Текст книги "Заполнить Пустоту (СИ)"
Автор книги: Аноним Maustfaust
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Annotation
Фанфик по Bleach. Не совсем обычный пустой в Уэко Мундо. Собирая по кусочкам и ниточкам мировоззрение, герой будет учиться существовать и выживать там, куда его закинула судьба. Без послезнания, без превозмогания, без фабрично штампованных фик-роялей и натянутых на каждую страницу струн души, с одним лишь допущением он попытается заполнить свою пустоту. И допущение это – что, если бы человек мог менять себя? 03.07.2016 – 20.09.2017.
Maustfaust
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Maustfaust
Заполнить Пустоту
Глава 1
Я жил. Реальности перед моим взором быстро сменяли одна другую. Места, явления, эпохи появлялись и исчезали в небытии.
– Разные имена, разные лица, разные голоса...
– Голоса? А... мой голос? Почему я его не слышу?..
– Не знаю.
Продолжаю жить.
Очередная реальность. Кто-то прикасается к моей щеке. Девушка.
– Наверно, красивая.
– Почему "наверно"?
– Не знаю.
Продолжаю жить.
События происходят, живые – живут. Неизвестно, сколько уже было и тех, и других. Как во сне.
– Я наблюдаю.
– Я?
– Да, пожалуй, я.
– А кто – я?
– Видимо, наблюдатель.
– И никто кроме него?
– А что я ещё делаю, кроме как наблюдаю?
– Задаю вопросы, – возник ответ после небольшой паузы.
– Стало быть, я – вопрошающий.
– Да и ответы даю.
– Значит, я ещё и отвечающий.
«Итак, я наблюдаю. Но что же я наблюдаю?» – приглядываюсь. Видимо, зря: «картинка», образы, её составляющие – всё расплывается и разрывается на части. «А если...» – смещаю фокус внимания – и на периферии снова начинают проступать пусть и не совсем конкретные, но хотя бы узнаваемые образы. Интересно.
– Ин-те-рес-но... – покрутил образ так и эдак. – Да, я... испытываю интерес.
– Делать то, что мне интересно – хорошо?
– Ну, плохого в этом не наблюдается, а вот хорошее есть...
Пожалуй, можно было ещё долго так думать и, возможно, до многого додуматься, но у судьбы были иные планы. Из ниоткуда в области внимания возник крик. Неприятный, отдающий металлом, он откликался во мне чем-то новым и непривычным. Но что важнее и неожиданнее – он был моим. Не успев оформиться, понимание резко затмилось иным: «Опасность!» – а тело, ещё мгновение назад не ощущавшееся, само попыталось найти точку опоры. Получилось. Но вместе с тем я понял, что даже не сдвинулся с места. Разом пришло осознание: «Я где-то есть!». Вновь попробовал дёрнуться – не вышло. За первой мыслью последовала вторая: «Похоже, я в этом где-то застрял». Появление тела не вызвало удивления – было не до того.
«Не пойдёт. Что-то не нравится мне застревать», – с такими мыслями попытался я резко развести конечности (да, теперь они у меня были) в стороны. Получилось. Но, видимо, потеряв опору, что-то придавило меня сверху, осыпав, вдобавок, чем-то похожим на песок. По крайней мере, глаза он забивал ничуть не хуже. «Аргх!» – мысленно зарычав, я выгнул спину, уперев конечности во что придётся, и почти сразу же с удовлетворением увидел пробившийся к конечностям свет. «Ха-ха!» – не сбавляя натиск, начал выпрямляться, а груз, явственно оставляя царапины – съезжать с моей спины. Осталось лишь ещё чуть поддать, и ощутимая тяжесть меня покинула.
«Где я?» – проявил недавно обнаруженный интерес, пытаясь отряхнуть морду, и, закончив, определился с ответом: «В яме». На самом её дне, а с другого конца, сверху, падает рассеянный свет и сыпется песок; и, да, этот самый песок довольно быстро укрывает под собой лапы, уже подбираясь к туловищу. Осознав, что снова застревать мне не хочется, я вцепился в склон передними лапами и полез наружу.
