Текст книги "Грешница"

Автор книги: Анри де Ренье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Если мсье де Ла Пэжоди старался не касаться религии и вероучения, то он не возбранял себе говорить о предметах любовных, каковые он умел излагать то осторожно и изысканно, то дерзко и весело. Впрочем, ему было известно, что в этих вопросах люди всего снисходительнее, и он не замедлил убедиться, что эксским дамам такого рода речи отнюдь не противны. Увлекательность беседы мсье де Ла Пэжоди была одной из причин их благосклонного к нему отношения, о котором свидетельствовал целый ряд несомненных признаков. Поэтому в скором времени легкомысленный рассказчик перестал ограничиваться словами. Не в его привычках было слишком долго довольствоваться отшельнической жизнью, и ему было мало созерцать в женском теле только то, что разрешает показывать мода. Мсье Де Ла Пэжоди, как я уже сказал, был сластолюбив, но его сластолюбие простиралось далее красоты пейзажей и роскошеств стола. Конечно, привольные обличья природы радовали его не меньше, чем предлагаемые ею яства, но всем иным он предпочитал раздвоенный хом красивой груди и душистый плод влюбленных губ и охотно сменял деревянную флейту на более естественный инструмент, игра на котором также насчитывает своих невежд и искусников, к каковым он причислял и себя.

Эта уверенность в своих достоинствах была у мсье де Ла Пэжоди настолько искренней, что ему не терпелось их обнаружить, тем более что он не усматривал в этом ничего противного тому благоразумному поведению, которого он решил придерживаться. Любовные дела никогда никому не ставились серьезно в вину, и снисхождение обеспечено тем, кто ими занят. Из всех страстей любовь – наиболее терпимая, ибо никто не избегает ее владычества и каждый очищается в ней грехом другого. К тому же, что может быть благонамереннее, чем предаваться любви, и есть ли на земе занятие более безобидное? Таково было, во всяком случае, мнение мсье де Ла Пэжоди, и, по-видимому, в те времена эксские дамы всецело его разделяли.

Первой, которая дала понять мсье де Ла Пэжоди, что она смотрит на это так же, как и он, была мадам де Листома, жена советника апелляционной палаты. Мадам де Листома была маленькая женщина, такая же черноволосая, такая же живая, такая же сговорчивая, как и мсье де Ла Пэжоди, и они поладили так быстро и так основательно, что сами расхохотались, очутившись друг у друга в объятиях, в такой позе и в таком небрежном виде, что у них не могло оставаться сомнений в обоюдности их соглашения. Эта первая неожиданность показалась им настолько приятной, что они сочли за благо на ней не останавливаться, тем более что мсье де Ла Пэжоди после Авиньона пользовался вынужденным отдыхом, превосходные последствия которого мадам де Листома имела полную возможность оценить, как знаток.

Одобрение мадам де Листома, которого она отнюдь не скрывала, привело к утверждению за мсье де Ла Пэжоди соблазнительной славы, причем мадам де Листома заявляла, что таковая им более чем заслужена и что он способен ее поддержать, к чему мсье де Ла Пэжоди и стремился, продолжая себя выказывать достойным самого себя и превосходящим многих. Легко понять, что этого диплома было достаточно для того, чтобы разжечь любопытство, так что мсье де Ла Пэжоди и в этом отношении возбудил такой же интерес, как тот, который он вызвал по приезде в Экс своим талантом флейтиста. Явилось желание удостовериться в столь лестно аттестованной виртуозности. И мадам де Листома недолго удерживала в своих цепях ветреного мсье де Ла Пэжоди. Мадам де Брегансон его у нее похитила. Это состязание взволновало весь город, и слава мсье де Ла Пэжоди твердо упрочилась, когда мадам де Брегансон объявила с беспечной дерзостью, составлявшей особую ее прелесть, что мадам де Листома, конечно, рассказала все, что знала относительно правды, но что с нею самой мсье де Ла Пэжоди был еще правдивее, чем с ее соперницей.

