Текст книги "Статьи"

Автор книги: Антон Дельвиг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

ЯРМАРКА

Настало утро золотое,

Зарница в небе чуть блестит;

Светает небо голубое,

И ранний соловей свистит,

Поют везде пернатых хоры!

Лучи льет солнце от небес,

Поля воскресли, холмы, горы,

Луга, сады и дикий лес;

Струи меж камнями играют,

Под ивами на ручейке

Своим журчаньем привлекают!

Там отдается вдалеке

Звон тихий старого погоста,

Тут почта резвая летит

С крутого берега вдоль моста,

Лишь по дороге пыль клубит!

Вот потянулися рядами

Обозы с сельскими трудами

На хлебной ярмарки базар;

В обгон в колясках и рыдванах

Мчат кони статные бояр!

Купцы, посадские в кафтанах,

В цветных халатах дорогих

Несутся вихрем на лихих!

Как бы на пир веселый к другу,

Со всех сторон толпы гостей,

По берегу, воде и лугу

Шумят, как стадо лебедей.

И вот все съехались, собрались,

Товары в лавках разобрались:

Там белоснежный коленкор,

Там легкий разноцветный флер;

Там лоснятся атласом ленты,

Сверкают с гасом позументы,

Парчи узорчатые, штоф

И ситцы модных всех цветов.

Платки с широкими каймами

Лежат открытыми кусками

В подряд уборно на виду,

Как будто бы цветы в саду,

Гостей красою привлекают.

Там грани хрусталей сверкают,

Златистый расписной фарфор,

Там манит запахом помада,

Прохожих привлекает взор.

А тут для сельского наряда

Кумач, китайки и платки,

Для молодцов там кушаки,

А для красавиц позументы,

Цветистый бисер, в косы ленты;

Для ходоков тут сапоги,

Для ездоков шлеи, дуги;

Для малых деточек потехи,

В палатках пряники, орехи,

Для едоков воз калачей,

По вечкам разные товары;

Шумят со сбитнем самовары,

Проворный сбитенщик гостей

Шутливой лаской закликает.

А под горой, как вихрь, летает

Цыган на жеребце гнедом,

Крутит коня пред табуном!

То тихой рысью, ровным скоком,

И, замечая зорким оком,

Охотника он ловит взгляд.

К нему подъехал: "здравствуй, сват!

Давай, родной, скорее руку, -

Купи удалого гнедка! -

Иль променяй на воронка,

А за меня тебе порука

Весь табор коренных цыган,

Греха боюсь навесть обман!

Гнедка мой хоть куда годится -

В тяжелый воз, и прокатиться;

Как статен и красив собой!

Весна шестая как родился,

Недавно кол во рту пробился,

И шерсть полюбит домовой.

Не дай бог видеть мне кибитки

Когда я лгу! – готовы литки".

Высокий на лугу шатер,

Как башня гордая, белеет;

На нем орел, внизу, как бор,

По крыльям елка зеленеет.

Веселье там у поселян,

За пенным по траве кругами

Сидят рядком друзья с друзьями,

С продажей меду и семян,

Любя друг друга, поздравляют,

Почокиваясь, дружно пьют,

В прохладе песенки поют

И в звонкие рожки играют;

В кругу отвага молодца

Вприсядку пляшет голубца.

По ярмарке, как рой шумливый,

Гуляет весело народ;

Тут ряд идет вельмож, господ;

Забавен разговор шутливый,

И смех летает с их толпой.

А вслед посадские гурьбой,

Купцов подруги молодые,

На них наметки золотые,

Кокошник жемчугом увит,

Яснеют по челу подзоры,

На штофных ферязях уборы,

Широкий гас как жар горит!

Селяне мирные с женами

Счастливо сбыли дар гумна,

Душа их радости полна,

Идут, уговорясь с друзьями,

В ряды к знакомому купцу.

Купить жене кумач, отцу

Кушак, китаечник родимой,

А бисеру сестре любимой,

По шляпе добрым сыновьям,

По ленте в косы дочерям,

Малютке поясок шелковый,

Радивой бабушке – камки

На подзатыльник лоскут новый.

Купили, – бережно в мешки

Свои обновы уложили

И, нагулявшись, покатили

Селяне мирные к домам.

Вот шум на ярмарке стихает,

И реже стало по рядам,

Уже на небе вечеряет,

Едва мерцает солнца свет,

Ночь темная за ним идет,

Умолкло все, и пусто стало,

И ярмарки как не бывало!

