Текст книги "Пустой стакан (СИ)"

Автор книги: Аноним Фламмер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Фламмер
Пустой стакан

– Да пошел ты нахрен, чертов извращенец!

К чести моей можно сказать, что эту фразу я адресовал закрытой двери. С самим заказчиком, если его можно было так назвать, учитывая, что ушел он несолоно хлебавши, я распрощался крайне вежливо и корректно. И только захлопнув за ним дверь, дал волю эмоциям. И сразу отправился в ванную, вымыть руки. Очень хотелось.

Этот тип позвонил мне три часа назад и договорился встретиться прямо в моей мастерской, сказав, что заказ будет личным и для него очень важным. Честное слово, учитывая мои обстоятельства, я был готов нарисовать ему даже его гениталии в натуральную величину, но то, что он попросил, просто лишило меня дара речи. Он хотел, чтобы я нарисовал его жену. Мертвой. Обстоятельства и антураж он оставлял на мое усмотрение, однако настаивал на полном портретном сходстве и даже принес с этой целью стопку фотографий, в том числе и обнаженных.

Сумма, которую он мне предложил за эту работу, с лихвой покрывала мой долг на кредитке. А до платежа за аренду мастерской оставалось четыре дня. Но я ему отказал. Черт меня побери, я отказал ему вежливо.

Я уже четыре месяца жил в мастерской. Поставил возле окна раздвижное кресло и пристроил микроволновку на табурет в углу. Надеялся взять хотя бы холодильник в кредит, но эту роскошь тоже пришлось отложить на "когда-нибудь потом". Зато я зарабатывал себе на жизнь своим творчеством. И, честно говоря, меня уже начинало тошнить от никому не нужных портретов уличных нищих и пацанов, дерущихся суковатыми палками. Надежда? Уверенность в себе? Незнакомые слова. Просто я с детства был упрям, как целое стадо ослов.

Тщательно вымыв руки мылом "с мужским ароматом", как было написано на упаковке, я вернулся в большую просторную студию, открыл форточку, уселся в кресло и закурил.

И в этот момент раздался звонок. Чертыхаясь, я поднялся и, зажав сигарету в зубах, пошел к двери. Я был почти уверен, что этот хрен вернулся. И мне было плевать, сколько он мне намерен предложить. На этот раз я был морально готов спустить его с лестницы.

Но когда я распахнул дверь, слова, уже готовые сорваться с моего языка, просто застряли в горле.

– Прошу прощения за беспокойство, – новый визитер встретил меня легкой полуулыбкой, в которой сквозила такая уверенность в себе, словно ходить по чужим мастерским было его работой. Не колеблясь ни секунды, он переступил порог и сразу начал осматриваться по сторонам.

– А у вас тут неплохо... Освещение отличное и много свободного пространства. Вот только цвет стен... – он слегка поморщился, – ... для мастерской лучше выбирать что-нибудь более нейтральное, кроме того, этот оттенок зеленого навевает тоску.

– Что вам...– я настолько ошалел, что даже не смог договорить. Может быть, моя реакция на такое бесцеремонное вторжение была бы более адекватной, если бы внешний вид незнакомца не шокировал меня прямо с порога.

Первое, что бросилось в глаза – его волосы. Выкрашенные прядями в малиновый и фиолетовый, они прикрывали его лоб и уши, оставляя при этом шею открытой, прическа выглядела небрежной, словно волосы просто высушили после мытья, но я понимал, насколько обманчиво было это впечатление. И сколько эта "сушка" на самом деле стоила в модном салоне. И эти цвета не выглядели вырвиглазно, они каким-то мистическим образом сочетались, причем не только между собой. Рубашка на госте была ярко-оранжевой, как чокнутый апельсин, я не знаю, почему мне пришло в голову это сравнение, но если бы я называл этот оттенок, то не придумал бы ничего более подходящего. А вот джинсы, ДЖИНСЫ, черт меня подери, были темно-синими, в совершенно классическом стиле. Так что снизу, до пояса, на котором красовалась вычурная медная пряжка с опалесцирующим камнем, вполне возможно, натуральным, мой неожиданный гость мог бы выглядеть вполне нормальным человеком, если бы не высокие замшевые ботинки малинового цвета с фиолетовыми шнурками, которые, видимо, должны были гармонировать с волосами. И я готов был застрелиться из собственного планшета, если они этого не делали.