Эта острота стала известной и в чрезвычайной степени содействовала успеху мсье де Ла Пэжоди, ибо дамы отнюдь не равнодушны к того рода качествам и способностям, которые ему приписывались, хоть они и неохотно сознаются в том, насколько они этому придают значение. Но что довершило удачу счастливого мсье де Ла Пэжоди и создало ему совершенно исключительное положение, так это безрассудство, на которое пошла ради него прекрасная мадам де Волонн. Когда мсье де Ла Пэжоди сделал вид, будто не понимает ее намерений, и отклонил ее вызов, дабы не огорчать мадам де Брегансон, мадам де Волонн так ловко подкупила слуг турвовского особняка, что однажды вечером, придя домой спать, мсье де Ла Пэжоди нашел ее у себя в кровати, совершенно голой и твердо решившей не вставать оттуда, пока он сам туда не ляжет; но мсье де Ла Пэжоди, не любивший в любовной игре навязанных карт, хотя бы то была дама, почтительно заявил мадам де Волонн, что она вольна оставаться там, где сейчас, но что он к ней не присоединится. Сколько мадам де Волонн ни плакала, ни умоляла, ни обнаруживала на постели перед мсье де Ла Пэжоди самые соблазнительные прелести, тот тем не менее всю ночь провел на стуле, что привело мадам де Волонн в такой гнев и отчаяние, что наутро она убежала из турвовского дома, почти не позаботившись одеться, и вернулась к себе полунагой и полубезумной от досады и ярости. Но всего обиднее для этой дамы было то, что мсье де Ла Пэжоди, предупрежденный слугами о ее замысле и зная, какая его ждет вечером неожиданность, сообщил об этом маркизу де Турву, и тот, спрятавшись в темном чулане рядом со спальней, явился свидетелем тщетных стараний мадам де Волонн убедить мсье де Ла Пэжоди отказаться от добровольного воздержания, какового он не нарушил ни на миг.

Такое поведение мсье де Ла Пэжоди как в отношении мадам де Волонн, так и в отношении мадам де Брегансон было сочтено вдвойне похвальным и снискало ему всеобщее уважение. Однако, если из внимания к мадам де Брегансон он отказался от удовольствия обладать столь прекрасной и столь незаурядной особой, как мадам де Волонн, то не являлось ли это доказательством преувеличенного мнения мсье де Ла Пэжоди о своем любовном могуществе и не изобличало ли это его уверенности в том, что он всегда и везде найдет добычу, равноценную той, от которой он отказался с такой дерзкой непринужденностью?.. Чтобы не воспользоваться случаем, когда он представляется сам, надо не сомневаться в возможности снова найти его при желании. Этот Ла Пэжоди мнил себя, по-видимому, весьма неотразимым, но вместо того, чтобы сердиться на него за образ мыслей, чья надменность ставила под сомнение их добродетель, эксские дамы были ему признательны за то, что он не считал эту добродетель простирающейся до того, чтобы они были готовы лишать свою красоту подобающего ей поклонения. Им было приятно внушаемое им таким образом сознание превосходства собственных прелестей, и многие из них были склонны предоставить мсье де Ла Пэжоди возможность эти прелести оценить. И с этого дня счастливый Ла Пэжоди, доказавший в деле с мадам де Брегансон и де Волонн. что он умеет хранить верность, не счел себя более обязанным являть тому новые доказательства. Он сразу дал волю своей фантазии и своему темпераменту, которые были настолько дружны, что он и не пытался противиться их союзу. Поэтому скоро весь город наполнился молвой о его похождениях, которую мсье де Турв спешил распространять, проникшись к любовным интригам мсье де Ла Пэжоди не меньшим восхищением, чем к его музыкальным талантам. Мсье де Турв, человек пожилой, уже не был в делах любви исполнителем, и нежные подвиги его любезного Ла Пэжоди пробуждали в нем воспоминания, чуждые ревности.

