. В пятницу князь вернулся в час ночи. Пребывал весь день в дурном настроении, никого не принимал, к телефонному аппарату не подходил.

– А чем, по-вафему, это подозрительно? – Родион Георгиевич даже остановился.

– Вернулся поздно, был в дурном настроении – значит, ночью совершил что-то плохое. А сегодня его настигла кара. Думаю, здесь замешана женщина. Князь соблазнил невинную девушку, и ему отомстили.

– Мечислав Николаевич, а знаете, что такое похмелье? – задумчиво спросил Ванзаров.

– Не употребляю, – твердо сообщил Железный Ротмистр.

– Потому вам и кажутся подозрительными обычные вефи, – Ванзаров усадил себя за стол. – Оставьте коварных женфин уголовным романам, там им самое место. Отправляйтесь в Мариинский театр, найдите танцора Николя Тальма и снимите допрос: где был и что делал вчера вечером.

– Кто такой Тальма? – искренно удивился Джуранский.

– Последний любовник князя, во всяком случае с апреля. Он должен что-то знать. Если Одоленский завел нового любовника, пусть укажет счастливчика. Хотя бы из ревности. Только не переусердствуйте. Тальма просто свидетель, пока ефе.

Тонкий ус ротмистра нервно дернулся.

На стене очень кстати ожил телефонный аппарат. Ванзаров взял черный рожок и махнул помощнику, дескать, занят, увольте от объяснений.

Щелкнули каблуки, хлопнула дверь.

– Ванзаров слушает…

– Здравствуйте, Родион Георгиевич, – неуверенно сказал знакомый голос. – Мне нужно видеть вас, дело больно спешное. Не откажитесь пообедать поблизости.

Августа 7-го дня, лета 1905, два часа, +25 °C.

Трактир Родионова, Офицерская улица, 58

Заведение держали ярославские. Половые всегда в отменно накрахмаленных фартуках, пол исключительно выскоблен, а в буфете только свежайшие закуски, без переклада. Из напитков – квасы шести сортов, морсы ягодные, кисели фруктовые и, само собой, чай черный колониальный. А чтоб «беленькой» сверх положенного приторговывать – ни-ни.

Публика в трактир ходила не бедная, но не транжирная: купцы, хозяева мастерских да старшины плотницких артелей. Народ работящий и трезвый. Сюда не стыдились позвать выгодного заказчика, обсудить цены, да и отдохнуть после трудового дня за самоваром. Никто тут не лез через стол с пьяными поцелуями и нос не в свое дело не совал.

Половой провел в самый тихий уголок, где ожидал стол, накрытый с простодушным размахом.

Николай Карлович встал с легким поклоном:

– Уж простите дерзость, заказал обед на свой вкус, по-простому.

Ситуация сложилась щекотливая: младший чиновник пригласил старшего на приватный обед, будучи с ним знаком шапочно. Выпутываться предстояло совместно. Родион Георгиевич ощутил призыв голода и молча разместился у скатерти.

Подали закуски.

Выбор господина Берса отметился заливной осетриной, блинцами с астраханской икрой и жареными карасями под сметанным соусом. Поглощение первого выноса прошло в молчании, впрочем, как и последовавших отменных щей со слоеными пирожками.

Ванзаров наслаждался удивительной родионовской кухней, а Николай Карлович делал робкие попытки завязать беседу. Наконец он собрался с духом:

– Я вынужден был просить о встрече потому, что несколько виноват…

Да за такой обед любая вина может быть спущена!

– Да-да, действительно виноват… – Берс заметно волновался, – …потому что рассказал не все. Признаюсь, был слишком потрясен. То, что открою, может повредить моей службе… ну да ладно, я в долгу перед памятью князя…

Родион Георгиевич промокнул усы:

– Обефаю, вафи слова не будут использованы против вас.