Свет нас забавами манит,

И суета наш ум кружит;

Пестреет мир перед глазами,

Все жизнию кипит пред нами,

Но эта ярмарка минет,

Всему простор – и следа нет.

Ф. Слепушкин

19 января 1830 г.

7. "НИЩИЙ". СОЧИНЕНИЕ А. ПОДОЛИНСКОГО.

СПб., в тип. X. Гинца, 1830. (45 стр. в 8-ю д. л.)

Певец "Нищего" познакомился с читающею публикою нашей в 1827 году, выдав маленькую поэму "Див и Пери". Счастливо выбранный предмет, стихи, всегда благозвучные, хотя не везде точные, и в целом хорошее направление молодого таланта обрадовали истинных любителей русской словесности. Поэма "Див и Пери", сама собою не образцовое произведение, сделалась драгоценною книжкою по надеждам, какие подавал ее сочинитель. Удовольствие судей благомыслящих откликнулось шумною радостью в наших журналах, как; едва слышное одобрение театральных знатоков подхватывается громкими плесками амфитеатра. Один московский журналист {1} даже вызвался благодарить молодого поэта от лица всего человечества. Поступок, у нас неудивительный. Упорное молчание людей, которые, по своему образованию и уму, должны б были говорить в полезное услышание наше, оставляет литературных демагогов в счастливой самоуверенности, что они говорят по общему призванию и от лица всех мыслящих. Потому-то в их судейских определениях заметите много повелительного и ничего убедительного! Пожалеем, если неотчетливая похвала их имела вредное действие на молодый талант нашего поэта: вторая поэма его "Борский" обрадовала только; журналистов, из коих один объявил {2}, что теперь должно учиться стихи писать у г. Подолинского, а не у Жуковского и Пушкина. Стихи в "Борском", как и в "Див и Пери", благозвучны, но язык еще более небрежен, а план его, как известно читателям, склеен из неискусных подражаний двум-трем поэмам любимых наших поэтов и закончен; катастрофой собственной выдумки, годной разве для' модных французских пародий {3}, какова "Le lendemain du dernier jour d'un condamne" {Наутро после последнего дня осужденного (фр.). – Ред.}.

Благозвучные стихи без мыслей обнаруживают не талант поэтический, а хорошо устроенный орган слуха. Гармония стихов Виргилия, Расина, Шиллера, Жуковского и Пушкина есть, так сказать, тело, в котором рождаются поэтические чувства и мысли. Как женская красота вполне выразилась в формах Венеры Медицийской, так у истинных поэтов каждая мысль и каждое чувство облекаются в единый, им свойственный гармонический образ. Сия-то связь очаровательности звуков с истиною вдохновений всегда будет услаждением и славою человечества; она врезала в памяти великого Лейбница двенадцать песней "Энеиды"; плененный ими, он говаривал: "Если бы Виргилий наименовал меня только в одном стихе "Энеиды", я бы почел себя счастливейшим человеком и пренебрег бы всякою другою известностью".

Подобное благозвучие предвещала нам, как заря прекрасного дня, поэма "Див и Пери", и, к сожалениию надежды наши не сбылись по прочтении "Нищего". В нем напрасно вы будете искать поэтического вымысла, в нем нет во многих местах (не говорю о грамматике) даже смысла. Это что-то похожее на часовой будильник, но хуже: ибо будильник имеет цель, он звенит, чтобы разбудить в назначенное время спящего человека. В подтверждение нашего мнения расскажем содержание сего сочинения:

Бедный итальянец, уже в преклонных летах оставивший Италию, тоскует по родине, жалуется, что она далеко и, как ребенок, не умея назвать собственным именем, описывает ее частными картинами, более изображающими Швейцарию, чем Италию:

Еще я помню: горы там,

Снега и льдины по горам,

Они блестят венцом златым

Под небом вечно голубым;

Долин и нега, и краса,

Роскошно _зыблются леса

И брызжет искрами залив

У корней миртов и олив_;

Там ряд священных мне могил

Широко явор осенил -

И, может быть, в его тени

И я бы мирно кончил дни…

Я?… Нет! ничтожные мечты!..

Ему запрещено возвращение в отчизну, и он оттого хотел бы разлюбить ее.

Но как _по вольности_, о ней

Тоска живет в груди моей.

