Текст книги "Ракеты (СИ)"

Автор книги: Аноним hugan

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Annotation

~76000 знаков с пробелами. Мир незаметно, внезапно и странно меняется, и мне хочется посмотреть, как эти изменения проходят через внутренний мир человека, отзываются в смыслах, желаниях и сомнениях, которые движут им независимо от того, что этот человек знает и думает о "глобальных трендах" и тому подобном. Пытаюсь провести некий мысленный эксперимент, не подгоняя его под какие-либо готовые представления. Разумеется, честность этого эксперимента ограничена моей "внутренней честностью", тем, насколько я способен не обманывать сам себя.

Мне не хватает какого-то нового "Детства Люверс" о наших днях, с его зрением и впечатлительностью ребенка. ("Никакой статьи о Блоке не надо, а надо написать новое Поклонение волхвов, как у голландцев, с волками и снегом")... Я заведомо не могу восполнить этот пробел и выдать "световой отпечаток" сравнимой силы (это не стандартная фигура скромности, мне это, увы, совершенно очевидно на разных уровнях – от строения самой ткани текста ("они чернелись, как слово 'затворница' в песне") до динамики образных рядов и общей композиции). Но что же мне остается, если мне хочется, чтобы такой отпечаток существоал, чтобы в нем можно было черпать надежды и смыслы? Буду действовать по принципу "сделай сам".

hugan

hugan

Ракеты

I

1.

– работал в нескольких коммерческих фирмах, потом в госучреждении, но нигде не чувствовал ни интереса к работе, ни удовольствия от нее. В какой-то момент он устроился в НИИ того, чем и давно интересовался. И там он нашел свою, приблизительно и условно говоря, любовь. Она сидела на пыльном подоконнике, высокая, в каких-то шлепках, с тетрадным листком.

Был август. Здание стояло на окраине, оно одиноко возвышалось над полупарком-полупустырем с дорожками, выложенными старой крупной плиткой. Коридоры его были пустынны, а в широких окнах была наклеена блестящая пленка, в какую заворачивают цветы. Снаружи она блестела по всему корпусу между ржавыми кондиционерами, как если бы советское фантастическое кино бросили под открытым небом; а изнутри была синевато-серой и полупрозрачной, и окрашивала солнечный свет и весь мир за окном в странный и тонкий полутемный синеватый цвет.

Этот окрашенный мир был совершенно другим, вроде тех, что иногда бывают в снах. Солнце было большой сиреневой близкой звездой. Земля внизу была странна и подробна, полосу пыли пересекали длинные тени тополей. Старая "девятка", на которой он иногда приезжал на работу, имела при взгляде сверху иные пропорции. Стекла были огромны, очертания были лаконичны и ясны, было видно, как она компактна и полностью готова к движению в любой момент, по грунту, по траве, низко над землей, как какой-то аппарат из будущего, и ее длинная тень пересекала траву и августовскую теплую пыль. Тонкая сиреневая темнота, как солнечное затмение, касалась прежде всего неба, земли меньше, но падающий на землю чуть странный свет останавливал время и события, давал время увидеть мир, свободу в нем, принадлежность к нему.

Их любовь была необязательной, как почти все на этой работе, и она была неотделима от пыли паркета коридоров, дрожащего света в лифте, необременительности служебных обязанностей. Иногда они засиживались дотемна, якобы за работой, и действительно за работой (в их неопределенном заведении и при их относительном интересе к предмету это трудно было определить). Бывало, они в сумерках пили чай в комнатке, называемой библиотекой, и видели, как внизу, в кварталах частного сектора, зажигаются на улицах фонари. В другие дни они брели по парку и у автобусной остановки, где начинался более явно выраженный город, расходились.

2.

