Текст книги "Железо (СИ)"
Автор книги: Анна Котова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Котова Анна
Железо
О нас саг не слагают. Мы люди малопочтенные.
Блестящие военные ведут великую войну, сцепляясь в космических далях гигантскими флотами. Мирные граждане работают на своих мирных работах. Кто строит, кто лечит, кто учит, кто управляет умными машинами на производстве, кто торгует полезными товарами.
А мы собираем мусор.
Муниципальные работники там, на поверхности планет, в общем, наши коллеги. Но они нас тоже недолюбливают. Они-то – добропорядочные гражданские служащие. Постоянное место работы, униформа, значок на рукаве, достойная заработная плата. Профсоюз, в конце концов.
Мы – дикие.
Переплавка на Лаоре работает автоматически и принадлежит государству. А сбор металлолома отдан на откуп частникам.
Нам.
Мы летаем на разномастных корытах, собраных из хлама или купленных по случаю на армейских распродажах неликвидов. Наш хлеб – искореженное железо, остающееся на полях сражений. Мы вьемся поодаль, ожидая, когда отгремит очередная битва и можно будет ухватить в клюв и отволочь на Лаору свою добычу.
Мы – стервятники.
За это нас и не любят.
Понимают прекрасно, как мы нужны: должен же кто-то разбирать висящие поперек навигационных коридоров и транспортных трасс обломки разбитых военных кораблей. Иначе скоро не протолкнуться будет. Война-то продолжается. Стрельба-то не прекращается. То тут, то там.
Железо, болтающееся в окрестностях планеты, в пределах установленной межгосударственным законодательством зоны влияния, конечно, принадлежит этой планете, и тут уж она сама высылает уборщиков. Если может, конечно. Если не может – объявляет свободную охоту. Или собирательство? Ну, словом, отказывается от своих прав в нашу пользу. А все, что в нейтральном пространстве, и так ждет того, кто придет первым и возьмет.
Нас.
Внимательнее нас за ходом войны следят только военачальники. Рядовой и средний офицерский состав летит, куда пошлют, не особо задумываясь, зачем и почему: дан приказ – исполняй. Стратеги прикидывают, каковы тенденции на фронтах, куда потянется противник и на какой орбите его ждать.
Мы тоже.
Они подерутся – мы немного разбогатеем.
Хотите знать, где вскоре ожидается сражение? Зайдите в бар мусорщиков. Если сумеете вызвать доверие, вам расскажут точнее, чем в генштабе. Ну, если вы, конечно, вероятный конкурент, ничего не узнаете. И так слетится целый рой со всей звездной системы, да и из соседних набегут.
У них там тоже есть свои Лаоры, и плавильные печи облизываются в ожидании металлолома.
Когда-то, пацаном еще, я читал в историческом романе, как за армиями рыцарей, закованных в доспехи, летели вороны, ожидая лязга мечей и стонов раненых. О чем была та история – за давностью позабыл, а вот ворон этих вспоминаю. Теперь я тоже такая ворона. Или ворон? В общем, падальщик.
Я живу с чужих трупов.
Ну, собственно, и трупы в прямом смысле этого слова – тоже часть нашей работы. Малоприятная, прямо скажем, но не очень существенная. Чаще всего крейсера разбиты в такой хлам, что тел там не остается. Пока доберешься до него – расплывутся по космосу. Кто не выгорел до пепла. А все же проверяешь. Если удастся подобрать какие-никакие останки – в мешок. На Лаоре в морге примут и будут разбираться дальше – кто таков, есть ли родня, которой уже сообщили, что погиб, и которая уже заказала кенотаф на армейском кладбище. Смогут выяснить, кто и чей, – кремировав, передадут близким. Не смогут – все равно кремируют, только захоронят в общей могиле с прочими неопознанными… или развеют? Не знаю. Это уже не наша забота. Но бросать тело не принято.
Некоторые, конечно, бросают. Таких сторонятся.
Пусть, по общему мнению, мы делаем грязную работу. Но эти вовсе без совести. Этих терпеть не можем даже мы, отребье вселенной. Мусорщики.
* * *
Моя «Красотка» – своенравная девчонка. Хотя в документах и на борту написано: «Pretty Girl», зову я ее чаще всего пацанкой, иногда – стервой, иногда – дурехой или дурочкой, однако остерегаюсь обзывать дурой. Она может обидеться и взбрыкнуть.
Дай ей волю, она бы только красовалась и ничегошеньки не делала. А я, угнетатель чертов, гоняю ее в хвост и гриву. Бедняжка.
Я зарабатывал на нее пятнадцать лет. Десять лет летал младшим напарником у Тикки Легранжа, пока не скопил денег на реактор. Остальное было куда проще, и все же полная оснастка и доведение до рабочего состояния потребовали еще пяти лет. Когда я наконец вывел на борту ее имя и выбранную для нее эмблему, счастью моему не было границ.
Ребята смеялись, узнав, как я назвал корабль. Еще громче они засмеялись, тыча пальцами, когда увидели рядом с названием цветок, тщательно скопированный мною из ботанической энциклопедии. "Это что у тебя, Чубака? Пропеллер? А почему розовый? Парни, гляньте, у Чубакиной "Красотки" розовый пропеллер!" – "Где? Неужто в заднице?" – "Нет, на боку. Но все равно смешно!" – Я терпеливо объяснял, что это цветок, такая порода роз. Очень терпеливо. Первый хук пошел в ход через целых пятнадцать минут.
Когда меня оттащили, облили холодной водой и сунули в руку кружку с пивом, никто уже не смеялся. Роза так роза. ОК, Чубака, это не пропеллер, и даже не похоже. Только уймись.
Ни одной собаке я не объяснил, конечно, что этот цветок называется Rosa Shrub Angelica. Захотят – сами найдут. Информация открытая.
Мы с моей девочкой подваливаем к жуткому обломку железа, с рваными краями, вывернутыми наружу, с черным от копоти нутром, с вспузырившейся от жара краской, с торчащими обрывками труб и кабелей – маленький кусок взорванного крейсера, примерно десятая часть. Он больше моей "Красотки" раза в полтора. Манипуляторы ухватывают обломок, запаковывают в "авоську" – то есть обвязывают тросами, – подцепляют на буксире к нашей корме. Есть добыча. Вон еще кусище болтается, явно от носовой части. Подберем и его.
Когда связка авосек по массе приближается к целому крейсеру, я надеваю скафандр и выбираюсь наружу. Пацанке не сдвинуть такой груз без дополнительной тяги. На каждый обломок надо поставить примитивный движок с дистанционным управлением. Тогда колбаса пойдет своим ходом. Конечно, когда связка уже стронулась, двигатели не нужны – по инерции доплывем. Включу их только для торможения, на подходе к Лаоре.
Поглядываю по сторонам. Случается, иные приборы в этих руинах поддаются ремонту. Те, что с виду не безнадежны, надо снять: их можно продать скупщику, отирающемуся возле бара. На всякой планете, только свистни, сбегутся стайкой поглядеть: что там мусорщик из рейса приволок? И посеребренные контакты лучше не оставлять. И если вдруг какая микросхема уцелела, лучше ее протестировать, прежде чем кинуть в общую кучу.
Заодно осматриваю добычу на предмет трупов. Чаще всего их нет. Иногда есть.
Рассказывают, иногда удается найти живых. Сам не находил ни разу. И, честно говоря, трудно себе представить, чтобы кто-то мог выжить при таком чудовищном взрыве. Да еще и пожар.
С другой стороны, уцелевшие узлы ведь встречаются? Почему бы изредка не встречаться уцелевшим людям? Но не видел. Только слыхал – бывает.
Возвращаюсь в кабину, запускаю свой двигатель и движки на колбасе. Тут надо действовать аккуратно, чтобы добыча не впаялась мне же в корму. Ну за пятнадцать лет в этом деле так насобачишься, что хоть с закрытыми глазами и без приборов. Нутром чуешь, если колбаска дурит.
Поэтому у меня она не дурит никогда.
Поехали.
Курс на Лаору.
Поблизости тянутся с упаковками металлолома друзья-товарищи, они же конкуренты. Мигаем друг другу сигнальными огнями. Иногда переговариваемся. Иногда, если вдруг у кого проблемы, приходим на помощь.
До Лаоры ходу недели две, а то и три, и четыре – в зависимости от того, далеко ли шел бой. "Красотка" плывет себе, тянет за собой колбасу. Делать нечего. Хочешь – книжки читай, хочешь – кино смотри. Еще хорошая штука – играть с компьютером. Некоторые летают по двое-трое, тогда можно еще поболтать друг с другом и попеть хором. Но я хожу один. После десяти лет с Легранжем это большое удовольствие – в поле зрения на парсек ни единой рожи.
Собственно работа теперь будет на разгрузочном модуле плавильного завода. Там только поворачиваться успевай: рассортировать груз, да чтобы не обдурил приемщик, чтобы все печати поставили, чтобы деньги перевели вовремя – и стапеля надо освободить быстро, уже очередь собралась, уже ругаются в эфире, не стесняясь в выражениях: "Что завозился, Чубака, обалдуй мохнатый? Живее давай, у меня бэттлшип ждет!"