Берс хватанул для храбрости большой глоток, забыв, что в бокале морс:

– Ну, будь что будет… Помните, я сказал, что князь сделал мне предложение… ну… чтобы… – он запнулся, Ванзаров молчаливо выказал понимание, – …так вот, все обстояло несколько иначе… Мы познакомились с князем года два назад совершенно случайно, на одном из первых сеансов синематографа. Я был восхищен новым искусством, князь разделил мои восторги. У нас нашлись общие литературные вкусы, словом, вечер закончился дружеским ужином. Мы стали общаться, не скажу, что часто, но с визитами у князя бывал. И потом синематограф… Но я не знал об истинных пристрастиях Одоленского. Его признание не пресекло нашу дружбу, хотя встречи стали более редкими. В среду он неожиданно пригласил меня отобедать у Пивато и сделал странное предложение: стать членом небольшого кружка. Он подчеркнул, что это не тайное общество, не революционная организация, а дружеский союз людей, по типу римских обществ, который ставит своей задачей улучшение жизни в стране. Его члены обращаются друг к другу…

– Содал, – вставил Ванзаров.

У Берса натурально округлились глаза:

– Откуда… знаете? И вы тоже?

Пришлось дать честное слово, что коллежский советник никогда не носил гордое имя верного друга и просто угадал.

Берс, кажется, заставил себя поверить и с некоторым усилием продолжил:

– Общество называется…

– Primus sanguinis, – закончил Родион Георгиевич.

Вот тут уж Николай Карлович отшатнулся и с настоящим испугом уставился на чиновника полиции:

– Вы… вы… – только и смог выдавить коллежский асессор.

Придумать нечто изящное на фоне роскошного стола было мучительно. Удобная версия родилась сама собой: дескать, проводя досмотр места преступления, была найдена записка князя, в которой упоминалось это название. А дальше – выводы.

Подали второе: пышущие жаром пожарские котлеты с кислой капустой, куропаток в сухарях и жаркое.

Берсу еда в горло не лезла, он лишь проглотил очередной бокал морса, а Родион Георгиевич счел неприличным набивать брюхо, когда человек готов исповедоваться.

– В кружке у каждого псевдоним… – кое-как выдавил Николай Карлович. – Простите, я солгал, что не знал этого… Князь сказал, что для меня уже выбрано имя мифологического героя…

Сложение акронима из имени-отчества-фамилии дало Н.К.Б. Нет, не подходит.

– …Он убеждал, что вступление в кружок позволит не только приносить обществу пользу, но и сделать карьеру. С моим чином это заманчиво…

Что ж, похоже на правду. В столице стало модно принадлежать какому-нибудь безобидному кружку, к примеру, любителей экзотических цветов или поклонников фут-бола. Курители опиума, как и последователи безумного маркиза, тоже сбивались в стайки. Кружками баловались господа, обретавшие смысл жизни в новых ощущениях, утраченных на службе или в накоплении богатств. Впрочем, «Первая кровь» на этом разноцветном фоне выглядела яркой новинкой.

– Могу ли знать, почему отказались? – поинтересовался Родион Георгиевич.

– В первую минуту согласился… – Николай Карлович потянулся к бокалу. – Но потом не смог. Чтобы вступить в кружок, следовало пройти особую церемонию посвящения.

– Позвольте угадать. Оральное снофение с членами кружка?

Берса аж передернуло:

– К несчастью, это правда… Теперь подхожу к главному: князь обещал открыть некую тайну, которой владеют содалы… Вы тоже об этом спрашивали… Еще раз вынужден просить прощения… Но клянусь, не знаю, в чем эта тайна.

– Ну и бог с ней! – добродушно заявил Родион Георгиевич, посматривая на котлетку. – Уверены, что веселая церемония имела целью вас в кружок принять?

– А что же еще?

– Ну, скажем, принести в жертву. Решили поиграть в игру, которая приятно щекочет нервы, а заканчивается настояфим убийством. Такие утонченные фалости аристократов. Все-таки «Первая кровь»?

– Прошу прощения, но это глупость.

– Можете доказать обратное?

– Разумеется. Князь прямо сказал, что в кружке, кроме него, люди невысоких чинов. А во-вторых, убийство и Одоленский – вещи несовместные.