Отчего же страдает он? – От любви, и вот каким образом:

Однажды праздником весны -

Храня обычай старины -

Плясал под сению дерев

Круг резвых юношей и дев,

И между них была она,

Моя Аньола!…

Утомлена, ко мне на грудь

Она поникла; я дохнуть

Не смел….

И вдруг руки моей слегка

Коснулась жаркая рука, -

Я вспыхнул – к пламенным устам

Прижал ее – не помнил сам.

Что делал я, кипела кровь -

И я ей _высказал любовь_.

Аньола, удивленная, как и читатели, нежданным и неуместным признанием в любви,

Прочь пошла, не оглянулась.

Нищий из этого заключил, что она его не любит; ему показалось,

Что жизнь пучина слез и бед,

Любовь – огонь, а счастья нет.

И он, скрыв в душе любовь свою,

Бежал всего – родных, друзей,

И часто в сумраке ночей,

Тревоги полный, _чуждый сну,

Один всходил на крутизну_ и бессмысленно рыдал. Однажды ночью (на юге долго ночь тепла, замечает поэт) застает он над водопадом Аньолу и не одну; слышит, как она целуется, видит, как

Приникнув к ней, рука с рукой,

Ее ласкал соперник – и сталкивает этого счастливца со скалы, то есть исполняет на деле ревнивое мечтание Алека, прекрасно высказанное Пушкиным:

…Когда б над бездной моря

Нашел я спящего врага,

Клянусь, и тут моя нога

Не пощадила бы злодея:

Я в волны моря, не бледнея,

И беззащитного б толкнул,

Внезапный ужас пробужденья

Свирепым смехом упрекнул,

И долго мне его паденья

Смешон и сладок был бы гул.

("Цыганы").

Незнакомец сброшен со скалы; Аньола бог знает куда скрылась, даже не вскрикнув от испуга, а герой поэмы услышал голос несчастного и узнал по нем родного брата. Невольное братоубийство подействовало не на сердце его, а на голову. Не знаем, было ли такое намерение у автора; судим по исполнению. Нищий помешался, и с этого несчастного мига все, что ни рассказывает он в остальной части поэмы, – или без смысла, или без цели. Чем бы кинуться к несчастному брату на помощь, или, если это напрасно, постараться, по крайней мере, пока жив он, вымолить у него прощение, он преспокойно проговорил следующее непонятное заклинание и упал в обморок:

Если б гром

С небес разгневанных упал,

И под развалинами скал

Братоубийцу он погреб, -

Чтоб бездна приняла, как гроб,

Мою главу… чтоб в судный день

Моя испуганная тень

Укрылась в сумраке земли, -

Чтоб мне на сердце налегли

Громады гор, – но гром молчал!

Пришед в себя и пропев целую идиллию о красоте утра, насилу воспоминает он о своем поступке и то сомневается, но

_Беглый взгляд

Случайно пал_ на водопад,

_И что же_? – брата епанча,

У ската горного ключа

Полой _вцепившись о гранит_,

По ветру вьется и шумит!

Из остальных слов Нищего понять можно, что он был посажен в тюрьму, что его навещала мать (которую, будто бы, тихонько и за деньги к нему впускали, как к важному государственному преступнику), что она и Аньола умерли и что судьи позабыли его в тюрьме, где он просидел бы до конца жизни, если бы Наполеон, завоевав Италию, не велел освободить заключенных. На воле совесть его не мучила, нет, – первое чувство, родившееся в нем, была любовь! и его тревожила только одна мечта, что он сирота! Однако ж он посетил могилы матери, Аньолы и убитого им брата и на них увидел чудеса: _кусты живых роз с нездешним запахом и кипарис, пахнущий розами_. Тут же (не знаем, сон ли это был) явились ему три знакомые тени и приказали навсегда удалиться из Италии. Он их послушался, пришел в Россию, и здесь беспокоят его мысли странные, из коих одну пускай он сам перескажет:

Убог и сир,

Я обхожу печальный мир.

Порою тучные поля

Объемлю жадным взором я

И мыслю: _если б хоть одно

Здесь было и мое зерно_.

