Текст книги "Mond (СИ)"

Автор книги: Аноним Гробокоп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

  – Я собирался вернуться раньше, просто обстоятельства там сложились совершенно чрезвычайным образом, понимаешь.

  – Понимаю, – вдруг отвечает она со спокойной горечью, это с ее стороны ход непредвиденный и настораживает Идена, он привык к тому, что в последнее время дома разверзается Вьетнам, стоит лишь ступить за порог, начинается оный с криков и пощечин, кончается исправно слезами и проповедями, – это утомительно, но, по крайней мере, не таит в себе никаких скрытых угроз; развернувшись, он обнаруживает, что она переместилась на его порог со своего, да так там и застряла, и сигареты у нее больше нет. – И ты понимаешь, я надеюсь, что продолжаться так больше не может.

  – Понимаю, – говорит Иден, приглядываясь к ней в попытках понять, чем вызвана столь разительная перемена – да чем угодно ведь, возможно, и сменой пастора, например, сменой погоды или еще чего, благо его собственная нестабильность на пользу стабильности матушки явно не пошла, и теперь невозможно с точностью определить закономерности процессов, протекающих у нее в голове. – Оно и не будет теперь больше продолжаться.

  – Не будет, – соглашается она, по-видимому, точно так же сбитая с толку этим внезапным сотрудничеством с его стороны, однако скорби на ее лице не убавляется, еще какое-то время она старательно размазывает эту скорбь по сыну с помощью взгляда, которым окидывает его с ног до головы, но потом прерывает зрительный контакт и уставляется куда-то в окно за его спиной. – Для этого мы сегодня после обеда кое-куда с тобой едем, поэтому, если ты не спал...

  – Во-первых, мне нужно в лицей, а во-вторых... – возражает Иден, удивляясь тому, что об этом приходится напоминать ей, а не наоборот, как заведено, хотя она очень не любит, когда перебивают, как и он сам, впрочем, и тут же проделывает с ним то же самое:

  – Тебе не нужно в лицей, Иден, у тебя уже четыре дня как зимние каникулы, – скрывая за строгостью мимолетное раздражение, уже делает вдох, чтобы продолжить, но он успевает раньше:

  – А во-вторых, куда это – кое-куда?

  – Кое-куда, – упрямо повторяет она, однако знает его хорошо, как никто другой, ведь в конце концов, как никто другой, на него похожа, и поэтому видит не глядя, как быстро он напрягается, и поясняет. – В одно заведение.

   Точно так же и Иден, не глядя, прекрасно знает, что она имеет в виду, чует, что она задумала, инстинктивно, но от неожиданности и размахов этого озарения не может его даже толком осознать, даже не замечает, как сильно накрывает, лишь походя – дрожь в пальцах и боль в челюстях, а дальнейший сценарий вопреки своей дикости разыгрывается как по нотам, он предчувствует каждый последующий поворот еще до того, как делает свой вклад, и действует при этом строго по предписанию, как случается в острых противостояниях между людьми, в драках, убийствах, изнасилованиях, говорит:

  – Извини, но я сегодня не могу. Мне нужно в кое-какое другое место, так что сегодня никак. Давай в другой раз.

  – Только не начинай, – отрезает она, лишая всяких шансов, добавляет. – Это очень достойное частное заведение с безупречной репутацией. Фактически, санаторий, если угодно.

  – Так, – отзывается Иден. – На самом деле это очень достойное частное решение с твоей стороны, с безупречной репутацией. Тебе туда давно пора, и я склоняюсь перед твоим мужеством. Ты хочешь, что ли, чтоб я тебя туда проводил, или что?

  – Хватит паясничать, – приказывает мать властно, говорит. – Мне очень жаль, что до этого дошло, но мы вынуждены на это пойти, я же не могу бездействовать, зная, что тебе плохо. Мне очень жаль, что Господь не даровал мне способности помочь тебе самостоятельно, но...

  – Как ты смеешь, – тихо любопытствует Иден, едва дыша, сам робеет перед могуществом той стихии, которая восстает над головой неотвратимо и величественно, умаляет все детали, выжимает из груди кислород, глаза с изнанки разрисовывает цветными пятнами – этот демон дружелюбен, он всегда выручает при сложных обстоятельствах, однако с таким всевластьем, как то, что грядет, он еще не сталкивался прежде, и задыхается с трепетом, наливаясь от этого мертвенной бледностью. – Да как ты смеешь вообще?!