Подъём, несмотря на скользящий под конечностями песок, выдался недолгим, но даже так, оказавшись снаружи, я просто свалился, не вставая. Величественно и безразлично глядело тёмное небо приютившего меня мира, по сторонам возвышались пологие склоны, но мне, пока, было не до того. Ощущая, как усталость постепенно покидает тело, я обдумывал внезапно захватившую внимание мысль: «У меня шесть лап!». По паре на каждом из трёх поясов конечностей, две верхних хватательных и четыре беспалых нижних, они делали меня похожим на диковинный гибрид паука с гуманоидом. Вспомнить, пользовался ли я ими или подобными им когда-то ранее, до того полёта в мире видений, не получалось, что, однако, не мешало мне на них передвигаться. Память, к которой я обратился, вообще не давала чёткого ответа, и это вызывало определённый интерес.
– Может... у меня не всегда было столько?
– Может быть и так.
– Точно? – в вопросе чувствовалось нежелание соглашаться.
– Если верить памяти. А она может и подводить...
– А как, – прервал затянувшуюся паузу очередной вопрос, – проверить?
– Для этого нужно чему-то довериться. Сначала... доверимся ей же, только на короткое время. Не могла же она сразу вся сломаться.
Верхняя левая лапа загребла песок и насыпала его в горку рядом с головой. Следующие несколько минут обычная, пусть, по большей части, и не видимая отсюда, жизнь Уэко Мундо разбавлялась забавным зрелищем: некто, метров трёх в длину, полулежащий на краю непонятно откуда взявшейся у подножия бархана ямы, внимательнейшим образом наблюдал за маленькой кучкой песка. В процессе он дважды переползал с места на место, проверяя, всё ли в порядке с другой стороны, явно опасаясь наклоняться над объектом своего интереса, боясь случайно его раздавить. Но вот ожидание неведомого подошло к концу.
– Вроде, – подозрительно глядя на горку, приблизился я к ней вплотную, – не изменилась, – отодвинулся. – Значит, ей тоже можно доверять, если мы верим этому куску памяти.
– А теперь проверяем большую часть?
– Именно. Надо что-то нарисовать и запомнить. Но что?
– На небе месяц есть.
– Тогда рисуем его и... – пробуксовала фантазия, – горки.
Вскоре на песке появились двадцать символов. Решив отвлечься, чтобы проверка была более реалистичной, я осмотрелся. Вокруг лежала пустыня. Ну, как вокруг? С трёх сторон возвышались барханы, не позволяя увидеть то, что за ними, а сверху лился свет одинокого месяца. Подъём к вершине подтвердил догадку: вокруг действительно была пустыня. Бескрайние просторы, испещрённые неровностями, уходили за горизонт, оканчиваясь где-то там, в местах, недоступных взору, а, может быть, и не имея конца вовсе. Со всех сторон, кроме одной, картина была схожей. Там над полосой барханов виднелась возвышенность, чуть более тёмная, но всё такая же серая, как и песок вокруг.
Спустившись обратно и всмотревшись в изображение на песке, я не нашёл отличий между ним и воспоминанием о нём. Это радовало.
– Я рад?
– Видимо, да. Что интересно, факт этого тоже вызывает радость... но сейчас не время.
– Так памяти можно верить?
– Пока – можно. Но не помешала бы более длительная проверка. С другой стороны, оставаться здесь ради этого надолго как-то не хочется.
– Интересно, что есть вокруг? – в вопросе чувствовалось понимание.
– Да. Надо бы взять рисунки с собой, – я осторожно подполз к яме и попытался ощупать обнажившийся из-под песка край. – Что-то твёрдое, – пальцы схватились за небольшой, размером с четверть ладони выступ и, дёрнув, отломили.
– Камень, – заметив, что с объекта исследования не перестают сыпаться песчинки, я приподнял отстающий от других палец и, увидев продавленно-прошкрябанную ямку на его месте, заключил: – Сыплется... Надо быть осторожнее. Тащить его придётся долго.
