Текст книги "Исправить наркома Ежова (СИ)"

Автор книги: Аноним Avatar

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Avatar
Исправить наркома Ежова

Сонный телевизор с сонной тёткой в белом, и большими губами. Чешу большим пальцем ноги под подбородком теледивы, и та немедленно оживляется:

– Курс американского доллара на сегодня...

Медленно закрывающиеся глаза погружают тело в приятную ванну с тайскими массажистками. Те, бережно расслабляя каждую мышцу, вытаскивают из-под меня диван, заменяя его... Его...

Слишком поздно вспомнив о грядущем кошмаре, я уже бессилен что-либо сделать. Ежов. Опять, это...

Сегодня я не на службе – ведь даже мы иногда можем позволить себе отдохнуть? Кто б мог подумать, глядя со стороны на нас с дочей, что таким чудным воскресным вечером наступит и моё время?

– Пап, а давай в кегли, а?

– Хм... В кегли? – улыбаюсь я.

– В кегли, в кегли!!! – смешно разбрасывая косички, бежит к двери Наталькин.

И я топаю притворно за ней, крича вслед 'У-у-у-у-ух, кто последний, тот второй выбивает!..'. Радостный визг и наша орава заставляет распушиться даже дачного кота Василия, лениво дремлющего у камина, а кухарка Марья едва не роняет поднос с сервизом, совершив немыслимый для своих габаритов пируэт.

Наталькин – наш личный, секретный пароль, и доча отзывается на него только от меня. Для всех остальных – кухарки, повара и даже жены, она – Наташенька, Наташа, Натик, а для охраны, так и вообще – сама Наталья Николаевна. Я не препятствую – пусть лизоблюдят, охране положено.

Наталькин, меж тем, уже добежала до поля, и оттуда высовывает мне язык:

– А вот и не успел, а вот и второй!!! Расставляй теперь!

И конечно же я, прикинувшись расстроенным и притворно кряхтя, ползаю по траве, собирая разбросанные вчера кегли. Площадку эту я соорудил сам, две недели уж как, никого и близко не подпуская в помощь. Кроме, разумеется, хулиганки Наталькина...

Два часа напролёт мы сбиваем фигуры, и по странному стечению обстоятельств в проигрыше... Угадайте, кто? Правильно! И, с покровительственным видом, надув губы, лучший в мире игрок в кегли важно учит меня, как правильно бить. Как-как, доча? Так? Давай, попробую ещё... Эх, ма! Не попал...

– Па-а-ап... – дёргает она за гимнастёрку, когда я, на коленях, составляю одну из последних фигур. – Я не хочу, чтобы ты сегодня ехал... Снова приедешь пьяным! И будешь горько пахнуть!

– Доча! С чего ты взяла, что именно сегодня я еду? – притворно удивляюсь я.

Я надеялся скрыться в послеобеденный сончас, когда, наигравшись, та сладко уснёт с матерью! Неужто, не успел?

– Вон они, приехали... – насупившись, та указывает на ворота. Блестящие чёрные бока двух ЗИСов за ними – худшая маскировка на фоне цветущих ракит, и план мой сорван напрочь. А это значит, что подходит время...

Осторожно приподняв хрупкое тельце, я серьёзно заглядываю в голубые глаза:

– Дочка! Ты ведь хочешь получить на Новый год подарки от самого товарища Сталина?

Ход беспроигрышный, и ресницы доверчиво хлопают в восхищении:

– Конечно же!.. А он приедет к нам? А я посижу у него на коленях? А ты передашь ему, что он самый-самый лучший Сталин на свете?

Я едва сдерживаюсь, чтоб не рассмеяться. Но – нельзя, смотрят подчинённые.

– Если будешь себя хорошо вести и отпустишь папу на работу, любимая! – всё-таки чмокаю я мягкие кудри. Договорились? Как же товарищ Сталин к нам приедет, коли папа будет плохо работать?

– Иди уже, работай, пап. А я как-нибудь доиграю сама... – в её голосе грусть.

Когда я оборачиваюсь у машины, она по-прежнему на месте, держит в ручонках молоток, тоскливо глядя мне вслед. Дверь за мной бережно закрывает вытянувшийся в струну охранник.

– Кто у нас нынче? – я протягиваю руку, даже не оглядываясь. ЗИС мягко набирает скорость, и в ладонь услужливо вкладывают папку.

– Пятеро, товарищ Ежов!.. – подобострастный голос льётся ладаном, и мне опять становится весело.