Пока я пялился на этот шедевр современного модельного бизнеса, сигарета истлела и пепел упал прямо на пол. Я этого терпеть не мог, поэтому слегка пришел в себя. Он же снова улыбнулся своей самодовольной улыбочкой, прошел к окну и уселся прямо в мое кресло.

– Я думаю, причина моего визита к вам очевидна. Я хочу, чтобы вы рисовали меня.

Я выдохнул. Этот новый заказчик явно не любил ходить вокруг да около. И, в конце концов, какое мое дело до его внешности и манер? Если он не будет просить изобразить себя повешенным на люстре, то нужная цветовая гамма определенно найдется в моей палитре.

Нет, я не был суеверным. И не считал, что изображенное на картине может как-то повлиять на реальность. Просто мои картины... Я рисовал жизнь, если так можно выразиться. Жизнь во всех ее проявлениях, даже самых грубых и шокирующих, но предпочитал отражать нечто "разумное, доброе, вечное", как бы пошло это не звучало. Как, например, бомж на моей новой картине, который кормил свою облезлую собаку половинкой беляша. Ничего такого, просто я с детства любил сказки с хорошим концом.

– К делу, так к делу, – я тоже решил не разводить церемоний, поэтому снова чиркнул зажигалкой, прикуривая, и водрузил пепельницу на подоконник.

– Что именно вы хотите? Просто портрет? Или что-то... необычное?

Я специально употребил это слово, взамен другого, уже почти сорвавшегося с моего языка. Словно прочитав мои мысли, он рассмеялся:

– Разрешите, я тоже закурю?

Не дождавшись моего ответа, он вынул из кармана джинсов плоский портсигар и достал оттуда длинную толстую сигарету. "Ив". Не сложно было узнать, я сам курил такие же. Прямо скажем, не самые дорогие сигареты, но я-то знал, как привыкаешь к одной марке, и если бы на меня вдруг внезапно снизошел успех, я бы тоже вряд ли перешел на что-то более дорогое и соответствующее статусу. А он, прикурив, тем временем продолжал:

– Видите ли... Мне нужен не один портрет, а скорее целая серия. Каждый месяц вы будете рисовать по одной картине. Если вас заинтересует мое предложение, я объясню специфику. И, нет, никаких извращений, поверьте мне.

Мне снова показалось, что он читает мои мысли, но потом я понял: то, что отразилось на моем лице при слове "специфика", нельзя было трактовать как-то иначе.

– Хорошо, – кивнул я и решил уточнить для порядка:

– Обычно я беру предоплату, как вам будет удобнее? Аванс за каждую картину и окончательная оплата при получении заказа, или вы внесете авансовый платеж сразу за всю серию? А окончательный расчет по окончании работы?

Он посмотрел на меня, сделал глубокую затяжку и покачал головой:

– Нет, вы меня не поняли. Я не предлагаю вам за ваши картины деньги.

– А что же?.. – я снова слегка опешил.

– Любовь.

– Любовь значит... – протянул я. И криво усмехнулся. Мне все это уже начало надоедать. Одного извращенца за день и так было более чем достаточно. Мне начало казаться, что кто-то из моих знакомых вот так грубо и пошло меня разыгрывает.

– О, нет, вы меня неправильно поняли, – он затушил сигарету и вскинул руку слегка театральным жестом.

– Я не предлагаю вам свою любовь. Хотя бы потому, что на это чувство я, увы, совершенно не способен. А предлагать в качестве оплаты то, чего у меня нет, отдает мошенничеством, вы не находите?

– Так. Давайте вы просто и четко мне скажете, чего от меня хотите, – я уже окончательно потерял терпение, и единственным моим желанием было выпроводить этого модного фрика за порог.