Выведя, теперь уже на поверхности камня, набор символов и старательно запомнив каждый, я решил отправляться. Вопроса встало два: куда идти и как быть с запоминающим устройством в пути. Впрочем, оба они разрешались просто, так как для меня не было никакой разницы между направлениями, а нести камень как-то иначе, кроме как в руках, я не имел возможности. Ну не пинать же его, в самом деле?
***
Пустыня была огромна. Память, за время пути проверенная ещё четыре раза, подсказывала, что это нормально. Но было и то, что вызывало недоумение, а именно – время дня и положение месяца. Решив отсчитывать путь в барханах, я знал, что пересёк их уже более двухсот, а небо за это время не посветлело ничуть. Да и огрызок луны, дающий тусклый свет, либо сдвинулся незначительно, либо не сдвинулся вовсе. Это не вызывало какого-то заметного возбуждения интереса, но оставляло привлекающий внимание привкус непонятости.
– Похоже, я удивлён, – решение было, в противовес своему смыслу, спокойным, – точнее, недоумеваю.
– Это... сродни интересу? Ведь и у того, и у другого причиной является что-то неизвестное.
– Да, этим они похожи, но имеются и различия. Делать интересное, как мы решили – хорошо, а вот недоумение просто есть. Как свет месяца, сообщающий нам о его присутствии на небе, это чувство лишь указывает на нечто непонятное. А затем, видимо, уже появление или отсутствие интереса определяет, нужно оно нам или нет.
– Так удивление – это хорошо?
– Да. Знать, пусть даже о своём незнании, лучше больше, чем меньше.
Горы песка сменялись горами песка, подъём сменялся спуском. Лишь иногда пустыня дарила возможность пройти вдоль вершины бархана, давая отдых ногам и вниманию. Созерцая раскинувшиеся вокруг просторы и размышляя, я шёл и шёл, пока путь снова не приводил меня к подъёму.
Добравшись до вершины очередного бархана и не увидев ничего, стоящего внимания, я решил передохнуть. Четыре лапы уставали не так быстро, как это делали бы две, но отдых требовался и им.
– А что ещё мы можем чувствовать, – вопросил, устраиваясь поудобнее на песке, – кроме интереса и удивления? Какие ещё... эмоции нам знакомы?
– Что-то припоминается, – отложил камень и почесал голову. – Кроме тех, которые говорят о чём-то хорошем, должны быть и говорящие о плохом... А что плохо сейчас?
– Спина немного жжётся...
– Жжение. Даже, скорее, боль, – поправил первоначальную догадку, – в той или иной форме.
– Делать то, что больно – не хорошо.
– Да, это плохо. Не стоит больше так неосторожно скидывать со спины камни. Хотя, и долго лежать под ними тоже не хочется... – тут же возникла противоборствующая мысль. Впрочем, решение тоже нашлось быстро. – Лучше не будем застревать. А делать то, что вызывает боль, видимо, может быть и хорошо. Менее плохо, чем быть придавленным, уж точно.
Заинтересованный новым ощущением, я завёл левую руку за спину и нащупал сами царапины. Каких-то вспышек боли, странных или просто необычных ощущений не было, но я вдруг понял: что-то изменилось. Изначально бывшая, как и вся видимая часть тела, серо-чёрной, кисть, снова появившись перед глазами, теперь отличалась от своей правой товарки. Пятна на кончиках пальцев явственно отливали чернотой, что, в голубоватом свете месяца, делало вывод очевидным. Я – живой, и, значит, по моим венам течёт кровь, а при ранениях часть её может под напором вытекать наружу. Обострившееся внимание затребовало больше данных о ситуации. Стремясь со всей точностью убедиться в идущем кровотечении, я ощупал царапины уже двумя руками, анализируя ощущения... и ничего нового не находя...
Чуть позже.
– Запоминаем: высохшая кровь прекрасно прилипает к коже, – отпечатывал я мысли в памяти, ходя взад-вперёд по «двускатной» вершине бархана и рассматривая измазанную конечность. – Измельчившись до состояния пыли, она может долго держаться на месте, – помахал рукой, стараясь, чтобы движения были быстрыми, – даже при сильном ветре.