– Я спросил – кто?.. – даже не повышая голоса я точно знаю, что соседняя спина в ту же секунду взмокла. И хорошо ещё, если только спина...

Сзади сглатывают от ужаса, но находят силы продолжить. У-ва-жу-ха!

– Глеб Бокий и его замы, товарищ Ежов, я вам докладывал...

– Вчера ты балакал о четверых?

– Один добавился, товарищ Ежов!

– Кто ещё?

– Тихонов, товарищ Ежов.

– Коньяку мне, живо!

– Есть!

Хлопнув солидно из фляжки, я откидываюсь на спинку и закрываю глаза. Уже скоро!

Грохот множества ног по лестнице не страшен этому дому – спецобъект в Варсонофьевском переулке умеет хранить свои тайны. Как и 'Лубянка', что неподалёку. И любой охранник на пути знает, собака, что приближается сам Ежов со свитой. Знает и дрожит, как, впрочем, и сама свита. Каждого ждёт свой черёд.

– Коньяку!

– Есть!

Приземляюсь на любимое место, в зрительной ложе, прислуга замерла позади. Небольшой каменный зал ещё пуст – лишь трудяга Блохин читает журнальчик, пристроившись в углу, у лампочки. При виде меня бодро отдаёт честь – да ладно тебе, Блохин, читай пока. Комично ты выглядишь, Блохин, в своём кожаном фартуке с ладонью у виска... Эдак можно подумать, что застрелиться собрался, а? Сам себя, так сказать? Нет-нет-нет, Блохин, ты нам нужен, стахановец ты наш! Читай, родной, читай! Всё успеешь!

– Что читаешь, Блоха? – кричу я весело.

– Коневодство СССР, товарищ Ежов! – рапортует тот на весь зал.

– О как... Ещё коньяку! И ему, ему налейте! Пей, говорю те, я предлагаю, как передовику производства!

Пока можно спокойно выпить, расслабившись, и мягко закусить сёмгой... Где-то слыхал, кстати, что коньяк рыбой де не закусывают, покажите-ка мне, кто такое удумал, а? А в рукавицы ежовы, стервец? Я вам, буржуазия поганая... Хорошшшо!.. Итак, что там у нас сегодня?

– Вводи! – лениво машу я. – Начинаем!

Сколько ж я перевидал вас, врагов... Сколько таких же белых, с трясущимися губами лиц входило сюда, ко мне? И кто, кто? Ты, Глеб, бывший начальник девятого отдела... Гроза контрреволюции, честь и совесть чекистов... Не с тобой ли мы здесь, Глеб, не так давно наблюдали исполнения вдвоём, рядом? Не твоё ли место пустует, контрреволюционная ты падла?!.. Что бегаешь глазками, родной? Стрррашно?!..

Следом вводят троих его же замов, а одного даже тащат на руках – не держат ноженьки... Страшна смертушка, а? И это для меня привычно, мало чем можно удивить, насмотрелся на вас, сволочей... Так, а где пятый?

Последним вводят высокого, прямого человека. Не вводят даже, нет – шагает он сам, спокойно, будто на прогулке. Священник Тихонов, отец Алексей.

Всех выстраивают напротив, передо мной...

– Коньяку!

Глебушка смотрит тоскливо, в глазах смертная тоска... Хотел я тебе налить, последним оставив, да передумал, Глеб. Не судьба, умрёшь трезвым. Я ж всегда так делаю, ты-то знаешь: кого-то одного, кого жальче, оставляю на потом, угощая коньяком напоследок. Но сегодня мне, Глебушка, жальче... Жальче...

– Тихонова ко мне, остальных в работу. Блохин, приступай! – командую я, откинувшись в кресле. Батюшку выводят из строя и ставят рядом. Началось!

Блохин неторопливо откладывает журнал, одёргивая фартук и снимая очки. Поворачивает вентиль, и подвал наполняет шум воды – из шланга на полу начинает бить струя, уходя в слив. Вода очень нужна тут! Не выбирая, выхватывает из строя того, что больше всех боялся, забыл его фамилию... Быстро тащит к стене, забранной брёвнами – знает своё дело, стервец! И то верно, скорей перестанет трусить!

– Коньяку, отец Алексей?

– Нет.

От привычного грохота я даже не вздрагиваю. Странно, обычно, все соглашаются...

– Страшно умирать-то, Тихонов? Жить хочешь, а? – поворачиваюсь я к нему, и мы встречаемся взглядами. – Попроси, я тут хозяин!