– Да, вы правы, мне следует вам все объяснить доступным для вас языком. Я предлагаю вам любовь. К вашим картинам, к вам как к художнику. И вместе с ней, разумеется, славу и признание. Деньги, как вы понимаете, к этому прилагаются. И чтобы получить все это, вам всего лишь нужно каждый месяц рисовать мой портрет. Поверьте мне, это очень выгодное предложение, я делаю такое далеко не каждому.

– Ага... то есть вот стоит мне вас нарисовать, как мои картины сразу же начнут расхватывать, как горячие пирожки? Так что ли?

Он кивнул.

– Да, именно так. Вы схватываете все на лету.

– Вы правы. На лету. Да. Извините, у меня очень много дел. Я обдумаю ваше щедрое предложение и позвоню позже.

Я уже еле сдерживался. Если это розыгрыш, то неизвестный мне шутник не порадуется тому, что я разбил морду кому-то из нанятых им актеров. И я бы предпочел взять деньгами, хорошо представляя, сколько стоит такое шоу. "Улыбайтесь, вас снимает скрытая камера". Отлично, просто великолепно. Кредитная карта. Аренда... К черту.

А мой собеседник тем временем встал и спрятал в карман портсигар, который вертел все это время:

– Ну что же... я и не ожидал, что вы сразу согласитесь. Подумайте. Когда решите все-таки принять мое предложение – позвоните.

И он протянул мне визитку, которая каким-то образом материализовалась у него в руке. Я машинально сунул ее в нагрудный карман, молча проводил гостя до двери, а когда закрыл ее за ним, то просто вырубил дверной звонок. Снова сходил в ванную, налил в кружку воды и сунул ее в микроволновку. Чай таким методом получался омерзительнейший, но чайник я расколотил месяц назад, а тратить деньги на новый... Чертов придурок... Да я бы его за самый дешевый чайник нарисовал! «Любовь»! «Признание»! Да его сраные ботинки стоят больше, чем любая моя картина.

Нет, это не было похоже на розыгрыш. Чем больше я думал, тем сильнее в этом убеждался. Но какого рожна он тогда от меня хотел? Более удачливый коллега пришел надо мной посмеяться? Вот это больше всего походило на правду. В нашей среде подобное было в порядке вещей.

Я походил по мастерской, допил гадостную жижу, дважды покурил. Ну не шел он у меня из головы, и все тут. И дело было не в том, кто он и зачем пришел на самом деле.

Просто это был "мой типаж". Настолько же мой, насколько те сигареты, которые он курил, были моей любимой маркой. Если быть честным, именно в ту секунду, когда он сверкнул своим портсигаром, я уже понял, что буду его рисовать. И совершенно не важно, сколько он мне заплатил бы и заплатил бы вообще. Это ощущение нельзя было никак объяснить и ни с чем перепутать. Я называл его "волна". Чувство, когда ты уже видишь перед собой будущую картину, когда твои руки уже словно подергиваются в предвкушении первого штриха. Но я упрямился еще почти час. Даже помыл полы, чего не делал с тех пор, как мои ненаглядные друзья разбили посреди мастерской бутылку вишневого ликера, и пол превратился в липучку для мух. Но когда я в очередной раз топил тряпку в унитазе, то осознал, что сдался. Сдался окончательно и бесповоротно. Плюнул, швырнул тряпку под раковину, вымыл руки и едва ли не бегом вернулся в комнату. Листы для набросков я вытаскивал дрожащими от предвкушения руками. Наверное, наркоманы так принимают из рук дилера очередную долгожданную дозу.

Очнулся я около полуночи. Весь пол был усеян исчерканными листами, но я все равно не мог уловить что-то по-настоящему важное для меня. То самое, ради чего и рисуется любая картина.

Я снова выбежал в ванную, попил воды прямо из-под крана и тут же замер и едва не сел задницей на кафель. Метнулся в комнату, забыв закрыть кран. Глаза. Я в упор не помнил, какого цвета у него глаза. Схватив коробку пастели, я начал подбирать оттенки прямо на карандашных набросках, надеясь, что сумею вспомнить: я уже делал подобные вещи, память в таких случаях не подводила меня никогда. Но – нет. Не было ничего общего с тем взглядом, которым он на меня смотрел.