Второе простыло, обед пропал, и на голову бедного Николая Карловича свалилась история «чурки», правда без лишних подробностей. Но участие князя и его ковчежца были подчеркнуты особо.

– Когда было совершено убийство? – слишком тревожно для простого любопытства спросил Николай Карлович.

– В ночь с четверга на пятницу.

Берс издал непонятный звук и заметно побледнел.

– Ах я старый дурак! – вдруг выпалил чиновник. – Еще возгордился, что Антону было сделано подобное предложение!

– Могу ли знать, кто такой Антон?

– Племянник мой, брат Антонины Ильиничны, близняшки они.

– И когда князь оказал честь?

– В том-то и дело: в четверг. Еще на дачу приехал, наглец… Значит, сейчас Антон в сундуке бы лежал… Какое счастье, что он уехал! – тут Николай Карлович залпом осушил новый бокал морса и налил еще. – Я ведь лично посадил его на парижский поезд на Николаевском вокзале в восьмом часу вечера, а после вернулся на дачу.

– Антон отправился путефествовать?

– Не путешествовать, а продолжать учебу, он в Парижском университете студиоз… Но каков негодяй!

– Кстати, раз дело пофло о личностях, случайно не знаете, кто среди знакомых князя мог быть содалом?

Берс обнаружил прискорбное незнание, а Родион Георгиевич продолжил:

– Неужели князь думал сохранить кружок в тайне?

– Он знал про особую картотеку, надеюсь, понимаете, о чем речь… Так он специально собрал людей, с которыми никогда не был в близких отношениях.

Выходит, Павел Александрович преуспел и в создании тайного общества мужеложцев. Судя по всему, «обрубок» – бедный малый, который хотел сделать карьеру. А пошел на убой. Может быть, смерть князя имеет простое объяснение: месть? Родственникам не понравилось, что юношу превратили в кусок мяса.

Внезапно Берс сорвал с шеи салфетку и вскочил:

– Их надо остановить!

– Кого? – удивился Родион Георгиевич, мысленно прощаясь с холодеющей котлеткой.

– Содалов… Они продолжат убивать…

– Собираетесь их арестовать?

– Арестовывать будете вы, господин начальник сыска… Простите… А я… Наверное, знаю одного из них… Только одного… Но он ответит за всех… Ради жизни моих племяшек я готов на все!

Вот тут Ванзаров убрал салфетку, правда, без азарта:

– Как его зовут?

– Имени не знаю, видел мельком.

– Могу ли знать, отчего рефили, что он содал?

– Князь назвал его Аякс. Я подумал, что это шутка, но теперь вижу совсем иное!

За Аяксом числились буквы «К.В.М.». Что ж, возможно, случайное совпадение.

– Его можно найти именно сегодня… – Берс кинул на поднос подскочившего полового несколько бумажек. – Князь говорил, что по воскресеньям ходят в бани Соболева… Постойте, который час?

Личный хронометр коллежского советника показал пять минут пятого. Берс извинился:

– Они соберутся там часа через два-три…

Ванзаров был редчайшим гостем, кто покинул радушное заведение полуголодным. Как только он вышел на Офицерскую, какая-то дама вдруг резко повернулась, слишком быстро уходя в сторону. Однако поспешность Антонины Берс запоздала.

Августа 7-го дня, лета 1905, в то же время, +25 °C.

Императорский Мариинский театр

Еще слишком рано. В этот час даже самая фанатичная публика не изволила прибыть. В нижнем холле театра было тихо и пустынно, и лишь из глубин зрительного зала доносились шумы приготовления к спектаклю. Ставили декорации к балету, снимали чехлы со зрительских рядов.

Джуранскому пришлось поплутать по коридорам и закоулкам, прежде чем он наткнулся на служителя Мельпомены. Пробегавшего мимо господина с роскошными бакенбардами и во фраке ротмистр принял за мажордома и потому окликнул:

– Любезный, где у вас тут балеруны… э-э-э, тренируются?