К сожалению, если весь Экс жужжал о проделках мсье де Ла Пэжоди, то временами ходили слухи и о тех речах, которыми он их сопровождал, а среди них встречались и такие, где не проявлялось особого уважения ни к нравственности, ни к религии. Действительно, мсье де Ла Пэжоди мало-помалу отступил от мудрой осмотрительности, которую вначале взял себе за правило. Это небрежение выразилось в том, что он перестал сопровождать мсье де Турва в церковь. Понемногу мсье де Ла Пэжоди перешел к насмешкам и глумлению над обычаями верующих и, наконец, стал позволять себе речи, не оставлявшие сомнения в его нечестии. В мсье де Ла Пэжоди снова проявился вольнодумец и не старался спрятаться. Его нетрудно было обнаружить под прикрасой шуток, которыми мсье де Ла Пэжоди любил уснащать самые предосудительные свои суждения, но расположение, выказываемое ему всеми, было настолько прочно, что эти выходки прощали и никто не ставил их ему в вину, даже самые колкие и самые неосторожные. К тому же, многие считали их простым бахвальством и продолжали думать, что под напускною внешностью мсье де Ла Пэжоди не хуже христианин, чем всякий другой. Тем не менее, некоторые, хотя еще и не били в набат, полагали, что мсье де Ла Пэжоди – опасный ум, подлежащий строгому обузданию за непочтительность и богохульство. Эти цензоры составляли небольшой тайный кружок, и впоследствии, при обстоятельствах, о которых речь пойдет ниже, мсье де Ла Пэжоди пришлось встретиться со злопамятной неприязнью и грозной враждой. Что же касается президента де Турва, то он был в таком восторге от своего гостя, что хохотал до слез над самыми смелыми его шутками и божился, что бы там ни говорили, а этот чертов Ла Пэжоди попадет-таки в рай, иначе небесному концерту будет недоставать лучшего флейтиста, который когда-либо жил на свете, а Бог не сделает такой глупости, чтобы себя его лишить.

Всего любопытнее было то, что в числе самых убежденных сторонников мсье де Ла Пэжоди маркизу де Турву вторила старая мадам де Сегиран. Несмотря на всю свою набожность, мадам де Сегиран была без ума от мсье де Ла Пэжоди. Она одна из первых его чествовала, когда мсье де Турв к ней его привел. Она объясняла это тем, что звуки флейты этого молодого человека приводят ее в восхищение, а также, по правде сказать, и тем, что он знавал в Париже ее невестку, маркизу де Бериси. Мсье де Ла Пэжоди, действительно, бывал на собраниях у этой дамы в ее доме в Маре, где она жила богатой вдовой, ибо муж ее был убит на войне, а единственный сын умер. Мсье де Ла Пэжоди вспомнил об этой мадам де Бериси, когда ее как-то назвала в разговоре мадам де Сегиран, которая, впрочем, не видела ее уже много лет, чему мало печалилась. Сношения между невестками сводились к письмам, которые они писали друг другу при оказиях и в которых излагались главнейшие события в области семейной жизни и здоровья, имевшие место там и здесь. Из этого не следовало, что эти родственницы относились друг к другу с особым вниманием, но им казалось пристойным обмениваться знаками такового. Собственно говоря, старая мадам де Сегиран была по-настоящему занята только собой, но она не гнушалась заниматься и чужими делами, всегда на страже того, что делалось вокруг, вечно поглощенная всевозможными интригами, особенно вроде тех, в которых был замешан мсье де Ла Пэжоди. Поэтому он легко снискал ее благоволение, рассказывая ей все то, что слышал за день об эксских дамах и что сам про них знал примечательного. Мсье де Ла Пэжоди вполне устраивало, что признания обеспечивают ему содействие этого опасного языка, что он поет ему хвалы столь же пронзительно, сколь громогласно их возносит, со своей стороны, мощная гортань маркиза де Турва и что оба они вторят друг другу.

