Текст книги "Mond (СИ)"

Автор книги: Аноним Гробокоп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

  – Я.. – начинает он, вынуждая ее обернуться с усталым раздражением, такое можно найти на начальнике какого-нибудь цеха под конец оживленной смены, и это обстоятельство лишает его присутствия последнего духа, так что он просто стоит, вытянув руку с уликами в виде кровавых следов, теперь уже заметных только ему одному, и недоумевает, что делать дальше. Тамара ищет в себе злорадство от масштабов того капкана, в который он сам себя загнал признанием этой вины, но никак не находит, отчего лишь сильнее раздражается, и в конце концов хватает его за запястье, дергает ближе к раковине и открывает кран. Руку она ему моет самостоятельно, причем с мылом, как делают с перемазавшимися в грязи детьми, но Иден подчиняется беспрекословно, силясь углядеть в этом какое-то ритуальное значение. Закрыв воду, она не разжимает пальцев и глядит теперь очень пристально – на самом деле потому, что впервые за сегодняшний вечер, а заодно за последние пару месяцев, имеет возможность как следует рассмотреть его при надлежащем свете, с легким удивлением обнаруживая, что этот белоснежный гитлерюгенд, чьи варварские лохмы скрывают поллица, за прошедшее время здорово осунулся, немного повзрослел и теперь лишь отдаленно напоминает то ангельское создание, которое она, сидя в неприметном уголку на краю школьного стадиона, созерцала некогда из-за укрытия в виде этюдника с таким же безучастным удовольствием, с каким любуется закатами или полотнами признанных мастеров, и помыслить не могла о том, что когда-либо будет к этому явлению природы относиться непосредственно, а уж тем более вообразить его в привычном глазу интерьере, родном и омерзительном, и разве можно было предугадать, что погоня за простым эстетическим наслаждением сумеет это ангельское создание так преобразить, переклепать в боевую модель, и разве существовали при этом какие-то другие варианты исхода.

  – Есть поверье, – со вздохом говорит Тамара, исполняясь ненависти к речи как таковой от самой необходимости что-либо объяснять, но промолчать мешает этот лихорадочный блеск в его прозрачно-зеленых глазах, ведь сколь бы соблазнительной ни представлялась идея наследственного сумасшествия, это не мешает ей, к сожалению, прекрасно осознавать собственную причастность к его бредовой картине. Не то, чтобы речь когда-либо заходила о сознательном проклятии, однако Тамара как никто другой знает, что порой для искажения какого-нибудь явления достаточно неудачного взгляда, неправильной мысли, неподходящего момента. – Согласно которому открываешь ряд возможностей, в обмен отказавшись от некоторых функций, понимаешь? Это не решение, которое принимаешь осознанно, но тем не менее.

  Иден в ответ открывает рот, потом молча его закрывает и глядит так, словно она обратилась к нему по меньшей мере на китайском. Понимание речи в последнее время вообще дается ему непросто по причине бесконечных поисков некоего особого смысла, скрытого между строк, – откуда ему там браться, Иден не знает, но вероятность того, что Тамара станет после всего вот так запросто к нему обращаться, даже не приходит в голову, начисто вытесняемая паникой и ужасом от перспективы лишиться ее в результате содеянного навсегда, замешательство его лишь усиливается от нескрываемого сожаления на ее лице, тем более, когда она, не дождавшись ответа, опускается зачем-то на корточки и развязывает шнурки на ботинках, которые он до сих пор не снял, потом снова выпрямляется и осторожно, почти что нежно, расстегивает пуговицу на его джинсах. Далее Иден раздевается самостоятельно, под ее неотступным надзором испытывая жгучий стыд оттого, что замешательство и полученная нагота делают его до определенной степени беззащитным, но протестовать больше не смеет и только уверяется в результате, что все это – подготовительные меры к какому-нибудь невероятно отвратительному ритуалу, объяснение которого он только что услыхал и не смог разобрать, – в ванну лезет беспрекословно, стоит Тамаре лишь слегка в направлении оной переместиться. Пасть жертвой невероятно отвратительного ритуала он готов и был бы, пожалуй, даже рад такой возможности компенсировать нанесенный ущерб, но Тамара не спешит извлекать из ниоткуда ритуальный кинжал, а вместо этого снимает свитер и присоединяется к нему, говорит:

  – Скажи спасибо, что моя дражайшая тетушка в отъезде, а не то сидеть бы тебе сейчас в обезьяннике, как пить дать, – и открывает воду. Моет она его так же неласково, как и себя, но в отличие от себя – с пристальным тщанием скульптора, тайно упиваясь возможностью изучить в деталях это воплощение совершенства без помех в виде какой-либо деятельности с его стороны, весь Иден состоит из мышц, сухих и крепких, поверх изящных дворянских косточек, из-за которых кажется тоньше и меньше, чем есть, кожа у него почти столь же белая, как у нее самой, и совсем тонкая, так что просвечивает венами и легко краснеет от прикосновений, хотя, впрочем, весь Иден легко краснеет от ее прикосновений, моментально от них возбуждаясь, и перестать водить по этой штуке скользкой от мыла ладонью Тамаре стоит немалых трудов, хотя бы даже потому, что он от этого очень заметно переживает, тем самым усугубляя свое дурацкое положение, которое мешает предпринять ответные действия, – оно да еще ее неотрывное наблюдение, не поддающееся трактовке выражение, способов его унизить у Тамары хоть отбавляй, но их она приберегает на потом, а вместо этого смывает мыло и как ни в чем не бывало тянется за полотенцем.

   Распоряжаться без слов оказывается чертовски увлекательно, учитывая, что он благодаря своему треклятому единству со средой отзывается, словно продолжение ее тела, беспроигрышно до ужаса, – но от ужаса Тамару отвлекает непривычность создавшегося зрелища, когда она силой мысли выманывает его из ванной и ведет сквозь непроглядный мрак коридора назад к себе в комнату, где помещает на свою узкую кровать со скрипучей пружинной сеткой и пышным пуховым одеялом. Если в комнате у Тамары еще бывают изредка другие люди, – например, ее тетушка, гадательные клиентки, редкие заказчики на портреты, еще реже брат с семьей и прочие родственники, – то в кровати у себя кого-то другого она лицезреет впервые, тем более Идена, да еще при такой волшебной полной луне, прежде надежно отгороженной во избежание бессонницы и прочих аспектов козырьком, тем более в такой холод, который ощущается теперь столь настойчиво не только по контрасту с горячим душем и ввиду отсутствия на обоих всякой одежды, а еще и потому, что успел за время их пребывания в ванной просочиться в щель незапертой балконной двери. Исправив эту досадную ошибку, Тамара лишает, наконец, луну недостойной конкуренции в виде настольной лампы, которая опрокинулась в ходе минувшего сражения со стола, да так и светила до этого самого момента, лежа на боку, отчего в комнате создавалась ненужная строительная атмосфера. Луна по-прежнему звенит, поет, воет у него в голове – только сейчас Иден замечает, что на окнах нет ни штор, ни занавесок, никаких препятствий между этим невыносимым сиянием и хрупким телом Тамары, и незамедлительно решает, что она, может статься, от луны и рождена, с ног до головы ею пронизана, она, может быть, и не спит даже в полнолуния, а просто заряжается вот так от лучей, стоя нагишом посреди какого-нибудь поля, хотя теперь это узнать уже не светит, теперь уже все пропало и остается лишь терзаться мучительным неведением на предмет разновидности кары. Тамара не спешит развеивать эту его непоколебимую уверенность в грядущей каре, в конце концов, только ей она обязана возможностью беспрепятственно услаждать взор видом своего инопланетного гостя, в результате какой-то далекой космической катастрофы угодившего к ней в кровать, хотя увлечься этим занятием здорово мешает озноб от царящего в комнате холода, который рано или поздно вынуждает ее все-таки к нему присоединиться. Вновь оказавшись в досягаемости, она не может с собой совладать и целует его в рот, вынужденная тут же прерваться, потому что он отвечает рефлекторно, слишком бурно и агрессивно, куда же без этого, так что Тамара кладет руку ему на шею, повторяя произведенный им ранее жест, и укладывает в кровать, приказывает – лежать, и Иден смиренно лежит, следуя инструкции, хотя смиренно лежать ему с каждой секундой все трудней, потому что она касается его везде, призрачно и жарко, словно шелк или мокрый сон, располагается у него между колен и обследует его пальцами, губами, зубами и языком с ног до головы так неспешно и старательно, будто ищет на коже какие-то тайные знаки, доступные лишь осязанию. Так и есть на самом деле, только ищет она на его коже не тайные знаки, а горячие точки, кроме того, что играть в это пожирание приятно физически, ведь кожа у него покрыта золотистым пушком, словно персик, и оттого особенно гладкая, а горячие точки обнаруживаются в самых неожиданных местах, между ключиц, например, на внутренней стороне плеч, на границе между ребрами и прессом, между лопаток, на самом крестце – жуть какая горячая, что для него самого служит не меньшим открытием по причине постыдности поцелуев в это место, – на запястьях и под коленями. Эта людоедская игра постепенно приобретает уже весьма реалистичный окрас, когда она добирается до его бедер и вгрызается в одно из них не на шутку, так что он вздрагивает от боли, Тамара чуть-чуть отклоняется и говорит:

  – Не обижайся, конечно, – прижимает палец к основанию его стоящего ствола снизу и ведет вверх слишком неспешно, задумчиво продолжает. – Но у тебя чертовски красивые ноги. Ты бы, может, по сей день горя не знал, не будь они такие красивые. Не маячил бы ты тогда перед глазами так настойчиво со своими коленками, со своими ножками в своих идиотских шортиках за своим идиотским баскетболом, может быть, я б тебя до сих пор не заметила.

  Хоть Идену совсем не до того, хоть ужасно стесняет замешательство вкупе со столь излюбленной ею нуждой лежать смирно, однако на память он пожаловаться не может, и услышанное доходит до него не сразу, но от вызванного ним удивления даже в фокусе оказывается ненадолго кусок потолка, где шевелятся росчерки древесных теней при луне, – оказывается, он за ними следит все то время, что лежит лицом вверх, а не в подушку, бездумно наблюдает в попытках отвлечься на что-нибудь и тем самым способствовать своему усмирению.

  – Но я... ах, – начав было, он осекается оттого, что Тамара наводит намеченную пальцем линию языком, долго и протяжно, бархатно и влажно, чуть медлит под конец и отстраняется.

  – А? – едва не забыв свое последнее озарение за судорожным размышлением о том, что эти ветвистые тени похожи на щупальца какого-то доисторического морского чудища, Иден облизывается, собирается с духом:

  – Говорю, я... – сбивается со всхлипом оттого, что пальцы у нее очень цепкие, пусть и тонкие, совсем как эти самые щупальца, она разжимает их, стоит ему умолкнуть, следом за своими челюстями, от которых у него на бедре остается еще один багровый отпечаток, уж очень она любит слушать, когда у него голос дрожит и срывается, этого и добивается, конечно же, но отголосок собственного негодования, восстающего где-то в отдалении, страшит его куда сильнее.

  – Что ты там бормочешь, – насмешливо говорит Тамара, для того, чтобы это негодование изгнать, ему приходится обе руки положить на деревянную спинку, она вполголоса прибавляет. – Хорист ебаный, – с нездоровой нежностью, он неотрывно глядит на копошение теней на потолке, смутно вспоминая, что этого-то копошения и боялся в раннем детстве, когда умудрялся разглядеть в нем кошмары совершенно фантасмагорические, он понимает, что на самом деле неплохо бы разозлиться, только не имеет на это ни права, ни сил, набирает в грудь воздуха:

  – Я уже не ходил на баскетбол, когда мы познакомились, – это должно быть озвучено, потому что важно, Тамара лишает его бесконечно сладостного уюта своего рта, так как он снова умолк, и говорит:

  – Совершенно верно, – так как получив подтверждение тому, что она действительно за ним наблюдала, он сможет хотя бы частично восстановить веру в собственную вменяемость, вот и важно, куда важнее, чем позволяет оценить текущее состояние. – Когда ты перестал туда ходить, я тоже перестала, там кроме твоих коленок и смотреть было не на что, вот и перестала, а познакомились мы только через год после того, как ты перестал, разумеется.