Заведующий билетной кассой Эммануил Левантовский, царь и бог в мирке театралов, неприятно удивился сухопарому субъекту невысокого роста с мерзкими, на его вкус, усиками и в костюме, оскорблявшем моду.

– А вам зачем? – рыкнул он. – Туда не положено. И вообще, кто пустил до начала представления? Уходите живо. Ишь, ходят тут всякие, не театр, а проходной двор… Где капельдинер?.. Петруша!

О, беспечный Левантовский! Если б он знал… Последняя капля переполнила чашу ненависти Джуранского к театру. А дело вот в чем…

Много лет назад в мечтах кавалерийского офицера прелестная купеческая дочка уже являлась его супругой. Но в Вильно, где стоял их полк, приехал с гастролями провинциальный трагик Семенов-Бескаравайный, обладатель бархатного баритона и неуемной жажды женщин. И вот этот актеришка, подлец, прощелыга, увел у ротмистра невесту, можно сказать, из-под венца. Конечно, безмозглая девица сама бежала с трагиком, но Джуранский смертельно возненавидел обитателей подмостков. И дал слово никогда не ходить не то что в оперу, но даже в оперетку.

И вот театр опять нанес пощечину. Мечислав Николаевич побагровел и рявкнул во всю кавалерийскую глотку:

– Как стоишь перед офицером, скотина! Смирнааа! Руки по швам!

Левантовский выронил папку и схватился за сердце. Но ротмистр уж мчался галопом:

– А вот плети давно не пробовал? Развели богадельню! Театр называется, тьфу, гадость! Вертеп разврата и порока! Я тебе покажу «не положено»… Отвечать!

Подобное обращение с чиновником императорского театра мог позволить себе исключительно важный чин, да и то, не дай бог, охранного отделения. А этот субчик, видать, и вовсе к министру ногой дверь открывает!

– Вы-ы-ы к-к-кто… – заплетающимся языком пролепетал несчастный.

– Сыскная полиция Петербурга! Ротмистр Джуранский к вашим услугам! Имею предписание строго допросить одного из ваших балерунчиков на предмет участия в убийстве, а также возможных сообщников в этом балагане, иначе именуемом театром. Дознание будет вчинено по всей строгости закона. Понятно?

– Д-ы-а-а-а, ва-а-а-ше благ-г-г-ародие, прошу м-э-э-э-ня простить… – на Левантовского напало заикание, с которым он никак не мог справиться.

– Где танцоры?

– Реп-п-п-петиционная комната на т-т-третьем э-т-т-аже, Петруша, проводи г-г-осподина ротмистра… Вы п-п-позволите, я п-п-пойду?.. – Администратор поклонился, заодно подбирая папку, и двинулся восвояси, придерживаясь за стеночку.

А Мечислав Николаевич ощутил в душе приятную легкость, как после удачной атаки и полного разгрома врага.

Капельдинер Петруша, боязливо оглядываясь, показывал дорогу.

Репетиционная зала встретила ярким светом, блеском зеркал, аккомпанементом на рояле и удушающим запахом пота, пробравшего даже офицера сыска, привыкшего к ароматам конюшни.

Не мешая разминочным па, Петруша подбежал на цыпочках к балетмейстеру и что-то пошептал на ухо, испуганно указывая на гостя.

Балетный господин поспешил к ротмистру, красиво ставя ноги и держа идеально спину. «Как лошадь для выездки», – невольно подумал бывший кавалерист.

– Чем могу? – балетмейстер красиво тряхнул локон с проседью.

– Вы – ничем. Мне нужен ваш балерун. И поскорее, – Мечислав Николаевич грубо воспользовался правом победителя в захваченном городе.

– Кого изволите?

– Николя Тальма.

– Ах, этот… – с удивлением произнес балетмейстер. – Поверьте, мы бы сами хотели его видеть.

– Что это значит?