8

В 39-м N «Северной пчелы» помещено окончание статьи о VII главе «Онегина», в которой между прочим прочли мы, будто бы Пушкин, описывая Москву, «взял обильную дань из „Горя от ума“ и, _просим не прогневаться, из другой известной книги_». Седьмая глава «Евгения Онегина» лучше всех защитников отвечает за себя своими красотами, и никто, кроме «Северной пчелы», не найдет в описании Москвы заимствований из «Горя от ума». И Грибоедов, и Пушкин писали свои картины с одного предмета: неминуемо и у того, и у другого должны встречаться черты сходные. Но из какой, просим не прогневаться, другой известной книги Пушкин что-то похитил? Не называет ли «Северная пчела» известною книгою «Ивана Выжигина», где находится странное разделение московского общества на классы, в числе коих один составлен из архивных юношей? {1} Кажется, что так; и мы также обвиним Пушкина, хотя, по какой-то игре случая, его описание Москвы было написано прежде «Ивана Выжигина» и напечатано в «Северной пчеле» почти за год до появления сего романа {2}. Обвиним Пушкина и в другом, еще важнейшем похищении: он многое заимствовал из романа «Димитрий Самозванец» {3} и сими хищениями удачно, с искусством, ему свойственным, украсил свою историческую трагедию «Борис Годунов», хотя тоже, по странному стечению обстоятельств, им написанную за пять лет до рождения исторического романа г. Булгарина.

9

В Познани печатается новое полное собрание польских поэтов. Мы видели образчик сего издания, предпринятого графом Эдуардом Рачинским, и спешим разделить наше удовольствие с русскими библиоманами. Формат in-folio, бумага веленевая, необыкновенной доброты, буквы, напоминающие лучшие издания Фирмена Дидота, – словом, вся роскошь типографическая употреблена на украшение памятника, воздвигаемого просвещенною благодарностию бессмертным певцам, сим благовестителям высоких мыслей, глубоких чувств и славы народной. Вчуже радуемся прекрасному подвигу и предвидим в далеком будущем и у нас наступление поры таковых предприятий. Пока еще наших образцовых писателей ждет участь незавидная. По правилам ценсурного устава, нам дарованного мудрым правительством, сочинения каждого писателя через двадцать пять лет после его смерти делаются собственностию народною. Все могут издавать их. Кто же первый у нас воспользуется сны правом? Невежественное корыстолюбие. Это нам уже и доказало дурное издание Фон-Визина {1}, издание, о котором было говорено в библиографии 1-гоN «Литературной газеты». Творения князя Кантемира, Ломоносова, Богдановича, Хемницера, Державина и проч. попадут сперва в руки деятельных издателей русских песень, сонников и украсятся теми же художниками и биографами, которые так несчастливо трудились над жизнеописаниями русских военачальников, прославивших свое имя в незабвенный 1812-й год.

10. БАХЧИСАРАЙСКИЙ ФОНТАН. СОЧИНЕНИЕ АЛЕКСАНДРА ПУШКИНА.

Издание третие. СПб., в тип. Департ. народного просвещения, 1830. (46 стр. в 8-ю д. л.)

"Бахчисарайский фонтан", сочинение А. С. Пушкина, напечатан уже третьим тиснением: формат один с мелкими стихотворениями того же автора, вышедшими в двух частях в С. – Петербурге (1829). Издатели не поместили прежнего предисловия {1}, теперь уже не необходимого, но в свое время возбудившего жаркие споры. В нем князь П. А. Вяземский первый выказал всю смешную сторону так называемых у нас классиков, первый поднял знамя умной и благомыслящей критики. В замен сей убыли прибавлен к выписке из занимательного "Путешествия по Тавриде" И. М. Муравьева-Апостола отрывок письма самого сочинителя к Д***, в котором читатели увидят, как часто первые впечатления, прозаически скользя по душе, нечаянно после разгораются в ней огнем вдохновения и созревают до высокой поэзии. – Мы читали и перечитывали и в третьем издании "Бахчисарайский фонтан". Человек, не лишенный чувства изящного, не устанет читать подобные сочинения, как охотник до жемчугу пересматривать богатое ожерелье. В каждый новый раз удовольствие усугубляется, потому что все более и более убеждаешься в неподдельной красоте своей драгоценности. Пушкин в сей поэме достиг до неподражаемой зрелости искусства в поэзии выражений, а в сцене Заремы с Марией уже ясно обнаружил истинное драматическое дарование, с большим блеском впоследствии развившееся в трагедии "Борис Годунов" и в исторической поэме "Полтава".

11 "ПОДСНЕЖНИК НА 1830 ГОД".

СПб., в тип. Департ. народного просвещения, 1830. (В 16-ю д. л. 177 стр.)