  Текущее состояние не позволяет ему оценить разницу между наблюдением физическим, в котором она сознается, и идеей наблюдения через предметы интерьера, небесные светила, подпространство, его собственную голову, как и тот факт, что следующее за этим облегчение на самом деле другого рода, того, от которого хочется сказать разве что:

  – Как же-ах-х, – спинка у кровати крепкая, но за неимением других объектов вымещения трещит где-то в отдалении под его хваткой угрожающе, лунный свет просачивается прямо в кровь и скапливается в животе, застывая там на лед, больше всего хочется сказать, как же ты посмела целых три года после этого отчуждаться и делать вид, что тебе плевать, сука, что тобой двигало, сука, но сказать это было бы совершенно неприемлемо, он вовремя спохватывается, хотя уже начал, и теперь приходится импровизировать, чтобы ее не прерывать. – Как же ты нашла меня после того, как я перестал туда ходить?

  – Случайно, веришь, – отвечает Тамара, милостиво заменяя свои губы ладонью, хотя сама же не верит в существование случайностей, однако никакого однозначного объяснения этому феномену нет, а нагружать его и без того расшатанный рассудок деталями вероятностей она не желает. – Из любопытства как-то раз в ваш собор завернула, а там как раз воскресная месса, и все ваше чудо-семейство в сборе, и ты – вылитая мамаша, за это сопряжение носа, ушей и скул отвечает какой-то особый ген, судя по всему, и никаких больше голых коленок, одна память о них до сих самых пор.

  В память о голых коленках и баскетболе она покрывает его член поцелуями и сосет после этого очень усердно, утомившись его терзать, будто пытается за один раз высосать все последствия тех заблуждений, по лабиринтам которых три года его гоняла, Иден стонет тихо и горячечно, отказав себе во всех прочих выражениях удовольствия, это длится недолго, потому что все силы исчерпаны, хотя луна еще высоко, а до рассвета еще далеко. Тамара не перестает недоумевать, как им обоим удастся разместиться на этой тесной кровати в полный рост без того, чтобы сваливаться с краю во сне, до тех пор, пока они, наконец, не размещаются, и тогда выясняется, что опасения напрасны, потому что Иден обнимает ее так крепко и вместе с тем встраивается в нее так гармонично, что его присутствие ощущается не более, чем присутствие в комнате звенящего лунного света. Создавшееся положение до того немыслимо и невероятно, что он отчаянно старается подольше не заснуть, желая поглубже в память врезать обстоятельства, и неважно уже даже, бред это, сон, реальность или фантазия, и оттого он засыпает моментально, как только закрывает глаза, да так крепко, что почти в обморок. Того же самого не скажешь о Тамаре, для кого остаток ночи занят сном мимолетным и поверхностным, она выныривает оттуда постоянно, так как Иден очень теплоемкий и лежать рядом с ним – все равно что в июльский полдень на пляже, ей невдомек, как эта самая скрипучая пружинная сетка до сих пор под ними не расплавилась и не прожгла дыру насквозь к соседям снизу, а еще потому, что быть в близости, постоянно иметь возможность услаждать взор слишком непривычно, тем более что Иден в спящем виде являет собой олицетворение безмятежного доверия, с ним что угодно, кажется, можно сделать беспрепятственно, и на моральное удовлетворение от этого чувства она не променяла бы никакой сон.