– Этому негоднику дали премьерную партию в «Лебедином», Коршуна, представляете, а он, несносный, не явился на премьеру, представляете? И до сих пор его нет, вообразите! Ни письма, ни записки, ну как так можно? Я просто негодую! – и седовласый мужчина надул губки.

– Когда была премьера?

– В четверг, представляете…

Августа 7-го дня, лета 1905, начало четвертого, +25 °C.

Особняк князя Одоленского в Коломенской части С.-Петербурга

И не представить, как умеют филеры Курочкина стать незаметными даже на пустой улице! Только наметанный глаз отметит мастерового, лениво колупающего штукатурку, да нищего, греющегося на солнцепеке. Родион Георгиевич остался доволен.

Но на звонок открывать не торопились. Коллежский советник обождал и потянулся к электрической кнопке вновь, как вдруг раздались шаги. В отворенный проем сунулась голова Бирюкина. Гостя лакей оглядел хмуро:

– Ваши уже все отбыли… Чего изволите?

Формально чин полиции не смел требовать пустить его в дом. Не было для этого законных оснований. Лакей мог захлопнуть дверь перед носом. И кажется, собрался этим правом воспользоваться.

– Поклон вам от господина Джуранского. Ротмистр отзывался о вас в самых лестных выражениях. Говорит, в полку были на лучфем счету. Похвально! – проникновенно сообщил Ванзаров.

Случилось чудо. Бывший «охотник» расцвел, гостеприимно распахнул дверь, предложил чаю и ударился в воспоминания. Пришлось терпеливо слушать, как замечательно служилось в кавалерии, каким распрекрасным офицером был Джуранский, как всегда здоровался и как однажды подарил рубль на водку, и вообще был отец солдату и друг коню, так что, если бы не дурацкий случай, дослужился б до полковника. Прервать мемуарный поток можно было только одним способом.

– Могу ли рассчитывать на вас, как сам Джуранский? – с солдатской прямотой спросил Ванзаров.

Бирюкин разве что не встал по стойке «смирно» и заявил, что всем сердцем готов помочь розыску, раз ведет его сам Мечислав Николаевич.

– Иван Карпович, где у князя пифущая мафинка?

– Не имеется у его светлости таковой, – удивился Бирюкин. – Зачем машинка, коли секретаря нет.

Действительно, не будет же его светлость сам пальчиками по клавишам стучать. Не княжеское это дело.

– А что, взаправду третьего дня ковчежец украли? – продолжил Родион Георгиевич доверительно.

В живописных красках пожаловался Бирюкин, как, надрываясь, тащил проклятущий сундук до порога и потом еще остался виноват, что недоглядел.

Аккуратные выяснения, куда мог ездить князь вечером четвертого августа и почему вернулся так поздно в дурном настроении, определенности не дали. Одоленский жил как захочется, иногда приезжал и в пять утра, а то, что в ту ночь мрачен был – так скорее устал. Странно лишь, что князь тогда покашливал и говорил сипло, словно сорвал связки.

Бирюкин подтвердил, как под присягой, что утром никаких курьеров с запиской его светлости не отправлял. И вообще, сэр Одоленский все больше предпочитал телефон.

Выяснилось и мнение Ивана Карловича о пристрастиях хозяина: глубоко порицает, но служба есть служба, платят хорошо. Любовников Одоленского доподлинно назвать не смог: народу всякого приезжало, но актеришку одного видел чаще других. Того, с кем князь был в ночь своей гибели, разглядеть не успел. А чтобы кто-то произносил в доме чудное слово «содал», тоже не слыхал. Бирюкин готов был вывернуть себя наизнанку, помогая соратнику самого Джуранского, но знал прискорбно мало. Нелюбопытный слуга попался, такая жалость.

Для очистки совести Ванзаров попросил дозволить еще разок взглянуть на место преступления. Они поднялись в спальню.

Отперев спальню, Бирюкин галантно пропустил гостя.