– А ведь было что-то ещё... – заметил, пытаясь вызвать уже ускользающие детали произошедшего. – Когда к нам только пришло осознание возможной тяжести ран. Нечто, заставившее сузить внимание до конкретной проблемы и, в то же время, довольно неприятное... Что это?
– Похоже, – возник после паузы ответ, – это была тревога. Затмевая "обычный" интерес, она заставляет проявлять повышенное внимание к чему-то, бывшему мгновения назад несущественным... Точнее, казавшемуся таковым, – поправил я сам себя. – Ведь появилась она как раз в ответ на изменение важности царапин.
И снова мысли, мысли, мысли. Имея разное содержание и направленность, они роились, то появляясь в области внимания, то вновь исчезая. Я хватал и обдумывал их, иногда по несколько штук за раз, постепенно приближаясь к какому-то выводу.
Интерес, боль и удивление. Этих эмоций, окрашенных соответственно положительно, отрицательно и нейтрально, как мне теперь казалось, достаточно. Знание об их существовании рождало внутри какое-то приятное чувство довольства и полноты. «Для чего достаточно?» – вставал закономерный вопрос. И где-то в глубине себя я находил ответ: «Для части картины мира». Этот гигантский пазл постепенно собирался. Возможно, я начал его, ещё стоя на дне ямы и смотря на песок, укрывавший под собой ноги. А может быть, лишь сейчас, увидев подходящие краями друг к другу элементы – эмоции. Хотя... пожалуй, всё началось с вопросов, заданных себе в мире видений, ведь на картине постепенно проступал я сам.
Теперь стало очевидно, что полученных ответов «вопрошающий» и «отвечающий» не было достаточно. Как утверждала память, любой процесс может ускоряться и замедляться. И все мои действия должны были быть подвержены этому закону, но раньше я не знал, почему и как. Я не видел зависимости между интенсивностью своих действий и испытываемыми переживаниями. Теперь же неведение, ранее мной не замеченное, сменилось знанием, и какая-то, пусть даже маленькая, часть меня была удовлетворена, будто бы я исследовал что-то интересное. Да оно и было таковым, вот только... раньше я о нём не знал.
– А из-за чего возникла та тревога? Что такого важного в этой, – помахал испачканной рукой, – крови?
– Кровь – атрибут живого. И, если её не станет, – отвечал я, углубляясь в память, – не станет и жизни. Став мёртвым, чего бы я ни хотел ранее, я больше не смогу этого достигать.
– Как это? – не мог не возникнуть вопрос.
– Сейчас... – задумался с ответом, – я хочу найти что-то новое. Открываю иные грани себя, исследую эту, – показал вокруг, – пустыню. Я действую, совершая то, что считаю хорошим. А, умерев же, перестану.
– Но кем я буду? Что буду делать, если перестану быть теперешним собой?
– Лежать. Висеть. Гнить, – перечислил возможные варианты. – Но не так это и важно, если выполнять свои желания я уже не смогу. Хотя никто, как утверждает память, не может знать наверняка, буду ли я что-то хотеть, или нет, мысли большинства живых рождаются и существуют в голове. И, раз мне никуда из неё не деться, если её не станет – не станет и меня. То есть, – решил подытожить, – либо меня уже не будет, либо кто-то будет, но уже не я. И как-то это... тревожно? Нет, пожалуй, даже страшно.
– Страшное – плохо?
– Плохо, но всё-таки ещё и тревожно, – определился, по-видимому, раз и навсегда. – А значит, об этом нельзя забывать насовсем. Хотя сейчас занимать этим мысли не стоит...
– Тогда что делать теперь?
– Пора идти, – определившись, я встал и, подняв камень, глянул на цепочку следов. – Всё как и раньше. Пришли оттуда, а пойдём, – махнул рукой в противоположном направлении, – туда.