СТИХОТВОРЕНИЯ ТРИЛУННОГО. АЛЬМАНАХ НА 1830 ГОД. ДВЕ ЧАСТИ.

СПб., в тип. К. Крайя, 1830. (В 16-ю д. л., в 1-й ч. – 112, во 2-й ч. -

111 стр.)

«ВЕСЕННИЕ ЦВЕТЫ, ПОДАРОК ДЛЯ СВЕТЛОГО ПРАЗДНИКА НА 1830 ГОД».

М., в тип. Н. Степанова, при имп. Театре, 1830. (В 16-ю д. л. 155 и 10 стр.)

"Подснежник", в прошлом году изданный к святой неделе несколькими писателями, хорошо знакомыми русским читателям, имел нынешний год трех последователей. В числе их один явился с его именем {1}, но только с именем, ибо он, исключая прекрасную эпиграмму Пушкина {2} и две-три порядочные пьесы других сочинителей, далеко отстал от своего соименника во всем, даже в красивости и чистоте издания. – Некто, человек с талантом, скрывающийся под прозванием Трилунного, выдал альманах, заключающий в себе собрание стихотворений самого издателя (новость у нас, но бывалое в Германии!). Ежели сочинитель оных молодой человек, то мы примем смелость из доброжелательства к юному таланту, подающему благие надежды, попросить его: продолжать много писать, но не торопиться печатать. Не громкие рукоплескания учтивых знакомых, но время, благотворно охлаждающее родительское пристрастие авторов к их произведениям, и строгий, всегда полезный суд беспристрастных друзей вспомоществуют хорошему созрению дарований поэтических. Пример Пушкина может быть убедителен. Несмотря на живое, нетерпеливое ожидание многочисленных любителей его поэзии, он ни одного значительного стихотворения не печатает, пока оно не полежит в его портфеле три или четыре года.

"Весенние цветы" напечатаны в изъявление благодарности князю Николаю Борисовичу Юсупову, облагодетельствовавшему издателя оных. Подвиг похвальный и благородный!

12

‹Не то беда, что ты поляк:

Костюшко лях, Мицкевич лях!

Пожалуй, будь себе татарин, -

И тут не вижу я стыда;

Будь жид – и это не беда;

Беда, что ты Видок Фиглярин.›

Сия эпиграмма напечатана в 17 N "Сына отечества и Северного архива" при следующих словах: "Желая угодить нашим противникам и читателям и сберечь сие драгоценное произведение от искажения при переписке, печатаем оное". К сожалению, доброе намерение их не исполнилось. До них дошла эпиграмма известного поэта нашего уже искаженною до пасквиля. Вместо Видока Фиглярина, имени выдуманного, поставлены имя и фамилия г-на Булгарина, что, как читатели наши видят, нет в настоящем списке и быть не может. Эпиграммы пишутся не на лицо, а на слабости, странности и пороки людские. Это зеркало истины, в котором Мидас может видеть свои ослиные уши потому только, что он их имеет в самом деле.

13. ОПЫТ ПЕРЕВОДА ГОРАЦИЕВЫХ ОД В. ОРЛОВА.

СПб., в тип. Экспедиции заготовления государственных бумаг, 1830. (178 стр. в 8-ю д. л.)

Многие лирические поэты наши подражали Горацию, некоторые переводили его. Державин и Капнист лучше всех постигли философическую поэзию певца Августа и Мецената. Они заставили его русским преподавать свои легкие правила жить и наслаждаться жизнию так же хорошо, как прежде он преподавал их римлянам. Словом, они брали только основу од его и писали прекрасные, оригинальные стихотворения. И. И. Дмитриев и В. А. Жуковский более их держались подлинника и подарили нас двумя-тремя его одами, ознаменованными преимущественно печатью их гения. Поповский и Тучков издали по переводу почти всех лирических стихотворений Горация. Волков, Востоков, Мерзляков, Милонов, Филимонов, Вердеревский и другие в разные времена и с разными успехами печатали свои переводы из Горация в повременных русских изданиях. Три первые ближе держались к оригиналу: несколько од их еще Долго останутся у нас образчиками верных и хороших переводов; прочие, выдавая мысли своего поэта, не заботились об удержании образа, в котором они у него одушевлялись. Таков и объявляемый нами перевод. Мы видим талант поэтический в опытах г-на Орлова, но, читая его хорошие, гладкие стихи, не получаем ясного понятия о Горации. Желательно было бы иметь или подобный том собственных произведений г-на Орлова, или перевод Горация сколь возможно близкий, при чтении которого забывали бы о переводчике.