   Секс, в который он ввергает ее на следующий день – не завершаемый процесс и даже не последовательность таковых, это обязательное условие его присутствия, неотъемлемая характеристика, – такое открытие она совершает поутру, когда он присоединяется к ней в кухне, проснувшись незадолго до того в одиночестве и найдя комнату еще более отвратительной в белесом свете холодного зимнего неба за окном. В декабре благословением кажется краткость светового дня, потому что с наступлением сумерек все это грязно-серое однообразие теряется во тьме или расцвечивается небосводом в зависимости от погоды, отчего находиться в нем еще не так нестерпимо. Проснуться в одиночестве – нестерпимо, наступившее похмелье меркнет на фоне буйства красок медиаторной картины, не найдя Тамары рядом, Иден ужасно пугается перспективы обнаружить, что все случившееся является лишь плодом его воображения, как бывало прежде уже неоднократно, за последнее время тяга к бродяжничеству приобрела характер вполне патологический, так что просыпаться черт-те где, черт-те с кем и черт-те в каком виде он привык, как и обнаруживать по выходу в кухню зрелища совсем не те, на которые тайно надеялся, девушки всегда не те, хоть и не становятся от этого хуже, эти девушки сочетают в себе фрустрацию и утешение, услужливо предоставляют редкие крупицы покоя и все равно остаются не теми. Порой они очень стараются, так что следы зубов на бедрах еще ничего не доказывают. Иден ищет свои вещи, но находит только куртку и свитер, бесполезные в отдельности от прочих предметов гардероба, так что в кухню он заявляется в обнаженном виде, благо банная духота, вновь воцарившаяся за ночь в квартире, начисто лишает шансов при этом замерзнуть. На пороге застывает ненадолго, пытаясь уместить в сознании это зрелище: Тамара стоит у кухонной мойки спиной к нему и чистит яблоко. Это зрелище – как удар бойком по капсюлю, воспламеняющий все нервы торжеством в честь победы над несметными полчищами той нечисти, что исправно донимала его все это время, от счастья Иден разгорается так ярко, что Тамару один его взгляд опаляет до костей, ей нет нужды оборачиваться, чтобы ощутить его присутствие и диктуемые им положения, хватает и того, как тают в этом сокрушительном сиянии все ее мысли. Закрывать глаза ладонями и открывать их заново, чтобы повторно убедиться в реальности происходящего, в его возрасте представляется делом чересчур несолидным, и вместо этого он решает удалиться в ванную, выходит из ванной, заглядывает – на месте, Тамара оборачивается наконец, при свете дня смутившись вдруг не оттого, что одежды нет на нем, а оттого, что таковая присутствует на ней самой, это и есть то негласное насаждение правил, которое его сопровождает, сопротивление данному побочному эффекту бесполезно, единственный способ борьбы с ним – избегание самого присутствия, сила внушения у Идена такова, что вздумайся ему заставить кого-нибудь броситься под поезд, например, или совершить в качестве акции протеста самосожжение посреди палаты грудничков, и для этого даже убеждать никого не пришлось бы, ему достаточно там находиться, чтобы все происходящее казалось здравым и естественным, сколь бы диким не оказывалось впоследствии, это она видит ясно с ужасом и восторгом, но поделать ничего не может и спрашивает лишь растерянно:

  – Есть хочешь?

  – Еще бы, – с ослепительной ухмылкой отзывается Иден скорее рефлекторно, так как по жизни ест постоянно, о его прожорливости в кругу знакомых ходят легенды, однако сейчас ему на самом деле вовсе не до еды. Тамара еще успевает положить на стол свежеочищенное яблоко, тут-то и начинается, когда он снимает с нее мягкое шерстяное платье до колен, производившее чрезвычайно благочестивый вид, сажает ее на дряхлый обеденный стол и самозабвенно вылизывает, ему очень нравится думать о своем безраздельном владении ее сладкой розовой щелочкой в другое измерение, и еще о том, что таким образом вершится месть за вчерашние пытки с подчинением, и к тому моменту, когда он переходит к основной части, Тамара уже начисто не помнит о боли и вообще ни о чем, а сам он заводится так сильно, что вместо себя ощущает лишь какую-то абстрактную точку на отрезке, блик на оси времени, багряный росчерк трассера, в этот бездонный экстаз он попадает, лишь добравшись до нее, колоссальный, дикий экстаз, ни на что не похожий, теперь он накрывает и Тамару, воплощая ее страх, так как в эти моменты нет никакой Тамары, никакого Идена, никакой свободы, никакого уединения, только единство, сплошная солнечная вспышка и дез/интеграция, после которой распадаться на два отдельных тела больно и обидно, холодно и страшно. Этот процесс не может быть завершен, перед ним естественным образом меркнут все прочие приоритеты, посткоитальные ласки ненавязчиво переходят в предварительные и обратно, контроль играючи перетекает из рук в руки под флагом мести, мести за месть, время гнется и соскальзывает с бобины, теряясь на краю пропасти, за окном то светло, то темно, то солнечно, то мрачно, Тамара сидит у него на коленях в жалком свете ночника и велит ему выбрать карту из колоды, на извлеченном им экземпляре нарисованные звери воют на луну, в латунном свете зимнего солнца Иден сидит нее на коленях и колеблется в ответ на каверзный вопрос, какая у него любимая игра, в самолетики под кроватью, отвечает, – в самолетики люфтваффе под кроватью британской авиации, ты имеешь в виду, с сарказмом уточняет Тамара, смеется в ответ на его слабые попытки изобразить протест, да у тебя же на роже все написано, поясняет, это же самое что ни на есть лицо экстремизма, тут и гадать не приходится. Время движется вспышками, словно электропоезд, проносящийся мимо станций в тоннеле метро, одна игра плавно перетекает в другую, Тамара островитянка, она не приспособлена к морозу генетически и совершенно его не выносит, отчего старается в зимнее время выходить из дому как можно реже, однако неизбежно настает момент, когда в доме заканчиваются все припасы, кроме варенья, заканчиваются сигареты, так что покинуть убежище все-таки приходится, и первое же открытие, которое приносит царящий снаружи ясный денек – что секс не завершается парадоксальным образом даже при полном отсутствии каких-либо физических контактов, даже при их удалении друг от друга на несколько метров основным занятием остается секс, так что ни о каком холоде не может идти речи, Тамара знать не знает, как эти баррикады из слежавшегося снега умудряются выстоять против его всепроникающих гамма-лучей, если даже прохожие теряют от них всякое сходство с людьми и превращаются в дурацкие декорации, препятствия на пути, двери открываются автоматически, никакой мир завоевывать уже нет нужды – он и без того завоеван, в завоеванном виде совершенно бесполезен, зачем ей мир, когда есть Иден, и где граница между Иденом и миром, весь мир разломан и зомбирован, пленка экстаза надежно защищает ее от всякой способности заметить тревогу, которая шастает по пятам неотступно, выстилает их сдвоенный след в первозданном сугробе пепельной патиной, нарисованные животные упрямо воют на луну перед глазами, на кончиках пальцев и языка, но понять этот знак она не в состоянии, слишком ослеплена, не до того сейчас, потом поговорим, ну, вот распаяемся наконец на составляющие, тогда обо всем и поговорим.