И снова барханы стали сменять барханы, за спусками последовали подъёмы, а за усилиями тела – созерцание и мысли. Одинокая фигурка на голубовато-сером в свете луны песке под серо-чёрным небом. Её не жгло ожидание конца пути, её не преследовали призраки прошлого. Даже уставшие ноги и внимание не сильно её беспокоили. Она была. И этого было достаточно.
Глава 2
Итак, триста двадцать шестой бархан остался позади. Рой мыслей в голове стихает, и внимание снова обращается к важной при подъёме координации движений. Как скоро выяснилось, не полностью. Возникнув в голове, казалось бы, из ниоткуда, номер следующей горы песка стал перемешиваться с только-только отпечатавшимся в памяти «326», что грозило скорыми проблемами. Где-то на двести семидесятом я уже попался в эту ловушку, ненароком подумав, соответственно, о двести семьдесят первом, а потом, уже на спуске, долго выяснял, который из них мне действительно нужен. Задача изрядно осложнялась отсутствием в пейзажах какого-либо заметного разнообразия, так что урок был выучен с первого раза – не забивай мысли, на которые сейчас полагаешься, прикидками и фантазиями.
И вот я снова на вершине. Удача: склон, по которому предстоит спускаться, оказался довольно пологим, так что успею подумать о чём-нибудь важном. А этого с недавних пор хватало с избытком.
Пищу для размышлений дало знание о причинах поступков. Эмоции, возникающие как бы сами собой, либо подталкивали меня к выполнению действий, либо, наоборот, отвращали, заставляя заняться чем-то иным. Вдобавок, уже после могли появиться ощущения разной степени приятности, будто бы помогая запечатлеть в памяти то, что оказалось полезным или вредным. И эта картина... выглядела знакомой. Казалось, где-то я уже встречал подобную «конструкцию» разума, но вспомнить что-то более точное, несмотря на старания, не удавалось. Ощутив по этому поводу лёгкую, но заметную на общем «бледном» фоне неприязнь-разочарование, я решил прекратить. Глянул вперёд – спуск не пройден даже наполовину, и время на размышления ещё остаётся.
– Более-менее мы в своей голове разобрались, – попытался я сгладить негативные впечатления. – А раз так, стоит продолжить с остальными частями тела. Рассмотрим руки, – они первыми попались на глаза.
– Нам что-то о них неизвестно?
– Их покрывает кожа... Знаю, к ней прекрасно липнет кровь, но основные функции такого покрова в другом, – замедлил шаг, углубляясь в воспоминания. – Кожа должна защищать внутренние части тела от того, что снаружи. Ещё она обеспечивает какую-никакую чувствительность: на случай, если зрение будет подводить, да и боль, как сигнал, тоже полезна. Кроме того, покров может маскировать, хотя... – в очередной раз обвёл взглядом пустынные склоны барханов, – здесь это пока вряд ли пригодится. Так вот...
Не успел я продолжить, как перебил сам себя:
– Погоди-погоди. А... какого я цвета?
Заданный вопрос вызвал лёгкое недоумение моей собственной нерасторопностью. Внезапно появившееся, как это теперь часто бывает, ощущение чего-то знакомого ясно давало понять: раньше внешность была важна, а значит, так может быть и сейчас. Промелькнувшие мысли не заставили сильно медлить, и, остановившись и осмотрев себя, скоро я уже продолжил путь, зная ответ:
– Серо-бурого. Даже пепельно-бурого, а это неплохо годится для маскировки в такой пустыне. На освещённых склонах я, может, и буду выделяться, но в тени можно остаться незамеченным. Если, конечно, зрение у наблюдателей будет таким же, – заставило исправиться очередное воспоминание о различиях живых существ.
– А что насчёт лица? – не давал покоя вопрошающий.
– А с ним, – опять попытался рассмотреть объект интереса, – проблема. Глаза находятся в каких-то выемках и едва-едва могут определить цвет краёв: там качество "картинки" хуже, чем в центре поля зрения. Да и виден отличный от окраса остального тела светло-серый, так что особой веры наблюдаемому нет...