14. "ЯГУБ СКУПАЛОВ, ИЛИ ИСПРАВЛЕННЫЙ МУЖ". НРАВСТВЕННО-САТИРИЧЕСКИЙ РОМАН

СОВРЕМЕННЫХ НРАВОВ. В ЧЕТЫРЕХ ЧАСТЯХ.

М., в тип. С. Селивановского, 1830. (В 12-ю д. л., в 1-й ч. VIII, 146, во 2-й ч. 146, в 3-й ч. 123, в 4-й ч. 127 стр.)

Издатель "Литературной газеты" получил возражение на рецензию романа {1} "Ягуб Скупалов", помещенную в 6-м N "Московского телеграфа" сего года. С сожалением он увидел, что антикритик, без сомнения, приученный к беспрерывным и личным враждам прочих русских журналистов, и его полагает найти с легко раздражаемым самолюбием, заставляющим нас часто, назло своих мечтательных соперников, а более назло здравого смысла, называть белое черным, черное белым. Рассудительные читатели "Литературной газеты" с первого и по нынешний номер, вероятно, не видали пристрастия в ее суждениях. Так и ныне мы не можем не согласиться с рецензентом "Московского телеграфа". Роман "Ягуб Скупалов" – не нравственный, не сатирический и не верно описывающий современные нравы, – а просто дурной, едва ли не худший из всех дурных русских романов, начиная с "Несчастного Никанора" и до "Ивана Выжигина" включительно.

Защитник "Ягуба Скупалова" старается доказать, что он был написан прежде романов Нарежного и романа "Иван Выжигин". Если бы это было и правда, то все бы ни к чему не послужило. За введение нового рода в литературу нашу правительство не дает привилегий, в силу которых вводителю позволялось бы целые десять лет быть лучшим в этом роде. Дурное сочинение все будет дурно, прежде ли, после ли всех оно написано. Тредьяковский первый в России сочинил эпопею, и право первенства нисколько не спасло его от насмешек, до сих пор преследующих его "Телемахиду". Тот же Тредьяковский доказывал в ученых диссертациях, что для эпопеи лучший стих есть гекзаметр, и издал риторику и пиитику, в которых собрал много полезных правил и замечаний из европейских риторов и учителей поэзии: за это просвещенное потомство не откажет ему в уважении. Но возвратимся к роману "Ягуб Скупалов".

Защитник его сожалеет, что сей роман в письмах, говоря, "что это слишком пахнет романами минувшего века, а ныне, когда потребности читающей публики изменились, должно удовлетворять оной предметами, сообразными с направлением духа времени". Мысли ложные! Никакой род в руках мастера не стар так же, как хорошие романы прошлого века не стары для нынешнего и для всего просвещенного будущего. Сколько уже прошло столетий с тех пор, как Апулей написал роман "Золотой осел", а его и ныне прочтешь с тем же удовольствием, с каким читаешь романы Валтера Скотта и повести Вашингтона Ирвинга. Сервантес, Лесаж, Ричардсон, Фильдинг, Смоллет и Гольдсмит будут всегда хороши, несмотря на появление новых родов и новых гениев. Литературная республика не сходна с азиатскими монархиями, в которых повелитель, чтобы спокойно властвовать, должен задушить братьев. В ней всем талантам простор, для всякого круг действий велик и независим; каждый славными трудами укрепляет за собою толпу почитателей, в то же время ни у кого их не отнимая. Творите в добрый час, покоряйте вашим талантом внимание сограждан, и ни один достойный соперник ваш не встретит вас недружелюбно. Но если вы хотите иметь успех совершенный, то пишите не спеша и думайте не о денежных выгодах, а о соблюдении всех требований вашего искусства. В противном случае будьте довольны хорошею распродажей вашего произведения и не сердитесь на неодобрение судей. Не читайте приговоров их; а в утешение спрашивайте не у коротких, но чиновных знакомых мнения о вашей книге. Мы вам предсказываем наперед самые лестные похвалы; и заметьте, чем важнее государственный человек {2}, вами спрашиваемый, тем более он похвалит вас. Пускай злые люди припишут это его учтивости: вам какая нужда верить таким толкованиям?