Текст книги "ПАПИЙОН. ВА-БАНК"

Автор книги: Анри Шарьер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

КАН. ЦЕНТРАЛЬНАЯ ТЮРЬМА

По прибытии нас в первую очередь ввели в кабинет начальника тюрьмы. Он торжественно восседал за столом в стиле ампир, возвышавшимся на специальном постаменте

– Смирно! Начальник будет говорить.

– Заключенные, вы здесь на пересылке. Отсюда вас пошлют на каторгу. Это необычная тюрьма. Молчать все время, никаких посещений, никаких писем. Или вы подчиняетесь этим правилам, или вас ликвидируют. Отсюда только два выхода: один на каторгу, для тех, кто будет вести себя хорошо, другой – на кладбище. За малейший промах – шестьдесят дней карцера на хлебе и воде. Не было случая, чтоб кто-то выдержал два срока в этой дыре. Имеющий уши да услышит!

Затем он обратился к Придурку Пьеро, высланному из Испании.

– Ты что делал на воле?

– Был тореро, господин начальник.

Ответ почему-то разозлил начальника, и он рявкнул:

– Взять его! Двойной срок! – И не успели мы и глазом моргнуть, как на тореро налетели сразу пятеро охранников, сбили его с ног и уволокли. Мы только слышали, как он кричал: «Ублюдки! Пятеро против одного! Еще и с дубинками! Трусливые суки!» Последнее, что мы услышали, – это пронзительное «а-а!», словно вскрикнуло смертельно раненное животное. А потом настала тишина. Было лишь слышно, как его волокли по цементному полу.

Разве что идиот не усвоил бы преподанного урока. Минут через десять каждый из нас оказался в отдельной камере дисциплинарного блока, за исключением Придурка Пьеро, которого уволокли вниз, в карцер.

По счастью, Дега оказался в соседней со мной камере. Но перед тем как захлопнулись двери, нас показали некоему рыжеволосому одноглазому чудовищу под два метра ростом и с новеньким бичом из бычьей кожи в правой руке. Это был староста, тоже из заключенных. На всех сидевших он наводил ужас. Имея под рукой этого мерзавца, охранники не утруждали себя – он лично избивал и терзал заключенных, а кроме того, в случае гибели жертвы на него можно было свалить все.

Чуть позже в тюремной больнице я узнал историю этого монстра в обличье человека. Когда-то на воле он работал в каменном карьере. Жил в маленьком городке где-то во Фландрии. Но в один прекрасный день ему взбрело в голову покончить с собой, а заодно убить и свою жену. Для этого он притащил домой динамитную шашку. Ночью лег рядом с женой (их спальня находилась на втором этаже шестиэтажного дома) и подождал, пока жена крепко уснула. Потом закурил сигарету и поджег ею шнур шашки, которую держал в левой руке между своей головой и головой жены. Ну и ахнуло! В результате жену пришлось соскабливать со стен, часть дома обрушилась, погибли трое детей и семидесятилетняя старуха. Остальные жильцы получили ранения. Что же касается нашего Потрошителя, то он отделался потерей части левой кисти (сохранился лишь мизинец и половина большого пальца), левого глаза и уха. Это не считая ранения в голову, потребовавшего трепанации черепа. И уже с первых дней заключения этот маньяк стал старостой дисциплинарного блока центральной тюрьмы и мог полностью распоряжаться судьбой любого попавшегося ему на глаза заключенного.

Один, два, три, четыре, пять, кругом... Один, два, три, четыре, пять, кругом... – снова началось хождение по камере взад-вперед, от стенки до двери. Ложиться днем на койку не разрешалось. Ровно в пять всех будил пронзительный свисток. Надо было немедленно встать, заправить койку, умыться, а потом или бродить по камере, или сидеть на откидном стульчике. Койка тоже была откидная и прикреплялась на день к стене. Не урвать даже секунды, чтобы прилечь и вытянуть ноги хоть на миг.

Один, два, три, четыре, пять... Четырнадцать часов ходьбы. Да, камеры здесь освещены лучше, чем в Консьержери, к тому же сюда проникают звуки извне – из карцера и даже со двора. Вечером можно даже различить свист или веселое пение крестьян, возвращавшихся домой и после работы пропустивших по кружке сидра.