Я гляжу привычно, как хищник над добычей. Мне нравятся их просьбы жить. Что уставился, контра? Последние минуты твои в моих, моих руках! Захочу – сейчас пойдёшь, нет – поживёшь ещё... Минут пять!

Что-то не так. Он смотрит, а в глазах его...

Рука моя против воли подымается к воротничку, расстёгивая пуговицу и тут же бессильно падает, будто весит с десяток пудов. Что со мной?

– Нет, не боюсь я. – голос его слышен сквозь вату. Пытаюсь снова поднять руку, но та беспомощно падает – внезапный паралич прижимает её обратно, к столу. Гипноз? Ах, ты...

– И не ты здесь хозяин, Николай, и даже не тот, что тебя поставил. – долетает до меня сквозь грохот следующего выстрела.

Каждое слово впечатывается в мозг, будто гвоздь под гигантским молотом. Очередной выстрел отдаётся жутким хохотом в ушах, и в хохоте этом я слышу... Нет, не может быть!!!..

Всё же, из последних сил, едва разжав губы, я выдавливаю, хрипя:

– Кто?.. Х-хозяин?

Тело скованно леденящим ужасом, и я не понимаю уже, то ли меня гипнотизирует этот колдун, то ли я от страха не могу шевельнуть ни единой конечностью! Единственный вопрос мучает остатки разума, один-единственный, и главный: 'Кто же тут хозяин?!..'

Он не отвечает, но вместо Глеба у стены я отчётливо вижу себя. Такого же голого, как и те, что уже мертвы. Трясущегося, избитого и жалкого, мечтающего о предсмертном коньяке и так его и не получившего напоследок, а передовик Блохин, отложив журнал с очками, тащит меня за шкирку за собой, улыбаясь...

А с последним выстрелом мне мерещится уже не дьявольский хохот, эхом разлетающийся по застенку, а спокойный, размеренный голос. От которого хочется бежать сломя голову, только вот сил на это, совсем уж, нет...

– И проклянут тебя навеки, Николай. И даже хозяин твой брезгливо отвернётся, поморщившись. Ибо Создатель у всего один-единственный, и ты, Николай, отлично знаешь, кто Он. Помни же это и жди теперь. Осталось недолго!

Наваждение спадает.

Гробовая тишина вокруг – даже свита застыла в изумлении. На меня спокойно смотрит священник Тихонов. И Блохин с вытянувшимся лицом глядит куда-то выше, надо мной.

– Делай своё дело, палач... – спокойно подходит к стене отец Алексей. – Прими меня, Господи, грешного раба твоего.

Попытавшись подняться, я беспомощно валюсь на пол – ватные ноги совсем не держат, и в себя меня приводит только острая боль в руке. Падая, локоть сильно ударяется о твёрдое, окончательно проясняя разум. Я чувствую тёплое в штанах – похоже, обоссался.

– На... Верх! – хриплю я бережно подхватившим рукам.

И уже на лестнице, в пролёте, меня догоняет грохочущее снизу эхо.

– Па-ап, ну па-а-а-а-ап! – теребит меня детская рука. Устав просить, голосок приказывает, наконец, серьёзно: – Пап! Очнись!!!

Тело подскакивает, едва не падая с дивана.

А? Что? Где я?!..

– Пап! Мы в школу опаздываем! – укоризненный голосок Наташки окончательно возвращает меня в реальность.

За окном давно рассвело, напротив мерцает оставленный с вечера телек. А сверху на меня укоризненно глядят голубые глаза дочки. Причёсанной и уже одетой. Проспал!

– Сколько в-время? – мозг выдаёт лучшее из возможного.

– Мама сильно ругалась бы – половина восьмого. Десять минут тебе, пап! Машину я завела, греется! Брелок в кармане пальто, а я на улице! – косички шустро исчезают в дверях. Рука почему-то проверяет внизу. Сухо! Я что, идиот?!.. С чего бы?

Пока я чищу зубы, глядя на опухшую морду, мне становится по-настоящему стыдно.

Вот же, шустрая – вся в мать... Уезжая в командировку, Светка долго и нудно наказывала мне, что дочкины вещи сложены в отдельном шкафу, что борща наварено на три дня, а потом следует сварить новый – я умею, она знает.

– Жень, да что мы, маленькие? – пытался отшутиться я. – Её вон пацаны до дома провожают уже!