   Решение наведаться домой он принимает по ее же косвенной инициативе, хотя о своей недавней беседе с Орлом она рассказывает без всякого умысла, а просто, чтобы он знал, и не подозревает, что Иден к этому времени думать забыл о существовании всякого Орла, а теперь вот благодаря этому вспомнил, так что никуда не деться от сопутствующих мыслей о том, какой Вьетнам уже устроила, поди, Орлу настырная семейка Идена в связи со столь длительным отсутствием своего младшенького, ведь отсутствие длится уже неизвестно сколько времени, судя по ощущениям – многие годы, хотя на улице до сих пор ведутся приготовления к новогоднему кутежу и угару, так что ощущения, судя по всему, сильно преувеличены. Орел подвергается риску взаимодействия с матерью Идена, как ни верти, потому что представление о Тамаре и ее местонахождении она имеет, к счастью, весьма смутное, а других друзей у Идена за последнее время ввиду тревожных признаков попросту не осталось, и ставить последнего из них со всеми его боевыми заслугами в столь неуютное положение ему неприятно. От дома, в котором живет Тамара, до его собственного рукой подать, оттуда даже вид открывается на ее окна, потому на расставание это не тянет, тем более, что он даже лиц своих родственников представить не может и воспринимает эту вынужденную отлучку как небольшую паузу, на которую придется поставить мир, жизнь, восприятие, чтобы пополнить запас упреков, наведаться, шмотки сменить, может быть. Тамара идею паузы не поощряет, но и не порицает, ничего против передышки не имеет, так как Идена в ней и вокруг очень много, и делать в его присутствии ничего невозможно, – просто не до того, не соберешь костей, в то время как требующих обработки впечатлений и вопросов, ответить на которые может только она сама, скопилось за это время более чем достаточно. На улице обнаруживается раннее утро, окрашенное сочетанием восходящего солнца и пышного слоя сугроба в сине-розовый, воздух кристально свеж, вокруг ни души, но Иден замечает все это лишь машинально, в одиночку толком ничего вообще не чувствует – так надежно закрепился у Тамары, что сам себя воспринимает как какую-нибудь машинку с дистанционным управлением. Оттого они даже и не прощались толком, ведь уходил не он сам, а управляемый их совокупностью зомби, который теперь чередой безошибочно отработанных движений преодолевает дверь в родной подъезд, применяет ключи, просачивается в прихожую, не в пример тамарыной просторную и светлую, – потолки по четыре метра, кремовые обои в синий цветочек, дубовые панели на стенах, однотонные сливочные ковры, картины, статуэтки, фарфор, слоновая кость, изящные искристые украшения к рождеству, молочная дымка рассветной тишины. Прислуга глядит испуганно и не здоровается – она, кажется, что-то подозревает, а вот о Бенджамине этого не скажешь, он совершенно обыденно выходит из комнаты, спросонок весь помятый, небритый и растрепанный, в таком виде его лицезреть непривычно, – ведь Бенджамин не только первенец в шеренге троих отпрысков благородного союза, он к тому же еще и пример для подражания, приводящийся с назойливостью Спасителя, так что раздражение Идена направлено не столько на самого брата, сколько на его благодатный облик, карьерные успехи, уважение к правилам, аккуратность в одежде, светские круги, солидные связи, все эти признаки благочестия невесть сколько лишали их возможности даже поглядеть друг на друга, минуя призму противопоставления, не то что поговорить, и поэтому Иден крайне удивляется, когда слышит внезапно:

  – Шел бы ты отсюда, – вопреки распространенному поверью о том, что первенцам мужского пола достается наибольшее сходство с матерью, свою комплекцию, равно как и манеру держаться, Бенджамин унаследовал от отца, благодаря чему глядит теперь на Идена снисходительно сквозь разделяющие их без малого тридцать сантиметров разницы в росте, он произносит это почти миролюбиво, так что, не успев еще толком удивиться, Иден уже впадает в сильное возмущение, которое мешает отреагировать как-нибудь остроумно, и для его передачи не остается иных способов, кроме как гневно переспросить:

  – Чего?

  – Говорю, с твоей стороны благоразумнее было бы сейчас развернуться и проследовать тем же путем, каким ты сюда попал, – поясняет Бенджамин, однако по лицу младшенького и царящему на нем выражению негодования, столь хорошо знакомому по матери, понимает, что подход здесь требуется более дипломатический, так что шагает ближе, и слегка понизив голос, продолжает. – Слушай, я серьезно. Сейчас не лучший момент. Она как раз вчера связывалась с...

   Закончить ему, однако, мешает стук, с которым врезается в стену коридора ручка двери, ведущей в родительскую спальню, Бенджамин умолкает, досадливо скосив в сторону красивый тонкий рот, и с безучастным видом отшатывается в сторону ванной. Прислуга принимает из рук Идена куртку, всеми силами стараясь максимально уничтожиться, чтобы не привлекать внимания, – это ей не слишком удается, так как прислуга, а точнее, ее конкретная представительница, ростом вышла еще на голову меньше него и до вешалки дотягивается с большим трудом, на щеках ее веснушки, на ягодице маленькое родимое пятно в форме ласточки, о чем Идену прекрасно известно, зрелище это было бы потешным, не производись оно в присутствии матушки, которая стоит, подперев спиной дверной косяк, и курит, не потрудившись прибегнуть для этого даже к помощи мундштука, хотя сей тревожный признак меркнет на фоне того, что она вообще берет снова на душу грех курения, и в целом всем своим видом не наводит на мысли о человеке, недавно пробудившемся, из этого следует, что она и не ложилась, очевидно, и вместо аналогичного негодования на лице ее читается только суровая скорбь. Иден наизусть знает все, что обычно сопутствует его возвращению после длительного отсутствия, так что какое-то время стоит и ждет, молча глядя на нее, но она тоже ничего не говорит, только курит, с легким шпоканьем отрывая от губ коричневый фильтр дорогой сигареты и тонкой струйкой выдыхая из уголка рта сизый дым, так что ему ничего не остается, кроме как бесшумно проследовать по ковру под ее неотрывным наблюдением в свою комнату, чуть более затемненную, чем прихожая и коридор, но оттого не менее просторную, теперь как бы и не свою, а совсем чужую, и закрыть дверь, которая, однако же, незамедлительно открывается обратно под ее безапелляционной рукой, Иден обращает взгляд в потолок, не спеша оборачиваться, и говорит: