Текст книги "Логика вынужденности обычаев выживания Северо-Запада (СИ)"

Автор книги: Аноним Фиксаж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Фиксаж
Логика вынужденности обычаев выживания Северо-Запада

Наглядными преимуществами МЕСТА выступают естественные сложности его характеристик (лучше всего подходит слово – уникальность)

Наглядными преимуществами ОБЩИНЫ выступают естественные сложности отбора ее членов (лучше всего подходит слово – уникальность)

Вопрос идеологии закладывается в бутерброд с икрой, где щуку обычаем поймали и доили сами, икру засалили по своему рецепту (потребляем уже через 12 часов и не даем ей устариться более чем на 3 суток), масло домашнее, да и хлеб спекли.

Обычай (способность!) влиять на качество: ПИЩИ, ЖИЛЬЯ, ОБРАЗОВАНИЯ, ИДЕОЛОГИИ – это то, что городу неподвластно.

В наших условиях, уже самим образом жизни, вы невольно выступаете ее идеологами, хранителями смысла жизни. Можно и так, чтобы было понятнее – «хранителями культуры собственных знаний смысла жизни».

То что сегодня называют культурой и знаниям (информации), никакого отношения к ним не имеет – это единовременные культы, которые идут сплошной чередой, как переключения в видео-клипах, и человек не в состоянии остановиться, чтобы критически осмыслить, что ему подсунули, как ему тут же подсовывают новый – жри!

Наше можно осмыслить. Оно наглядное и вечное, ему нет препятствий, кроме тех, которые создаешь сам.

Община не коммунизм. Но даже в коммунизме (что недостижим) существует понятие сохранения личной собственности, как обязательного, на которое не претендует (не смеет претендовать) общественное.

Каждая семья – это свой дом и огород, как личное. Но выбранная специализация в пределах общины (на пользу ей и себе), как частично личное (право выбора и "перевыбора" по душе), но и общественное (на пользу ему для собственного блага).

Во многом существуют общинные регулирования – календарные обычаи (тот же сбор ягод – начало и метод этого сбора) – общие, воспитывающие, ставящие препон хищничеству и зависти.

Сегодня понятие старовер следует определять более широко, отнюдь не как «верующего в Христа» (разом и в крест), а в старый (чистый) смысл вещей. И опять же, не стоит путать веру и религию. В бога не верю, но верую в Общину, считаю себя старовером, поскольку держусь за определенные нематериальные ценности – они являются движущей силой поступков. Сложно ли понять? Короче – коммунист.

А как вы думали? Если у человека партбилет – когда-то обязательное требование допуска – остался в каком-то там сейфе (или теперь уже архиве) Москвы, сам он не может оставаться коммунистом? То есть членом партии, запрещенной в части стран по западную сторону границы и других местах? Признанной преступной на основании того, что это:

«Общественно-экономическая формация на средства производства отрицающая частную собственность (не путать с личной!) требующая от каждого по способностям и воздающая по труду...»

Кстати, в коммунизм и коммунистическую партию я тоже не верю. Но считаю себя старовером-коммунистом (или коммунистом-реалистом) – разве что-то мешает верить в линию горизонта? Она условна и равна смыслом. Социализм, в котором как цель провозглашено движение к коммунизму, и есть движение к линии горизонта (коммунизму), достичь разумеется нельзя, но весь смысл в движении. Без движения нет развития. Могу не верить в конечную цель, но в движение к цели очень даже верую.

При Сталине «Капитал» Карла Маркса был «переведен с идиша на русский язык». То есть, наш вождь (красный император) заставил еврейство соблюдать условия (правила) игры, которую они затеяли, но которые для себя считали необязательными – это ставлю ему в заслугу. А в вину то, что он был недостаточным параноиком по отношению к ближнему окружению, потому не довел намеченное до конца, а только загнал «пятую колонну» в культуру, рассчитывая, что уж культуру, да начальников снабжения Россия способная будет контролировать и впредь.

К этому мы еще вернемся, но пока речь о НАРОДНЫХ обычаях.

Но кто собственно выдернул пробку из бутылки с джином, которого предназначалось забыть? При неимении предмета, что можно пощупать, можно уже утверждать, что самого предмета не существует, ведь этому есть доказательная база – его отсутствие. Предмет, еще не выдергивая пробки из бутыли, «обнаружила» война 1812 года, а на пробуждающемся к нему интересе, извлекли и стали изучать увлеченные представители высших слоев, отдаваясь новому хобби, что будет считаться наукой (уже общедоступной, не требующей знаний, а лишь страсть к собирательству – коллекционированию). Дали ей и имечко на свой наукообразный лад – ЭТНОГРАФИЯ.

Систематизировал и (не к ночи упомянутый) Миллер, но вопрос сохранения или хотя бы описания исчезающих обычаев тогда не стоял. И вот...

Резонность жалоб Терещенко (см. «Быт русского народа» изд. 1848 года в 4-х томах) о «борьбе» (?!) этнографов с... – именно так там буквально и написано «борьбе», а удивление, как и выше, мое – вот уж любопытно, а не доходило ли до случаев рукоприкладства к «носителям информации» – обычное дело для крепостного времени, коль речь, так ужо по тексту, читаем полностью: ...о «борьбе этнографов-собирателей» с «суеверными людьми», что /вот же паразиты!/ ...никак не соглашаются пересказать свои обычаи, да и не всегда можно положиться на верность передаваемых известий, занимающиеся переиначиванием и нарочитым указанием противоположного" – буквальное цитирование.

Неужели невдомек, что это глухое противостояние имело ту логическую подоплеку, что называлась "священный синод", т.е. инстанцию, которой всем попам, совершающим "тайну" исповеди, вменялось докладывать о крамоле, и в первую очередь – языческой? Изыскатели столкнулись и с такой трудностью, которую описали, как "чрезмерная разнообразность сведений об одном и том же предмете".

Не менее любопытно! Нарочно ли, случайно топили информацию (крамолу) среди информации (суевере), только ли человек природы способен ее различать?

"Отсутствие дисциплины русского народа, не предоставляет возможности найти сами признаки существования у этого племени какой-либо истории до призвания ими Рюрика, или связанных с тем временем общественных законов!" – исходил доказательствами очередной немец, из числа призванных Петром Первым для составления российской истории, когда носителей знаний о прежних временах, целыми общинами дожигали в срубах, обставляя это самосожжениями.

«Хождение в народ» ради сбора этнографического материала, стало модным совсем недавно, едва ли за сто лет до последующей (уже уничтожающей прежние быт и нравы), схожей с петровской, революции, столь основательно перетряхнувшей русский народ, что последующие поиски превращались в пустое дело. Но к этому времени осталось лишь единственное «слепое» географическое пятно, которое не было исхожено собирателями вдоль и поперек. Его никто так и не заметили. Северо-Западное пограничье (в той своей части, что коснулось Белоруссии), Латгальская возвышенность и прилегающие к ней болота. Места, куда устремились «староверы», избегая пресса Николая-Палкина (государя стремившегося к единообразию государства), что запретил хоронить их на кладбищах с писанием имен и занесением тех усопших в церковные книги.

/Речь о печальной памяти указе Николая Первого (об запрещении писаться староверам в «кладбищенских книгах») служил целью подрезать их корни, вынудил тех на новое перселение (речь о староверах Северо-Запада) и осесть средь латгалов. Латгалы никогда не веровали всерьез в «католического папу», рассматривая это чужое верование, как решение вопросов – кому платить десятину, и потому удивительно быстро переобулись в «староверы»./

По нашу сторону границы, до того указа, как-то уживались, соблюдали собственные обряды и обычаи, избежали «крепости» (крепостного права) или выкупились, вырвав из рабства всех родноверов, были «беЗпоповцами» (именно так – «без» и по сей день, не признав «беса» и в этом праве), ибо не желали иметь соглядая властей, платили двойной налог – «за веру», впитывали в себя все «толки», всех желающих веровать «собственным умом или по заветам предков», то есть, прикрываясь Христом, как щитом, были по большей части теми самыми язычниками, которых искали и не могли найти этнографы, являя всем гостям парадное – «старообрядие» и пряча «староверие». Повод не раскрываться был железный: «вы не мы», понимая это как «вы – немы». Немцы, да робичичи!

Следует понимать, что из себя представляло западное пограничье и люди, что на определенном отрезке стали зваться «порубежниками». Племенной котел, в котором, волей обстоятельств, перемешались русы, угры, фины, балтийские славяне (большей частью – латгалы). По Гумелеву этносы определяет география места. Здесь она сложилась самая, что ни есть, удивительная – словно черти воевали, а потом все бросили. Земли, причудливо перемешанные ледником, а позже заросшие непроходимыми лесами, множество озер, чьи характеристики не повторяются, а перепад высот соседствующих может составлять сотню метров, ручьи и протоки, что стали артериями, словно специально, создало места чрезвычайно неудобные всякой власти, но удобные людям, которые не желают иметь с властями никаких отношений. Каждые приносили в эти места собственные обычаи, и они, сливаясь или сталкиваясь, создали удивительную перемесь, которой подошло бы такое название, как «Общинная Правда Варага».

Варага? Что первое приходит на ум? 800 лет в тени деревьев!

Почему взята такая странная цифра – 800 лет? Она условная. В 11-12 веке в славянской Прибалтике все перемешалось, пришло в движение, началось уничтожение ливов – их постигла судьба прусов (последний лив умер в прошлом веке). Латыши не имеют к ливам никакого отношения, они – плод растянувшегося на века немецкого генетического эксперимента, выращивающего на землях, теперь уже Лифтляндии, удобного слугу-раба и со всей тщательностью выбраковывавшие все неудобные экземпляры. Потому собственную письменность получили позднее якутов и руками тех же немцев – они создали "латышский алфавит" и грамматику. Наследие ливов в какой-то мере сохранили латгалы, которые в 1207 году (если за точку отсчета брать христианскую хронологию) собрали совет племен и бросали жребий с вопросом к своим богам – на кого их заменить. Выпало идти под западную церковную десятину. Но уже в 1222 году часть лаглальских племен подняла восстание, и как возмущается немецкий хронист: "Посмели мыться сами, смывая веру, выметали и мыли собственные замки (??? – так у автора!), а тем лишились благодати!.." Насколько примечательно – вся Европа не моется, сохраняет благодать (не иначе, как для чумы?), а эти дикари... И особо отмечу следующее, уже насквозь языческое, принципиальное: "А еще выкопали своих мертвых и сожгли на кострах..."

Любопытнейшее чтиво. Характеризующие обычаи.

По счастью (или несчастью?) этнографические исследования обошли стороной те земли Северо-Западного пограничья, что прилегали к латгалам и белорусам, они сосредоточились на Пскове (Плескава! – такого его древнейшее название, и ему есть толкование) и Нова-городе (в толкованиях не нуждающемся). Попутно обнаружив такой казус, что от новгородских былин не осталось и следа на новгородской земле. Они, как и обычаи, «переселились» на Север, ушли в изгнание.

К концу 18 века собирание и классифицирование "народного материала" стало не просто модным, а окончательно превратилось в науку, но все еще доступную многим, не требующую специальных познаний, кроме пытливости и терпения. Последовало вполне естественное открытие "двоеверия", что озвучивали как "суеверия", и в очередной раз объяснили темнотой русского народа, срочно требующего мер по его образованию, вплоть до изменения самого образа жизни и даже жилищ.

Беда всех этих желающих изменить кому-то жизнь к лучшему, заключена в том, что они и понятия не имеют, что собираются менять. Есть свидетельства, что ранимые дворянские души пушкинской поры терзались, видя «курные избы», отапливающиеся «по-черному», еще более избы, в которых нижняя часть была отведена под животных, дети спали над ними – как можно так жить!?

Да, для тепла, недоумки! Животные собственным теплом обогревают, да и лес-то, чай, барский, приказчик – сволочь, хвороста не соберешь. А "курная изба" той причиной, что вы сами ввели налог со всякой трубы. Ну, что поделаешь, зато теперь по насекомым лишний раз дымом проходимся, одежду подвешивая, у нас вшей нет – они в барских домах с клопами дружбы водят, да еще на станциях. Опять же, продукт в подкрышье в дыму готовится, лучше сохраняется. А что глаза ест, так пока топится, мы там не сидим, дел много, а надо, так низом, пригнувшись – мы привыкшие...

Деревня мракобесие всякой власти рассматривала как природные явления – катаклизмы, периоды бедствий. (К примеру, в Хрущевское, середины 50-х начала 60-х, ее житель рубил яблони, либо сажал их по две-три в одну яму не по собственной дурости, а властей, введших налог за каждый ствол.) Не имея возможности бороться со стихией очередного миро-переустройства, деревня разгребала мусор последствий, устраивая свою жизнь среди переломанного... в очередной раз.

"Столыпинские реформы" были необходимы (что касается идеи переселений), но нанесли тяжелейший удар – был вбит клин в Общину. Столыпинские реформы подвигали на переселение оправданно (ибо земли были скудные, а население удваивалось каждые два десятка лет, и не могла на них прокормиться даже общиной), но выдвигали требования к Общине, ставя ее новыми законами "вне закона", отказывая в праве прежнего самоуправления. Голод, что в начале 19 века на Северо-Западе и Центральной России стал повторяться каждые несколько лет – прямое следствие перенаселенности, любой недород на этих тощих землях, раньше некритичный, отзывался уже голодом. Жадность перекупщиков (90 процентов зерновой скупки "на корню" держало в своих руках еврейство) сущностью не оставляли шансов на разрешение этой проблемы, кроме как революцией (зачисткой паразитов) или переселением (бегством от них).

Революционеры пришли, но тут же ввели запрет на хуторное ведение хозяйств. В 20-е – 30-е, проведя «кибутизацию», извратили само понятие Общины, сделав свою подделку обязательным эталоном, правя государственным неразумением, городским прописанным законом, той же барщиной, на первых порах даже с невозможной отдачей, выгребали до зернышка, а возвращали по усмотрению «на усмирение». – «Мы победим, если монополизируем и удержим в собственных руках все имеющееся продовольствие!» – писал Ленин, и революция не заканчивалась 20 лет, до самого 1937 года – Сталинской ревизии дел и людей.

В Великую Отечественную деревня обескровила – отдав все (на Северо-Западе большинство деревень было стерто с лица земли подчистую), но не потеряла волю к жизни.

Хрущевские «укрупнения» убили как малые деревни, так и уцелевшие (недостаточно большие), что смели восстанавливаться после сожжения их фашистами.

В Брежневские времена, теряя корни, стряхивая с себя землю, деревня бежала уже невозвратно, пополняя бараки рабочих окраин. Послабления с выдачей паспортов, призывы (государственные стройки нуждались в рабочей силе) вынимали с ее земли тех, кому было нечего терять.

В 90-е (очередной Е-революцией, направленной на присвоение накопившейся общественной собственности, кражу ископаемых недр, леса, земли, воды и прочих угодий) город победил деревню окончательно, сутью – уничтожил. Именно 90-е произвели контрольный выстрел в голову, проделав то, что не удалось за тысячу лет ни христианизации, ни губительнейших преобразований, направленных против человека Общины – человека Природы.

Встряски последних 100 лет стояли на столь близких расстояниях, все, как одна, направленные против естественных «географических общин» в пользу неестественности, были жестоки, но до 90-х не геноцидные, потому как предлагались иные, пусть бесправные, пусть «эрзац», пусть «псевдообщинные», но твердые формы, но в целом они дробили и рыхлили ситуацию, изменили психотим трех или четырех поколений, вырывая лучших, предлагая им другие цели, и обволакивая безысходностью оставшихся, отучая их от земли. Эти действия погубили не просто Крестьянскую Общину, они погубили саму Деревню – древнейшую цивилизацию. Ликвидированы обычаи, уничтожен уклад жизни и малейшая тень возможности восстановления прежнего. Город убил деревню, именно убил. Поиск в ней этнографического материала сегодня полная бессмыслица.

Террором – тотальным уничтожением, можно назвать три периода:

ФАШИСТСКИЙ

ХРУЩЕВСКИЙ

СОВРЕМЕННЫЙ (произошедший на наших глазах)

И если первый и третий несомненны, и по итогу давно сравнялись (хотя современный еще не поставил свою конечную точку, и так похоже, что превзойдет злодеяния фашистов, что разорили и сожгли у нас все), то Хрущев, этот недобитыш Троцкого, попросту не успел проявить себя во всей красе, ему досталось заниматься вредительством против, уже по настоящему советской власти, которую мы приняли, лишь 10 лет. С какого времени Советскую власть можно считать народной? Лишь с середины 30-х (не буду утомлять фактами и цифрами), но течение это прервала война, а в 50-е, когда только стали становиться на ноги, попытку прервать, опошлить все (истинно по "евро-ейски", если рассматривать сам метод) осуществил Хрущев.

Но всякий террор ставил своей насущной задачей уничтожение русского природного смыслового образного языка. А это возможно только в городах, с внедрением языка «информирующего» о событиях, а не рассказывающего о них. Через «организацию труда», множащихся никому ненужных отчетов и прочий канцелярский блуд.

Слово что Дело. Для вас – БЕСсмыслица, у нас – БЕЗсмыслица. По нашим понятиям, вы живете с бесами, бесенят приваживаете, да и сами уже что беси. Вот в этих понятиях – понятиях живого и материального слова, значениях слогов – заложены опять же наши обычаи и наша идеология. Потому, когда речь заходит о главнейшей ошибке уже «официального» или «организованного» неоязычества («ССО» или «КЯТ» – тьфу на «аббревиатуру»! – неужели непонятно, что и это от «лукавого»?) она – отказ от осмыслов – языческого наследия славянских языков.

Уничтожение народа направлено через уничтожение его языка – с этим никто уже не спорит. Но еще можно исследовать, и наглядно видно – что именно уничтожалось, когда и какими причинами (если не принимать во внимание официальные трактовки).

Помните шабаш 90-х и первого десятилетия двухтысячного по изданию матерных, уголовных, приписываемых классикам похабных и прочих? Наблюдается такая нестранность, которую можно выводить в правило – их авторами, собирателями и исследователями, выступали представители характерных фамилий, с русским этносом общего не имеющими, ни в природно-языковой, ни мировоззренческой.

Первый опыт был положен третьим переизданием «словаря Даля», сохраняющим в заглавии его имя, но тем его порочащим. Произошла диверсия: влив более 20 тысяч слов от разносчиков немецкого идиша, слов юго-востока, цыганских, иудейских, албанских, грязной каторжной ругани (матерщины), «одесских» и мест «оседлости», базарно-контрабандных, социального паразитизма и всяко-прочих, исходящих от представителей оного. Было совершено первое масштабное плановое (после революции начался прямо-таки шабаш) осквернение русского языка через словарь, за которым сохранялось понятие, что он содержит в себе «русское, живое и народное». Преступление (подлог) был совершен от «имени Даля», размещенное приписывалось его авторитету и породило понятие «русское матерное» (от слова «мать»), вместо известного и презираемого, как «похабень», но уже как о неотъемном явлении общей русской культуры. Злой умысел очевиден. Исполнитель – профессор польской (Краковской) академии И. А. Бодуэн де Куртенэ, прирожденный иудей, не являющийся природным носителем великорусского языка. Вдобавок ему удалось внедрить, что смыслы русского языка передаются фонемикой (как в идише), а не образами (что, как понятно несут в себе гораздо больше смысла, чем простое акустическое восприятие звуков).

Этим было заложено "научное" (околонаучное, псевдонаучное), уже государственное (образовательное), внедрение информационного языка с единовременным уничтожением (забвением) образного языка. Сегодня считается уже не то что слоги (как в древности) не несут наглядного образа, но даже и сами русские слова. До поры до времени не отрицается, но старательно не замечается. Затем отрицается, но уже на основаниях науки. Уничтожение забвением и наглой шулерской подменой.

Таков был завершающий этап борьбы с языческими слогоосмыслами. Не странно ли, что в наше время само понятие «образ» (кстати, перешедшее на иконы) превращается в языческое восприятие мира и продвигается исключительно ими? Впрочем, когда вы за последние десятилетия слышали информационное продвижение таких объемных слово-образных понятий, как Честь, Долг, Правда, Мир (в значениях всеобщинного мира)?

Отучили даже от обычая говорить эти слова, не то что понимать их правильно. Им, этим когда-то привычным слово-осмыслам, предназначено уничтожение – а казнь свершилась. Казнь умолчанием.

Повторю еще раз. Обычай – есть селекционная работа народа над самим собой. Исчезновение обычаев говорит о том, что работа эта не ведется, а понятие народа, как общности, размывается, и он находится на грани исчезновения (растворения). Исчезновение народных обычаев (как и исчезновение языка способного нести образы, а не одну лишь «голую информацию») на руку глобалистам. Понятие «враги народа» заклеймено, словно те, вдруг, в одночасье, исчезли. Пока существует народ, у него есть и враги, это следует понимать, и оценивать все эти «хазарско-половецкие пляски» вокруг него, соответственно. Видеть – чему они служат, куда, к какому рву, стремятся перенаправить.

«В России, как и в любой стране мира, часть населения, составляющая элиту общества, должна иметь от жизни всё. Удел остального населения – обслуживать своих лидеров. При этом естественным явлением будет и то, что часть населения будет вымирать от голода, а часть будет находить себе пропитание на помойках...»

/А вот это уже Кириенко (Израитель) – бывший премьер-министр России, а на тот момент полномочный представитель Президента в Приволжском Федеральном округе, – из речи перед выпускниками Всероссийского института повышения квалификации МВД России в 2002 году (то есть, руководителями "силовых структур" примеряя к дням сегодняшним)/

В 30-е – уж, не с подачи ли Сталина? – было введено (ныне заклейменное!) понятие «враги народа» – очень емкое и точное. Сегодня почему-то стесняются называть вещи своими именами, словно исчез сам народ или у народа не может быть врагов. И кто сегодня выступает врагом деревни?

«На троне не бывает предателей!» – писал Карамзин жестоко ошибаясь, поскольку не жил во времена новейшие, времена унижения России, что случились именно через «тронное предательство», столь тяжкое, что следующим властителям в видимой части истории его не поправить.

Удивительно ли, что народ, тот что брошен, остался за бортом, о котором не упоминают «президентские послания», занят инстинктивной самозащитой?

Вырванному из собственной среды и переместившемуся в другую выживать на местности придется по сложившемуся уставу (обычаям) той самой местности. Как в тайге закон вовсе не тайга – он "тайга-закон" (достижение справедливости), когда пришлый не следует принятым обычаям, налагающимся обязательствам, как к примеру, не гадить, не брать чужого, отдавать вдвое в заимке, которой воспользовался. (В нашей местности это называют "отдарками").

Народ жив, пока в нем живет первенство обычаев над законом. Закон пытаются навязать, им подчинить, он может идти (и часто идет) вразрез устава-обычаев сложившихся по себе, отточенных временем, логикой жизни.

Право на месть – языческое право, а в нем то естественное. как выдача убийцы головой семье убитого для их собственного суда – обычай древний, удивительный в своей логичности, великое сдерживающее всякого рода проступков, разом вычищение крайностей, вырастившее со временем обдуманные характеры, осознающие общность и ответственность перед общностью (варажников отдавали головой только варажникам, но суд был продуманным, с пониманием всех последствий). Мы ощущали себя единым племенем по факту принадлежности к земле, на которой жили, и обычаям, которые первенствовали, каким бы ни был и как бы не изменялся закон.

Среди немногих записных языческих прав, право на месть – священный обычай. Месть – едва ли не самое прекрасное человеческое ПРАВОВОЕ изобретение, а по сути единственное по-настоящему сдерживающее определенного рода преступлений в Общинных и меж-общинных связях. Это равно и Долг, и частная справедливость, а в случаях, когда дело касается покушения на право жить собственным обычаем, должно бы выступать обязанностью, необходимостью сродни государственного права.

Ранее каждая семья имела собственные потомственные тетради, ими гордились и ходили на чтения, стараясь крепить мысль на мысль, создавая логические цепочки. Опять же, как говорил, мысль не была костной, «атавиты» (записные смыслы) приветствовалось улучшать. Обычай!

Велес, Хорс-Даждь-Бог, Сварга... У нас уже давно всерьез не верят в подобное, но они указатели и регуляторы определенных календарных нравственных понятий. Они – обычай! Десятки раз говорил, варажник (варага) – не принадлежность или обязательность религии. Это образ жизни, где верованиям не хватает места, где следование мелким необязательным суевериям сродни обычаю, но не является им. Например, первую сорванную ягоду оставляешь «духам предков» – кладешь на ращип, на пенек, на ветке (обыкновенно, где она исходит из ствола, ближе к нему). Это явление личной психотерапии – оно понятное. Но есть обычаи обязывающие. Как едва ли не всякий становится русским, беря на себя это обязательство (то есть, перенимая мировоззрение), а ранее славянские племена подражали племени русов (тоже должно быть славянскому), и со временем взяли себе название «русские». Подражая можешь стать настоящим. В каком-то поколении иным не сможешь себя представлять. Варага черпали себя в Порубежье, порубежниках, беглых и странниках, что оставались на урок и проникались образом жизни, а иначе бы выродились. География и условия жизни являлись определяющими для обычаев.

Варажник – не племя (хотя в какой-то момент стало в него превращаться, как превращались в племена казаки), а звание, в основе которого лежал отбор лучших, наиболее пригодных. И обычаи постепенно складывались, чтобы осуществлять такой отбор.

Каток с гребенкой прокатившийся по западному порубежью последних 100 лет можно разделить на 4 этапа.

1) В 20-е и 30-е шло уничтожение наиболее выделяющихся, независимых в суждениях, да тех, кто пользовался уважением. Это коснулось деревень, но не лесных хуторов северо-запада.

2) Но вот в1941-42 погибло примерно 90 процентов варажников-мужчин. Мы подсчитывали по одному из своих родов – «вязевским кровушкам» (что когда-то переселились с Вязевской возвышенности северо-западнее и, сохранив собственное название, переняли обычаи порубежья, стали «варажниками»), так получилось, что на сотню с войны возвращалось четыре, и каждый с ранами. Опять же – воевать ушли ВСЕ, повесток не дождались. Тогда же погибли все их Атавиты – основные держатели обычаев и знаний, – это сломило устав, преемственность, но шанс, что наладится, еще был, потому как кое-кто начал отстраиваться в прежних местах.

3) При Хрущеве (этом недобитом троцкисте) случилась на порядок большая трагедия. «Укрупнение хозяйств»! Сгон с потомственных мест. Уже не одни только хутора (заимки) были запрещены, но и малые деревни. Власть требовала тотального и наглядного контроля над оставшимися в живых. А переселяли в места жизни противные, не живые, туда, куда равнодушно (иди с намереньем?) тыкала чья-то чиновничья душа.

4) С 90-х – зачистка. Окончательное решение «славянского вопроса». Разрушение пусть худосочных, пусть подчиненных, регулируемых, но колхозов (коллективных хозяйств) было равно разрушению общины. Разрушили связи, которым не дали укореняться заново. (Кстати, сегодня само понятие «колхоз» запрещено регистрации и вызывает испуг у местных чиновников и юристов – пробовал, знаю о чем говорю.)

Деревня потеряла в возрасте и способностях понимать – что происходит, она усажена за телевизор. Где обычай смотреть в телевизор, там уже только наполовину живые люди. Перефразируя Цицерона, скажу так: «Истина сама себя защитит без труда, надо только дать ей шанс – отменить телевидение, радио и газеты...»

Всякая власть от бога, а то, что бог чужой и рогатый, ничего не меняет. Едва ли шучу. Порубежники приняли советскую власть по следующим причинам:

1. Не было своих попов, и когда тех бросали с колоколен в других местах – уже севернее, то приходило слухами, а не наглядным.

2. Не было раскулачиваний, и не могло быть причинами, что собственный уклад (вера?) запрещает богатеть и наращивать хозяйствование большее, чем необходимо для личного прокорма.

3. Места комиссарству крайне неинтересные – продразверсток не было причинами, что с таких деревень и хуторов попросту нечего взять. Хлеб у нас едва сеяли (рожь плохо растет), больше лен и гречиху.

Идея колхозов (коллективного хозяйствования) упала на почву готовую – традиционно держались общин, потому было вступление в колхозы 100 процентное, и при этом сутью ничего не менялось – на первых порах межевой автоматически становился (выбирался, хотя это фикция, традиции все расставляли сами, автоматически) председателем, но дело объективными причинами не клеилось. Это в том смысле, что любой колхоз в наших местах не был способен дать что-то сверх затрат.

Наши места не были интересны, потому как в силу географии не давали и не могли дать что-то сверх того, что потребляли сами, и потом – это Порубежье, Западная Окраина ведущая в прибалтийский тупик, а не в центральную Европу, и «цивилизация» могла о себе говорить, обслуживая одиночную ветку железной дороги. Той же причиной лишь станции со временем превращались в городки, а иначе это бы не произошло, уклад остался бы прежним и здесь. Голод? Голод случалось был в царское время, но не советское (послевоенное не в расчете). Во времена Столыпина произошло значительное переселение варажников в Сибирь, где они в силу характера (осутствовала привычка на скопление в деревнях) рассосались и, так вероятно, приняли другой уклад, поскольку правила не религия, а наследные обычаи не столь уже большой территории.

Возвращаясь к заданному вопросу. Продразверстками тоже правит бухгалтерия, если невозможно собрать условно избыточный продукт, если едва возможно его вывести, если население лояльно и готово принять идеи Тотальной Общины, потому как веками жило тем же укладом, то и сброду, который обслуживал начальную идею, служа катами, нечего делать в подобного рода местах. Опять же к крайностям, в нашем болотном крае традиционно подходили безвестной бесследной пропажей, но опять же чрезвычайно редко, в исключительных случаях. И только в Отечественную рвать березками, топить в болоте и даже сажать на кол (было и такое), но только в отношении предателей, или конкретных преступлений тех же прибалтов, стало правилом, но прошло полосой вдоль Белой Руси, то есть в основе своей охватило южную часть Северо-Западного Порубежья.