– Костиков! – сделала та страшные глаза. – Наташа, несмотря на одиннадцать, уже нет. А ты в свои тридцать пять... Коля, всё: я никуда не еду!!!

Конечно же, та, всхлипнув, немедленно хлопнула о пол собираемым чемоданом. Ну, а я, принося клятвенные заверения, целый вечер её успокаивал. Хотя, конечно, успокоил вряд ли.

– Зима пришёл! – таджик Аминджон, обняв метлу, зябко пританцовывает у двери в подъезд. – Здравствуй, дорогой! Дочка ждёт давно, опаздываешь, наверное? – подмигивает он.

– Привет! – сухо киваю я, пролетая мимо.

Какое ему дело, действительно, опозываю я, или, нет? Каждый должен заниматься своим делом, а не совать нос в чужие. К тому же, если они – не очень...

– А я сердце натопала, пока ждала! – прыгнув в салон, сообщила Наташа. – Из окна видно, наверное!

– Как это, натопала? – глядя в замёрзшие зеркала, я почти наощупь пытаюсь выехать с переполненной парковки.

– Пап, ну ты совсем тундра... Ходила по свежему снегу и вытоптала! Ногами!

– Правда?

– Правда.

– А кому сердце? – механически интересуюсь я.

– Не ска... Ой!

Ощутимый толчок и вой сигналки дают понять, что случилось то, что и должно было: обезьяна с гранатой добралась-таки до чеки. А точнее, понадеявшийся на авось папа-олень, везущий в школу Бэмби и не очистивший изморозь, впендюрился в... Вот, есть же у 'Лексуса' и подогрев зеркал, и все примочки, чего стоило подождать!!!

– В белую 'Калину', пап! Это Голещихиной, я знаю... – и совсем тихо добавляет: – Плохо дело.

Да, уж! Вот же, попал... Вспомнив мегеру-управдомшу, и по совместительству председательницу ТСЖ, я окончательно понимаю, что невезучесть дошла, наконец, до своей квинтэссенции.

Рассматривая треснутый бампер и произнося внутри себя слова, способные забросить Голещихину с её ведром болтов хоть на Юпитер, пусть в названии его и не три буквы, я всё же нахожу силы пробормотать:

– Дочка, э-э-э...

– Да ладно, пап, я на автобусе. Успею, думаю!

И, чмокнув небритую щёку, синий пуховик исчезает в рядах машин. Проводив его взглядом, я со вздохом достаю телефон. Нет, точка крайности ещё не наступила... Потому что вот она, родимая! Йо-хоу!

Выскользнув из руки, новенький 'Айфон' совершает 'па' в воздухе, приземляясь в единственную незамёрзшую лужу у правого колеса. Единственную, мать его, остальнгые замёрзли!!! Выхватив беглеца из воды, я отчаянно тыкаю кнопки, надеясь на чудо. Которого не происходит: Экран, моргнув синим, прощально скукоживается в маленький кружок, исчезая насовсем. Потому как олень с гранатой – это навсегда. Понедельник, твою налево!

– Николай Иванович, Николай Иванович!!! – секретарша несётся по коридору, пытаясь подстроиться под мой шаг.

– ?..

– Николай Иванович, инвестор второй час ждёт, очень недоволен! Я вам звонила, вы не доступны...

– Авария, Лизочка.

– Толстяк этот, из агрохолдинга 'Мясо и птица' три раза грозился уйти, я не представляете, какими силами его удержала!!!.. – раскрасневшееся лицо секретарши кажется, вот-вот зальётся слезами.

Вспомнив о хамоватом жирдяе из 'Мяса и птицы', я убыстряю шаг – ключевой партнёр, его никак нельзя терять! Учитывая, что выйти на них стоило огромных усилий. Но, хоть убейте, к их холдингу у меня два вопроса, которые я так и не задал. Первый и самый главный относится к названию: из чего, интересно, сделаны их замороженные курицы, которыми так наводнены все московские супермаркеты? Если противопоставляются они, собственно, 'мясу'?!..

Второй вопрос волнует меньше, хоть он и основной. Но тут, я думаю, как-нибудь выкручусь, не привыкать. Ибо как совместить рекламу кур и шматков свинины с запуском очередной микрокредитной компании, читай, разводилове лохов, о старте которой и пойдут предстоящие переговоры, ума не приложу. Хоть и должен был подумать об этом за выходные. А спонсоры серьёзные, мда... Финита!

– Николай Иванович, я подготовила переговорную – минералку, слайды... – стремясь не отстать окончательно, Лизочка последним усилием хватает мой локоть.

– Ай!.. – от тупой боли я останавливаюсь, как вкопанный. На глазах изумлённой девушки задираю рукав, едва не вырвав пуговицу. На локте, почти у самого сгиба зияет огромный, переливающимся фиолетовым, синячина. Которого вчера вечером в ванной, клясться головой готов, не было в помине.

– Простите, я не зна... Большой какой! Надо холодное приложить. Упали где-то, да? – глаза её участливо хлопают. – Это из-за аварии?

– Беги уже и свари мне лучше кофе, Лиза. Марш, ну?.. – легонько хлопаю я упругую попку. Чувствуя, как на голове зашевелились волосы.

– Бегу! – расцветает та от счастья. – Я скоро! – цокот каблучков исчезает за углом.

Остановившись у зеркала, я оправляю костюм и подтягиваю галстук. На меня испуганно смотрит помятое лицо с двухдневной небритостью и ужасом в глазах. Кое-как справившись с бегущими по спине мурашками, я с трудом беру себя в руки и, нарисовав приветливую улыбку, толкаю плечом дверь переговорной.

– Возьми денег – купи мяса, чем вам не слоган? – жирдяй, пожёвывая губами, кажется, вот-вот выскочит из своего костюмчика. – Фраза одновременно заявляет о нас, 'Мясе и птице', и даёт посыл потенциальному клиенту. – Франтоватые брючки в облипку на его ножках как нельзя лучше говорят, что он-то, как раз, этим советом воспользовался, что называется, сполна.

'Встал бы ты к стенке, как миленький... Здесь не так далеко до Варфоломеевского – полчаса по пробкам, минута по лестнице, и...'

Я вздрагиваю – едва не отключился! С силой зажмуриваюсь несколько раз, отгоняя сон. Совещание продолжается битый час, но мы не продвинулись ни на йоту. И хоть это мой первый персональный проект, и, казалось бы, всё срастается как нельзя лучше: есть отличная крыша в виде Игоря Владимировича, генерала МВД в отставке и по совместительству владельца нашей конторы. Имеются принципиальные договорённости на всех уровнях, казалось бы – придумывай оформление и вперёд, дурить лохов, но... Но чёрт возьми, мысли мои сейчас совсем не здесь. Который день я боюсь засыпать по ночам, потому как... Потому что, засыпая, я неизбежно попадаю в голову его. Ежова, моего кровавого тёзки. А синяк, обнаруженный мною сегодня, говорит о том, что, похоже, не только в голову... Ибо получить я его мог только, только...

... – Согласно пирамиде Маслоу... – важно продолжает модный жирдяй, – на вершине человеческих потребностей располагается потребность в самоактуализации...

Этот пассаж срубает меня окончательно. Кляня в мыслях напыщенного урода, который пользуется столь нечестными приёмами (у самого экономическое, эй, ты!), я проваливаюсь в небытие.

– Ефи-и-и-имыч... Ефи-и-и-имыч!!! – эхо разносится по комнатам, но ответа нет. Взгляд упирается в настенные часы с кукушкой – половина первого. Судя по темноте за окном – ночи.

– Ефимыч!!!.. – бью я кулаком по столу, отчего беспорядочно расставленные рюмки едва не падают, жалобно звякнув. Ударяю, и отдёргиваю руку: звезда на рукаве попадает аккурат в жирную рыбу, насквозь промаслившую номер 'Правды'. С которого на меня осуждающе смотрит...

В голову немедленно приходит отличная идея! И, уже спокойно поднявшись со стула, я отправляюсь искать собутыльника в запутанном лабиринте комнат квартиры на Гоголевском бульваре. Доме социалистической коммуны. Принадлежавшего, в общем-то, мне, дома. Как и города, в котором он находится – несостоявшемся Сталинодаре, а ведь я предлагал!.. Как и страны. Как и... В данном случае, всё проще – председатель Госбанка Лев Ефимович Марьясин. Один из множества моих холопов – пыль.

– Где же ты? -ласково вопрошаю я, перешагивая через какое-то тряпьё. – Ефимыч?

Из ванной слышен шум воды – ага!

Остановившись в дверях, я некоторое время наблюдаю, как грузноватое тело в костюме истошно блюёт прямиком в эмалированную чугунную лохань, едва не выворачиваясь наизнанку. В зеркале отражается белое худощавое лицо с всклокоченными волосами, размещённое над маршальским мундиром, темные мешки под глазами – эка, я... Перебрал сегодня.