– Ты этого добивался, сволочь? Этого?.. – я смял листки и швырнул их в стену. Нужно было пойти и лечь спать. Но я не мог.

– Все! Я сдаюсь! – прокричал я зачем-то входной двери, словно надеясь, что сейчас снова раздастся звонок. И, знаете, в половине третьего ночи мне это уже совершенно не казалось безумием. Но звонок молчал. Наверное, потому что я его отключил.

И тут меня осенило. Я даже заулыбался, предвкушая, как отомщу сейчас этому павлину за все мои страдания. Как же я мог забыть! Я сунул руку в карман, вытаскивая визитку и гадко усмехаясь при мысли, как он, разбуженный среди ночи, будет пытаться понять, что же я от него хочу. Потянулся за телефоном и чуть не выронил его из рук, прочитав имя на оставленном мне серебристом прямоугольнике.

Потому что я знал это имя очень хорошо. Его склоняла пресса, не так часто, чтобы оно было известно каждой домохозяйке, но достаточно, чтобы у меня не было ни малейших сомнений в личности того, кто небрежно сунул мне в руку визитку. Самый, пожалуй, известный на данный момент и особо модный дизайнер, он часто блистал на богемных тусовках, где, разумеется, никогда не появлялся я, поэтому мне было простительно не знать его в лицо. И он всерьез считал, что его портреты сделают меня популярным? И что он меня невероятно осчастливил, предложив себя в качестве натурщика? Я был просто поражен таким самомнением. Впрочем, случалось и не такое, и, в целом, я мог его понять. Но это совершенно не означало, что я готов отказаться от своей идеи. В конце концов, за бесплатное иногда надо платить гораздо больше. Я еще раз усмехнулся и набрал указанный на визитке номер.

Он принял вызов мгновенно. Словно ждал моего звонка.

– Итак, вы согласны на мое предложение.

Это не был вопрос. Это было утверждение. И оно окончательно выбило из меня остатки моей гордости.

– Да, – выдохнул я.

– Отлично. Я подъеду через двадцать минут.

Я сидел, оседлав табурет, и заворожено смотрел на пузырьки, оседающие на стеклянной стенке чайника. И молчал. Говорил он. Уверенно, словно мы уже давно и обо всем договорились, и оставалось только уточнить детали. Я поймал себя на мысли, что наверняка точно так же он сообщает своим заказчикам, что унитаз будет стоять вот на этом постаменте из красного дерева и другие варианты не просто невозможны, а напрямую противоречат законам природы.

Я думаю, окончательно меня добил именно чайник. И коробка китайского молочного улуна, которую он водрузил на подоконник. Чайник был новый, он извлек его из упаковки, и я сломал себе весь мозг, где и когда он успел его купить. Или он сделал это заранее? Или?..

– Специфика заключается в том, что мои портреты вы будете выставлять на обозрение широкой публики. И, сами понимаете, многие могут узнать меня в лицо, а мне бы этого не хотелось. Поэтому вам придется поработать над теми образами, в которых вы будете меня изображать. Я видел ваши работы, и именно талант воплощения образов и привлек меня. Полагаю, что вы – именно тот, кто мне нужен. Понимаете?

О да, я понимал. Я смотрел на него, и тот самый образ, о котором он мне говорил, уже почти отражался на стенке треклятого чайника. Больше всего хотелось приступить к работе прямо сейчас. Поэтому я просто коротко кивнул и взял с подоконника чашку. Она была одна, мои гости обычно пользовались одноразовой посудой, и мне почему-то показалось, что конкретно этот гость завладеет моей чашкой так же, как и моим креслом. Да и моей волей, если окончательно быть честным с собой. Но чашку он благородно оставил мне.

