Текст книги "Сказки из Скородумовки. Лушенька-норушенька (СИ)"

Автор книги: Аноним Скифа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– Пойду, – сказал он, – навешаю опят на пни, бери Пелогея Степановна, корзину и приходи за опятами. Бочку то под засолку приготовила?

– С лета своей очереди ждет.

Леший раскланялся и ушел, протяжно скрипнув дверью.

Утром серые тучи рвали края о верхушки сосен, так и плыли по небу с неровным подолом. Дождь перестал. Лесовушка велела Луше потеплее одеться, и вместе они отправились за опятами. Далеко идти было не надо. Поваленное дерево сплошь усеянное крепенькими коричневыми опятками лежало в двух шагах от избушки. Луша и Лесовушка принялись рвать грибы и складывать их в корзину. Рябина горела алыми кистями, кружились в воздухе желтые листья. Луша ежилась от утренней прохлады. Как вдруг кусты раздвинулись и на полянку вышла девушка. Она была одета добротно и тепло, а в руках держала не просто корзину, а огромную корзинищу, в которую сама могла бы уместиться с головой.

Не обращая внимания на Лушу и Лесовушку, резво наполнявших свое лукошко опятами, девушка принялась собирать грибы.

– Ты это, – остановилась в недоумении Лесовушка, – шла бы отсель.

Девушка с недоумением посмотрела на крохотную старушку, потом сложила пальцы колечком и щелкнула по Лесовушке, отчего та слетела с бревна в куст крапивы.

– Сама бы шла! – сказала девушка и заливисто захохотала. Она приблизила лицо к Луше и начала ее рассматривать. Глаза у девушки были красивые, как цветы с зеленовато-голубыми лепестками.

– А ты кто? – спросила девушка.

– Я Лушенька-норушенька, – ответила Луша.

– А я Дарья из Скородумовки, слыхала про меня?

– Слыхала, тебя еще строптивой называют.

– Вот еще! – фыркнула девушка, – да такой доброй и ласковой еще поискать. Я ж как соломка стелюсь, поперек не говорю, только вдоль.

– А бабушку мою зачем обидела?

– Так это бабушка? – удивилась Дарья и так раскрыла свои зелено-голубые глаза, что они стали огромными, как чайные блюдца. – Я думала мышь какая, крыса лесная.

– Я тебе задам крысу, – бормотала старушка, вскарабкиваясь на дерево, – ты у меня получишь.

Дарья засмеялась, но Лесовушка сунула коричневые пальцы в рот и так свистнула, что верхушки деревьев закачались, а листья посыпались частыми желтыми каплями.

На полянку вышли волки. Они наклонили головы и сурово исподлобья посмотрели на девушку.

– Подумаешь, напугала, – пробормотала та, прячась за стволом дерева.

– Не напугала? – усмехнулась Лесовушка, махнула рукой и волки ушли,– раз ты такая храбрая, отправляйся домой, милая. Вспомнишь меня еще не раз. Как надумаешь прощения просить, приходи.

– Еще чего, – взвизгнула Дарья и, подхватив корзинку с грибами, вихрем пронеслась мимо Лесовушки и скрылась за деревьями.

– Ой, что ж в мире делается, – осуждающе сказала старушка, глядя в след девушке. – Девки совсем стыд потеряли, старших не слушают, грубят. В мое-то время – Лесовушка покачала головой, подхватила наполненную доверху корзину.

– Лушка, я пошла грибы солить, а ты по лесу погуляй, полюбуйся на осеннюю красоту.

Наступили первые утренние заморозки. По утрам пожухлая трава становилась седой.

– Зимой пахнет, – говорила Лесовушка. – То ли дальше будет, иной раз и не поймешь, был ли денек или не был. Как станет с утра хмарь, и солнышка светлого не увидишь.

Вечера становились длиннее, день скукоживался.

Однажды вечером в избушку ввалилась старуха с длинным синим носом. Она была одета в грязные лохмотья, через которые проглядывало голое тело.

– Сидишь, – тонким неприятным голосом заверещала старуха, и взмахнула нескладными тощими руками. – Чаи распиваешь.