Устав, наконец, ждать, я легонько пинаю выпяченный зад:

– Проблевался?

– Не-е-е-е-ет...

Новая волна спазма накатывает на Марьясина, и в этот момент мне становится даже чуточку жаль его – сколько раз сам вот так же... Не всегда успевая добежать до сортира. Но в ванную – эт ты зря, Ефимыч. В ней я плещусь, бывает.

– Пошли! – пинаю я его уже с силой.

– К-к... Куда, Иваныч?.. – оборачивается он удивлённо.

– Пошли, говорю, быстро!

– Иваныч, ты же видишь...

– Товарищ народный комиссар. Николай. Иванович. Ежов. – Спокойно чеканю я, наслаждаясь реакцией. – Забылся, Марьясин?

Как же нравится мне наблюдать такие моменты! Когда пять минут назад считавшая тебя другом сошка, зовут и кличут которую никак, мгновенно меняется в лице. И нет уже пьяной рвоты из нутра, как и хмель слетел напрочь. А есть только липкий, всепоглощающий грузное тельце, страх. И слово 'жить', бьющееся с сердечком.

И вот уже семенит он за тобой раболепно, что-то виновато бормоча вслед, а ты вышагиваешь впереди и таинственно молчишь. И пусть думает он, пусть гадает, что на сей раз созрело во всклокоченной голове маршала НКВД. Такого всесильного.

– Сымай порты! – торжественно объявляю я, когда мы оказываемся в гостиной. Медленно вытянув папиросу из портсигара, чиркаю спичкой.

– Тов-варищ Еж-ж...

– Сымай, грю те!!! – сладко затянувшись, гаркаю я. – Не слыхал?!

Дрожащие руки торопливо дёргают ремень, покорно высвобождая обвисшее пузо с исподним, а упавшие брючины прочно стреноживают перепуганного Ефимыча. Но это лишь начало потехи, я только приступил к веселью.

– Дальше сымай, всё!

Панталоны спускаются на пол. Вот же ты... Перепуганный насмерть Лев Ефимович, оказывается, успел в них опорожниться – видать, по дороге из ванной! Комнату тут же наполняет стойкая вонь, но мне не привыкать. Каждый второй, считай, на расстреле... Только вот, Лёвушка, ты-то ещё не у стенки, вот в чём вся разница. Но перебздел, трусишка, теперь верю. Что дрожишь? Думаешь, я тебя сейчас прямо вот так, да? Да сдалась мне твоя задница, тоже мне... Поиграем мы с тобой. Ох, поиграем...

Порывшись в кармане, я торжественно извлекаю железный рубль. Ефимыч наблюдает ни жив, ни мёртв.

Продемонстрировав монету Марьясину, кладу её на пол, стряхивая на поверхность горку пепла...

Лицо мигом оживляется:

– Никола Иваныч, так вы в дуй-перебздуй решили? А я-то со страху... – дрожащая улыбочка ползёт по щекам. – Я-то, видите, наделал!.. – светится от счастья тот.

– В неё, Ефимыч, а ты что удумал? – улыбаюсь и я снисходительно.

– А я-то, Никола Иваныч, перетрухал часом...

Трясущиеся руки разведены в стороны, радости бесштанного нет предела!

– А скажи-ка, Ефимыч... – ласково перебиваю я. – Ты эту рыбку привёз?

– Я, как же! – лыбится тот, всё ещё не понимая.

– Где взял?..

– В Торгсине-ж, на Смоленской! Лососинка – во рту тает! Вместе же...

Подняв руку, я указываю на стол.

– А упаковал её – тоже ты? – я становлюсь серьёзным.

Взгляд его, наконец, останавливается на промасленной газете. С которой в сальных потёках на нас взирает фотография ЕГО.

Удар о пол. Только, не поможет, нет. Коленями меня не разжалобить – неинтересно.

– Дуй-перебздуй, Ефимыч, ты угадал. – Отхожу я чуть в сторону. – Ставка – эта газета. Выиграешь – сожгу, нет... – развожу руками на этот раз я. – Пшёл!!!

Играем мы в 'дуй-перебздуй' давно, и смысл – сдуть газами горстку пепла с монетки. Ставим, как правило, на желание, но надо видеть сейчас, как быстро поскакала к рублю эта грузная туша! Побежала, как паук, в обгаженных подштанниках, да спиной к полу!!! Ха-ха!!! Эка ты стараешься, стервец! Давай же, давай, ну?!..

Резко открываю глаза. Вокруг тишина – да такая, которую сразу можно определить термином 'напряжённая'. Звенящая такая, звонкая, когда взоры нескольких человек вокруг устремлены на тебя, а ты только что, сию минуту...

– Э-э-э... Николай Иванович? Я сказал что-то смешное?

Глаза Лизочки, двоих замов и толстяка у доски устремлены на меня. Звон хохота, кажется, всё ещё гуляет под потолком небольшой переговорной.

Собравшись с силами, я выдавливаю натужно:

– Нет-нет, продолжайте!

А глаза мои устремлены на правый рукав. Где из-под пиджака высовывается белый краешек рубашки. Бывший когда-то белым. Сейчас он измазан жирным, в котором обоняние без труда определяет запах рыбы. Жирной лососины, что тает во рту.

Запарковаться на Тверской под вечер – та ещё задача, пусть этот вечер и понедельника. Но – происходит чудо: свободное место как раз напротив любимой кофейни со сложнопроизносимым латинским названием пусто, словно и ожидает меня. Зову про себя это заведение просто: 'Палаццо', но сегодня делаю усилие, и, остановившись, разбираю, наконец, по буквам: 'Палаццо делла Канчеллерия'. Хм... Интересно, что бы это значило? Канчеллерия...

Приветливая девчонка в холщовом переднике быстро определяет меня на любимый столик, и, оставив клиента с меню и в раздумьях, незаметно исчезает из виду.

Уж не знаю, какими такими магическими способностями обладает здешний персонал, но всё тут делается тихо и само собой, без лишнего пафоса и напыщенности. За что я, собственно, эту кофейню в своё время и приметил.

Стараясь привести в порядок мысли, я механически листаю страницы.

'Наташка отзвонилась – дома, готовит реферат по географии – хоть здесь всё в порядке. Светка позвонила за день раз пять, и опять же, прикрыла Наташка: об утренней аварии – ни гу-гу, даже предупреждать не пришлось. Со стороны командированной жены я выгляжу пусть и лёгким недотёпой, но в целом всё в норме и без форс-мажоров. Это со стороны жены и благодаря тылу – дочке... А со стороны меня?!..'

Мысли неизбежно переключаются на преследующие меня вторую неделю сны. Или, как выяснилось сегодня, не такие уж сны – даже, Коля?

Ежов, или кровавый карлик, как называют этого человека. За последнюю неделю я нагуглил о нём столько, что хватило бы на целую диссертацию, и самая главная, не отпускающая меня в последнее время мысль: Какого чёрта?!. Тёзка по фамилии и отчеству – так мало ли в одной только Москве Николаев Ивановичей? Что я, совсем сбрендил?!..

Глаза бездумно бегают по страничке, взгляд внезапно останавливается на знакомом названии. Выписанный большими жирными буквами текст гласит: 'Карпаччо с соусом из ежевики...'

Рука непроизвольно сжимается и бьёт о стол: 'да чтоб вас!..'

– Э-э-э-э-э, молодой человек, это совсем не дело. День был тяжёлым? – необъятная туша Юрки бухается напротив, сразу заполонив собой всё пространство дивана. – Вижу, вижу, но мы это быстренько поправим! Официант!!! – картинно щёлкает тот пальцами. И, наклонившись ко мне, хитро подмигивает: – По пивку, Колян? Чё случилось-то?

Несчастное и возвышенное место с интеллигентными замашками под названием 'Канчеллерия' – худшее из заведений, в котором можно встретиться с Юркой. Пусть он и психиатр с учёной степенью, да и вообще – кореш детства. Плевать хотел сей эскулап на возвышенное, что немедля и продемонстрировал, заказав пиваса с креветками. И едва не проделав дыру в груди покрасневшей официантки плотоядным взглядом. Но выбор у меня, что называется, отсутствовал: спецом тот являлся классным, и лучшей кандидатуры для обсуждения происходящего я и представить не мог.

– Юр, слушай... Да прекрати ты пялиться на её задницу, молода она ещё для тебя! – выхожу из себя я, наблюдая, как тот сверлит глазами уходящую официантку.

Тот обиженно переключается:

– Ну, Колян, от кого-кого, а от тебя...

– Короче, Юр, слушай сюда. Мне неделю уже снятся реалистичные сны.