   Ей нет нужды смотреть на него, чтобы знать, что последует дальше, и поэтому она благоразумно выскакивает в коридор, захлопнув дверь прежде, чем он успевает достичь порога; пользуется секундной задержкой, которая требуется ему на то, чтобы повернуть ручку, и кричит прислуге, у которой от страха глаза велики:

  – Звони туда, сейчас же звони! – а прислуга уже в сговоре, она проинструктирована на счет чрезвычайных ситуаций заранее и оснащена верным способом вызова означенного дьявола; если бы Иден мог соображать, то избрал бы своей жертвой в первую очередь телефон, а никак не матушкину глотку, за которую хватается с разбегу, словно утопающий – за соломинку, ту самую, которая такое дурное влияние оказывает на спину верблюда, так что матушка опрокидывается на пол, не устояв под его весом, спиной на мягкий сливочный ковер, и бессильно хватается за его руки, хрипит, клацает, шипит и щелкает, туннельное зрение мешает Идену заметить, кто именно его оттаскивает – отец, Бенджамин, мужская часть прислуги или все в совокупности, – ему вообще ничего не заметно, кроме лихорадочного взора ее прозрачно-зеленых глаз под хрустальными линзами слез, – белки стремительно розовеют от крови из капилляров, – его персональный демон полностью сосредоточен, силен как лев и крайне цепок, так что вызволить из его мертвой хватки мать прочим домочадцам стоит немалых трудов, и даже объединенными усилиями получается это не сразу. Она кашляет хрипло, судорожно, оглушительно, глядит на него с обидой и досадой, будто предали ее, а не она, будто не она двух зайцев вознамерилась сразить одной пулей, будто не она обманом решила настоять на своем, будто не она твердо намерена всю жизнь ему искалечить своим насильственным белым билетом, будто не она его в дурку, в дурку! – по кругу рычит Иден, – в дурку! – кричать не может от того, что воздух в легкие совсем не лезет, хотя почему, собственно, только она, когда и все эти люди недаром так слаженно в него вцепились, чтобы помешать закончить начатое, и не отступаются, хоть их бей, пинай, кусай до крови, оскорбляй, все эти люди твердо вознамерились оказать помощь, судя по всему неотложную, шпионы, пропагандисты, коллаборационисты проклятые, слезы у него на щеках – и не слезы толком, скорее испарина, которая проступает на щеки из пылающего яростью черепа, мать недвижимо сидит на одном с ним уровне на полу, все еще хрипло дыша, следит неотрывно за кознями собственных демонов, которых на него накладывает, и стоически не поддается, даже когда слез становится уже больше, чем ярости, а оскорбления сменяются уговорами, причем просит-то он даже не отменить это богомерзкое мероприятие, этот вызов сатаны насовсем, а всего лишь отложить хотя бы на полчаса, чтобы он успел пойти и ей сказать, чтобы он успел предупредить ее, предупредить Тамару, чтобы он успел предупредить Тамару, пожалуйста, тварь бездушная, ну пожалуйста. Матери приходится запастись терпением, чтобы с торжеством взирать на собственноручно организованное попирание дьявола, и укрепиться в вере, чтобы выстоять перед его кознями, но она справляется с этим испытанием господним, недаром же в церкви колени натирает и за чтением писания исправно глаза портит, в конце концов, по крайней мере, до приезда профессиональных представителей неотложной помощи. К этому времени она уже даже почти не плачет, разглаживает руками смявшуюся юбку, прочищает осипшую глотку, стоя у двери, и в целом имеет вид вполне приличный, достойный и благочестивый, так что о случившейся окказии напоминают только пунцовые пятна на щеках и багровые следы на шее. Помощь не снабжена белыми халатами и дурацкими шапочками, она не сверкает огромным хромовым жалом десятикубового шприца, – пока еще нет, пока что она имеет вид тощей дамы средних лет в сером костюме-двойке с юбкой миди, на элегантных каблуках, с крашеным черным каре, в сопровождении пары здоровых, если не сказать, молодцеватых ассистентов; по всей форме поприветствовав хозяйку дома, эта дама присаживается рядом с Иденом на корточки и обращает на него холодный взгляд своих серых глаз в обрамлении мелких морщин, изучает с любопытством, будто какого-то дикого зверя, говорит:

  – Возьмите-ка себя в руки, молодой человек.