– Да не мучайтесь вы так. Можете делать наброски прямо сейчас, все равно я не смогу долго и часто вам позировать, у меня очень мало свободного времени. Итак, пока вы рисуете, я займусь организацией вашей персональной выставки. Полагаю, одного раза будет достаточно, дальше вас буду приглашать уже без моего участия. После того, как выставка закончится, я приеду за портретом и заберу его. А вы нарисуете новый, уже совершенно в другом образе. У вас очень многие захотят купить картины со мной, поэтому вам придется придумать, по какой причине вы их не продаете. Ну или можете так и говорить, что это писалось на заказ и хозяин картины просто разрешает ее выставлять. Я позвоню вам и скажу дату. Но к этому времени картина должна быть уже готова. Впрочем... – он слегка наклонил голову, наблюдая, как я вожусь с карандашами, – полагаю, что торопить и напоминать мне не придется.

Нет, я не могу сказать, что совсем его не слушал. Его голос не оставлял ни малейшей возможности пропустить мимо ушей ни одного его слова. Но от набросков я отвлекся только один раз – когда встал, чтобы проводить его и закрыть дверь. И потом еще некоторое время стоял у окна и курил, глядя, как он выходит из подъезда, садится в серебристую "феррари" и медленно выезжает из двора. Меня посетило очень странное чувство. Словно сейчас я наблюдал последние кадры моей прежней жизни.

Выставка прошла как в тумане. В первый день, честно говоря, я объяснил для себя огромное количество народа какими-то хитрым рекламным трюком, который он применил, и был абсолютно уверен, что уже к завтрашнему дню ажиотаж спадет. Но людей пришло еще больше. Я натурально жался в угол, не понимая, что происходит. Мне казалось, что или грандиозный розыгрыш продолжается, или я окончательно сошел с ума и мой мозг милосердно пичкает меня галлюцинациями, выдавая их за реальность. И, да, большая часть пришедших толпилась возле той самой картины. Картины, которую я назвал «Джокер».

Я изобразил его в образе королевского шута. Нет, не смешного нелепого дурака, а того самого шута, которому известны все тайны короля и двора, и чьи остроты могут вызвать все, что угодно, от внезапной дуэли, до дворцового переворота. И в чьих руках, затянутых в разноцветный шелк, находится судьба государства. Мне удалось выразить это настолько хорошо, словно на самой картине была сделана соответствующая приписка. Именно так и выражалась пресса, которая набежала толпой, вполне соперничающей с количеством зрителей. Они встречали меня у входа, окружали в зале, спрашивали, как я могу объяснить свой внезапный успех. А я не знал, что им отвечать. Я вообще понятия не имел, как именно следует разговаривать с журналистами.

Мои остальные работы тоже не остались без внимания. Впрочем, это тоже не самое подходящее определение, потому что их купили. Их купили все. К концу выставки на стене остался только "Джокер". Снимая картину со стены, чтобы упаковать, я не удержался и укусил себя за палец. Но все равно не проснулся.

Цвет глаз его я так и не вспомнил. Но, удивительное дело, когда я закончил с набросками и начал грунтовать холст – это уже не имело значения. Я решил, что у Джокера они будут зелеными. Этот цвет мне показался наиболее подходящим.

Вернувшись, наконец, домой, в мастерскую, я кинул вещи прямо на пол в коридоре и медленно сполз по стене на пол. Хотелось одновременно напиться, спрятаться в угол, накрывшись холстами, и бегать по крышам громко крича "А-а-а-а-а". Едва справившись с первым приступом, я поднялся, шатаясь, прошел по темной мастерской и упал в кресло. Чайник щелкнул и засветился синим. Я вскрикнул от неожиданности, но потом понял, что просто зацепил рычажок рукой, когда садился. Но эта мысль не успокоила меня. Холодная волна страха поднялась вверх по позвоночнику, я зажмурился, выдохнул и чиркнул зажигалкой. Не чтобы прикурить. Просто захотел увидеть огонь. Мерцающий язычок немного успокоил меня, и я встал, подумав, что свет все-таки стоит включить. И в этот момент завибрировал телефон.

Я отключил на нем звонок, потому что в течение этих дней мне позвонили, пожалуй, все мои друзья, знакомые и знакомые знакомых. Кто – поздравить, кто – напроситься в гости или позвать отмечать. Но я ничего не хотел отмечать и никого не хотел видеть. Мне уже давно было страшно. И только сейчас это чувство оформилось окончательно. Потому что у меня не было даже намека на сомнения, кто именно мне звонит.