– Ну, это нормально, братан: даже кошкам они снятся! А мне на днях такое приснилось, ты не представляешь: тёлка с титьками, как у Саманты Фокс, помнишь плакаты из девяностых? – ржёт тот во весь голос. – Ленка, жена, офигела – у меня аж встал среди ночи, ага?..

При последнем пассаже скромная парочка за соседним столиком (по виду скрипач консерватории, и оттуда же хористка) немедленно превратилась в каменные изваяния. Хоть сейчас выставляй в биеннале под авангардным названием 'Тихий ужас', допустим. Или, просто: 'УжОс' – так, пожалуй, наглядней. Господи, как же я вас понимаю, ребята! Но мне очень надо, простите.

– Юр, ты не понял. Мне вторую неделю снится, что я Ежов.

– Кто-о-о-о-о?.. – едва не давится тот креветкой. – Ежов?!

– Ежов. Нарком НКВД.

– Это которого рукавицы, что ли?

– Они самые.

– Маленький такой и расстреляли его, после которого Берия был?

– В точку, Юр.

– Снится, и что? Мало ли – может, кино какое поглядел, да запало...

– Не запало, Юр. И не кино. Снятся события, о которых я представления не имел. А потом лезу в интернет, и оказывается...

Я пересказываю ему последние два сна – о расстреле Бокова со священником и утреннем 'дуй-перебздуе' на деловых переговорах.

... – Марьясин этот, с которым Ежов пепел сдувал... Ну, газами – он глава Госбанка был, я поглядел. Расстрелян в тридцать восьмом.

– Проиграл, значится? – участливо интересуется тот.

– Наверное. Я проснулся как раз.

Толстяк отставляет пиво и некоторое время смотрит на меня. После, не спрашивая, быстрым движением оттягивает сперва одно, затем второе веко. Когда потная ладонь ложится на лоб, я отдёргиваюсь:

– Да здоров я! Вроде бы... Температуры нет, глюков не ловлю. Пока бодрствую. – добавляю я нехотя. – Ты самого главного ещё не знаешь, Юр.

– Так рассказывай, не томи. – бесшабашность его мигом улетучилась, как не бывало. Сейчас мне в глаза внимательно смотрит не попирающий нормы морали жиртрест, а опытный спец своего дела. Видал я такие взгляды – у всех врачей они одинаковы.

– Короче... – задираю я рукав. – Вот этот синяк, Юр, я получил там.

– Где? – голос его становится вкрадчиво-маслянистым. – На работе?

– На расстреле! Упал неудачно, ударился.

– Ты упал? – уточняет он.

– Я... То есть, он. Ежов. Но я был им.

– Угу... – мрачно задумывается он.

– А пятно это... – демонстрирую я ему измазанный рыбой рукав. – Пятно это той от той самой рыбы, что лежала в газете. Я на совещании уснул, а просыпаюсь... И вот. – Беспомощно развожу я руками.

– Радужка в норме, лоб – тридцать семь, максимум... А знаешь-ка что, братан? Ты бы не поленился, а заехал ко мне в Кащенко завтра, с утра, допустим? Как тебе?

– Больным, значит, считаешь?..

– Зачем сразу больным, эй? – раздвигает тот губы в улыбке. – Нет такого понятия – больной, забудь. Посмотрим, обследуем – я лично тобой займусь, не переживай! У нас там знаешь, какие медсёстры, Колян? М-м-м-м... Я вот недавно...

Юрка участливо тараторит, стараясь казаться весёлым, а я почти не слушаю, оглядывая окружающую обстановку. Этот дом, как и многие на Тверской, сталинской постройки, помнит он и Ежова, и многих других деятелей того времени.... Интересно, а что располагалось тут в тридцатые? Явно ведь, не кофейня 'Канчеллерия'?

Что-то происходит. Оранжевые обои неожиданно становятся прозрачными, исчезая и растворяясь, а вместо них появляется грубая побелка. Сквозь стильный столик с говорящим Юркой становится видно массивную деревянную контору, подобно тем, что стояли в старых почтовых отделениях. Через несколько секунд нет ни столика с Юркой, ни снующих официанток в холщовых передниках... И я не сижу уже, а стою, лихо заложив руки в карманы галифе. Совсем как в далёкой молодости, перед войной. Когда работая слесарем любил гулять по городу вот так, по-блатному.

– Елизавета Геннадьевна? – франтовато ставлю я сапог на носок. – Пардон муа, так сказать, от нас к вам?