* * *

В таком положении была фортуна мсье де Ла Пэжоди, когда мсье де Сегиран застал его сидящим на табурете с флейтой в руках и околдовывающим подагру старой мадам де Сегиран. Мсье де Сегирану были свойственны известная серьезность и важность, которые, в соединении с меланхолией, порожденной в нем смертью жены, должны были бы несколько отдалять его от мсье де Ла Пэжоди; но этого не случилось, и мсье де Сегиран скоро освоился с присутствием в доме своей матери этого молодого человека с быстрыми и сверкающими глазами, оживленной физиономией, гибким и сильным телом, никогда не расстававшегося со своим веселым настроением. Но хотя мсье де Сегиран и относился к мсье де Ла Пэжоди с искренним восхищением, как к искусному флейтисту, и с видимым уважением, как к человеку, знававшему его тетку, маркизу де Бериси, его тем не менее не могли не изумлять и не озадачивать историйки, которые рассказывал старой мадам де Сегиран этот смелый и не воздержанный на язык человек. И до своей женитьбы, и потом мсье де Сегиран всегда очень уединенно жил в Кармейране и не подозревал, что в каких-нибудь полутора лье от его жилища собралось столько людей всякого возраста и состояния, главным занятием которых было предаваться любви и говорить о ней. Этим открытием мсье де Сегиран был несколько удивлен, равно как и тем, что его мать все еще проявляет к подобным вопросам такой живой и пытливый интерес. Мадам де Сегиран, действительно, ежедневно выслушивала отчет о положении дел во владениях Амура из уст маленького Ла Пэжоди, который знал таковое назубок. В итоге этих бесед наивный мсье де Сегиран убеждался в том, что весь город кишит любовными интригами. Мсье де Ла Пэжоди сообщал об их непрестанных видоизменениях, каковым, впрочем, он и сам немало содействовал и о каковых всегда был осведомлен раньше всех. Он представлял о них доклад мадам де Сегиран, уснащая его множеством забавных и непристойных подробностей. Мсье де Сегиран выслушивал эту литанию с серьезным видом, а иногда и с некоторым смущением и самоосуждением, если замечал, что находит в этом известное удовольствие и относится к этому не без любопытства, каковые он внутренне умерял размышлениями, из которых вытекало, что нравы века, если присмотреться к их интимной и тайной стороне, нехороши. Эти рассуждения еще усугубляли в нем чувство уважения к его покойной жене Маргарите д'Эскандо, которая в своем супружеском целомудрии была так не похожа на легкомысленных дам, чьи проказы и похождения смеясь излагал мсье де Ла Пэжоди.

Хотя мсье де Сегиран ни за что бы не согласился принять какое бы то ни было участие в этой сладострастной суете и искренне осуждал чувственную и распутную жизнь, которую вел как бешеный этот Ла Пэжоди, он все же не без грусти оглядывался на свое собственное существование. Оно представало перед ним во всем своем мрачном одиночестве и унылой праздности. Он вспоминал свои долгие дни в Кармейране, в тиши кабинета, свои прогулки в саду, свои остановки перед тумбой солнечных часов и тревогу пустых ночей. И добро бы у него еще было, как у мсье де Ла Пэжоди, какое-нибудь занятие, вроде игры на флейте! Это было, впрочем, единственное развлечение, в котором он завидовал мсье де Ла Пэжоди, ибо развлекаться с женщиной казалось ему особенно преступным, даже с одной единственной и в состоянии брака. Поэтому он отклонил предложения, сделанные ему в этом смысле его матерью, равно как не пожелал обратить внимания на некоторые взгляды, брошенные ему мадам де Листома, по менее законным побуждениям.

А между тем разве не делает их таковыми потребность тела? Его собственное, он не мог не сознаться, начинало упрямиться и бунтовать против навязанного ему столь длительного воздержания. Не говорится разве, однако, будто отсутствие упражнения притупляет чувства? Мсье де Сегиран убеждался в ложности этой аксиомы. Быть может, в этом следовало винить не столько его самого, сколько те примеры, которыми он был окружен, и те речи, которые он слышал не только из смелых уст мсье де Ла Пэжоди, но даже из уст родной матери. Рассказы об интригах и любовных похождениях, которые она любила слушать и повторять, окружали бедного Сегирана сладострастной атмосферой, отнюдь не помогавшей ему забыть, что, быть может, среди всех знакомых ему мужчин и женщин он один пребывает в целомудрии, для какового создан не более чем остальные.