На Рождество я получил подарок: в ставнях, закрывающих окно, оказалась маленькая щелочка. В нее я увидел заснеженные поля и несколько высоких черных деревьев. Полная луна заливала этот пейзаж голубоватым светом. Ну чем не рождественская открытка! Ветер сотрясал деревья, весь снег с них слетел, и темные силуэты отчетливо проступали на светлом фоне.

Один, два, три, четыре, пять... Закон превратил меня в маятник, а вся жизнь сводилась теперь к беспрерывному хождению по камере. Меня наказали бы самым жесточайшим образом, если бы застигли за подглядыванием в щелочку между ставнями. В конечном счете, они были правы. Кто я такой, если не живой труп? Трупы не имеют права любоваться пейзажем.

Как-то у окна я обнаружил бабочку. Бледно-голубую, с мелкими черными пятнышками. А неподалеку от нее – пчелу. Должно быть, их сбило с толку яркое зимнее солнце, а может, они залетели в тюрьму погреться?.. Бабочка зимой – это символ неистребимости жизни. Как это она не погибла?.. Как и почему пчела покинула свой улей? Воистину, нужна незаурядная храбрость, чтобы залететь сюда, вот только они этого не понимают... Через день после визита ко мне замечательных крылатых существ я заявил, что болен. Я просто не мог уже выносить этого ужасного, давящего одиночества. Мне нужно было увидеть человеческое лицо, услышать голос, пусть даже самый неприятный... Потому что все равно это будет голос... И я так хочу его услышать.

... Абсолютно голый, я стоял в коридоре, где царил ледяной холод, лицом к стене, предпоследним в шеренге из восьми заключенных. И ждал своей очереди предстать перед врачом. Я просто хотел увидеть людей. И получил свое. Староста застукал меня как раз в тот момент, когда я прошептал что-то Жуло по прозвищу Молоток. Реакция у рыжего маньяка была молниеносной – он оглушил меня ударом кулака по затылку, и я даже не почувствовал, что расквасил нос. врезавшись лицом в стенку. Брызнула кровь. Я поднялся с пола и встряхнулся, пытаясь понять, что произошло. И сделал слабый протестующий жест. Только этого и ждал громила. От удара в живот я снова повалился на пол, а он начал хлестать меня бичом, Жуло этого не вынес. Бросился на него, и они сцепились, как два пса. Жуло крепко досталось, он явно уступал противнику в силе, а два охранника спокойно стояли и наблюдали за происходящим. Я поднялся, никто не обращал на меня внимания. Огляделся в поисках какого-нибудь оружия. И тут заметил, что врач, перегибаясь через кресло, пытался разглядеть из кабинета, что происходит в коридоре. И еще на глаза мне попалась огромная эмалированная кастрюля с крышкой, распираемой паром. Кастрюля стояла на плите, обогревавшей кабинет. Пар, наверное, был призван очищать воздух.

Быстрым, почти неуловимым движением я схватил кастрюлю за ручки – страшно жгло, но я как-то умудрился не уронить ее – и одним движением выплеснул всю кипящую воду прямо в лицо старосте. Увлеченный избиением Жуло, он даже не заметил, как, я подкрался. Ужасный, душераздирающий вопль, и он покатился по полу, пытаясь сорвать с себя три шерстяные фуфайки, надетые одна на другую. И когда, наконец, добрался до третьей, то вместе с ней сошла и кожа. Фуфайка была с узким горлом, он содрал кожу с груди, части шеи и лица. Содранная кожа прилипла к шерсти. Его единственный здоровый глаз тоже получил ожог, и теперь он ослеп полностью. С трудом он поднялся на ноги, разъяренный, истекающий кровью, и тут Жуло, воспользовавшись моментом, врезал ему что было силы в пах. С ним было кончено. Два охранника, наблюдавшие за всей этой сценой, не осмелились нас тронуть, а вызвали подкрепление. На нас навалились со всех сторон, и дубинки так и загуляли по плечам. Мне повезло: я вырубился почти сразу же и перестал что-либо чувствовать.