Гардины скрывали солнечный день, душный сумрак густо висел в комнате. Зеркало трюмо прикрыл траурный креп, а посреди голого матраца чернела огромная клякса. Казалось, от нее веет сладковатым запашком. Вещи находились на своих местах. Но что-то было не так. В спальне что-то неуловимо изменилось.

Непринужденно прошелся Родион Георгиевич, поглядывая по сторонам, и замер напротив каминной полки. Вот оно! Среди рамок, выставленных идеальными шпалерами, появилась одна, нагло торчащая поперек. Утром ее не было. Совершенно точно, не было. Ванзаров бережно прикоснулся к находке. Поистине, она вызывала восхищение.

Снимок решительно отличался от иконостаса достижений князя, снятых с натуры. Фото было искусно придумано и сыграно в модном стиле «живой картины». Делались они довольно просто: любители домашних представлений наряжались в костюмы и замирали в позах великих исторических событий, к примеру, Наполеон в чумном бараке, или известных полотен, да хоть «Утро стрелецкой казни». Развлеченьице, конечно, тоскливое, но обществу нравилось. Однако эта «живая картина» поражала откровенностью.

Начать с того, что изображала она трагический эпизод оплакивания мертвого юноши. Знаток искусства Возрождения признал бы в ней популярный сюжет «Пьеты»: Дева Мария оплакивает Христа, как на скульптуре Микеланджело, что в соборе Святого Петра в Риме. Но любитель греческих мифов непременно узнал бы сцену из Троянского цикла: «Богиня Эос оплакивает царя Мемнона». Но к несказанному удивлению всех знатоков, оба персонажа играли мужчины. Причем из костюмов – только прозрачная газовая туника, легкой дымкой скрывавшая бицепсы «Эос». Сын ее «Мемнон» лежал на «материнских» руках совершенно нагой, руки свисали плетьми, голова запрокинулась, подбородок торчал вверх. Изображая смерть «белокожего вождя эфиопов», он забыл отвесить челюсть. «Богиня зари» тоже постарался. Горе о погибшем «сыне» было сыграно в лучших традициях провинциальных театров, а именно: ладонь скрыла половину лица. Что не помешало узнать князя Одоленского. Зато юноша был неизвестен.

Где сделали снимок – понять невозможно. Единственная примета – занавес с роскошными хризантемами на заднем фоне. Натянуть такую тряпицу можно везде. Других, даже мельчайших, зацепок на снимке не имелось. Судя по бумаге, фотографию сделали буквально на днях. И напечатали любительским способом. Ну, право, трудно представить такое произведение в салоне.

Бирюкина фото удивило несказанно, лакей поклялся, что видит его впервые. В спальне убирает каждый день, но такого непотребства не замечал. А молодого человека и вовсе не знает: тот в доме точно не бывал. Но предположение, что снимок могли сделать в особняке, бывший «охотник» с негодованием отверг. Потому как невозможно такое вовсе. К тому же князь любил сниматься, но в руки фотоаппарат не брал, а запахов реактивов избегал.

– Кто из прислуги заходил в спальню? – строго спросил Ванзаров.

– Никто, как есть никто… Санитары вынесли князя, полицейские ушли, так я сразу запер, зеркало завесил и запер. Да и кто войдет, такие страсти.

Что оставалось? Снимок был вынут из рамки безжалостно, под ним открылась скучная фотография Павла Александровича на яхте.

Родион Георгиевич вернул портрет покойного на законное место и попросил:

– Могу ли воспользоваться телефонным аппаратом?

Августа 7-го дня, лета 1905, три часа, +25 °C.

Сначала в Мариинском театре, потом в доходном доме на Екатерининском канале

Кто ж его остановит! Когда Джуранский брал след, то рыл до самой берлоги зверя. Хватка у ротмистра была прямо-таки железной, иначе не скажешь.

В течение четверти часа было установлено, что Николя Тальма на самом деле Иван Тимофеев Рябов, поповский сын из Рязанской губернии, приехал в Петербург пять лет назад поступать в балетное училище, каковое успешно закончил.