И я не ошибся.

– Да, здравствуйте... – сказал я телефону, надеясь, что мой голос звучит относительно спокойно.

– Я полагаю, вы уже дома и один. Я бы хотел приехать и забрать свою картину.

Мне показалось, что слово "свою" он как-то странно подчеркнул. Зато, услышав его голос, я почему-то успокоился. Нет, не совсем верно. Больше всего к данному моменту подходило "принял свою судьбу".

– Да... конечно... Жду вас.

– Отлично. Ставьте чайник, у нас есть что отпраздновать, – с легким и весьма добродушным смешком сказал он и отключился.

А я включил свет, сел в кресло и закурил.

Он зашел, шурша пластиковым пакетом, на котором красовался логотип самого дорогого элитного супермаркета города. Я себе не мог позволить там купить даже булочку. Впрочем... о чем это я. Сейчас – мог. И от этого осознания у меня даже закружилась голова. А он снова мне улыбнулся, молча прошел в мастерскую и извлек из пакета бутылку со смешным названием «Сасикайя».

– Красное, сухое. Мне кажется, отлично подойдет, – он поставил бутылку на подоконник и добавил к ней фужер в коробке, сеточку с крохотными мандаринами и сырную нарезку.

Мне-то казалось, что сейчас идеально подойдет литровая бутылка водки, но спорить я не стал, просто пошел в ванную и принес штопор. Он взял у меня штопор и взамен сунул в руки бокал:

– Сполосните. И, если не будете возражать, я воспользуюсь вашей чайной чашкой. Было бы не слишком удобно остаться у вас ночевать.

Он рассмеялся, и меня отпустило окончательно. В конце концов, деваться мне было точно уже некуда, а чашка... что же, в определенном смысле он предлагал мне более выгодный обмен.

Вино было превосходным. Я не особенно разбирался в таких вещах, но мне хватило понимания, что его не стоит пить залпом, и я, сделав несколько осторожных глотков, наконец не выдержал.

– Скажите, как все-таки вы это сделали?

– Что именно? – он слегка прищурил глаза и внимательно на меня посмотрел.

Я тоже посмотрел на него. На этот раз на нем был костюм, который можно было бы назвать строгим, если бы он не был сиреневым. Серебряный галстук украшала булавка с крупным фиолетовым камнем. Странно, но в коридоре я отчетливо видел, что камень красный. Красный, как вино в моем бокале.

– Все это. Выставка, люди... Вы же понимаете!

– О, поверьте мне, выставку организовать не так уж сложно... – он рассмеялся. Моя чашка в его руках смотрелась странно и тревожно. Он, сидящий в моем кресле, словно занимал мое место. А я чувствовал себя здесь гостем.

– И людей? Тех, что купили все мои картины? Это – тоже просто?

– А вам не приходило в голову, что вы – очень талантливый художник? И в этом, собственно, и кроется причина такого бурного успеха? Немного рекламы, немного прессы, немного связей в определенных кругах... Вы не думали об этом?

Я думал. Проклятье, я за эти дни чего только не думал. И все это казалась мне полной чушью. О чем я и поведал своему собеседнику. Он в ответ опять рассмеялся.

– Ну, хорошо. Пусть будет так, как вы говорите, – я опустошил бокал и потянулся за бутылкой. Вино приятно расслабляло, и мне не хотелось спорить. На самом деле я уже знал правильный ответ. И вино тут было совсем ни при чем.

– Что я вам за это должен? Процент? Или определенную конкретную сумму? Я совершенно не разбираюсь в подобных вещах. Если так будет на постоянной основе, то я...

Он поднял руку, обрывая меня, и покачал головой:

– Бросьте. Свою цену я назвал сразу. И как раз за платой и приехал, вы ведь помните? Вы рисуете меня. Раз в месяц. А за это получаете любовь и славу. Ну и деньги, разумеется. Впрочем, если вы все еще сомневаетесь в моих словах или не доверяете – мы можем подписать договор.