– Ладно, более-менее разобрались, – продолжил отвечающий. – Кожа бурая, цвет лица... светло-серый. Функция маскировки выполняется достаточно хорошо, – что тут же подтвердилось "импульсом" довольства. – Теперь определимся с защитой. Чем бы... Ага! Камень, – осторожно приподнял левую руку и взглянул на сделанную в боку булыжника выемку, – крошится в руках, не причиняя коже повреждений. Но тот, большой, что давил на меня в яме, оставил царапины, съезжая... Впрочем, внутренние органы не задеты... – тут я вспомнил про скелет – опорный каркас, присутствующий у большинства животных и имеющий схожее оградительное назначение, – как, наверное, и кости. Функция защиты тоже выполняется неплохо.
– Теперь чувствительность, – опять отвечающий. – У камня, – он всё ещё лежал в руке, – ощущается шероховатая нижняя сторона, а, если его ощупать полностью, – осторожно это проделал, – можно представить форму...
К этому времени я уже почти добрался до конца пологого склона, и возможность свободно рассуждать должна была скоро исчерпаться. Однако неоконченная мысль была интересной, а усталость ног перед скорым подъёмом ощущалась особенно остро, так что я решил сделать привал прямо здесь, а не как обычно – на вершине. Разлёгшись так, чтобы натруженные конечности не испытывали напряжения, я продолжил размышлять:
– А хорошо чувствуются мелкие предметы? Те же песчинки, к примеру.
– Похоже, нет, – ответил, уже отложив камень и высыпав на ладонь ровным слоем щепотку песка. – А вот если мы... Ха! Если сложить вместе штук шесть-семь и надавить на них другой рукой, сопротивление ощущается, да и шероховатость заметна, а что-то помельче, всё-таки, не чувствуется.
– И... – вопрошающему временами тоже нужна была пауза, – для нас этого достаточно?
– Должно быть, – ответ сформировался почти сразу. – Ведь что-то большое, а значит и важное, мы всё же нащупаем, да и форму сможем определить. Шероховатость... вообще непонятно, зачем нужна, но ощутить её тоже получится. Функция чувства выполняется хорошо.
Потребовалось чуток времени, чтобы собраться с мыслями, так что я успел сменить положение тела и теперь лежал на спине, смотря в тёмно-серое небо. Пустота навевала приятное чувство покоя, не отвлекая внимание от раздумий.
– Так с кожей разобрались?
– Положим, да, – я снова углубился в память. – Ну-с, руки. Кроме как носитель кожи, они нужны, чтобы хватать и удерживать предметы, а ещё полезны в драках с другими животными. И, если первое у нас получается неплохо, то вот как со вторым – неизвестно... Но, допустим, противник будет на нас более-менее похож, значит... можно бить себя и изучать результаты... Хотя это, скорее всего, и будет больно. Ну-с, приступим...
***
Я оказался прав: это действительно было больно. Сжав, для большего эффекта, в кулак правую руку, я методично избивал себя, начав со слабых ударов, почти шлепков, в область груди. Постепенно увеличивая прикладываемую силу и анализируя ощущения, я надеялся понять, насколько могут быть опасны такие атаки. Это помогло бы лучше исследовать защищённость и определить, в чём я имею преимущество – в обороне или нападении, так что важность затеи было сложно переоценить.
За основу бралась мысль о том, что реакция тела на внешние события в какой-то мере обоснованна. По задумке, организм реагирует на опасность соответственно её значимости, то есть при небольших повреждениях боль будет слабой, а вот при возникновении реальной, действительно серьёзной угрозы сила реакции должна резко возрасти, буквально задавливая все остальные стимулы и принуждая таким образом прекратить рискованное поведение. Затея была сомнительной: шансы пропустить нужный момент выходили высокими, а отбить себе что-нибудь мне совсем не хотелось... И разум, подгоняемый возможностью проверки «на практике», в реальном бою, быстро нашёл выход. Очевидное и естественное, в общем-то, решение – максимально замедлить изменение силы удара – превратило неприятное, но хотя бы краткое исследование в долгий сеанс самоистязания, тем не менее, в большей степени приятный, чем отвратный, ведь иначе он бы просто не состоялся. Интерес, благо, был сильнее боли. Большую часть времени.
