Текст книги "Сказки из Скородумовки. Лушенька-норушенька (СИ)"
Автор книги: Аноним Скифа
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Скифа
Сказки из Скородумовки. Лушенька-норушенька
– Бабка Авдотья вчера целую корзину белых нарвала, – сказала мама поутру. – Сходила бы и ты, Лушенька, в лес за грибками. Я б пирогов с боровиками напекла.
Луша повязала косыночку, схватила лукошко и побежала к соседнему дому за подружкой Настасьей. Девочки шли по Скородумовке и всем рассказывали, что вчера бабка Авдотья огромный мешок белых набрала, с трудом до своей избы дотащила. Желающих пойти за грибами становилось все больше. С девочками увязались Власик и Протасик, любители побаловаться, рыжая Полька, и даже тетка Марфа, которая вместо того, чтобы гнуть спину в поле, решила прогуляться по лесу.
– Вчера бабке Авдотья три мешка белых нарвала, – рассказывала Марфа встречным-поперечным, – до дому дотащить не могла, мужа моего приглашала, он на телеге мешки до избы довез.
Старая Авдотья, услышав это, с недоумением долго смотрела вслед компании, торопившейся к лесу.
– Да кто ж у нас такая, – прошамкала старуха. – Я одна Авдотья и есть, да либо память у меня слаба стала. Вчера в лесу всего сыроежку и нашла.
Лес жадных не любит: чем больше тары берешь, тем меньше в нее положишь. Тетка Марфа обвязалась двумя мешками, рыжая Полька на каждое плечо повесила по лукошку, Луша шлепала босыми ступнями по нагретой солнцем тропинке и радовалась своей огромной корзине, в которую поместится много крепеньких боровичков. И только Властк и Протасик бежали налегке, рассчитывая в случае богатого урожая снять рубахи, связать рукава узлом и собирать в них грибы.
После жаркого солнца в лесу показалось прохладней, солнце просвечивало сквозь деревья, ложилось пятнами на траву. Луша любила лес. В нем было много интересного. Девочка давно позабыла про своих спутников, сошла с тропинки, заглядывала в чашечки колокольчиков, слушала птиц, искала ягоды. Грибов не было видно.
– Видать бака Авдотья вчера все боровики порвала, ни одного не оставила, – вздохнула девочка, села на траву, вытянув ноги. На дне корзинки лежал кусок хлеба, завернутый в тряпицу, девочка пожевала его и опять отправилась на поиски белых грибов.
Солнечные пятна на деревьях потускнели, верхушки старых осин качнулись, из оврага поползла вечерняя прохлада.
– Пора домой, – вздохнула Луша, – не видать нам пирогов с грибами. Тетя-я Марфа-а, ты где?
Дятел ударил по дереву и дробь разнеслась по лесу, качнулась ветка и прямо в лицо Луши заглянула шустрая белка, махнула пушистым хвостом и вмиг исчезла в листве.
– Тетя Марфа, Власик, Протасик, – жалобно сказала девочка, – вы где-е?
Старое дерево вздохнуло и разинуло рот-дупло, острый сучок торчал будто любопытный нос. Быстро темнело. Луша побежала, спотыкаясь о корни и ударяясь о стволы деревьев.
– Тетя-я Марфа-а, – кричала она, – Вла-асик, Прота-асик, Поля-а! Где вы?
В лесу было тихо. Луша устала, села на пенек, и горько заплакала.
– Это кто на моем домике сидит, да хнычет? – послышался сварливый голос.
Девочка вытерла глаза и увидела перед собой сухонькую старушку, вроде бы настоящую – в платочке, платье и безрукавке, – но словно игрушечную, совсем маленькую.
– Ты кто? – спросила Луша. От удивления она даже перестала плакать и бояться.
– Я-то старушка-лесовушка, а ты кто?
– А я Луша из Скородумовки.
– Эк тебя занесло! – недовольно крякнула лесовушка. – Ты чего мать не слушаешься. Говорила она тебе вглубь не заходить?
– Говорила-а.
– Говорила от друзей не отставать?
– Говорила-а.
– Говорила по сторонам смотреть и аукаться?
– Говорила-а, – ответила Луша и такой водопад полился из ее глаз, что у босых ног появилась лужица.
– Вот ведь плакса, – вздохнула лесовушка. – Что теперь с тобой делать? На ночь в лесу не оставишь, волков здесь много, в деревню я тебя не поведу – далеко, а в домик ты мой не поместишься. Хотя...