Бокал дрогнул в моей руке. Я действительно ожидал этих слов и, если честно, морально был вполне готов. Понимая, что назад дороги уже нет.

– Кровью? – я криво усмехнулся и плеснул вина в бокал. Пролил, разумеется.

И тут он расхохотался. Негромким, хорошо поставленным смехом, который только добавил всему происходящему театральности. И я снова ощутил себя участником чьей-то постановки. Да что там... я отлично знал, кто автор этой пьесы.

– А как по-вашему? Я действительно похож на дьявола? – проговорил он, отсмеявшись.

– Откуда мне знать? Дьявол обычно не заходит ко мне вечерком чаю попить, знаете ли...

– Ну нет, вы что-то слишком высоко меня забросили. Поверьте, я даже на свиту Воланда не тяну. И имел в виду вполне обычный договор, чтобы вы не сомневались в том, что я не собираюсь претендовать на вырученные с продажи картин деньги. В наше время подписанная бумага значит очень много. Впрочем, так было испокон веку. Чернила стоят дороже, чем кровь.

– Очень мило, – пробормотал я в бокал, – но все равно ничего не объясняет.

– А вам обязательно нужно объяснение? Иначе вы не сможете спокойно спать? Хорошо, я объясню вам. Вы правы, дело действительно во мне. Понимаете, люди меня любят.

– Я очень рад за вас, и что?

– Нет, вы не понимаете. Если уж хотите какой-то мистики – то будьте готовы ее принять. И не играть в средневековые игры. Вы ведь действительно были согласны продать мне душу. И за что? За деньги? Или вы настолько устали от своей невостребованности? А зачем вам вообще признание? Уж не за тем ли, чтобы донести свое виденье мира до других людей? Душу... Да что вы вообще об этом знаете?.. Впрочем, это все лирика. Правда заключается в том, что люди, только увидев меня, проникаются ко мне любовью, симпатией. Я им нравлюсь, понимаете? Нравлюсь очень сильно. И не только я. Все, что меня окружает, все, что так или иначе связанно со мной, кажется им невероятно привлекательным. Они хотят окружать себя вещами, которых я касался, им очень комфортно в том месте, где нахожусь я.

Я не выдержал и снова усмехнулся. Определенно, комфортно я себя не чувствовал.

– Да бросьте, – улыбка на его лице снова стала уверенной и даже с каким-то оттенком превосходства. – Вы же сразу захотели меня рисовать, как только увидели. Каждый реагирует по-своему, я задеваю самые тонкие струны души. А в сочетании с вашим талантом выражать подобные вещи... Вы сами видели результат.

О да, результатом я был впечатлен. То, что он мне сейчас говорил, звучало довольно-таки безумно, но, учитывая, что еще пять минут назад я был готов поверить, что он дьявол, – о каком безумии вообще могла идти речь?

– Все это и здорово, и замечательно, но я-то вам зачем? Я имею в виду эти картины? Неужели вы такой поклонник моего искусства?

– Зачем мне ваши картины... Вы уверены, что действительно хотите это знать?

– Разумеется, хочу! Это же мои картины! – я почувствовал, что слегка опьянел. Возможно, потому что с утра толком ничего не ел.

– Хорошо. Я вам сейчас покажу.

Его голос оставался спокойным и ровным, но что-то в нем изменилось. Он хозяйским жестом взял с полки лист для набросков и карандаш.

Движения его были быстрыми, уверенными и плавными. Я смотрел не отрываясь все то время, пока он рисовал, и молчал. Минут через пять он протянул листок мне.

Я взял его и едва сдержал крик. И по моей спине поползли мурашки.

Мой портрет был нарисован с такой точностью, словно мою фотографию обработали в графическом редакторе. Нарисовать такое за пять минут было совершенно невозможно. Но шокировало меня не это. Это было мое лицо, ничего больше, обычное, я был уверен, что и выражение его было таким же, с каким я смотрел, как он рисует. Но я на этом рисунке был мертвым. Абсолютно точно. Так, словно он запечатлел кадр, где я уже умер, но сам этого еще не понял. Я выронил лист, и он плавно опустился на пол.

– Чт-т-то это значит?.. – едва выдавил я из себя.

– Ничего страшного, не волнуйтесь, – он усмехнулся.

– Не волнуйтесь?!! Но вы нарисовали меня мертвым! Зачем?

– Нет, вы не поняли. Я не рисовал вас мертвым. Я просто нарисовал ваше тело. Без души. Вот так это и выглядит.

– Но... почему? – я протянул руку и сделал глоток прямо из горла бутылки, почти не ощутив вкуса.

– Потому что я не умею рисовать душу. Я ее просто не вижу.

– Не можете нарисовать?.. Я не понимаю...

– В этом все и дело: вы даже не понимаете, как можно не видеть душу. Вы знаете, я бы мог, наверное, стать гениальным художником, возможно, самым известным в этом столетии, но... Увы. Как вы думаете, много людей захочет смотреть на такие картины?

Я определенно знал одного. Но промолчал. А он тем временем поднял лист с пола и повертел в руках.

– Теперь вы поняли?

Я, разумеется, не понял ни черта.

– Но... почему так? Я никогда не задумывался об этом... Душа... Что это вообще такое?

– Это жизнь. Та самая, которую рисуете вы. И это то, что никогда не смогу нарисовать я. Потому что собственной души у меня нет.

– Как это нет? Этого не может быть.

– Как видите, вполне может. Я не могу любить, не могу сопереживать, не способен к страданию и жалости. Любые формы привязанности для меня – пустой звук. Я знаю, как люди это делают, и научился очень натурально изображать эмоции. Смех, слезы... Все это я умею. А вот рисовать – нет. Стихи, наверное, писать тоже не получится.

Он снова рассмеялся.

– Вот значит как... А вы не пробовали, например, рисовать неодушевленные предметы? – это все, что я смог придумать, но вряд ли кто-нибудь осмелился бы меня осудить в подобной ситуации.

– Вы же художник, зачем вы задаете такие глупые вопросы? – он покачал головой. – Неодушевленных предметов не бывает. У всего есть душа. У этого кресла, у чайной чашки, даже у вина, которое вы пьете. Поверьте мне, я проверял. Я один такое исключение.

Он усмехнулся.

Очередная догадка осенила меня:

– Так вы... ее продали? Поэтому мои слова так вас зацепили?

– Глупости. Ничего и никому я не продавал. И ваши слова вовсе не зацепили меня. Просто мне захотелось внести некоторую ясность.

– Тогда... Как же так получилось? Я действительно не понимаю...

– Ну сами подумайте, зачем вам понимать? Мы вообще много чего не понимаем в устройстве этого мира. Но ведь живем, ведь так? Хотя, о чем это я. Вам ведь необходим образ. Что ж, вам прекрасно известно, насколько возросло население нашей планеты всего за каких-то 50 лет? А количество душ – осталось прежним. Поэтому многим их тех, кто рождается на свет, достается лишь частичка души. А некоторым, вроде меня, так и вообще ничего. Приходится выкручиваться. Нравится вам такая теория?

– Теория как теория. Но вы же сами говорили, что душа есть у всего. Вот, например, люди леса вырубают. Почему бы вам не могла достаться душа дуба или лиственницы? Или разобранной на дрова скамейки в парке?

Его смех снова напомнил мне элемент театральной постановки. Нет, он не был фальшивым, наоборот, искренним и заразительным, но мне показалось, что это профессиональная запись, где каждый оттенок звука выверен и рассчитан.

– Я рад, что вы не теряете ни присутствия духа, ни чувства юмора. За это вы мне и нравитесь. Прошу прощения, – он поднялся, – но время уже позднее и вам нужно отдохнуть. Было очень приятно поговорить с вами.

Он поставил мою чашку на подоконник и ушел. А я опять стоял у окна и смотрел на красные огни его отъезжающей "феррари". А потом заснул прямо в кресле. И только утром вспомнил, что забыл закрыть дверь.