Из личного дела явилась фотография артиста, а из участливых ртов доложены все слухи. Оказалось, что таланты Тальма-Рябова в балете более чем скромные. Но по протекции неких влиятельных лиц (полушепотом называлась фамилия Одоленский) получил он место в кордебалете, а потом и сольную партию, на которую не явился.

Проживал балерун недалеко от театра.

Джуранский отправился по адресу незамедлительно. Прихватив городового, дежурившего поблизости, и дворника доходного дома, он поднялся на второй этаж и постучал в дверь. Недешевая квартира, снимаемая бедным артистом, ответила тишиной.

Ротмистр дал команду ломать.

Вызванный столяр вскрыл замок, и Мечислав Николаевич с револьвером наготове ворвался внутрь.

Открылась удивительная картина: все шкафы распахнуты, вещи валяются в страшном беспорядке, а в комнатах стоит какой-то омерзительный запах, ей-богу, значительно хуже конюшен. Однако самого Николя Тальма в квартире не нашлось. Ни в живом, ни в мертвом виде. По словам дворника, с четверга, а то и среды, этого постояльца не видал.

Августа 7-го дня, лета 1905, половина пятого, +25 °C.

Летний сад

Уследить трудно. Потому что уходил с прытью бывалого бомбиста. Извозчика взял в другую сторону – на Васильевский остров, выпрыгнул на ходу и скрылся в сквозном дворе. Потом петлял по закоулкам Коломны, останавливался у витрин и рассматривал прохожих. Лишь когда убедился наверняка, взял другую пролетку. Но адрес назвал за квартал от места встречи, у Соляного городка.

В эту игру коллежский советник играл без всякого интереса, исключительно по нужде. Невдалеке от княжеского особняка маячили фигуры, подозрительно смахивавшие на филеров. Вот только чьего ведомства – на них не написано.

Прогулка по главной аллее сада то и дело прерывалась рассматриванием красивой ветки так, чтобы обозреть находившихся поблизости. Кажется, в саду прогуливалась исключительно мирная публика, счастливо не подозревавшая о слежках, содалах, мертвых князьях, «чурках» и даже «Первой крови». Затеряться стало проще простого.

Около мраморной статуи Сатурна Ванзаров произвел условный знак: немного поправил на голове шляпу.

Лебедев явился незамедлительно.

– Шляпой не обмахнулись, значит, хвоста нет, я прав? – проговорил он. – Друг мой, что случилось? Если бы телефонировали не вы лично, я принял бы все за глупейший розыгрыш.

Родион Георгиевич подхватил криминалиста под руку:

– Не будем привлекать внимание.

– Чего-то боитесь? И это гроза преступного мира, помощник начальника сыска! – не унимался Лебедев. – Можно подумать, на вашей совести по меньшей мере три злодейства, да!

С некоторым усилием Аполлона Григорьевича удалось сдвинуть, они направились к решетке сада.

– Рассказывали о деле Серебрякова или Соме кому-нибудь? – вдруг выпалил Ванзаров.

Вопрос, кажется, застал врасплох. Лебедев пробормотал «что вы сказали», но резко сменил тон:

– Никогда ни одно сведение не было мною сообщено кому-либо постороннему. Ни по тому делу, ни по прочим. Считаю вопрос излишним. И даже дружеские симпатии к вам не позволяют терпеть подобные выпады! И ради этого меня вызвали?

Потребовалось все усердие, чтобы убедить Аполлона Григорьевича в глубоком уважении, объяснить причину подозрений и даже показать книгу. Лебедев согласился забыть обиду только при условии, что романчик будет предоставлен на ночь, а коллежский советник глотнет из походной фляги на мировую.

Делать было нечего. Добрая часть шустовского благотворно разлилась по жилам.

– А я выяснил, что за серые кристаллики остались на пальцах и шее князя, да! – похвастался Лебедев.

– Не берусь угадать…

– Начать с того, что следов яда, снотворного или спермы в теле нет. Князя убили взрывом, радуйтесь. Но каким взрывом!.. – тут светило науки неприлично икнуло. – Пока вы прохлаждались, я трудился, очень старался, умаялся весь, но установил, что это… фульминат ртути! Каково, а?!