Старушка задумалась, приложила тонкий как сухая веточка палец к острому носику и вдруг расхохоталась.
– А давай ты будешь не Лушенька, а норушенька. Превращу тебя в мышку-норушку,
– Не хочу, – надулась Луша.
– Тогда в лесу ночуй.
Луша заплакала еще горше, а потом сказала:
– Согласна я мышкой быть, только завтра опять меня девочкой сделай, ладно?
– Ну это мы посмотрим, – усмехнулась Лесовушка, наклонилась, сорвала желтый цветок, помахала им в воздухе, пробормотала что-то на непонятном языке, и, взяв девочку за руку, три раза обвела ее вокруг пенька. С каждым кругом пенек становился все выше, а девочка все ниже.
– Заходи, Лушенька-норушенька, – сказала Лесовушка и толкнула дверь.
Луша переступила порог и забыла свою Скородумовку, мать и младшего братика Андрюшеньку.
Внутри было тепло и уютно. Вечерний свет проникал в избушку через маленькое окошко. В печи в чугунке булькала вода. Лесовушка подхватила ухватом чугунок, поставила его на пол, зачерпнула чашкой травяного настоя и подала Луше.
–Пей, моя радость, – сказала старушка. – Жила я одна в грусти и печали, теперь будешь ты меня веселить.
Старушка достала из корзины сдобный калач, налила в мисочку, медок. Луша ела, попивала чаек и весело улыбалась. В избушке было уютно, тихо и спокойно.
Все лето Луша бегала по лесу, но как бы далеко ни зашла всегда возвращалась к лесовушкиному домику.
Однажды Луша увидела женщину, она шла по лесу и как слепая натыкалась на стволы деревьев.
– Дочка, доченька, где же ты? – плакала женщина и ее длинные распущенные волосы цеплялись за колючий кустарник, – куда ты пропала, милая, хоть бы увидеть тебя еще разочек, а если нет тебя больше на этом свете, хоть бы по-православному похоронить.
Луше было жалко женщину, но мать свою так и не узнала.
Житье у Лесовушки было привольное, старуха день-деньской чем-то занималась, то ягоды собирала, то орехи, солила в кадушке грибы, развешивала по стенам избушки всякие травки от хворобы.
– Смотри и запоминай, – рассказывала она Луше, – эту травку нужно на заре собирать, тогда в ней самая сила будет, а эту лучше днем. Когда в небе останется месяц, тоненький и острый как серп, бери корешки, а когда луна что ни день, то круглеет и добреет, – значит листики пора рвать и стебельки. Голова заболит – эту травку заваривай, а если живот скрутит, то лучше зверобоя тебе и не найдешь. Поняла, Норушенька?
Луша кивала головой и опять бежала в лес.
Звери приходили к Лесовушкиной избушки. То лиса жалобно скуля прихромает на трех лапах, то ежик со слезящимися глазками спрячется у порога, то птица придет с перебитым крылом. Старушка всех лечила, смазывала раны, перевязывала тряпочкой больные лапы, промывала глаза, давала зверям пить свои настои. Весь день напролет избушка была наполнена птичьим щебетом. Иной раз пернатые ссорились друг с другом и начинали драку, отчего домик заметало перьями. Зайчик, сидевший в лукошке, водил ушами, лиса сердито тяфкала и лапой старалась достать озорников. Но как только Лесовушка появлялась в избушке, воцарялась тишина, ссоры и распри прекращались. Старушка смахивала с коричневых щек перья и качала головой. В избушке жила курочка Цыпочка и чувствовала себя здесь полновластной хозяйкой. И если ей что-то было не по нраву, больно и резко била клювом. Лушенька-норушенька иной раз едва со стула от смеха не падала, глядя как курочка лихо расправляется с расшалившимися гостями.
Частенько вечерами к Лесовушке заходил Леший. Он садился за стол, хитро прищуривался и улыбался, отчего рыжая борода полукругом обрамляла его лицо. От Лешего пахло березовым дегтем.
– Вот я сегодня веселился, вот хохотал, – бил Леший себя по колену. – девчонки за орехами пришли, а я в кустах спрятался, да как заухаю филином, потом как застрекочу сорокой, девчонки корзины побросали. орехи рассыпали. А я все подобрал, тебе, Лесовушка, два лукошка полных принес.
– Никак не угомонишься, старый, – пожурила Лешего старуха, но орехи взяла.
Наступила осень. Лес стал ярким, веселым, липы роняли золотые листочки, осины были яркими, бордово-красными, огромные дубы словно были окутаны желтым туманом. Утром встречал холод, из низины выходил густой и сырой туман. Лесовушка связала Луше телогрейку и велела без нее из дома не выходить, чтобы не замерзнуть. Бабы и ребятишки потянулись в лес за опятами. Луша смотрела на них из-за дерева, а вечером рассказывала, что бабы крикливые, а девки смешливые.
– Весело им наверное, – сказала девочка Лесовушке. – Увидят гриб, кинутся к нему с двух сторон, лбами стукнутся, аж треск по всему лесу идет, а сами хохочут-заливаются. Наберут грибов, песни затянут и домой торопятся. А у девчонок на шее бусики рябиновые так и горят алым цветом. Я себе такие же хочу.
– Ах ты моя норушенька, – ласково ответила Лесовушка, – они домой придут, кашу немасленую поедят и спать на печку завалятся. У кого есть клок соломы – подстелют, а то на голых кирпичах лежать будут. А у меня в избушке и перинка теплая и одеяло легкое, лежишь себе, как барыня. Бабы, которым ты позавидовала, раз в неделю тесто поставят, хлеба напеку, ковриги в сундук сложат и под замок. Есть сядут, лишь тогда каждому по ломтю хлеба отрежут. Не вволю всего. А у меня что ни день, то пряник, что ни вечер, то чай с пирогом. Бусики тебе рябиновые понравились, да я тебе настоящих из цветных каменьев подарю, залюбуешься.
Лесовушка полезла в сундук, достала из него шкатулочку, раскрыла ее и нежные розовые, голубые и зеленые искры легли на стены избенки.
– Смотри, как камни играют, – сказала старушка, – потому и называются они самоцветные. Вот тебе и бусики, и колечко, и сережки в уши. Да разве есть у девчонок деревенских такое богатство?
Лесовушка рассердилась, ее нос показался еще острее, а щеки сморщились, как кора старой ветлы.
В дверь тихо стукнули.
– Входи, Фома Никанорович. – приветливо сказала Лесовушка, ее злость словно ветром сдуло.
В избушку зашел старичок. Он был мал ростом, коренаст, с длинными белами волосами и густой бородой.
– Благодарствую, Пелогея Степановна, – чинно поклонился старичок и тщательно вытер сапоги о половичок у двери.
– Подарок я вам принес, Пелогея Степановна, – медку у хозяев разжился. Праздник у них скоро, праздник. – Старичок хлюпнул носом, и по его щеке сползла слеза.
– Что-то не похоже, что вы радуетесь, Фома Никанорович, – сказала Лесовушка, принимая из рук вошедшего горшочек.
Старичок потрепал за ухо зайца, сидевшего в корзинке, подмигнул бородатой козочке, лежавшей в уголке, выгреб из кармана горсть семечек и сыпанул их перед курицей. Потом подошел к Луше, взял за подбородок и внимательно посмотрел ей в глаза.
– Востроносенькая, – сказал старичок. – Чья ж будешь?
– Моя, – загородила девочку спиной Лесовушка, – ты за стол садись да чай пей, я вон бубликов на ярмарке купила, угощайся, Фома Никанорович.
– Беда у меня, Пелогея Степановна, любимицу мою, Катеньку, замуж выдают. Я ж ее еще в люльке качал. Бывало мать с отцом уйдут на работу, бабку с дитем оставят, а старая и задремлет. А я за девчонкой следил, не проголодалась бы, бабку за бок щипал, чтоб проснулась и дитя покормила. А то начну с Катюшей играть. Перышком носик пощекочу, а она хохочет, заливается. Меня в другой дом приглашали, Пелогея Степановна, в богатый, а я из-за Катеньки не согласился. Хорошего домового тоже поискать надо. Молодежь сейчас разве такая, как мы. У соседей такой нерасторопный поселился, лодырь, в кадушку залезет и воет по ночам, никакой пользы от него по хозяйству. У меня всегда заведено, чтоб никакой посуды на ночь на столе не оставляли. Мало ли, вдруг не угляжу, и кто пришлый в дверь проскользнет и в чашку сунется. Выгони его потом попробуй. Я и овинника проверяю, чтоб следил за всем, и банника. А Катеньку упустил!
Фома Никанорыч громко всхлипнул и с шумом вытер мокрый нос длинной бородой.
– Ну, говори, друг любезный, что с твоей Катенькой случилось?
– Замуж ее родители хотят отдать.
– Да разве это плохо? – всплеснула руками Лесовушка, – деточки пойдут, в избе веселья прибавится.
– Эх, Пелогея Степановна, разве я свою кралю чужому человеку отдам, я ж первым делом все разузнал, в соседнюю деревню к жениху бегал. Плохой он!
– Да чем же?
– Эх, совсем глупый. Мать с отцом работящие, работников держат, а этот за стол сядет, а у него изо рта куски валятся. Мою-то красавицу и такому...
– А родители твоей Катерины о чем думают?
– Бедные они, лишнего куска сроду не ели, да и детей много, попробуй прокорми всех. А та семья богатая. Они ж как рассуждают, выйдет Катя замуж, в сытости, достатке жить будет, научится у свекров работниками командовать, когда те помрут, все в свои руки возьмет. А у родителей жениха свои доводы. Ребенок у них единственный, вот они ищут, на чью бы шею его пристроить, чтобы, когда старые станут, было кому за ними и за сыном ухаживать. Завтра сваты приезжают, а я все плачу да плачу, сил нет. – Фома Никанорыч хлебнул остывшего чая, нехотя откусил бублик и начал вяло жевать.
– Вот верите, Пелогея Степановна, никакая еда в горло не идет. Смотрю на свою красавицу и слезами исхожу. Ведь я нашел для нее жениха из нашей Скородумовки, уже и с домовым по рукам ударили. А тут такая незадача, такая незадача Пелогея Степановна.
Домовой опять высморкался в бороду и потер кулаками заплаканные глаза.
– Пойду я, Пелогея Степановна.
– Да еще посидели бы, Фома Никанорыч.
– Всю ноченьку мне сегодня не спать – выть буду, хозяйку пугать. Пусть знает, что не к добру это сватовство. А пока сосну на печке. Прощевайте, Пелогея Степановна.
– И вам не болеть, Фома Никанорыч.
После ухода домового Лесовушка долго молчала, потом пожевала вялыми бледными губами, вытерла слезу с коричневой щеки и сказала:
– И нам спать пора, Лушенька ты моя, норушенька.
Утром старуха ушла по делам в лес, Луша поиграла с курочкой, погладила козочку, попила чаю и доела вчерашнюю баранку. Потом села у окна. Только что прошел дождь, капли еще не высохли на разноцветных листьях деревьев. Ветер махнул рукавом и раскидал тучи по небу, солнце заглянуло в образовавшуюся прореху, и лес засверкал, наполнился золотым и розовым сиянием.
– Хорошо то как, – сказала Луша, – пойду и я погуляю.
Девочка обула лапоточки, натянула душегрейку, покрыла голову платочком и побежала по тропинке. Воздух был свеж и прохладен. Тропинка петляла по лесу и скоро вывела Лушу к деревеньке, стоявшей на пригорке. Солнце освещало последние не сорванные головки подсолнухов, яблони, усыпанные спелыми плодами, желтые поленницы дров. Намокшие во время дождя избы были темными и хмурыми. Петух взлетел на плетень и звонко закричал, бабы шли к колодцу. Шел хлопотливый деревенский день.
– Вот она, Скородумовка! – вздохнула Луша.
Маленькая собачка выскочила из ближайшего домика и с визгом начала бросаться под ноги лошади, запряженной в телегу. Лошадка, покорно опустив голову, трусила по дороге.
– Но, но, – время от времени покрикивал возница.
В телеге, на красном ковре развалилась румяная сваха. Она была толста и кругла, ее щеки довольно лоснились, а маленькие хитрющие глазки заплыли жиром. Рядом с ней сидел парень в картузе, сдвинутом на ухо. Парень, приоткрыв рот, бессмысленными глазами смотрел по сторонам. Напротив устроились высохшие от ежедневного тяжелого труда крестьяне – родители парня.
– Сто-ой! – зычно крикнула сваха. – Приехали.
Телега остановилась у бедного дома с покосившейся крышей. Навстречу гостям вышел худой и нескладный мужик в праздничной рубахе и почти новом пиджаке. Это был отец Катюши. Высыпали несколько ребятишек, но тут же застеснялись и спрятались в дом. Сама же Катя вся в слезах метнулась к овину, чтобы спрятаться от гостей.
– У вас товар, у нас купец, – напевно заговорила сваха, вываливаясь из телеги, по-хозяйски прошла в дом и села на лавку.
– Ох, – сладким голосом сказала она, – счастье я привезла в ваш дом, не спрячешь его никуда, как ни старайся. Как солнышко в небе оно всем видно будет. Нашелся жених для вашей Катеньки. И пригож, и хорош, а добрый какой, ласковый, сроду никого не обидел.
Жених щедро улыбался во весь рот, показывая отсутствие переднего зуба. Войдя в дом, он даже не догадался снять картуз.
– А где ж невеста? – заволновался парень.
– Ой, да застеснялась она, – продолжала свою песню сваха. – За овином прячется, беги, познакомься с ней поближе.
И тут парень, повертев головой, увидел маленькую девочку у входной двери. Но присмотревшись, понял, что это не девочка, а мышка, хотя одета она была как человек, в сарафанчике, лапоточках, а на голове – платочек в красный горошек. Мышка поманила парня лапкой и выскользнула за дверь. Сваха вела медовые речи, рассказывала родителям невесты как хорошо и ладно будет жить их красавица-дочка в новой семье.
–Утром встанет, чайку с медком попьет, белым калачом закусит, – спрятав глазки в толстых щеках пела сваха, – к обеду ей одна забота – ложку взять да за стол сесть. Обижать вашу дочку никто не будет, на ярмарке чего только не купят – и бусы разноцветные, и сарафаны с красной каймой, и колечко с камушком.
– Вот еще! – вдруг взвизгнула мать жениха, – колечко ей с камушком! Не получит!
– Калачи есть собралась, – недоуменно развел руками отец жениха, – ишь, чего захотела, мы сами корку ржаную грызем, каждую копейку копим.
Сваха толкала отца с матерью, старалась наступить им на ноги, но те не унимались.
– Утром встанет, на зарю глянет, платок покроет, слезами пол помоет. Каши наварит, яичницы нажарит, работников покормит, сама только посмотрит. От них объедки останутся, значит ей еды достанется, а коли не будет – от нее не убудет. А так хорошее житье вашу дочку ждет, привольное, – торопливо говорила женихова мать.
Парень вслед за мышкой-норушкой зашел за овин.
Та перед ним так и приплясывала, ножками притоптывала, лапками прихлопывала.
– Жениться собрался? – звонко крикнула мышка-норушка.
– Гы-ы, – засмеялся парень, – папаня с маманей сказали, что пора.
– Ох, ты и под венец сегодня поедешь. А мылся то когда?
– Да не помню уже.
– Грех-то какой грязным жениться, и примета плохая, так всю жизнь в дрязгах и ссорах проведете.
Жених засопел носом, две слезы скатились по его дряблым конопатым щекам.
– Не реви! – крикнуло Лушенька-норушенька. – Вон видишь чугунок с водой на пеньке стоит, хозяева для чего-то приготовили. Так ты одежду снимай и купайся. Соломки под ноги подстели, чтоб босые ноги в грязи не испачкать.
Жених оторвал клок от стога соломы стоявшего во дворе, проворно скинул с себя одежду и начал зачерпывать ладошкой воду в кувшине и поливать на себя.
– Лучше мойся, – командовала Луша, – ногу потри, а то замуж за тебя Катя не пойдет.
– Стараюся, – пыхтел парень.
Но тут из-за овина показалась Катя, девушка увидела жениха и завизжала:
– Ой, ой, смотрите, что он делает! Ой, люди добрые!
Соседи, привлеченные криком, заглянули во двор. Жених присел на корточки и ошалело вертел головой по сторонам, прикрываясь пуком соломы, который держал в руках.
На крики выскочили родители парня и Кати.
– Вот какого вы женишка нам приготовили, – сурово сказала Катина мать и ухватила грабли:
– Сейчас как наверну, будете вперед телеги бежать.
– Да нам и самим ваша Катька не понравилась, сама тоща, коса толста, глаза в пол лица, прям срамота, – поджала губы женихова мать и тут же от досады отвесила хорошую оплеуху сыночку.
Сваха тщетно металась от одних родителей к другим, пыталась что-то сказать, но из ее горла доносилось лишь бессвязное бульканье.