Это ему стало ясно, когда однажды, придя в турвовский дом к мсье де Ла Пэжоди, он застал его шалящим с одной из горничных. При виде мсье де Сегирана эта девица вскрикнула, но, пока она опускала юбку, взоры мсье де Сегирана успели упасть на некое место, на котором они были бы рады остановиться подольше. Мсье де Ла Пэжоди сделал вид, что не заметил, как его гость покраснел и смутился, но на следующий день сообщил о своем наблюдении мадам де Сегиран. Та высказалась в том смысле, что только удачная и скорая женитьба может рассеять меланхолический и скучающий вид бедного мсье де Сегирана, не вяжущийся ни с его возрастом, ни с его личным достоинством, хотя он по-прежнему ничего не желает об этом слышать. Но ему все-таки необходимо прибегнуть к этой мере, если и не для удовлетворения чувств, то хотя бы для продолжения рода раз он не мог этого добиться от милейшей Маргариты д'Эскандо.

Однако мсье де Сегиран, несмотря на неоднократные попытки, делавшиеся его матерью за то время, что он у нее жил, по-прежнему упорствовал в своем вдовстве, с чем строго согласовалось и его поведение. Мсье де Сегиран разглядывал женщин ровно настолько, чтобы уметь их отличать одну от другой, и ни разу не позволил себе ни с одной из них хоть сколько-нибудь двусмысленных речей. Поэтому он был крайне удручен случаем с горничной и чувствовал себя виноватым,, как если бы он нарушил обет. С этого дня он стал вести себя еще более сдержанно. Он старался иметь дело преимущественно с пожилыми людьми, а то и вовсе избегал общества. Нередко вместо того, чтобы сойти в залу, где мадам де Сегиран слушала флейту мсье де Ла Пэжоди или его городскую хронику, он оставался сидеть у себя в комнате, ничего не делая или читая романы, что почти одно и то же. Таким-то образом он и напал на некое сочинение, где герои, после тысячи невероятных приключений, сходились в очарованном саду и проводили время, изображая в письменном виде приятные и лестные портреты друг друга. Мсье де Сегиран, от нечего делать, начал придумывать такие же и в том же духе. Первым образцом, пришедшим ему на ум, была, разумеется, его покойная жена. Она рисовалась ему такой благородной и такой нежной, что сначала он не находил слов; но, попытавшись несколько раз, он написал небольшой отрывок, которым остался скорее доволен и где покойная мадам де Сегиран была представлена во всей своей добродетели и красоте.

И вот мсье де Сегиран решил, что он нашел то развлечение, которое ему было нужно, и стал предаваться ему предметом неисчерпаемым, и он возвращался к нему порядок и отчетливость. Его дорогая Маргарита казалась ему предметом неисчерпаемым, и он возвращался к нему предпочтительно перед всеми остальными, принимаясь за него всякий раз по-новому и не замечая, что покойная мадам де Сегиран мало-помалу превращается под его пером в особу, которой при жизни она никогда не была, К воспоминанию, которое он хранил о своей супруге, мсье де Сегиран добавлял кое-какие черты, которые незаметно преображали ее в упоительно неузнаваемое создание, украшенное прелестями и телесными чарами, безусловно, никогда не принадлежавшими этой превосходнейшей и достойнейшей даме.