Очнулся я двумя этажами ниже. Совершенно голый, я лежал в затопленной водой камере. Приходил в себя постепенно. Сначала ощупал ноющее тело. На голове обнаружилось минимум пятнадцать шишек. Интересно, сколько сейчас времени? Определить это было невозможно – здесь, в подземелье, всегда царила ночь, ни единого лучика света. И вдруг я услыхал стук в стену, похоже, он доносился издалека.

Тут, тук, тук... Стуком мы переговаривались. Мне следовало стукнуть дважды, что означало: «Готов вести беседу». Но чем? Кулаком бесполезно – звук получался глухой, практически неразличимый. А что здесь найдешь в темноте? Я двинулся туда, где, по моим предположениям, находилась дверь. Там было самую чуточку светлее. И больно ударился о прутья, которых не увидел. Шаря руками вокруг, я понял, что дверь находится примерно на расстоянии метра, но подступ к ней перегораживает металлическая решетка. Таким образом, любой вошедший в карцер, где содержится опасный преступник, может чувствовать себя в полной безопасности. С преступником в клетке можно разговаривать, протягивать ему еду, оскорблять, и все без малейшего риска. У него же только одно преимущество – его нельзя избить, потому что для этого пришлось бы отпирать клетку.

Стук периодически повторялся. Парень заслуживал ответа, ведь он дьявольски рисковал. Его в любой момент могли застукать за этим занятием. Передвигаясь по камере, я вдруг едва не упал, наступив на что-то твердое и круглое. Пошарил и обнаружил деревянную ложку. Теперь есть чем ответить! Я ждал, прижавшись ухом к стене. Тук, тук, тук-тук, пауза... Затем тук-тук. Тук-тук, – ответил я. Для пария, находившегося за стеной, это означало, валяй, я на проводе. И снова: тук-тук-тук... Буквы алфавита проскакивали быстро. Стоп! Он остановился на «п». Я ударил громко один раз: бум! Это означало: я принял букву. Затем последовали «а», «п» и так далее. Он спрашивал: «Папи, как ты? Тебе досталось. У меня сломана рука». Это был Жуло.

Мы проговорили часа два с лишним, не боясь быть застигнутыми врасплох. И страшно радовались, обмениваясь посланиями. Я сообщил, что у меня вроде бы ничего не сломано, только на голове полно шишек. Он рассказал, что видел, как меня волокли за ногу и как голова моя стукалась о каждую ступеньку. Сам он сознания не терял.

Три быстрых повторяющихся стука – это значило, что приближается опасность. Я затих. И действительно, через несколько секунд дверь распахнулась. Раздался окрик:

– Назад, скотина! К стене! Стоять смирно! Это был новый староста.

– Меня зовут Батон*. Это не прозвище, а настоящее имя, в самый раз для такой работенки. – Он осветил камеру и меня большим корабельным фонарем. – Вот тебе, накинь. И не рыпайся с места. Тут еще хлеб и вода. Только не жри все зараз. Здесь на сутки**.

__________

* Большая Дубинка, палка (фр.).

** 450 граммов хлеба и один литр воды.

Он орал как оглашенный, но, когда поднес фонарь к лицу, я увидел, что он улыбается, причем не подло, а вполне дружелюбно. Затем он приложил палец к губам и указал на вещи, оставленные на полу. Должно быть, поблизости в коридоре находился охранник, а он хотел дать понять, что он не враг. И верно, под буханкой хлеба я обнаружил большой кусок вареного мяса, а в кармане штанов – Господи, целое состояние! – пачку сигарет и трутовое огниво. Подарки такого рода стоят здесь миллион. Две рубашки вместо одной и шерстяные кальсоны, доходящие до щиколоток. Никогда не забуду его, этого Батона. Он благодарил меня за то, что я убрал Потрошителя. Ведь до всей этой заварушки он был только его помощником.

А теперь сам стал большим человеком. Вот и благодарил на свой манер.

Теперь мы с Жуло чувствовали себя в относительной безопасности и обменивались посланиями целый день. От него я узнал, что отправка наша не за горами, через три-четыре месяца.