– Вот тебе, а не обещанный рубль, – женихова мать сплела пальцы в кукиш и сунула их под нос свахе.
– Рубель, а кто три сулил? – взвыла сваха.
– Ой, да я не жадная, – скривилась мать, я тебе и червонец пообещаю.
У овина началась свалка. Сваха вцепилась матери в волосы, требуя заработанных денег. Женихов отец бросился их разнимать. Катины родители стояли в стороне, а сама девушка пунцовая от смеха, сияла счастливыми глазами оттого, что сватовство расстроилось. Лишь сам жених спокойно домылся, натянул на себя одежду и сказал:
– Вот теперь я чистый, можно и в церковь венчаться ехать. А жить мы будем долго и счастливо.
Вечером Лесовушка вязала носки, клубок так и бегал по чисто выметенному земляному полу, курочка крепка спала в своей корзинке, козочка лежала в уголке на соломенной подстилке и время от времени приоткрывала желтый глаз, заяц теребил ушами и барабанил лапами по полену.
Дверь скрипнула, в избушку протиснулся веселый и довольный Фома Никанорыч.
– Гостинчика вам принес, – сказал он, поклонился и поставил лукошко на стол. – Яичек три десяточка, сальца шматок, капустки квашенной, всего понемногу.
– С чего бы ты такой щедрый? – удивилась Лесовушка.
– Радость у меня великая, Пелогея Степановна, – не выдали Катюшу замуж, жених совсем дурачком оказался. Разделся во дворе догола и мыться начал. Вы себе такой конфуз представить можете?
– В мою молодость женихи себе такого не позволяли, – поджала тонкие губы старушка.
Домовой хихикнул, и его глаза весело заискрились.
– Парень хоть и глуповат, но до такого не додумался бы, это кто-то смекалистый и хитрый ему посоветовал помыться. Правильно, Лушенька-норушенька?
Луша засмеялась.
– А я, Пелогея Степановна, к вам опять с известиями, и не поверите – про сватовство.
– Рассказывайте, Фома Никанорыч.
– Плохо быть бедным, хозяюшка. Когда нужда за горло ухватит, не пошевелишься, не вырвешься. Через два дома от моего, живет мой товарищ, домовой Иван Сергеевич. Ох, тяжело ему приходится. Хозяйки в избе нет, мать померла уж много лет как, а мужики сами знаете, как по дому управляются. То плошку не помоют, то соломы натрусят и не подметут, то половики вытряхнуть забудут. Мой товарищ старается от зари до зари глаз не сомкнет, трудится. Мышей из дома выгнал, за коровкой следит, чтоб не заболела, не поверите, печку сам топит, следит, чтоб не остывала. Придут мужики с поля, а в печке кашка теплая, и в избе хоть грязновато, но не холодно. Так и живут. Но вот пришла пора сыну жениться. А хорошую девку за него родители отдавать не хотят, изба ветхая, скособоченная, окна до того мухами засижены, что и солнечного света не пропускают, сарайчик завалился. В общем жених наш незавидный. Парень он хороший, на лицо приятный, работящий, а так, неудельный.
Домовой замолчал. Лесовушка налила ему чабрецового чаю из самовара, подвинула блюдце с медом.
– А баранок у вас не осталось, Пелогея Степановна, уж очень в прошлый раз хороши были бараночки.
– Норушка моя погрызла.
Домовой внимательно поглядел на Лушу.
– Все больше на мышку становится похоже, востроносенькая. Не собираешься ее домой отпускать?
– Вот еще! – фыркнула Лесовушка. – Да где она еще такое житье-бытье как у меня найдет? Ты на другую дорожку не перепрыгивай, про парня рассказывай.
– Женится он скоро, из-за этого Иван Петровичи сердится, ночами не спит, про корову забыл, мыши на радостях в дом вернулись, все грызут.
– Хозяйка в дом придет, – сказала Лесовушка, – порядок наведет, окна помоет.
– Да что окна? Вот прицепилась ты, Пелогея Степановна, к окнам. Они хоть грязные, а солнечный свет пропускают. Порядочный домовой никогда на свадьбу не согласится, если ему вторая сторона не понравится.
– Еще выбираете.
– А как же, Пелогея Степановна? Да разве можно своих домочадцев не защитить. Иван Петрович обул лапоточки, взял посох и пошел себе в дальнюю деревню, где невеста живет. И что он узнал?
– Что? – выдохнула Лесовушка и вытаращила маленькие глазки.
– Слепая невеста, вот как колода. Немножко видит, это правда, а так слепая. Родители свахе денег посулили, чтоы нашего тютю облапошить. И что придумали? Иван Петрович все до последнего слова слышал. Спрячут иголку у порога, а когда гости подойдут, невеста и скажет: мам, что блескает, не иголка ли?
– А зачем ты мне свои истории рассказываешь? – прищурилась Лесовушка.
– Да так, Пелогея Степановна, к слову пришлось. Вдруг тот, кто мне помог и Ивану Сергеевичу поможет.
Утром лесовушка налила в большое корыто теплой воды, настругала коричневого мыла и принялась стирать. Она ожесточенно терла рогожки, полотенца, сняла занавески с окон и тоже постирала.
– А то придет такой Фома Никанорыч, – бурчала старушка себе под нос, – и будет окна разглядывать, не грязны ли, мухами ли не засижены. А ты, Норушенька, чашки перемой, самовар почисти, воды принеси.
Пар поднимался от корыта, Лесовушка тонула в нем, как в тумане. Только и слышалось ее сопение. Воздух в избе был влажный, окна запотели, курочка с козочкой отправились во двор и там играли, бегая друг за другом, заяц поскакал в лес. Время от времени курочка ловко и метко била клювом козочку, отчего ее глаза становились круглыми и недоуменными. Козочка недовольно блеяла. Луша смеялась, глядя на них. Она уже сделала все, как велела Лесовушка и теперь развлекалась.
– Шла бы прогулялась, – недовольно сказала старушка. С утра она была не в духе. – Глянь погода какая хорошая. Скоро солнышко на покой уйдет, и до Спиридона мы его видеть почти не будем. Иди, подыши воздухом, нечего в этой сырости сидеть.
Луша рада-радехонька, что старушка ее отпустила, побежала по знакомой тропинке и скоро вышла к Скородумовке.
– Ох, – сказала девчушка, – сколько не смотрю на Скородумовку, не могу наглядеться. Кажется, нигде нет лучшего места.
Солнышко освещало деревушку и бревенчатые дома под соломенными крышами казались золотистыми. Слышался лай собак, крик петухов. Девчушка бежала вдоль дороги, как вдруг увидела праздничную повозку. На лошадке была яркая попонка, к дуге привязаны бумажные цветы. Колокольчик радостно позвякивал. Осенняя грязь ошметками летела от колес. Повозка было проехала мимо, но внезапно лошадка остановилась и скосила коричневый глаз с длинными мохнатыми ресницами на Лушу. Та по краю, свисавшего из повозки ковра, быстро взобралась внутрь и притаилась в уголке.
– Но! – крикнул женихов отец, сидевший на облучке. – Чего задумалась?
Сваха была та же самая. Она вольготно раскинулась на пуке соломе и ее глаза тонули в улыбающихся румяных щеках.
Звонким голосом сваха напевно говорила.
– Эх, Сема, жизнь-то тебя ждет сладкая, жена у тебя будет хорошая, добрая, а у ж хозяйка какая, все тебе завидовать будут.
Жених счастливым не выглядел, на его лице застыло недоумение.
– Чего завидовать?
– У других жены ленивые, а твоя работящая, зорька еще не заалеет, а она за работу возьмется, вечером ты спать ляжешь, а она с прялкой вечерять будет. Сама смешливая, что ни слово, то поговорка, песни начнет петь, вся деревня в пляс пустится. Женихов у нее было, что море синее, да всем отказала, потому что тебя повстречала.
Семен закраснелся и от смущения заерзал на сиденье.
– Слушай, слушай, – обернулся к нему отец, – у свахи на языке медок, а в сердце ядок. Кто свахе поверит, того порвут звери, что она не скажет, надо сажей мазать. Говорит, что невеста красива, стало быть – как кобыла сива, утверждает, что работящая, значит лодырь или пропащая.
– Врешь, старый дурень, – взвизгнула сваха. – Сейчас сам увидишь, до чего девка хороша.
Луша попискивала от смеха в уголке. Наконец повозка остановилась. Сваха, нацепив на лицо радушную улыбку, вывалилась из нее и начала лобызаться с родителями невесты.
– А где ж ваша красавица ненаглядная? – запела она.
– В доме прячется, – ответила мать.
– А скажите мне люди добрые, – вдруг заговорил женихов отец, сам жених скромно стоял в сторонке. – Чего это мне поутру сон странный приснился? Кажется, что кто-то шепчет на ухо: слепая невеста, слепая невеста. К чему бы это?
– А не в руку сон, – первой опомнилась сваха, – уж такой востроглазой как наша Акулька искать – во всей округе не найти.
Невестина мать подбоченилась и зычно крикнула:
– Акуля!
На крыльцо выплыла дородная девица. Она была одета в праздничный сарафан с красной каймой, на голове был расшитый кокошник, лицо выбелено мукой, брови подведены сажей, а щеки намазаны свеклой.
– Тьфу, – сплюнул женихов отец, – изгваздали девку и не рассмотришь, ее сутки теперь надо в бане отмывать.
– Мам, – вдруг забасила мужским голосом девица, – что это у крыльца блескает не иголка ли?
Мать быстро подскочила, наклонилась, вытащила из утоптанной земли у порога тонюсенькую иголочку и торжествующе показала ее всем.
– Вот! Смотрите, какая моя дочь востроглазая. До того приметлива, до того сметлива!
Все прошли в дом, Семен с невестой задержались во дворе.
Невеста, наклонив голову, улыбалась и смотрела куда-то мимо.
– Ишь, востроглазая, – раздался звонкий голосок над ухом Семена. – Проверь-ка, дружок, ее востроглазость.
Семен скосил глаз и увидел на своем плече мышку-норушку в платочке в красный горошек.
– Как я ее проверю? – жалобно проговорил парень.
Мышка что-то зашептала ему на ухо.
– По нраву я тебе? – спросил Семен.
Невеста зажеманилась и хихикнула, не отводя взгляда от трубы соседнего дома.
– Так поцелуй меня, дорогая, – сказал парень, метнулся к куче мусора в углу двора и схватил старый мокрый валенок с оторванной подошвой.
Вытянув губы, невеста пошла прямо на валенок и щедро чмокнула его в испачканный навозом задник.
– Отец, – закричал Семен, – поехали скорей домой.
И пока они спешно грузились в повозку, из избы выкатились мать со свахой.
– Что такое? – раскричалась сваха. – Иль вы поссорились?
– Не, – довольно улыбнулась дочка, – поцеловалися, а щеки у него колючие!
Вечером Фома Никанорыч и Иван Петрович, хохоча, рассказывали Лесовушке эту историю. Та тоже смеялась, вытирала с глаз слезы, но потом строго сказала:
– Больше мою Лушеньку-норушеньку к себе на помощь не зовите. Не надо ей с людьми знаться, а то вспомнит своих родных и от меня убежит.
С утра начался дождь, он был мелким, будто на небе его кто-то просеивал через мелкое сито. Тропинки раскисли, на желтых листьях повисли капли. Луша, забравшись на сундук, смотрела в окошко. Лес потерял летнее веселье, нахмурился и насупился. Когда дождь закончился, наступила такая тишина, что было слышно как падают спелые листья. Они плавно, покачиваясь из стороны в сторону, плыли к земле и укладывались на нее пестрой мозаикой.
– Ночи длинные, вода холодная, – ворчала Лесовушка. – Ох, дождемся ли солнышка. Впереди зима.
Но Луша о грядущих холодах не думала, когда Лесовушка растапливала печку, растягивалась на теплой лежанке и начинала слушать старухины сказки. Та знала много интересного. Рассказывала как в лунную ночь на озере русалки греются на большом камне, какие чудеса творились на заброшенной мельнице, о чем спорят Вьюга с Метелью.
– Бабушка, а про людей что-нибудь расскажи, – просила Луша.
Старуха начинала сердиться, нос у нее становился острым, как сучок, и таким же коричневым, а в глазах появлялись злые желтые блестки.
– Нечего тут про людей вспоминать, – злилась Лесовушка.
Редко какой вечер старушка и девочка проводили вдвоем. Как только Лесовушка зажигала лучину и пристраивала ее у окошка, в дверь обязательно кто-нибудь стучался. Приходил старый Леший и хвастал, как весело ему пугать людей да водить их по лесу. Он кричал филином, взмахивал руками и становился похожим на большую встрепанную птицу. От Лешего пахло прелой листвой и грибами.