Так могло бы продолжаться еще долгое время, если бы мсье де Сегиран не вздумал, в один прекрасный день, перечесть испещренные им листки. Открытие, которое они ему готовили, привело его в совершенное изумление. Он описал не свою жену, а другую женщину. Мсье де Сегиран был ошеломлен. Он оказался игралищем плотского демона, принявшего невинный супружеский образ для того, чтобы проснуться в нем, ибо из этой дьявольской пачкотни возникало не спокойное и покорное лицо Маргариты д'Эскандо, а скорее манящая и похотливая улыбка горничной мсье де Турва, которая его дразнила своими юбками, задранными дерзкой и непристойной рукой мсье де Ла Пэжоди…

III

Такая ретивость собственного воображения очень огорчила мсье де Сегирана и стала для него предметом довольно беспокойных размышлений. Они привели к тому, что своему помрачению он усмотрел двойную причину, которая до известной степени таковое извиняла. И действительно, наши тайные мысли зависят не от нас самих, а возникают под влиянием внешних обстоятельств. В этой зависимости не волен и самый порядочный человек. У духа, равно как у тела, бывают свои причуды, и мы являемся не столько их господами, сколько свидетелями. Разве, например, не достоверно, что времена года, в своем разнообразии, влияют на наше поведение и что мы поступаем различно, смотря по тому, тепло или холодно, ясно или пасмурно, тяжел или легок воздух? Разве не общепризнанная истина, что осень располагает к меланхолии, а весна порождает веселость, что зимняя стужа сворачивает нас в клубок, а летний жар распахивает и зовет к наслаждению? Когда воздух зноен, мы себя чувствуем как бы нагими в своем платье, и эта наша нагота вызывает в нас мысль о чужой наготе. Отсюда рождаются малопристойные образы, и один-то из них и смутил мсье де Сегирана. Виновата была в этом сильная жара, нависшая над городом Эксом, который пылал на солнце всеми своими порыжелыми камнями. Действительно, стояла середина августа, который в этом году выдался исключительно знойным, Даже ночи не приносили облегчения дневной духоте, а послеполуденные часы были почти нестерпимы. Мостовые, крыши и стены дышали раскаленным пылом. Собаки обжигали себе лапы, ступая по земле, огонь которой чувствовался сквозь кожу подошв. Атланты у подъездов, казалось, обливались потом под тяжестью карнизов, а в просторном нижнем зале сегирановского дома, славившемся, однако, своей прохладой, притирания стекали со щек, так что лицо старой мадам де Сегиран походило на старинную живопись, пострадавшую от времени, в то время как неутомимый мсье де Ла Пэжоди, развалившись в кресле и не унывая ни перед чем, продолжал перебирать четки своих любовных историй, осушая большие стаканы воды с лимонным соком и обмахиваясь веером.

В такой же мере, как жаркой погоде, мсье де Сегиран приписывал воспаленным речам мсье де Ла Пэжоди резвые шалости своего воображения и позывы своих чувств. За то время, что он жил в Эксе, он ни о чем другом не слышал, как только о любви. Любовь, любовные интриги, хитрости и забавы были предметом всех бесед. Только и было речи, что об альковных проделках, о поцелуях, объятиях, о данных и нарушенных обещаниях, о связях и размолвках, о нежностях и коварствах, и неумолимый мсье де Ла Пэжоди вел изо дня в день эту любовную хронику, поясняя ее с чертовским воодушевлением и разбирая в самых скользких ее подробностях, нередко с бесстыдной откровенностью. А из этих рассказов возникало множество соблазнительных образов, заводивших вокруг бедного мсье де Сегирана свой лихорадочный хоровод и отплясывавших у него в голове сумасшедшие сарабанды. Нельзя было вдыхать безнаказанно такой нечистый воздух без того, чтобы его незримый яд не проник вам в жилы, и не этим ли тлетворным миазмам мсье де Сегиран был обязан плотскими парами, в которых его мыслям рисовались непристойные фигуры, толпившиеся там помимо его воли и чью сладострастную пагубу он ясно сознавал?