Два дня спустя нас вывели из карцера и, приставив к каждому по два охранника, проводили в кабинет начальника. За столом против двери восседало трое – своего рода суд.

– Так, вояки!.. Ну, что скажете?

Жуло был бледен. Глаза запавшие, он явно температурил. Ведь руку ему сломали три дня назад, и все это время он мучился от боли. Он тихо сказал:

– У меня рука сломана...

– Ничего, потерпишь, тебе это на пользу. Не думай, что я стану специально посылать за врачом ради такого подонка! Подождешь общего обхода, тогда и тебя посмотрит. А пока вплоть до особых распоряжений я приговариваю вас обоих к карцеру.

Жуло посмотрел мне в глаза. Взор его, казалось, говорил: «Как легко распоряжается чужими судьбами этот тип».

Я перевел взгляд на начальника. Он понял, что я собираюсь что-то сказать, и спросил:

– Ты чем-то недоволен? И я ответил

– Я доволен абсолютно всем, господин начальник. Единственно, чего мне не хватает для полного счастья, так это плюнуть вам в глаза. Но воздержусь. Слюну пачкать жалко.

Он совершенно растерялся, покраснел и, похоже, никак не мог переварить услышанное. Но старший охранник оказался сообразительнее и рявкнул:

– Взять его и проучить хорошенько! Чтоб ровно через час ползал тут на коленях и просил прощения. Мы его укротим!

Нет смысла рассказывать, что они со мной вытворяли. Достаточно упомянуть, что наручники не снимали с меня одиннадцать дней. Своей жизнью я обязан Батону. Каждый день он бросал мне в клетку положенную порцию хлеба, но поскольку руки были скованы, съесть его не удавалось. Я не мог откусить ни кусочка, даже когда прижимал буханку головой к решетке. Тогда Батон начал бросать мне хлеб мелкими кусочками, чтобы я не помер с голоду. Я подгребал их к себе ногой, ложился на пол и ел, как собака. Старался жевать аккуратно, чтобы не потерять ни крошки.

Когда на двенадцатый день с меня сняли наручники, оказалось, что сталь настолько глубоко въелась в плоть, что снимались они только вместе с мясом. Охранник перепугался, когда я потерял сознание от боли. Мен» привели в чувство и поместили в больницу, где обработали раны перекисью водорода. Санитар настоял, чтобы ввели противостолбнячную сыворотку. Руки так затекли» что никак не удавалось вернуть их в нормальное положение. Наверное, добрые полчаса мне втирали камфорное масло, прежде чем я смог, наконец, опустить их.

Меня вернули в карцер, и старший охранник, заметив на полу одиннадцать нетронутых кусочков, заметил:

– Ну вот, сейчас нажрешься! Одно странно, глядя на тебя, сроду не скажешь, что ты постился одиннадцать дней.

– Пил много воды, шеф.

– Ах, вот оно как... Понял. Ну, теперь можешь жрать от пуза. Восстанавливай силы.

И он ушел.

Ах ты, сукин сын, кретин поганый! Он и впрямь поверил, что я не ел одиннадцать дней, и думал, что теперь я немедленно наброшусь на еду и тут же сдохну. Нет уж, хрен тебе! К вечеру Батон принес табаку и папиросной бумаги. Я курил и не мог накуриться, выдыхая дым в трубу центрального отопления – она, разумеется, никогда не работала, так хоть какая-то от нее польза.

Чуть позже постучал Жуло. Рука у него была в гипсе, чувствовал он себя неплохо и похвалил меня за выдержку. По его данным, отправка была уже не за горами. Сани тар сказал ему, что скоро начнут делать прививки. Обычно это происходило за месяц до отправки. И еще Жуло допустил одну неосторожность – спросил, цел ли у меня патрон? Сохранить-то я его сохранил, но вы даже представить себе не можете, чего это мне стоило. Весь задний проход превратился в сплошную рану.

Три недели спустя нас вывели из карцера, отвели в душ – сплошное наслаждение, с мылом и горячей водой!.. Я просто чувствовал, что возрождаюсь к жизни. Жуло смеялся, как ребенок, а Придурок Пьеро прямо-таки сиял от счастья.