– Свое пью у других не прошу, – спокойно сказала Лесовушка, наливая себе чашку чая из самовара.

– Небось не угостишь?

– Отчего же, присаживайся, Кикимора.

– Еще чего! Думаешь я позабыла, как ты меня с заветной ягодной полянки прогнала.

– А чего тебе делать на моей полянке? – взвилась от негодования Лесовушка, – ты ее не берегла, ягодки не холила и не нежила, дождичком теплым не поливала, злых жуков не гоняла, а хороших не привечала. А туда же – с корзиной прибежала. Вот посмотрю на тебя, кикимора и думаю: бессовестная ты. Мало ли в лесу полянок, любую выбирай.

– Зато тебя совестливую скоро со свету сживу! – радостно прокричала старуха и, выпучив глаза, показала длинный язык. – Знаю теперь, как силы набраться. Скоро весь лес моим будет, медведи начнут на задних лапах ходить, волки как собачки ластиться, а олени будут меня в карете катать. Вот! Ни ягодки, ни грибочка, ни даже гнилого желудя ты, хворья пучеглазая не получишь. Надоели вы мне! Теперь я за главную!

Лесовушка поперхнулась чаем.

– Ты либо на обед лебеду ела, дурында?

Кикимора запустила тонки длинные пальцы в копну нечесаных волос и сказала:

– А посмотрим, кто из нас дурында. Как силы наберусь, выгоню тебя из леса.

– Ах ты булдыжка комариная, – Лесовушка рассердившись поднялась из-за стола, но дверь захлопнулась и Кикимора исчезла.

На следующий вечер на огонек заглянул Фома Никанорыч. Он сразу присел за стол к пыхтящему самовару и принял из рук Лесовушки чашку с чаем.

– Хорош у вас чаек, Пелогея Степановна, – нигде я такого не пивал.

Старушка вяло махнула рукой:

–Без настроения делала, Фома Никанорыч. Вчера приходила булдыжка комариная, да так меня расстроила, что всю ночь сливовой наливочкой спасалась.

– Кикимора что ль? – усмехнулся Фома Никанорович. – Бегает по деревне и кричит: Скоро сила у меня будет немереная. Всех переполошила.

– Глупа.

– Да не скажите. Живет у нас в Скородумовке мужик, Дюжа по уличному. Сила у него была неимоверная. По четыре мешка ржи на спину забрасывал, лошадь с телегой из трясины вытащил, бревна, как соломинки в руках вертел. А сейчас лежит и ложку поднять не может, тяжело говорит, вся сила ушла.

– Куда? – удивилась Лесовушка.

– А вот и не знаем, мы уже совещались по этому поводу, да ничего не поняли. Но тамошний домовой рассказывал, что повадилась в последнее время на огонек кикимора. Сто раз говорил: не связывайтесь с этой проходимкой, от нее одни беды. Но молодежь нас, стари ков, не слушает, все хочет по-своему сделать. Весело с ней, видите ли, в карты играть и мышей по избе гонять. Я-то ее шутки знаю, то куделю перепутает, то нитки порвет, никогда ее не пускал. Но вчера и я сплоховал. Дождик шел, слышу, кто-то скребется у двери и жалобно плачет. Приоткрыл я дверь, а там Кикимора стоит, мокрая, нос синий, глаза запавшие.

– Никак впустил? – взмахнула руками Лесовушка.

– Впустил, – повесил голову Фома Никанорыч. – Больно жалка она была. И не уследил. Поначалу она вроде тихо себя вела, прикорнула в уголке, все всхлипывала, плакала. Я ей и кашки дал, хозяйка сегодня молошной угостила, и пирожка кусочек выделил, и молочка кружечку налил. Вроде тихо все было, спокойно. Хозяева за занавесочкой храпят, часы тикают, сверчок запел за печкой, кошка мурлычет. До т ого хорошо и уютно в нашей избе, что я закрыл глаза и тоже заснул. Проснулся ближе к полуночи. Лунный свет лежал на полу ровной дорожкой, глянул в уголок, где Кикимора сидела, а там пусто. Я тихонько отодвинул занавесочку а на груди хозяина сидит Кикимора и через деревянную трубочку будто что-то в себя втягивает. Зыркнула на меня со злобой, молча слезла с кровати пошла к двери. Я ее за руку было ухватил, а она, не поверите, Пелогея Степановна, как пушинку меня отшвырнула. Пролетел я через всю избу, на кота свалился и до утра от боли и обиды плакал. А утром хозяин не поднялся. – Силушки, говорит, совсем не осталось. Пришла беда, отворяй ворота, Пелогея Степановна. Погубит нас кикимора, изведет весь лес.

– Ах ты, булдыжка комариная, – ругалась лесовушка. – Да где ж она взяла эту трубочку?

Фома Никанорыч всхлипнул, пожал плечами и впился крепкими зубами в очередной бублик.

– Но, но, – сказала Лесовушка поспешно убрала блюдо с бубликами подальше, – ты от расстройства уже пятый мелешь.

– Это правда, Пелогея Степановна, я как начну переживать, так ем и ем. Слыхал я, что ходила Кикимора в дальнюю сторону, долго ее в лесу не было, не заглянула ли она к старому Ведуну. У него в сундуках чего только не сложено, и сапоги-самошаги, и скатерть-самобранка, и волшебная шапка, которую если наголову наденешь, сразу невидимым становишься.

– Диковинок у него много, это правда. Ведун по всему свету ходит, их собирает. И у меня бывал, отдай, говорит, дорожку пряменькую. Даже денег предлагал. А на что мне деньги. У меня курочка яичек нанесет, козочка молочка даст, грибов, ягод я в лесу наберу, кто-нибудь обязательно медку пожалует, мучицы принесет, маслица. Я не бедствую.

Лесовушка подошла к сундуку в углу комнаты, достала из фартука блестящий медный ключ, повернула его в замке и откинула крышку. – Эх, сколько добра навалено, – пыхтела старуха, доставая куски полотна, праздничные платки, почти новые башмаки, связки шерстяных носок. Где ж она? Ага, да вот.

Вещи были быстро убраны в сундук, а в руках старушки оказался сверточек. – Дороженька моя пряменькая, – сказала старушка, – ни по чем с ней не расстанусь, как надо куда быстренько сбегать, расстелила и ее – и в путь. Завтра с Лушенькой-норушенькой к Ведуну отправимся. Ты с нами пойдешь, Фома Никанорыч?

– Я бы рад, да некогда. Хозяин лежит, хозяйка ревет, я один за домом приглядываю.

Утром Лесовушка оделась потеплее, повязала Лушу новым платком, надела на нее жакетку, дала новые лапти. Погода была теплой, летела легкая паутина. Лес в желтых и красных пятнах, пронизанный солнцем, светился золотом. Лесовушка вдохнула прохладный воздух, достала из-за пазухи сверточек, бросила его на землю и перед нею появилась ровная дорожка.

– Прямой дорожки – вот чего не хватает людям в жизни, – говорила старушка. – Иной раз человек и так крутит, и эдак, год блуждает, второй, третий, порой вся жизнь у него уйдет на поиски нужной дорожки. Уже изменить ничего нельзя, а он вдруг поймет, что не туда шел и не с тем человеком. А у меня всегда дорожка ровненькая и прямая, по ней, куда угодно за четверть часа можно добежать.

Луша перебирала ножками в лапоточках и видела перед собой только покачивающуюся старухину спину. Девочка запыхалась и немного устала. Листья падали по обе стороны дорожки, становясь красочным орнаментом.

Наконец впереди показался домик. Из трубы в голубое небо поднимался ровный белый столб дыма.

– Печку Ведун топит, нас ждет, – довольно крякнула Лесовушка. – Чайку напьемся.

Дверь приветливо отворилась, Лесовушка и Луша вошли в дом. Дед Ведун сидел за столом, покрытом скатертью в синий цветочек. Начищенный самовар сиял медными боками.

– Проходите, гости дорогие, – сказал старик. Он был сед и сгорблен. Ведун наклонился к Луше, пытливо посмотрел на нее и усмехнулся.