Иногда ощущения добивались своего, и я прекращал эксперименты, ложился на освещённую сторону бархана и отдыхал от пережитого, смотря на источающий голубоватый свет месяц. Раньше покой навевало тёмное небо, но сейчас оно не могло соперничать по силе вызываемых переживаний с ноющими конечностями, так что выбор был очевидным. Ведь пусть созерцательное настроение и обращало излишнюю долю внимания на боль где-то внутри, но иной вариант – песок – не трогал в душе ничего и служить защитой от негатива не мог тем более. В попытках отвлечься сильнее, я обдумывал причины своего выбора:
– "Защита от негатива". Забавное выражение. Я одновременно и понимаю, что ощущения могут нести вред, и не понимаю, раз продолжаю их чувствовать, а значит, и генерировать.
– А нельзя как-то... добиться солидарности тела с мыслями?
– В принципе, можно, но для этого нужно слишком многое знать о том, как устроено тело. Да и любая удачная попытка повлиять на органы чувств будет означать, что они могут быть кому-то подконтрольны, – ушёл я в философствования, – а значит, им уже не будет такого доверия, как раньше. И, даже если контроль будет единоличным, встанет иной вопрос: "Можем ли мы теперешние верить себе прошлым? Достаточно ли обширны были знания тогда, чтобы принятое решение оставалось актуальным и сейчас?". Об это, по идее, нужно думать при принятии любого решения, но изменение самой основы своих знаний о мире – органов чувств – событие просто исключительной важности... Хотя, конечно, было бы неплохо, – добавил чуть погодя.
Причинить себе серьёзный вред оказалось одновременно и легко, и весьма непросто. По большей части, тело было хорошо защищено (или плохо вооружено – тут как посмотреть), настолько, что до резкого скачка боли не доходило, как бы я ни старался. Конечно, если долго бить по одному и тому же месту, рано или поздно оно поддастся, но первым вполне может не выдержать кулак, и такая «временная неуязвимость» меня вполне устраивала – ведь, в случае чего, я вряд ли буду бездействовать.
Но были также места, особо чувствительные к повреждениям, и с ними не всё было так замечательно (или наоборот – опять же, в атакующем плане). Как выяснилось, опасными были удары в сгибы конечностей, разжатые ладони, а также – кто бы мог подумать – в горло и голову. Кроме боли, уже ставшей привычной, даже самое слабое попадание вызывало специфические реакции, должные, по всей видимости, затруднить для противника повторение успеха. Так, удар по внутренней части сгиба конечности заставлял оную резко сократиться, ладонь инстинктивно сжималась для большей защищённости, а от прикосновения к шее плечи поднимались сами собой. Но на первом месте стояла сохранность головы. Мало того, что опасность сзади запускала реакцию «вжаться в плечи», лёгкая тряска вызывала в содержимом черепа глухую боль, а глаза вообще, казалось, были самыми уязвимыми органами моего тела... «Ведь есть ещё и маска!» – непонятный костяной нарост как раз на том месте, где у нормальных животных находилась морда. Непропорционально большой рот делил бугристую, в выступах и впадинах, поверхность на две неравные части, а расположение слоя брони навевало мысли о внешнем скелете насекомого. Необычное, как утверждала память, строение головы вызывало вопросы.
– Как, не имея лица, я буду общаться с сородичами? Насекомым в этом отношении проще – у них мимику заменяют движения усиков, а как быть мне? – на громкость голоса я, конечно, не жалуюсь, но едва ли переливы металлических тонов окажутся достаточно выразительными.
– Судя по ширине пасти и остроте зубов, мой вид является хищным. А это значит, что нам не требуется сбиваться в стаи для защиты, как травоядным; мы одиночки, и сложная коммуникация нам вряд ли свойственна. Травоядные... – взгляд сам собой обежал безжизненные песчаные склоны. – Да... – а что ещё тут скажешь. – Их тут вообще не водится.
– Тогда кого едят хищники?