  – Идите-ка вы нахуй, фройляйн, – отвечает ей Иден с истерическим хохотом сквозь слезы, взять себя в руки он не имеет технической возможности, так как уже находится в заботливых руках отца, брата, прислуги, из них он торжественно передается в руки двух молодцеватых, перед коими в отличие от родных имеет некоторое преимущество, ведь они впервые с ним встретились и по виду не могут предположить всех сверхспособностей персонального демона, до сей поры исправно выручавшего его из любых передряг, какие только вовлекали физическое насилие, употребив это преимущество, он умудряется все-таки освободиться от их мясистых рук по дороге к выходу; только вот кто же мог предположить, что отряд помощи в своем коварстве дойдет до того, чтобы устроить в подъезде засаду, представленную третьим сотрудником – препятствие в его лице создает достаточную задержку, чтобы подоспели кореша. Командующая вспомогательным отрядом дама их спешки не разделяет, так что на какое-то недолгое время он остается посреди гулкого безмолвия лестничной клетки в компании сугубо мужской, и ассистенты не медлят выразить свое удовольствие от знакомства в паре увесистых оплеух, которой со скушем его награждают, в целях безопасности больно выкрутив ему сперва обе руки, к этой мере они прибегают, должно быть, от обиды за товарища, которому Иден успел-таки со всей дури врезать в челюсть за столь удачное препятствование побегу. Теперь этот парень, такой же молодцеватый, как и прочие два, только, может, чуть более приплюснутый, сплевывает кровью на шахматный пол и сквозь зубы едва слышно обзывает Идена пидарасом, – позволять себе подобного при исполнении им, очевидно, нельзя, так как он обеспокоенно косится при этом в сторону двери, но дама не спешит, а проводит вместо этого какую-то утешительно-воспитательную работу с его семейством, особенно, конечно, с матерью, так как прибыль от поимки дикого зверя Апокалипсиса в лице любимого сынишки обеспечивается в первую очередь ею. До сего момента ни одна живая душа еще не посмела обозвать Идена пидарасом и остаться безнаказанной, так что теперь он здорово рискует сохранностью своих локтей, до того отчаянно рвется в бой, свирепеет добела, рявкает обрывки ругательств, не трудясь их даже договорить, парней это здорово развлекает, но улыбки стираются с их лиц бесследно, стоит лишь даме с каре забрезжить на пороге, ведь заведение, в конце концов, частное, репутация у него безупречная, и платят им за это услужение, поди, немало. Выходит она в сопровождении матушки, к счастью, ведь нужно все сделать как полагается, а к тому же оформить все необходимые документы, главное – терпение, спокойствие и понимание, состояние тяжелое, но исправимое, не отчаивайтесь, здоровый сон, питание, дисциплина, распорядок, – райское место для содержания состоятельных инвалидиков, судя по всему. Иден отчетливо скрипит зубами, созерцая два припаркованных на улице транспортных средства для доставки в этот замечательный цех по нанесению ущерба и производству калек, – то из них, в которое он помещается вместе с двумя парнями, дамой и матушкой, имеет обтекаемый вид черного пикапа, натерто до блеска и вообще ничем не напоминает карету скорой помощи, потому что это не скорая помощь, частное же заведение, без пяти минут санаторий, в салоне он оказывается с обеих сторон стиснут тугим молодцеватым мясом ассистентов, а дама собственноручно манипулирует рулем и мило беседует при этом с матерью, сидящей на сиденье смертника справа от нее, колеса хрустят по гравию, по свежему слою снега на шоссе, заведение располагается за городом, – сообщает дама, там воздух чище и прекрасный вид на закат, вокруг леса и озера, единение с природой, о Тамаре он даже не думает, потому что навеваемое одним ее именем отчаяние грозит застить все основы бытия и научить его капитуляции, а оная, как известно, не вариант. Ассистент, на роже которого остался багровый отпечаток от его кулака, тычет Идена локтем в бок, насколько это возможно в царящей на заднем сиденье тесноте, и улыбается в ответ на его взгляд странно и вовсе недоброжелательно, Иден его веселья отнюдь не разделяет, сдаваться попросту невозможно, противоправно, противоестественно, так что он просто затаивается до прибытия к месту назначения, убеждает себя в том, что всегда, в конце концов, отовсюду можно убежать, можно посеять разрушение, все поджечь, подломить, подорвать, разобрать, Вьетнам устроить, а то и чего похуже, косится на своего непрошеного соседа и демонстрирует в ответ усмешку не менее зловещую, набирает в грудь побольше воздуха:

  – Эс-сэ-эс марширт ин фа-айндеслянд ун-нд зингт айн тойфельслид..