Заканчивался октябрь, наступила полоса красных холодных зорь и таких же красных облетающих в парках листьев. Темнело с каждым днем раньше. Он приходил в свою пустую квартиру в самые сумерки, в странное сочетание темноты и прозрачного света холодной ясной зари. Это сочетание томило его. В пустоте комнат была бессмысленность, в черноте и огне заката был какой-то неудобоваримый и до страшного непосредственный смысл, давний и всеохватывающий, как когда в детстве в такую же зарю он просыпался после дневного сна и какое-то короткое время – не то, чтобы видел что-то, но – стоял рядом с чем-то смутным, важным, таким, что в обычной жизни забывается; как когда в детстве мама забирала его из садика и вела домой через дворы с голыми черными ветками, за которыми горела эта заря, за которыми в другом месте таким же желтым прозрачным светом горели окна интерната на втором этаже садика, где детей не забирают домой на ночь, где, наверно, в большой комнате ровный-ровный свет лампочки, бесконечного ожидания, отупения, забвения, с белым потолком, с правом на надежду, c видом на огни.

Пригласить Олесю к себе домой он не мог. Это было бы выход на новый виток, и он не знал, что и зачем на этом витке делать.

На работе за облетающими деревьями шире открывались южные степи. Закат оттуда выглядел по-другому. В дымной дали горели какие-то костры, чернели домики с желтыми окошками, земля с космами старой травы сохла пятнами, и панорама далеких огоньков чуть волновала воображение. Сумерки, хотя и осенние, напоминали, обещали что-то, как в детстве при ожидании поезда что-то обещают железнодорожные огни.

3.

– Ты понимаешь ли, какое дело, вот какое дело, вот мы идем, вот мы тут идем, и мы разумные люди, мы же можем не смущаться наших, там, желаний, намерений, мы от них отстранены. И это прикольно в своем роде, я прям горжусь и любуюсь собой, стендин толл. А отстранены мы потому, что желания и влечения сами по себе не так уж интересны. Интересно было бы то, во что они встроены. Что-то более общее, частью чего они могут являться. А с этим определиться куда труднее.

Так говорила высокая, умная Олеся, и это он любил в ней: и то, как она неувлеченно любовалась собой, и то, как замечательно несущественно было для нее это любование. И, наверно, то, что она ясно видела центральную проблему: нельзя было себе представить и нельзя было понять, во что все это может быть встроено, что и ради чего им делать друг с другом, или друг без друга, или каждому самому по себе.

Они ехали в его машине в какое-то неопределенное направление за город, в сторону побережья. Была поздняя осень. Над камышами горела яркая желтая заря. – Если бы мы придумывали эту историю, что бы нам было нужно? – говорил он. – Застревает машина в болоте. Мы идем пешком. За болотом лес. Черные елки, желтая заря, есть такие детские книжки, старые. И кажется, там, за рядом деревьев – другой мир, что-то странное, забытое, хочется туда, как будто бы на родину, и нельзя понять, что там.

Светлая колея из укатанной ракушки сворачивала в сторону моря. Ехать по ней, плавной, неровной, было прекрасно, но дальше песок становился рыхлым. Они выехали на побережье. Вода не была уже летней. Дальше дороги не было.

4.

– Ты говоришь: отстранены. А хорошо ли быть отстраненным? И от чего мы вынуждены отстраняться? Может быть, без этой отстраненности было бы проще и лучше.

– Но ты же сам не готов от нее отказаться. И я не готова. Вон, "психологи советуют": найди свою Идентичность, определись, действуй, отвага, слабоумие, крепкое личное щастье – все к лучшему на локальном участке жизни.

– Нет, ну можно же все понимать, рефлексировать свои действия, это ведь не то же самое, что ты называешь "отстраняться". Рефлексировать и действовать.

– Да, но как действовать? Как именно?

– Черт! Черт, ну как все нормальные люди.

– Ну а разве мы как-то по-другому? Мы лишь остерегаемся идти туда, откуда не знаем выхода. Или нормального пути дальше. – Она помолчала. – ну какой смысл, какой интерес об этом забывать, ограничиваться локальным участком, какой смысл вообще забывать о чем-то? Считается, что секс это общение. Ну а куда ведет общение? Да, мы проникнем тайн друг друга... А почему они тайны? Ну да, да. Давай проникнем. Давай проникнем? А понимаешь, куда? В нашу самую раннюю молодость, и раньше, много раньше. А понимаешь, зачем?

5.

Начиналась зима, но снега все не было. Теперь они жили преимущественно вместе в его комнатах. В этом не было чуда. Познание друг друга касается множества неважных и служебных моментов, проблем, досадных уязвимостей. Им хватало ума не ожидать от этого познания чудес. На первых порах довольно было отдельных радостей: ему – ее голых по плечи рук в проеме входной двери, на пересечении пасмурной синевы и душного света лампочки, домашней одежды, в которой она выходила во двор и входила, омытая серым ветром, в тепло. Того, как чужой, молодой жизнью наполнился дом, как чужая, молодая, сильная жизнь прикасается изнутри к его стенам. Чуждость давала чувство новизны, радовала, волновала.

Снега же не было. Они иногда читали вслух книги. Текст, сухой текст, читаемый сухим голосом, давал комнате новую перспективу, давал общую сказку, они любили это. "Снегом уже вторую неделю полны тучи через край, мраком чреват воздух. Когда же он, чародей, обведший все колдовскими кругами..." – читал он, и, странно, книга о детстве, о снеге, о восприятии ребенка звучала как утешение, как будто бы она была о том, чего нет у них и по чему они тоскуют.

– Будем детьми, – говорили они, – благо, мы можем это себе позволить. Разделим это новое детство друг с другом, поскольку ведь больше никому мы не нужны в этом... – тут свет проектора попал ей в глаза, она остановилась, откашлялась и выговорила: – в этом... в этом ка-че-стве.

Но детство у них было разное, не все бывало им взаимно понятно. Например, она никогда не видела пустоту его комнат, у нее не бывало ощущения, что за комнатой – еще пустые комнаты, огромный холодный пустой дом, с какими-то переходами, котельными, полуподвалами, целое пустое учреждение, и неуютно жить в маленьком обжитом его участке. Слова "будем детьми" странно гибельно звучали вблизи чуждых, гулких пустот.

6.

Он представил себе, или, наверно, ему снилось: они открыли загороженную шкафом дверь и пошли на пустовавшую "хозяйскую половину", но это уже не хозяйская половина, а что-то гораздо большее. Какой-то ангар, в нем рельсы, какая-то холодная копоть, печь. И почему-то они ищут жилье, ищут себе новый угол, который бы им обжить. В верхних этажах контора. Деревянные полы. Галерея кабинетов, комнаток, и угловая, хорошая, светлая с двумя окнами на разные стороны, а за ними сирень. И в ней огромная кровать, и тепло, и как-то по-старинному, по-городскому сентиментально, как в конце сентиментальной книжки, несколько безнадежно сентиментально, и светлый, городской, сиреневый вечер а окнами. Но коридор, который ведет в это крыло, очень узкий. На пути обратно он еще уже, надо пролезать под какими-то перекрытиями, это становится даже страшно, и он понимает: каждый раз так ходить домой будет невозможно.

Она же читает вслух: "Мортира стала поперек комнаты, вся комната стала мортирная".

В конце ноября они собрались устроить небольшой поход через лес по пути в дачный поселок, в гости к знакомым. В поселок вела дорога, но они решили идти по лесу, разведать путь через болотистую низину, овраги и холмы на противоположной ее стороне. Может быть, они решили добраться до того леса, за черной кромкой которого, они оба помнили, так странно горела желтая осенняя заря. До темноты они намеревались пересечь заболоченный ручей и подняться на возвышенность на его противоположном, крутом берегу. Оттуда до дачного поселка оставалось лишь несколько километров.

II

1.

Есть несколько слоев. Есть уровень верхний, абстрактный, сюжетный, его надо охватить, чтоб получилась целостность, как в романах. На этом уровне, как молнии, или как потоки воды на сухом асфальте, прочерчиваются нити. Хозяйка выполоскала белье и вылила ведро на горячий летний асфальт. Вода, смочила пыль, пробудила запах и жизнь, стала прокладывать себе путь вниз. Впереди большой двор, можно наблюдать, как выявляется, рисуется сеть оптимальных, кратчайших путей. На переднем крае вода скопилась лужицей, как головастик, поверхность натянулась, пробует периферию, смачивает жаркую пыль, прокладывает канал. В лужице, в некоем ее фокусе, ближе к переднему краю, как ядро в сперматозоиде, плавает скопление соринок, семян, позднего тополиного пуха. Оно – не причина продвижения, но верный его признак, оно всегда там, где будет сделан следующий шаг. Сзади прибывает понемногу новая вода, натяжение не ослабевает, головная лужица движется вперед. Так же прокладывает себе путь через воздух молния или электрическая искра.

Подросток в тени черешни лениво смотрит на асфальт, лениво сочувствует воде, лениво думает: куда она достигнет, пока питающий ее ослабевающий поток не иссяк. Есть верхний, абстрактный уровень. На этом верхнем уровне проба за пробой прочерчиваются и складываются судьбы.

Прочертив извилистую линию почти через весь двор, головная лужица замедляет движение. Приток воды ослабевает, прорывы почти не происходят, вода движется теперь не шагами, а равномерно впитывается в пыль, лужица становится широкой и мелкой. Но тут хозяйка выплескивает новое ведро. Элементарность, чистота эксперимента нарушена. На передний край поступит свежая вода, движение продолжится. Подросток, преодолевая жару, лень и астенические мушки в глазах, встает с лавки и идет через залитый солнцем асфальт. Его белая майка, как и развешенные белые пеленки, ослеплена, перегружена, засвечена солнцем. Летит пух, движутся тени листвы, белым горят: пух, асфальт, пеленки, за ними небо.

Итак, есть верхний, сюжетный, уровень: похожие на молнии ветвящиеся нити сходятся, расходятся, останавливаются, иссякают, порождают новые. Ядра гамет сливаются и делятся, являя то ли причину, то ли верный признак жизненно значимых событий. Хорошо бы охватить его взглядом, но сложно. Но можно взять уровень ниже, построить некий мир в конкретике и деталях, запустить модель на выполнение и смотреть, какая жизнь будет идти в ней.

Ядра гамет, ядра комет, Пьер Безухов выходит от Ростовых на мороз и видит над домами комету, эту вестницу бед и перемен. Ему не холодно, он распахивает шубу на жарко дышащей груди. Потому что хозяйка уже вылила новое ведро, и из прошлого, по проторенной сети каналов, возобновился приток жизненной силы.

Подросток переводит взгляд в черноту раскрытых ворот гаража, но взгляд засвечен белым. Он закрывает глаза и еще почти секунду видит: белые пеленки, чернота гаража, листва, и над ней меркнущее в глазах, сиреневое небо, другой мир, освещенный меркнущей сиреневой звездой, и в теплой коричневой темноте, как на ковре в детстве, вокруг центра поля зрения виден внутренний зрительный шум.

Он знает, как в него смотреть. Вначале нет ничего. Потом он видит шершавую поверхность земли по обеим сторонам проложенного пути. Потом он видит раздавшиеся в стороны елки, отбрасывающие в разные стороны черные тени. Над ними, в пространстве, в слоях воздуха, на параболической нитке собственного дыма склонилась и зависла осветительная ракета. Ее белый свет выхватывает круг из глухой ночной темноты холмов, камышей, болот, дальше нет ничего. Склон холма освещен контрастно. Ракета снижается, четкие тени движутся, становятся длиннее, сеть ветвей бежит по траве. Внизу, почти в середине освещенного круга видны фигурки пустивших ракету людей. Они слепились в пару, то ли как причина, то ли как признак того места, где будет сделан следующий шаг, где из темноты будет выхвачен новый кусок шершавой поверхности земли.

Но вода прокладывает путь, не зная, куда и зачем она стремится. И вот в чем вопрос: куда она успеет достигнуть, и: что делать, когда поток слабеет?

2.

– Завтра. И с ней приедет.. этот человек из института, с ее работы. Который тебе подарил фонарик.

– А они нам еще что-то подарят?

– Может быть и ничего. Они идут пешком. Если они не придут до вечера, папа пойдет им навстречу. Я буду сидеть наверху с рацией и смотреть на лес, чтобы заметить ракеты. Они будут пускать ракеты. Никто не будет спать. Ты знаешь, что если все время смотреть, потом в глазах все мельтешит, и белая полоса?

Брат и младшая сестра радовались приходу гостей. В компании родители бывали веселы и деятельны, это создавало ощущение праздника, радостных и редких событий. Летом ходили в лес. Борис был тогда маленький, сестры его тогда еще не было вовсе. "Тетя Олеся" была в шерстяной кофте, которая пахла дымом. Песни и разговоры были не вполне понятны и от этого казались большими и загадочными, как вечерняя даль железной дороги на маленькой станции, когда накануне вечером встречали гостей. Тогда в лесу были сумерки, огонь освещал: шерстяную кофту, часть лица, и в стихах были слова: читать детские книги, и высокие, ТАЙНЫЕ ели. И он не понимал, зачем им, высоким, взрослым людям, детские книги, когда им принадлежат все эти сумерки, огни переезда, вагонный стук и тусклый вагонный свет, и даже.. и даже свет того вагона, который поехал дольше и исчез, после того, как тетя Олеся вышла из него, ступила на твердый вечерний асфальт и стала реальной. И вот, он помнил, они ставили палатки в лесу, пили из термоса чай, пахнущий кофе, с его паром и чернотой в жестяной термосной крышке, и говорили о непонятном и большом, таком же важном, как эти высокие, ТАЙНЫЕ ели вдали, в глубине леса, и как то, что за ними, за ними.

Это было в здешнем лесу, не слишком далеко от поселка, когда он был маленький. Когда ему было на несколько лет меньше.

И теперь снова ожидался такой вечер. Он ждал сумерек, в которых, он знал, он будет, как тогда на вокзале, вперять глаза в неподвижное тревожно-серое пространство веток за полосой сухой травы, не замечать сумерек, а только чувствовать, как лес все более странно, нереально сер, как дика и пустынна лежащая за окном местность. Потом на траву упадет полоса света с нижнего этажа, и окажется, что уже совсем темно. Это будет означать, что – ночь, все станет ночным, но странным образом останется прежним. И в темноте он все так же будет ждать сигнальной ракеты, световой точки, отмечающей человека на темно-сером, неравномерном полотне реального мира.

3.

Итак, они решили идти пешком через лес. Быстрые и легкие процессы совершились, и их поток иссяк. К концу ноября главы становятся длиннее, разговоров больше. В лесу они могут заблудиться, и, может быть, попасть в какой-то другой мир, может быть, чуть более сказочный. С другой стороны, что толку от другого мира, если он изолирован от обычной жизни. И вот: им нужно проложить некий средний путь, и они, похоже, это понимают и идут искать этот путь, и они молодцы. – И еще... – тут свет проектора опять ослепил ее, но она не обращала на это внимания. По ее лицу двигались, повторяя его форму и шероховатость, световые линии глубокого синего цвета и буквы скупых технических надписей, F 2, ISO 50, трава, сосны и кусочек неба, но вместо всего этого она видела только яркую сиреневую звезду в линзах проектора, в темноте.

– ..и еще: вот мы любим детство, молодость, и про них многое сказано в искусстве, но вот они проходят, и начинается другое, другое время. Оно не так подробно освещено. От него часто отворачиваются, коптящая лампа, грязная полоска света, Будем читать псалом //, шепотом: ни-че-го, как-нибудь проживем. Тут должно бы настать то самое, ожиданием чего была освещена молодость, и, может быть, вообще все предыдущие годы. Эти ожидания реализуются, или гибнут, или забываются и уходят на дно души, но, во всяком случае, тут с ними должно произойти, проис-хо-дить что-то. Область, к которой сходятся надежды, не может быть скучна, даже если в ней мы получим их гибель (но мы не получим). При этой драме стоит присутствовать. Кто-то пытается этого избегнуть, вот тогда и бывает: скука, «быт», ужас медленно убаюкивающих самих себя людей: НИ-ЧЕ-ГО.., как-нибудь проживем, и вместо точки, из которой все освещено, мнится черная дыра, коцит в центре спирали, в который все постепенно сходится.

Проверка на содержательность ожиданий и надежд жизни может, наверно, казаться похожей на смерть, на такой страшный самосуд Ивана Ильича, но это только так кажется. Физиологи говорят, нельзя показывать на себе, но я буду показывать на себе. У меня ничего не вышло? Но это же охрененная драма, одного накала которой хватит, чтоб осветить полжизни вокруг. Да, это горе. Но открытое горе сияет как шаровая молния.

И еще: после молодости рождаются дети, появляются новые миры. Это можно было бы назвать чудом, если к этому банальному выражению отнестись серьезно. Как это и надо ожидать от чуда, оно превышает человеческие силы, с ним не просто иметь дело, и невозможно заглянуть в его в эпицентр. Можно видеть отсвет чуда на смягченных временем детских воспоминаниях, но когда все происходит внутри и рядом, от него, бывает, отворачиваются, как от электросварки. Переживания родителей идут по разряду "три чувства молодой матери"; в искусстве полно художественно осмысленных детства, молодости, старости и чего угодно еще, но ближайший контекст точки зарождения всего все-таки остается в тени.

Все же на себе не получится показывать. Связь иррациональных надежд молодости и дел практической жизни, которые их более или менее воплощают, сильно завязана на физиологию, природу, тело. Тут действуют различные табу, может быть, излишние, может быть, пока необходимые и неустранимые, как средства защиты, которые помогают подойти к эпицентру ближе. Влечения, неясные надежды, ожидания, и вообще все то, что в молодости бросает на мир свой яркий свет, действует лишь в приложении к чему-то, нуждается в полезной нагрузке, а на холостом ходу надоедает и опустошается. Влечение не порождает смыслы само по себе, хотя и без него любые смыслы лишены движущей силы, абстрактны и мертвы.

4.

В городе настала бесснежная поздняя осень с коротким световым днем, заморозками и гололедом по утрам. Ездить с утра на работу не хотелось. Ехать вместе было даже хуже: они давно уже не радовали друг друга в этот час в машине. Но не многим лучше бывало и ехать одному. Мимо проходили многоэтажки. Светофор серел в ветвях, большой и бесформенно-черный. Когда-то, в сентябре, в октябре, это был такой его внутренний клип, в нем был смысл и свой накал. Какой смысл вложить в это теперь? Вода замерзла в омывателе. Он завел дурную привычку резко рвать вперед. Олеся оставила в машине флешку с музыкой, на ней, рандомно, поет: "Да.-вай – залишимо бiльше для нас". В какой-то недолгий момент это тоже была часть клипа, теперь нет. В определенном месте пути, на мосту, над торговым центром, открывается розовый городской рассвет. Он трезв и одновременно то ли фальшив, то ли, но это слишком было бы ужасно, как раз правдив в своей фальши, и правда его безнадежна. Никакой клип не совместим с этим. И почему-то более всего отталкивающими кажется буквы над входом в молл, образующие зелёную треугольную горку: что-то вроде: король Мерлин?, странная путаница, царь-горы, магия, будничный, длящийся бред.

Он видит эти буквы, и остаток пути размышляет о том, что если неприятное просто неприятно, оно тяготит сильнее, чем когда становится жутким, когда бред явственно шевелится в нем.

Затем его внимание на какое-то время занимает работа, малые части большого общего замысла. Цветной программный код красиво и успокоительно светится на темном, темно-сером фоне экрана. Алгоритм находит удивительные соотношения и сходства там, где никому не пришло бы в голову их искать, заметить которые бывает под силу только искусству или, в некоторых редких случаях, детям. Он знает, для сложных явлений трудно выделить базовые сущности и сформулировать законы, способные объяснять и предсказывать, но иногда ход событий способна угадывать основанная на статистике интуиция, человеческая или машинная, способная работать со всеми доступными данными сразу. И он делает к своему внутреннему хозяйству пристройку из такой машинной интуиции, инструмент разведки, который можно пускать туда, где последовательное мышление теряется и тонет. Бывает, работа снится ему ночью, и, ворочаясь, он пытается распутать что-то, разобраться, а потом понимает, что это сон, и думать об этом необязательно, но все равно неясные представления продолжают ворочаться в нем, как он в кровати (тут какая-то рекурсия (может быть, мои мысли по отношению ко мне тоже (может быть, указатель на родительский объект указывает на меня же, вызванного из (меня же (...)))), и он все-таки пытается понять непонятно что, ухватить физический смысл, увидеть хотя бы его часть.

И, после такой ночи, заводя свою холодную машину, он думает о том, что ему хочется жить на границе чего-то необъятного, на берегу моря, и он досадует на город, в котором этого нет, а между тем уходящий в темноту ряд зеркал всегда есть рядом с ним, в нем самом. И, заводя после такой ночи холодную машину, он в который раз думает старую неясную мысль о том, почему в ряду неотличимых дней он находится именно в одном, условно сегодняшнем, а не в одной и той же точке всех таких дней сразу.

На работе у них изначально установился тот нейтральный и сдержанный тон, который позволял им не скрывать и никак не обставлять сложившееся между ними взаимопонимание. Но присутствие на работе близкого человека стало создавать странный и неприятный эффект: работа начинала вызывать досаду и скуку. Он чувствовал, что эта скука будет постепенно распространяться на остальную жизнь. Назревал следующий качественный переход.

– Стандартный сценарий требует, как ты понимаешь, рождения ребенка, – говорила Олеся своим чуть металлическим голосом, но приглушенно, не звонко, как на другие темы.

– Насколько ты этого хочешь?

– Только отчасти. А ты?

– Не знаю. Тоже отчасти. Но мне труднее взвесить, потому что не я же... потому что рож.. рож-дать его будешь ты.

– Проблема совсем не в этом. Посмотри, у меня все для этого есть. У тебя, кстати, не будет столь однозначного способа применить себя. Впрочем, это все ерунда. Очень скоро мы окажемся в равном положении. И вот: я не знаю, что мы тогда будем делать. Что мы захотим делать. Отбрось только мужское благородство, или как это называется – оно тут совсем ни к чему.

– Ты сомневаешься в нашем выборе друг друга?

Она взглянула на него очень прямо, с полуулыбкой и интересом, чуть вопросительно. Он внимательно смотрел на дорогу. Ей обычно нравилось смотреть на его, когда он бывал чем-то занят или поглощён, но сейчас что-то еще заинтересовало ее в нем.

– Выбор предполагает свободу, он делается только свободно, – сказала она. – Он происходит в каждый момент заново, и это держит нас вместе, а не какие-то предполагаемые обязательства. Или не держит. Но я не знаю, как это будет происходить, когда мы не будем столь свободны.

– Ничего не поменяется. Повторяющийся выбор, как все повторяющееся, входит в привычку, мы привыкаем друг к другу и при этом перестаем быть друг для друга чем-то новым.

– Но я не чувствую привыкания, во всяком случае, пока; да и ты ко мне. Посмотри, разве это не здорово? Хотя... Пусть привыкнем. Пусть привыкнем?

– Пусть. Вот тогда и посмотрим, что делать дальше.

Ему вдруг захотелось сказать ей, какое радостное уважение вызывает у него ее сдержанный, сознающий себя стиль, но он промолчал. Она это знала и так. Вместо этого он сказал:

– Но надо же видеть что-то впереди. Надо же чего-то ждать.

– Будем ждать зимы. Будем работать и ждать зимы, а потом весны и лета. Это отличные вещи, если быть рядом с ними. Главное – лета. Будем купаться, сколько захотим. Вот тогда и посмотрим.

Они познакомились в самом конце лета и лишь несколько раз успели съездить за город на море. Они ехали куда-то вдоль побережья, по песчаным косам, по светлой ракушечной колее, и красный месяц валился в камыши, и потом они ступали на ночной холодный песок с его резкими тенями от света фар. Ракушка была тем же, что Млечный путь и огромное количество звезд, море было осязаемым и реальным, и при этом безграничным, оно беззвучно охватывало ступни, колени, тело, и в толще воды вспыхивали своим зеленым светом маленькие медузы. Прибой был чуть слышным, похожим на дыхание, и звучным, как холодная уже морская ракушка, которой он касался.

На берегу там чернели отдельные сосны, и среди ночи в полной тишине они стояли на этой ракушечной земле, как огромные дети, выше сосен, темными тенями среди пепельного света, и под ними была только плотная светлая морская ракушка, такая же, как звезды, полынь и сизые травы, и от езды по ней резина колес, он знал, была чистой и голубоватой. "Может быть, дело в этом?" – додумывал он свою мысль, – "может быть, дело в том, что это такая другая земля, что там нет обычной земли, всей этой толщи сырой земли с ее историей, костями, епископами, садами и парками, усадьбами, и фолкнеровскими особняками, и мыслью, и запретом; но нет, что-то другое; такое, что делает отношения с землей проще, такое, что просто исключает страшные тайны, или делает их нестрашными; нет, просто делает бессмыленным сами слова страшная-тайна; как когда-то естественные науки? – считалось, что разум разрушает сказку, но все сложнее и по-другому. В каком-то смысле разум ее создает, но не волшебную, а другую, нынешнюю, такую, как эта сизая степь и побережье, и мы на ней.

Он сам толком не знал что это значит.

5.

– Хорошо, мы оставим машину там, куда сможем заехать, и дальше идем пешком. Проведаем бабку-ежку, сыграем в эту игру. Но, понимаешь ли, понимаешь ли ты меня: грустно и нелепо только лишь играть. Ведь детство наше прошло. Лес не даст нам больше, чем обычный серый лес, не поставит перед нами задач больших, чем длинная прогулка. Это немало, но это не что-то большее.

– Прогулка, – повторила она и взглянула на него, чуть подняв брови. – Прогулка? Легкий крест одиноких прогулок.. Мы делаем что-то непонятное, мы ищем что-то непонятное; можно это назвать и прогулкой.

За окнами была темнота поздней осени. Они не задергивали занавески, в кухне был беспорядок. Закипал чайник. Радио в углу негромко читало книгу для детей.

В книге была ночь, отлив, тусклый блеск корабельной меди, и, он помнил, отчаянный подросток, стоя в челне, резал ножом якорный канат Испаньолы и ждал, когда ветер двинет огромный деревянный корпус, и канат ослабнет. Ему почему-то вспомнилось, как Мартин Иден прыгнул за борт с сияющего парохода в такую же темную карибскую воду и остался один посреди океана.

Олеся выключила чайник.

– Разумеется, мы идем в обычный серый лес, но это не игра. Вернее, это серьезная игра, она достойна уважения. В ней есть свой неочевидный смысл. Я чего-то жду от этого похода.

– Чего же?

– Я не знаю. "Я качался в далеком саду // на простой деревянной качеле. И высокие, ТЕМНЫЕ ели..." Она помолчала. По радио мужской голос сухо и серьезно, без излишнего выражения, читал: "Судно накренилось так сильно, что мачты повисли прямо над водой. Я сидел на салинге, и подо мной была вода залива. Хендс, взобравшийся не так высоко, как я, находился ближе к палубе и упал в воду между мной и фальшбортом".