Эти размышления, неоднократно повторенные, побудили, наконец, мсье де Сегирана, в один прекрасный день заявить матери, что он уезжает к себе в Кармейран. Старая мадам де Сегиран сперва было воспротивилась такому решению и не хотела отпускать сына. Она принялась жаловаться, что он оставляет ее одну, забывая при этом, что она лишь редкие минуты виделась с ним наедине, ибо у нее почти во всякое время дня собиралось многолюдное общество, либо для игры, либо для беседы. К тому же он очень неудачно выбрал время для отъезда. Как он может так ее обречь одиноким материнским тревогам? Разве он не знает, что от кавалера де Моморона нет вестей? Разве не ходит слух, что «Отважная», галера его брата, потеряв своего мателота, отстала от эскадры и опасаются, не потопил ли ее какой-нибудь варварийский пират? Быть может, в эту самую минуту Моморон на дне моря со всей своей шиурмой; если только в плену у неверных он не сидит, в свою очередь, на веслах, под флагом Полумесяца, и его не хлещут по спине теми же бычьими жилами, которыми аргузины и комиты так щедро потчевали его каторжан. И потом, что скажут Эскандо, когда узнают, что Моморон погубил вместе с собой молодого и блестящего Паламеда? Подымется отчаянный крик, и мсье де Сегирану следовало бы быть тут, чтобы на него ответить. Наконец, разве теперь время ее покидать, тем более что у него опять приличный вид, он, по-видимому, уже переболел своим вдовством и следовало бы серьезно заняться подыскиванием новой мадам де Сегиран, которая помогла бы ему продлить древнюю честь их рода? Как ни горячилась старая мадам де Сегиран, призывая на подмогу своего маленького Ла Пэжоди, мсье де Сегиран не пожелал отказаться от своего намерения, и его пришлось отпустить, тем более что пришли успокоительные вести относительно судьбы кавалера де Моморона, благополучно настигшего свою эскадру. Когда это сделалось известно, мсье де Сегиран не стал более медлить с отъездом. В одно прекрасное утро за ним явилась карета, доставившая было его в Экс, и напрасно атланты у подъезда делали вид, будто хотят удержать своими могучими руками упрямого путешественника, который, усевшись на подушки, облегченно вздохнул, когда завертелись колеса. Так как день был знойным никто не выходил на порог посмотреть на проезжающего, хотя ему и показалось, что в особняке Листома приподнялся уголок оконной занавески, посылая ему иронический привет, а на балконе турвовского дома он как будто узнал хорошенькую горничную маркиза, которая стояла, облокотившись на перила. Но мсье де Сериган опустил глаза и поднял их, только выехав за город. К его нетерпению вернуться домой и снова увидеть свой опустевший замок, свой безлюдный сад, свои бассейны, свои солнечные часы, вздымающие на каменой тумбе острое крылышко стрелки, присоединялось желание быть ближе к воспоминанию о покойной жене, в местах, где они вместе жили. Ее тень не могла не встретить радостно приход безутешного супруга, который возвращался к ней, не отдав своего сердца никакой иной привязанности. С мыслью о столь почтенной верности и предвкушая меланхолическую радость, смешанную с некоторым чувством гордости, мсье де Сегиран взошел по ступеням, ведшим в его покои. В них ничто не изменилось за время его отсутствия. На столе все еще лежала раскрытая книга, которую он читал в тот день, когда письмо матери вызвало его в Экс. Со стены ему улыбался из рамы портрет его дорогой Маргариты д'Эскандо. Как непохожа она была на тех дам, которых он встречал в городе и о подвигах которых ему рассказывал мсье де Ла Пэжоди! Небо даровало ему в ее лице несравненную супругу, и провидение поразило его жесточайшей утратой, похитив у него эту бесподобную спутницу, которая ему оставила, увы, лишь память о себе ибо ей не удалось продолжиться в потомстве, носящем их подобие! Но эту память мсье де Сегиран чтил в достаточной мере для того, чтобы устранить из мыслей греховные образы, которые туда вторглись. И теперь, вернувшись в Кармейран, под эгиду своей дорогой Маргариты, он мог уже не бояться потаенного вызова своих чувств.

Таким образом мсье де Сегиран не жалел ни о чем, расставшись с Эксом и с тамошним обществом, ни о чем, если не считать, быть может, флейты мсье де Ла Пэжлди. Нередко, когда он прогуливался по своему саду, ему казалось, будто он слышит, как шепчут в тишине воображаемые звуки знакомого инструмента. То птица подражала какой-нибудь трели, то трепет листьев напоминал какой-нибудь каданс. Тогда мсье де Сегиран останавливался и прислушивался, но неуверенная мелодия обрывалась, и он продолжал свой путь. В глубине сада был также некий боскет, где струился живой источник. Мсье де Сегиран часто ходил туда. Из кривого сорта маскарона вода падала в мраморную чашу и стекала с мелодичным шепотом. Мсье де Сегиран подолгу простаивавал там, и в этой водной песне ему чудилось как бы влажное эхо далекой флейты, заполнявшее его одиночество и немного рассеивавшее его грусть.

Ибо мсье де Сегиран весьма грустил и был не в силах скрыть от себя разочарование, которое он испытывал со времени своего возвращения в Кармейран. Если влюбленная флейта мсье де Ла Пэжоди и умела вкрадываться в его мысли, то зато он с досадой замечал, что эти мысли не так легко, как бы ему хотелось, сосредоточиваются на воспоминаниях о его супружеской жизни. Он должен был делать усилие для того, чтобы восстановить в памяти те или иные ее обстоятельства. Мало того, самый образ его дорогой Маргариты иной раз отступал в какой-то туман и таял в нем, так что не было возможности прояснить его черты и оживить краски, и мсье де Сегирана удручала эта расплывчатость, которой более искушенный ум дал бы ее настоящее имя: забвение.

Конечно, не этого ожидал мсье де Сегиран, возвращаясь в Кармейран. Хоть он и нашел здесь некоторое успокоение от своих эксских тревог, зато мучился чувством крайнего одиночества, и его память не дарила ему того облегчения, на которое он рассчитывал. Дни проходили в праздности, очень похожей на скуку. Его дорогая Маргарита не помогала ему нести это испытание, вся тягость которого ложилась на него одного. Сама же она словно отошла от него и как бы все более и более скупилась на свое посмертное общество. Так мсье де Сегиран проводил долгие часы, которые она отказывалась разделить. Этот уход любимой тени в прошлое очень занимал мсье де Сегирана, и он старался найти ему объяснение. Или он чем-нибудь невольно провинился перед ней? Ведь не был же он ответствен за порывы своего воображения. Само его возвращение в Кармейран служило доказательством тому, что он их осуждает, ибо старается избежать поводов к ним. Правда, имелись случаи с романическими портретами и с горничной мсье де Турва, но разве не были они вызваны обстоятельствами, которые не могут быть вменены ему в вину, и разве не повинны в них скорее любовные рассказы, которыми он был окружен, и тяжкий зной этого жаркого лета, которое все еще не шло на убыль, хотя уже был на исходе сентябрь? Нет, бесспорно, чем-то другим объяснялся загробный реверанс, который покойная мадам де Сегиран, казалось, отвешивала своему супругу, как бы желая таким образом вернуть ему свободу, которой он не просил и с которой не знал что делать.

Но вот случилось, что эта мрачная мысль однажды вечером стала как бы лучом света в уме мсье де Сегирана. Ему, наконец, открылась истина. Судьбе угодно, чтобы даже и в смерти Маргарита д'Эскандо оставалась несравненной супругой. Разве не она сама, стараясь с таким удивительным бескорыстием добровольно изгладиться из памяти мужа, хочет при помощи этой великодушной уловки разрешить его от посмертной верности, на которую он неосторожно себя обрек? Разве не она сама находит таким образом способ указать ему поведение, подобающее Сегирану? Разве не свидетельствует она этим, что он принес ей достаточное воздаяние печали и сожалений и что большего она не требует? И, к тому же, разве справедливо, чтобы Сегиран дал угаснуть своему имени, за неимением потомства, и разве не надлежит опровергнуть злостные речи мсье д'Эскандо Маленького? Это было так ясно и наглядно, что у мсье де Сегирана навертывались слезы на глаза. В том, что такова более чем очевидная воля его дорогой Маргариты, не могло быть ни малейшего сомнения, но позволительно ли было ему принять столь необычайное, удивительное и почти сверхъестественное самоотречение?