Нас поместили в обычные камеры. Получив впервые за сорок три дня на обед миску горячего супа, я обнаружил в ней кусок дощечки. На нем было написано: «Отправка через неделю. Прививки завтра».

Кто ее послал, я так и не узнал. Должно быть, какой-то заключенный хотел предупредить. Он понимал: если хотя бы один из нас узнает новость, то будут знать все. Ко мне это послание попало по чистой случайности, Я тут же постучал Жуло и передал ему. Телеграф работал всю ночь. Я уже не принимал в этом участия. Уютненько лежал себе на койке, не желая ни о чем беспокоиться. Перспектива снова попасть в карцер мне улыбалась сегодня еще меньше, чем обычно.

Тетрадь вторая
ПУТЬ В ГВИАНУ

СЕН-МАРТЕН-ДЕ-РЕ

Вечером Батон передал три сигареты «Голуаз» и записку, гласившую: «Папийон, надеюсь, ты будешь помнить меня. добром. Я хоть и староста, но стараюсь как можно меньше мучить заключенных. А согласился на эту работу только потому, что у меня девять детей и ждать амнистии я не могу. Надо как-то выслуживаться, не причиняя людям зла. Прощай! И удачи тебе. Конвой послезавтра».

А на следующий день нас собрали в коридоре дисциплинарного блока, разбив на группы по тридцать человек. Санитары начали делать нам прививки против тропических болезней. По три на каждого плюс два литра молока. Дега стоял рядом с задумчивым видом. Мы уже больше не боялись разговаривать, потому как знали – после прививок в карцер не посадят. И тихо переговаривались на глазах у охранников. Дега спросил:

– Интересно, хватит ли у них фургонов, чтобы отправить одним заходом всех?

– Не думаю.

– Сен-Мартен-де-Ре – это же жутко далеко. Если нас будут отправлять по шестьдесят человек за раз, то это протянется дней десять, не меньше.

Рассказывать о конвое особенно нечего, разве что всех нас распихали по тесным клетушкам в фургонах. Было страшно душно. По прибытии в Ла-Рошель выяснилось, что в нашем фургоне два покойника – несчастные просто задохнулись.

На пристани толпился народ: ведь Сен-Мартен-де-Ре – остров, туда надо переправляться по воде. И все видели, как из фургона вытащили двух мертвецов. Должен сказать, это не произвело на зевак никакого впечатления. А поскольку жандармы должны сдавать нас в крепость по счету, неважно, живых или мертвых, они загрузили в лодки и трупы.

Переправа была недолгой, но хоть свежим воздухом удалось подышать. Я сказал Дега:

– Чувствуешь? Побегом запахло...

Дега улыбнулся, а Жуло, сидевший рядом, заметил:

– Побегом... Лично я возвращаюсь туда, откуда удрал пять лет назад. Попался, как полный идиот, как раз когда собрался пришить иуду, заложившего меня десять лет назад... Давайте держаться вместе. В Сен-Мартене они пихают в каждую камеру по десять, человек. Всех подряд, без разбора.

Дружище Жуло ошибся. По прибытии его и еще двоих заключенных сразу изолировали от остальных. Эти трое совершили побеги с каторги, были пойманы во Франции и теперь подлежали особой повторной отправке.

И вот началась жизнь в ожидании,

Камеры, столовая, двор, где мы маршировали часами... Раз-два, раз-два, раз-два!.. Маршировали группами по сто пятьдесят человек. Эдакой длинной змеей, лишь деревянные сабо стучали. Разговаривать не разрешалось. По команде «разойдись!» рассаживались на земле, образуя группы по кланам или статусу. Сначала так называемая «аристократия», «киты» уголовного мира. Здесь не смотрели, откуда ты, – тут были корсиканцы, люди из Марселя, Тулузы, Бретани, Парижа и так далее. Выл даже один человек из Ардеша, а именно я. Кстати, во всем конгое, насчитывающем около двух тысяч человек, из Ардеша было только двое – я и еще один парень, осужденный за убийство жены. Что свидетельствует о том, что в Ардеше живут в основном добропорядочные ребята. Прочие группы формировались более или менее случайно, ведь на каторгу попадают чаще новички, нежели матерые преступники.