– Своевременный вопрос, – себя не похвалишь – никто не похвалит, да и некому. – Можно, конечно, предположить, что питаются друг другом, но едва ли они так прожили бы долго. Ведь в процессе охоты, да и жизни вообще, энергия обязательно затрачивается, и, если её неоткуда брать, рано или поздно хищники вымрут. И тут у нас три варианта. Либо мы оказались здесь как раз в тот момент, когда все травоядные были истреблены, ну или погибла вся растительность, и тогда нам, понятное дело, не выжить. Либо наши родители избавились от лишнего груза во время перехода в более злачные места, а нас занесло песчаной бурей, спрятав, к тому же, все следы. Выжить, в таком случае, тоже будет проблематично. И третий, наиболее оптимистичный вариант – мы сами способы перерабатывать и запасать разлитую вокруг энергию, – где-то внутри эта мысль вызывала удивление пополам с весельем: нечасто доводится размышлять о гибриде травы с травоядным, к тому же, обладающем пастью хищника. – Конечно, возможны и иные случаи, но это лишь комбинации предыдущих... в разных пропорциях, так что нет смысла учитывать их отдельно.
– И какой вариант мы выберем?
– Точно не первый. Если целые виды живых существ ничего не смогли поделать с бедой, то и у нас вряд ли получится. От такого выбора, даже если он окажется верным, ничего не изменится. Так что перейдём к следующему... А он состоит в том, что еда всё-таки где-то есть. Но, пусть мы и способны выяснить по своим следам, откуда и куда шли, определить направление на богатые пастбища будет не так просто, если вообще возможно. Специфические чувства хищника для выслеживания добычи что-то не дают о себе знать, да и лететь в тёплые страны не тянет. А значит, придётся идти наугад, как и до этого.
– А что в третьем варианте?
– Можно только предполагать... – необычное нужно было хорошенько обдумать. – Но одно известно точно – мы не питаемся светом. Растениям не нужно двигаться, и энергообмен у них медленный. Так выходит, что годами накопленное деревом растратится нами за считанные дни, – хотя дни, как раз, считать не получалось. – А значит, мы едим либо что-то, содержащееся в почве, либо что-то, рассеянное в воздухе. Песок здесь, – взял пригоршню и рассыпал перед лицом, – без частичек пыли. И не то, чтобы я исключаю возможность питаться камнями – всё же припоминается что-то похожее – но, будь это возможно здесь, их ели бы все. И, хотя никого другого мы пока не встретили, уникальность – вещь слишком редкая, да и зубы нам даны точно не просто так...
– И что же мы, в таком случае, едим? – прервал затянувшуюся паузу вопрос.
– Не знаю. Можно попытаться выяснить, какой орган принимает пищу, можно определить, как та усваивается и распределяется по телу. Для начала надо будет завершить эксперимент и отлежаться, чтобы привести ощущения в порядок, но это возможно. Однако мы не видим еду, и до тех пор, пока не сможем увидеть, нет смысла знать, что она собой представляет. Какая разница, если добывать её лучше всё равно не получится?.. – вопрос, понятно, был риторическим.
– Не пора встать и продолжить?
– Да, надо бы. Что-то мы отвлеклись. Теперь бы разобраться с этой... дырой.
– А зачем она там? Да и вообще, какая от неё польза?
– Пока лежали, ничего нового я не надумал. Сам не понимаю, зачем она нужна. Тем более тут – в центре лба.
Глава 3
Дыра в голове. Сквозная. Я сидел на склоне бархана и недоумевал. Эта брешь в защите ставила под сомнение естественность моего появления на свет. Чтобы не понять превратно: естественным я называю рождение «у мамки с папкой», даже если те и запропастились куда-то впоследствии. При таком раскладе я должен быть похож на своих родителей, а они, в свою очередь, должны быть приспособлены к выживанию в окружающей их среде. Допустим, среда в последнее время не менялась. Возникает вопрос: «Как дыра в голове помогала родителям выживать?». Я проверил: её края намного чувствительнее к боли, чем кожа, а значит, очень уязвимы. Налицо недостаток, и я всё никак не мог понять, в чём же преимущество.