– Ты что, старая, под закат жизни грешить начала? Девчонка скоро совсем в мышку превратится. И носик востренький, и глаза-бусинки, и усики уже просматриваются.

– Без тебя знаю, что делать, – сердито ответила Лесовушка и села за стол. Луша пристроилась рядом с ней. В тарелочке лежали конфеты, девочка вопросительно посмотрела на старика, тот ободряюще кивнул, девочка развернула одну конфетку и положила в рот.

– Вкусно? – прищурился Ведун.

Луша довольно закивала.

– Ты, старый, скажи, не заходила ли в последнее время к тебе Кикимора?

– Была, да уж порядочно времени прошло, недели три как. Зашла под вечер, скукоженная, несчастная, спина согнута сильней чем у меня, космы нечесаные, под глазами синяки. Жалкое зрелище, Пелогея Степановна.

– И ты, старый, ей поверил, оставил ночевать.

– Неужто я на ночь глядя несчастную должен был выгнать? – руки старика взлетели, как два уставших крыла.

– Ничего эта несчастная у тебя не украла? – прищурилась Лесовушка.

– Помилуй, Пелогея Степановна, у меня и брать-то нечего.

– Ха! А скатерть-самобранка, а сапоги-самошаги.

– Вспомнила! Скатерть мыши погрызли, расстелешь ее, а там одни объедки появляются, сапоги-самошаги протерлись, шапку-невидимку моль съела, диковинки стареют так же, как и обычные вещи. А новых мастеров, Пелогея Степановна, нет, наступает бесчудесное время. Иной раз выйду поутру на крылечко, окину взглядом белый свет и подивиться не на что. Все чудеса остались в сказках.

– А дудочка, через которую силу забирают, где?

– Она у меня далеко спрятана, это вещь опасная. Хотел я ее поломать и в печке сжечь, но пожалел, вдруг пригодится.

– Кикиморе пригодилась, – насупилась Лесовушка. Ты что наделал, старый, не уберег дудку.

– Не могла Кикимора ее забрать, легла себе на сундучок и спала всю ночь.

Старик заволновался, встал из-за стола, подошел к буфету и начал выдвигать многочисленные ящики, пакетики с крупами, узелки с сушеными травками полетели на пол.

– Куда ж я ее дел? – бормотал старик, – маленькая она, сразу и не найдешь.

Ведун распотрошил сундук, залез в ларь, но ничего не нашел. Потом старик взял свечку, спустился в погреб и начал шарить между бочек с капустой и огурцами.

– Отыскал пропажу-то? – напевно спросила лесовушка.

Ведун только досадливо пыхтел. Он вернулся в избу, достал из шкатулочки стеклышко и начал медленно рассматривать сквозь него избу.

– Нигде нету, – бормотал старик, – надо же, потерялось.

– Украла у тебя Кикимора опасную вещь, а ты не встрепенулся. Если у кого корова потеряется, ты знаешь, где искать, как мужик на том конце деревни чихнет, ты уже травки готовишь, чтоб отвар сделать. А тут из под носа увели диковинку.

– Сейчас глянул, – сказал старик. Из той же шкатулочки он взял что-то, завернутое в тряпицу. Это оказалось блюдце. Ведун подышал на него, протер рукавом и, вытащив из кармана яблоко, положил на блюдце.

– Скажи, мне милая, что гостья в моем доме делала.

Луша забралась на стул позади старика и с любопытством заглядывала ему за плечо. Яблоко медленно катилось по блюдцу, и его поверхность покрывалась туманом. Ничего не было видно, но не успела Луша расстроиться, как туман рассеялся и появилась картинка. На ней была та же самая комната, слышалось чье-то похрапывание.

Лесовушка сердито взглянула на старика:

– Ты что ль соловьем распелся?

– Дык, – развел руками Ведун, – разморило что-то с чаю. Гляди-ка, а что это Кикимора делает?

На картинке появилась лохматая тощая старуха, она вставила в глаз волшебное стеклышко Ведуна и, захихикав, потерла руки с длинными коричневыми пальцами. Кикимора подскочила к буфету, нашарила что-то на верхней полке, сунула себе за пазуху и тихонько вышла из избы.

– Вот кто во всем виноват! Ты! – крикнула лесовушка. – Нашел время спать! Теперь лес погибнет.

– Пелогея Степановна, хорошая ты женщина, но сердитая, и так ты торопишься посердиться, что некогда тебе подумать. Кикимора выпивает чужую силу и сама становится сильнее. Что будет, если она получит силы больше, чем поместиться в ее тельце?

– Лопнет!

– Может быть и не лопнет, но силу потеряет.

– Что делать-то Ведун, научи.

– Я все сказал.

Старик убрал блюдце с яблоком в шкатулочку, положил туда же увеличительное стеклышко и пригласил всех пить чай с конфетами.

Вечером Лесовушка затопила печку, напекла блинов, и стала думать. Думала она тщательно, морщила лоб, хмурила выцветшие реденькие бровки, чесала сухими темными пальцами затылок.

– Думай, голова, думай, – бормотала старушка. Она стала ходить по избушке: от печки к лавке, от лавки к печке, села на сундук, скрестив ноги в лаптях, но так ничего не придумала. Курочка заснула на жердочке, коза потрясла бородой и тоже закрыла желтые глаза, в корзинке примолк заяц. В избе стало тихо-тихо. И тут из-за печки послышалось пение сверчка. В глиняном черепке оплывала свеча. Слышно было, как за окном засвистел ветер, и капли дождя ударили по стеклу. Луша натянула одеяло к подбородку, дрема охватила ее. Время от времени девочка приоткрывала глаза и видела беспокойную Лесовушку. Та бесшумно металась по избе. Луша уснула.

Утром в избушке не было слышно стука чугунка, торопливого бормотания Лесовушки.

– Бе-е, – сказала недовольно голодная козочка. Курочка клевала под столом крошки хлеба, заяц грыз кусок морковки. Лесовушка крепко спала на лежанке.

Луша налила в кружку воды, стараясь не разбудить бабушку, но та открыла глаза и потянулась.

– До утра не спала, думала. И ведь придумала! Глянь-ко, чем я остаток ночи занималась. Лесовушка достала из-под подушки сверток и показала огромную мужскую рубаху и порты.

– Ой, пискнула Луша, – на великана шила?

– Увидишь, – хитро улыбнулась старушка, – давай завтракать и пошли в лес.

Утро было прохладным и хмурым, на траву лег первый заморозок.

Лесовушка втянула носом воздух.

– Зимой пахнет, – поежилась она, – уже песни вьюги и метели становятся слышны.

В лесу было тихо, лишь изредка слышался стук дятла. Пожухлый ковер из листьев пах сыростью.

– Все спать укладываются, – говорила Лесовушка. – Букашки под кору забираются, чтоб не замерзнуть, птицы улетели, звери попрятались в норы. Скоро и медведь в берлогу ляжет и начнет лапу сосать, до весны будет сны смотреть, веселые, с цветными картинками, как в книжке. А пока он последний жирок нагуливает, чтоб крепче спалось.

– Эй, Михаил Потапыч, ты где? – крикнула Лесовушка.

– Ну здесь и чего тебе? Нет у меня меда, дикие пчелы ленились, совсем мало меда заготовили, – из-за кустов появился огромный медведь. Луша глянула на его страшную морду, мощные лапы с острыми длинными когтями и от страха закрыла глаза. Но Лесовушка никого не боялась.

– Не нужен мне твой мед, косолапый, – сказала она, я сама тебе подарочек припасла, смотри.

И старушка развязала котомочку, которую держала в руке.

– Вот тебе штаны и рубаха. Будешь самым красивым в лесу.

– Эх, старая, ты либо смеешься, я же не ярмарке вприсядку танцую, а по лесу хожу.

– Теперь будешь как богатый мужик ходить.

– Еще чего, – сказал медведь и повернулся было широкой лоснящейся спиной, но Лесовушка его остановила.

– Потапыч, тут такое дело, Кикимора совсем ума лишилась, говорит, что в деревне подслушала, где пасечник спрятал весь мед. Никому не скажет, сама всю зиму лакомиться будет.

– Да я ж ее заставлю рассказать! – рявкнул медведь и со злостью махнул огромной лапой.

Луше показалось, что когти прорвали воздух и он затрещал, как рвущаяся ткань.

– С Кикиморой надо хитростью, – запела старушка. Ее щечки раскраснелись спелыми яблочками, в маленьких глазках появились озорные искорки. – Наряжайся, как богатый мужик и садись под деревом, Кикимора увидит тебя, подойдет, нос свой острый сунет, тут ты ее и схватишь. Да не сразу хватай, подожди немного, а еще лучше, если я за деревом спрячусь и тихонько тебе шепну: "Пора, Топтыгин".

– Ну ладно, – согласился медведь, – а много у пасечника меда?

– Кадушек семь-восемь накачено, а в сотах и не знаю, сколько сложено.

Медведь облизнулся, безропотно натянул на себя штаны и рубаху и сел под дерево. Лесовушка надела на его голову картуз и Луша удивилась, как медведь стал похож на очень большого и толстого мужика.

– Долго ждать-то? – спросил медведь.

– Идет уже, песенку напевает.

Кикимора появилась на полянке, она весело подпрыгивала и довольно мурлыкала что-то себе под нос. Словно играючи, Кикимора сломила молодой дубок, зашвырнула его в кусты и рассыпалась визгливым мелким смехом. Лес задребезжал и закачался.

– Ух, как я сильна, как сильна! – крикнула Кикимора, вытянула тощую руку и согнула ее в локте, полюбовалась на вздувшийся бугор. – Лес по щепкам разнесу, в деревне дома по бревнышку раскатаю, мосты порушу. Ох, весело мне будет!

Медведь старательно изображал спящего мужика и громко всхрапнул для правдоподобности. Кикимора подошла к нему и впилась маленькими пытливыми глазками.

– Вроде и много во мне силушки, а еще хочется, – пробормотала она. – Мужик то здоровый.

Видно было, что Кикимора колеблется, но, наконец она решилась, сунулся руку в карман, достала трубочку, приложила ее к груди медведя и сделала полный вдох. Вдруг ее отбросило от топтыгина и начало швырять по лесу. Кикимора билась об деревья, подлетала к самым их кронам, падала на землю, чужая сила со свистом выходила из нее.

– И-и-и-и-и-и! – тонким голосом вопила старуха. Ее крик становился все слабее, наконец, Кикимора легко, как осенний лист слетела на муравьиную кучу.

– Что ж такое! – жалко заплакала она и размазывала слезы по чумазому лицу. – Хотела силушки получить, а последнюю потеряла.

Ветер подхватил Кикимору и закружил по лесу.

– Ты куда? – вскочил медведь, – говори, где мед, бабочка легкокрылая.

– Опомнился, – усмехнулась Лесовушка, – улетела Кикимора и до следующего лета не вернется.

Медведь заворчал, сорвал с себя рубаху со штанами и зашвырнул в кусты.

– Зря только рядился, – рявкнул он, и сердито размахивая огромными лапами направился в чащу леса.

– Не зря, милый, – попела ему вслед Лесовушка и засмеялась.

Вечером забежал Фома Никанорыч.

– Получше стало хозяину, вернулась к нему сила, – сообщил он довольно и сел за стол.

– Эх, Пелогея Степановна, удивительная вы женщина, как ни пожалуюсь вам, то вся само собой разрешается.

Однажды, проснувшись по утру и выглянув в окошко, Луша увидела, что лес засыпало снегом, и он стоял нарядный и праздничный. Синее небо было пересыпано горошинами белых облачков.

– Иди, понюхай снежку, – сказала Лесовушка. – первый по-особенному пахнет.

Луша как была в ситцевом платьишке и в худых старухиных башмаках выскочила за дверь и заскакала по снежку, оставляя на нем темные влажные следы. Лес сиял, словно тоже радовался. Лучи солнца легли на стволы деревьев светлыми полосами.

– Скоро зима, – сказала Лесовушка, показавшись на крылечке избушки. – Этот снежок растает, новый выпадет, а там и Мороз придет, ледяным посохом ударит, и все замерзнет.