Как-то днем я сидел и грелся на солнышке, как вдруг ко мне подошел незнакомый человек. Маленький, хруп кий, в очках. Я пытался его «определить», но это оказалось непросто. Одинаковая одежда нивелировала.

– Это ты тот тип, которого тут кличут Папийон? – Он говорил с корсиканским акцентом.

– Да, точно. Ну, и что тебе от меня надо?

– Пойдем в сортир, – предложил он и направился туда первым.

– Этот парень, – заметил Дега, – с Корсики. Наверняка из бандитов-горцев. Как ты думаешь, чего он от тебя хочет?

– Пойду узнаю.

Я направился к туалетам, расположенным посреди двора, вошел и сделал вид, что мочусь. В той же позе рядом со мной стоял тот человечек. Не оборачиваясь, он сказал.

– Я шурин Паскаля Матра. Мы виделись с ним в комнате свиданий, он сказал, что я могу обратиться к тебе, когда понадобится помощь. От его имени.

– Да, Паскаль мой друг. А что тебе надо?

– Я больше не могу держать патрон. У меня дизентерия. Не знаю, кому доверить. Боюсь, что сопрут или охрана найдет. Прошу тебя, Папийон, подержи у себя несколько дней. – И он показал мне патрон гораздо больших размеров, чем мой. Я испугался, что это ловушка, – а вдруг это делается специально, чтобы выяснить, есть ли у меня собственный. Если скажу, что два мне не удержать, он поймет, что у меня тоже есть. Сохраняя невозмутимость, я спросил:

– А там сколько?

– Двадцать пять кусков.

Без долгих слов я взял патрон – идеально чистый – и прямо на его глазах засунул себе в задницу, размышляя при этом, может ли человек удержать сразу два патрона. Встал, застегнул штаны... Вроде бы порядок. Второй патрон меля не беспокоил.

– Я Игнасио Гальгани, – оказал бывший владелец патрона перед тем, как уйти. – Спасибо тебе, Папийон.

Я вернулся к Дега и поделился с ним новостью.

– Не тяжело?

– Нет.

– Ну и ладно. Забудем об этом.

Все это время мы пытались связаться с беглыми – Жуло или Гитту. Нужна была информация – как там что, как обращаются с заключенными, как устроить, чтобы тебя не разлучили с другом, и прочее. По счастью, нам удалось наткнуться на одного весьма странного типа. Это был корсиканец, родившийся на каторге. Его отец служил охранником, они с матерью жили на островах Спасения. Сам он родился на острове Руаяль, одном из трех, два других назывались Сен-Жозеф и остров Дьявола. И ют, по иронии судьбы, теперь он снова возвращался туда, но уже не как сын охранника, а каторжником.

Он дал нам один очень ценный совет: побег следует совершать с каторги, так как бежать с островов практически невозможно. Надо стараться не попасть в список особо опасных, иначе не успеешь сойти на берег в Сен-Лоран-де Марони, как тебя изолируют на несколько лет, а то и на всю жизнь, в зависимости от приклеенного тебе ярлыка. В целом же на острова попадает не более пяти процентов заключенных. Остальные торчат на материке. Климат на островах здоровее, а на материке, как уже говорил Дега, подстерегают самце разнообразные болезни, неожиданная смерть, убийство и так далее.

Мы с Дега молили Бога, чтоб нас не послали на острова. Сам я терзался страхом – а вдруг меня сочтут особо опасным? Во-первых, пожизненное, во-вторых, история с Потрошителем, потом с начальником тюрьмы. Будет чудом, если не отправят на острова...

В один прекрасный день по тюрьме разнесся слух: не ходить в санчасть, что бы ни случилось, поскольку там якобы травят самых опасных, а заодно и больных, чтоб потом с ними не возиться. Все это, конечно, был бред чистейшей воды. Кстати, один парижанин, Франсис ла Пасс, стал тут же убеждать нас, что все это выдумки. Да, был такой тип, что умер от отравления, но родной брат Франсиса, работавший в санчасти, рассказал, как было дело.

Этот парень покончил жизнь самоубийством. Он был знаменитым медвежатником, поговаривали даже, что во время войны он умудрился ограбить немецкое посольство то ли в Женеве, то ли в Лозанне, и сделал это по заданию французской разведки. Заодно забрал какие-то очень важные документы и передал их французским агентам. Для этой работы его и выпустили из тюрьмы, где он отбывал пятилетний срок. А с начала двадцатых годов он жил тихо и выходил на дело не чаще, чем раз в полгода. И всякий раз, попавшись, начинал шантажировать следствие, тут же немедленно вмешивалась разведка, и его отпускали. Однако в последний раз это не сработало. Он схлопотал двадцать лет и подлежал отправке на каторгу. Чтобы не попасть в конвой, лег в больницу. По словам брата Франсиса, одной таблетки цианистого калия оказалось для него достаточно. Банки и разведка отныне могли спать спокойно.

Вообще двор гудел от разных историй, иногда правдивых, но большей частью выдуманных. Мы слушали все без разбора – это помогало скоротать время.

В сортир, во двор и в камеру я всегда ходил в сопровождении Дега. Из-за патронов, конечно. Он загораживал меня от посторонних любопытных глаз.

Один патрон – это уже не сахар, а у меня все еще их было два. Гальгани становилось все хуже и хуже. Вообще, таинственное дело патрон, который я засовывал последним, последним и выходил, а первый – всегда первым. Как они там переворачивались в кишках – понятия не имею. Но факт есть факт.

Вчера в парикмахерской попытались прикончить Клозио, как раз в тот момент, когда его брили. Два ножевых ранения у самого сердца. Он не погиб только чудом. Эту историю рассказал его друг. Причина покушения – сведение счетов. Однажды в душевой между двумя братьями разгорелась драка. Они сцепились, как дикие коты. Потом одного из них посадили к нам в камеру. Звали его Андре Байяр. Сам он объяснил, что наказывать его за драку никак нельзя. Это целиком вина администрации, ведь охране предписывалось ни в коем случае не допускать встречи братьев. Сейчас вы поймете почему.

Андре убил старуху из-за денег, а его брат Эмиль спрятал украденное. Вскоре сам Эмиль попался на краже и получил три года. И вот как-то в камере он все разболтал соседям: он был крайне зол, что брат не посылает ему денег и сигарет в достаточном количестве. Он выложил все: и как Андре убил старуху, и как он, Эмиль, спрятал деньги. Более того, он даже поклялся, что, когда выйдет, не даст Андре ни су. Один из заключенных поспешил поделиться услышанным с начальником тюрьмы. Андре арестовали, а вскоре обоих братьев приговорили к смертной казни. В тюрьме они оказались в соседних камерах смертников. Каждый подал на пересмотр дела. Эмиля помиловали, а Андре отказали. Однако, щадя чувства Андре, их по прежнему продолжали держать все в тех же камерах и ежедневно выводили на прогулку вместе, скованными за ноги одной цепью.

На сорок шестой день в половине шестого утра дверь в камеру Андре отворилась. Пришли все и начальник тюрьмы, и секретарь суда, и прокурор, так яростно требовавший его головы. Так, значит, казнь... Начальник, сделав шаг вперед, уже собрался было зачитать смертный приговор, как вдруг ворвался адвокат Андре в сопровождении человека, который протянул прокурору бумагу. Все они вышли в коридор. У Андре в горле стоял ком, он не в силах был вымолвить ни слова. Это было невероятным – казнь еще никогда не останавливали, раз уж она началась. Но именно это и произошло

Только на следующий день после долгих мучительных часов ожидания Андре узнал от своего адвоката, что перед самой его казнью президента Думера убил некий Гор-гулов. Правда, Думер умер не сразу и адвокат всю ночь продежурил у стен госпиталя, предварительно сообщив министру правосудия, что если президент умрет до начала казни, которая традиционно совершается между половиной пятого и пятью утра, то ее можно отменить на том основании, что в данный момент нет главы государства. Думер скончался в две минуты пятого. Времени оставалось в обрез, но адвокат успел сообщить в министерство, прыгнуть в такси и примчаться в тюрьму в сопровождении чиновника с указом об отмене казни. Опоздал он всего минуты на три, в камеру Андре только что вошли. Обоих братьев приговорили к пожизненным каторжным работам. В день выборов нового президента адвокат направился в Версаль и, как только был избран Альбер ле Брун, подошел к нему и подал петицию. Еще ни один президент не отказался подписать первую поданную ему петицию. «И вот, ребята, я здесь, – рассказывал Андре. – Живой и здоровый и еду с вами в Гвиану».

Однако мы так с ним и не подружились. При мысли о том, что он убил старую беззащитную женщину ради денег, меня начинало тошнить. А вообще этот Андре был удивительный везунчик Позже на острове Сен Жозеф он убил своего брата Нашлись и свидетели этого происшествия – несколько заключенных Эмиль удил рыбу, стоя на камне и не замечая ничего, кроме своей удочки. Рокот прибоя заглушал все звуки Андре подкрался к брату сзади, вооруженный толстой трехметровой бамбуковой палкой, и одним движением столкнул его в воду Бухта кишела акулами. И Эмиль угодил им на обед. Он не явился на вечернюю поверку и был зарегистрирован как пропавший без вести при попытке к бегству. Вскоре о нем благополучно забыли. Лишь несколько заключенных, собиравших кокосовые орехи в горах, видели, что произошло, и, конечно, об этом знали все, за исключением начальства. Андре Байяру никто не сказал ни слова.

За «хорошее поведение» его выпустили из тюрьмы и определили на свободное поселение в Сен-Лоран-де-Ма-рони. Ему даже дали маленькую отдельную хижину. Как-то раз он поссорился с одним заключенным, обманом заманил его в эту хижину и убил ударом ножа в сердце. Его оправдали на том основании, что он якобы сделал это в целях самообороны. Позднее, когда отменили пожизненное заключение, он был помилован все с той же формулировкой: «за хорошее поведение».

Заключенных в Сен-Мартен-де-Ре можно было разделить на две основные группы: человек восемьсот или тысяча настоящих преступников и около девятисот депортированных. Настоящим считался тот, кто действительно совершил серьезное преступление или по крайней мере был осужден за таковое. Самое мягкое наказание в этом случае – семь лет каторги. Дальше – больше, вплоть до пожизненного. Получившего помилование после смертного приговора автоматически осуждали на пожизненное.

С депортированными все обстояло совсем иначе. Осужденного от трех до семи раз за мелкие преступления обычно депортировали В основном это были мелкие воришки. Конечно, общество должно как-то ограждать себя от таких людей, и все же позор, что цивилизованная нация использует при этом такую страшную меру, как депортация. По большей части эти неумелые начинающие воришки шуровали по магазинам, и максимум, что им удавалось наворовать за всю жизнь, – это десять тысяч франков. А их приговаривали практически к пожизненной каторге. Величайшая бессмыслица, которую совершает так называемое гуманное французское общество. Нация не имеет права мстить или стирать с лица земли людей, которые вставляют мелкие палки в колеса государственной машины.

Уже семнадцать дней, как мы в Сен-Мартен-де-Ре. Мы уже знаем название парохода, который повезет нас на каторгу, – «Мартиньер» Он должен был принять на борт дну тысячу восемьсот семьдесят заключенных. И вот утром около девятисот заключенных собрали во внутреннем дворе крепости. Выстроенные рядами по десять человек в каждом, мы простояли там примерно час. Наконец распахнулись ворота, и во двор вошли охранники, одетые совсем не так, как наши. На них была добротная, военного образца форма небесно-голубого цвета. Ни на жандармов, ни на солдат они не походили. На каждом – широкий пояс с кобурой, откуда торчала рукоятка револьвера. Было их человек восемьдесят. Некоторые носили на рукавах нашивки. Все, как один, крепкие, загорелые, возраста самого разного – от тридцати пяти до пятидесяти лет. Те, что постарше, выглядели как-то посимпатичнее в отличие от молодых, выпячивающих грудь и всячески напускающих на себя важность. Вместе с ними появились начальник тюрьмы, жандармский полковник, три или четыре врача в колониальной форме и два священника в белых сутанах. Жандармский полковник приложил к губам мегафон. Мы ожидали услышать «Смирно!» Но он сказал.