   Закономерно, что истинную суть этого послания, а именно конкретную вариацию «чертовой песни» из всех присутствующих опознает только матушка, ибо в конце концов только к матушке это послание и обращено, да к тому же, только у нее на это хватает эрудиции, матушка умолкает на полуслове, бледнеет от гнева и оборачивается, Иден же упорно глядит сквозь промежуток между спинками передних сидений в лобовое стекло, за которым развеивается обтекаемым капотом пикапа ненавязчивая утренняя метель, и продолжает:

  – А-айн шю-ютце штет ам Во-ольгаштранд ун-нд ляйзе зуммт эр мит...

  – Немедленно прекрати, – не выдерживает мать, стараясь заглянуть ему в глаза, и вид от этого приобретает почти заговорщицкий, вроде как – не позорь меня перед ними, давай отложим это дело на потом, опозоримся лучше вместе, с глазу на глаз и без всяких ненужных свидетелей. Неизвестно еще, что больнее – замечать это поползновение к повседневному сообщничеству, на котором у них когда-то строилась целая дружба, или осознавать, что корни оного кроются ее в неспособности реально оценить происходящее. Не ведают, что творят. Особенно сильно она ненавидит, конечно же, строчку про то, что der Teufel, der lacht noch dazu, в которой экстремистские настроения сочетаются с дьяволом особенно нескрываемо, но добраться до нее Иден не успевает, отвлекаемый своим назойливым соседом справа, сосед устал, по всей видимости, пытаться привлечь его внимание молодцеватыми движениями локтя и рискует раскрыть рот, полагаясь на прикрытие в виде шума от двигателя и снега под колесами:

  – Эй, слышь, графёнок?

  – Слышу, – отвечает Иден вполголоса. – Слышу медоточивый глас гей-дивизии в непосредственной близости, разумеется, куда ж я денусь.

  – Ты ведь щас себе смертный приговор подписываешь, ты хоть сам это понимаешь, интересно? – фыркнув, так же тихо спрашивает ассистент.

  – Смертный приговор я тут только одному жирному членососу по соседству могу подписать, если уж очень приспичит. Сам выбирай – тебе или бабе твоей, которая слева сидит, – миролюбиво отзывается Иден; сам по себе процесс ему прекрасно известен – быть может, с той разницей, что обычно он находится по другую его сторону, но это уже не суть важно, так как опыт в подобном обмене любезностями наделяет его возможностью предсказывать дальнейшие ходы противника, и участие в таком обмене совершенно не страшит в отличие от неизвестности, которая маячит за словом «заведение», в какой-то степени он это участие даже приветствует, так как оно отвлекает от мрачных раздумий и придает процессу налет повседневности, только вот ассистент неприятно хихикает, многозначительно глядит мимо Идена на своего сотрудника и говорит лишь едва слышно:

  – Угу. Ты знай пой себе, маленький фриц, пой побольше. Пока еще можешь.

   Матушка, удивленная внезапно воцарившимся молчанием, под которое маскирует это духовное сближение гул двигателя и шум в ее собственной башке, снова оборачивается. Нечаянно встретившись с ней взглядом, Иден теряет всякое желание петь, единственное, что он теперь может спеть – это что стал наш бесстрашный, наш верный «Варяг» подобьем кромешного ада, но подобное себе позволить после столь мирных переговоров с ассистентами тоже не может. В конце концов умолкает, стиснув челюсти, возвращает взгляд в стекло, за которым расступается по мере движения транспортного средства знакомая улица в центре города, убеленная свежим сугробом, поземка завивается по поверхности трассы зыбкими ураганчиками, дама за рулем поправляет салонное зеркало так, чтобы поймать его в отражение, и бросает туда пытливый взор, который он чувствует, но не реагирует, лишь отчаянно силясь избежать мыслей о том, что в кои-то веки был бы, пожалуй, очень даже рад, завези его сейчас эти ребята куда-нибудь за город и навешай основательную порцию тяжких телесных, только на это надеяться не приходится, а уж на романтическую развязку в виде расстрела и подавно – мама же не позволит, ангел не пустит, еще большую осторожность приходится проявлять при мысли о том, как досадно, что он больше не бредит, это слишком абсурдно, но сейчас Иден все бы отдал за возможность ощутить себя тем самым зомби из вуду, который еще так недавно под неусыпным наблюдением своей безраздельной владелицы повсюду разгуливал, город медленно плывет мимо, оставаясь позади, уносит прочь всех животных, воющих на луну, все пляшущие по потолку чудеса, в происходящем скрыто слишком много иронии, чтобы можно было скорбеть, но к тому моменту, как они наконец выбираются из обледенелого лабиринта узких улочек на окраину, он уже ничего, кроме гадостной липкой досады, не испытывает вовсе.