Ванзаров натурально не понял причины восторгов.

– Так ведь это же гремучая ртуть! Большая редкость, да. – Лебедев снял шляпу и обмахнулся. – Что-то жарко, может, заглянем к актрискам проветриться?

– Могу ли знать, почему слуги не слыфали взрыва?

– В саперном смысле его не было – хлопок негромкий, одеяло и приглушило.

– Гремучая ртуть может взрываться от трения?

– Еще как! Штука очень опасная.

– Тогда все понятно.

Лебедев залихватски сдвинул шляпу на затылок:

– Что ж, удивите меня, если сможете…

– Одоленский несколько дней мучился горлом. Убийца предложил попробовать чудо-порофок, князь сам насыпал взрывчатку на фею и принялся ее растирать. Вот откуда развороченные пальцы.

– Выходит, совершил акт самоубийства? – Аполлон Григорьевич усмехнулся. – Хитрец!

Мыслил криминалист в правильном направлении: в случае чего, вину ночного гостя можно представить досадной ошибкой, ну, перепутал порошки. Важно другое: князь настолько доверял визитеру, что принял из его рук «лекарство» не задумываясь. Значит, гость должен быть любовником. Или… обещал им стать. Вполне логичное объяснение полной наготы его светлости. Вот только можно перепутать гремучую ртуть с невинным притиранием?

– И не надейтесь! – Лебедев как будто подслушал. – Фульминат ртути в аптеках не продается, а находится на военных фабриках. В Петербурге – только на Морском заводе. А во-вторых, в хранении он крайне опасен, может взорваться от любого толчка.

Вот почему Одоленский и неизвестный пришли пешком. Медленная прогулка была нужна убийце: у него в кармане флакончик с гремучей ртутью. А в пролетке трясет!

– Да, коллега, я тоже считаю, что убийца крайне опасен, – эксперт хмыкнул со значением. – Надо отдать ему должное: умен, собака, и химию знает отлично. Двоих разделал «гремучкой».

– Гремучую ртуть нафли на «обрубке»?!

Лебедев развел руками:

– Виноват-с, ваше благородие, господин начальник! Не судите строго!

Тут Родион Георгиевич вдруг вспомнил о времени, вытянул хронометр и увидал, что заговорился. Пришлось решительно повернуть к делу:

– Через полчаса встречаемся у дома Резанова на Моховой. Остановитесь закурить сигарку, когда пройду мимо, держите вот это… – в руку криминалиста незаметно лег снимок. – Сделайте копию.

Аполлон Григорьевич глянул и присвистнул от восхищения:

– Ай да князь! Ай да баловник! Что делать с копией?

– Поедете в Выборгский и сверите «обрубок» с юнофей на фотографии. Так, чтобы сомнений не было. И ефе… Об этом снимке не должен знать никто, даже пристав Фелкинг. Полная конфиденциальность. Я очень надеюсь на вафу помофь…

Без дальнейших понуждений Лебедев стремительным шагом ринулся к Фонтанке, туда, где располагался антропометрический кабинет Департамента полиции и его лаборатория.

Августа 7-го дня, лета 1905, начало шестого, +25 °C.

Бани купца Соболева на Мойке у Красного моста

Место это заветное, очень непростое местечко. Интерьеры роскошные, прямо-таки в римском стиле, имеется восемнадцать отдельных нумеров с удобнейшими диванами и по баснословной цене в шесть рубчиков, а также просторный бассейн с фонтаном и отменный буфет с прохладительным квасом. Только наслаждаться удовольствиями дозволялось не каждому. Вернее, записной любитель пара не пошел бы к Соболеву ни за какие коврижки. А все потому, что банщики местные потворствуют соблазнам. Подбирают их строго: чтобы молод был, крепок телом и приятной наружности, без угрей и болячек. Учат тщательно, но все более особым упражнениям. И без веников.