И ничего я не мохнатый. Я даже усы не отращиваю. Неудобно в скафандре с лишней растительностью.
Просто этот тип, Чубака, по которому мне влепили прозвище еще в глубоком детстве, говорят, был до ужаса лохматым парнем. Я знаю, у меня есть его портрет. Сеф подарил, когда нам было лет по шестнадцать.
* * *
Я рано осиротел – мама умерла, отец погиб при Сильфиде в 685-м, и службы опеки запихали меня в приют. Там сытно кормили, одевали и следили, чтобы мы не пропускали школу – но это и все. Когда старшие били младших и отнимали у них вещи, воспитателей никогда не оказывалось рядом. Я был вспыльчив, в драке легко впадал в бешенство. Пелена застилала глаза – и тут уж лупил, не чувствуя ответных ударов, пока не оттащат. Так что меня быстро перестали задирать. А моего друга Сефа били часто. Он не нарывался. Просто у него была аура жертвы, которую иные чуют безошибочно. И конечно, я зверел, лез в драку, разбивал кулаки и чужие носы, ходил вечно в ссадинах – а Сефу от этого мало было проку. Однажды нам это надоело, и мы сбежали.
Нас вернули через неделю.
Мы сбежали снова.
Нас снова вернули.
Тогда мы наконец поняли, что к побегу нужно как следует готовиться. Продумать, куда бежать, где прятаться. На кого можно надеяться, а на кого – ни в коем случае.
Вряд ли бы нам удалось справиться с этой задачей, но тут в приют привезли Лику.
Она была моей первой любовью, я буду помнить ее до конца своих дней.
Таких, как она, я больше не встречал.
Ей было тогда пятнадцать, мне – тринадцать, а выглядела она младше меня. Миниатюрное голубоглазое создание с шапкой густых коротких вьющихся разноцветных волос – в ее шевелюре были представлены все оттенки, от черного до соломенного. Только через пару месяцев до меня дошло, что просто они были затейливо выкрашены. Когда краска сошла окончательно – кто бы позволил девчонке в приюте красить волосы! – оказалось, что Лика всего-навсего темно-русая, ничего особенного. Но я уже был влюблен без памяти, как влюбляются только в тринадцать лет, и никого прекраснее Лики не было для меня в целом свете.
Полное имя ее было Ангелика, только она его терпеть не могла.
И в самом деле, ничего ангельского в ее характере не было – хотя внешне, пожалуй, если бы захотела, она могла вполне сойти за небесное создание, и уверяю вас, вам даже крылышки бы померещились за ее спиной.
Она ругалась, как грузчик, она все знала о сексе – в ее темном прошлом у нее был взрослый парень, по крайней мере она так утверждала, – и она была беглец со стажем. Когда я спросил у нее, как же вышло, что ее поймали, она презрительно скривилась и ответила: "А, непруха. Ничего, передохну маленько и сбегу снова".
Именно она рассказала нам о чипах. В приютскую одежду вшиты чипы, по которым отслеживают удравших. Кажется, и в подошвы ботинок тоже. Поэтому, сбежав, первым делом надо переодеться до нитки. И она знала, как это можно устроить.
Но лучше всего – вообще уехать с планеты. Это сложно. Но возможно. Хотя она пока не пыталась.
– Багажный отсек какой-нибудь? – спросил я.
Лика фыркнула.
– Найдут. Нет, надо договариваться. Я уже придумала, с кем. Мы пойдем к мусорщикам.
Так я впервые услышал о мусорщиках.
* * *
Живя в приюте, моментально привыкаешь к тому, что вокруг тебя – сплошь дети сильных мира сего. У кого папа – банкир, только умер, у кого мама – певица, знаменитая на всю галактику, только ребенка у нее младенцем украли злые люди, у кого дедушка – премьер-министр соседнего государства, только не знает о внуке. Выслушиваешь, киваешь, не веришь, конечно, но принимаешь. Если человеку так легче жить – пусть его. Поэтому когда Лика рассказала нам о Картале и Тине Гаррисон, мы покивали, но не поверили ни единому слову.
Еще бы: она сказала, что до одиннадцати лет училась в Картале. В той самой знаменитой элитной школе для богатеньких. Потому что папа у нее был – правильно, очень богатый человек, владелец сети крупных магазинов. "Брукс и Жариц", слышали? Ну да, те, что прогорели во время кризиса 682 года, когда экономика пошатнулась, не в силах справиться с военными расходами. Ее лучшей подругой была Тина Гаррисон, славная девочка, внучатая племянница президента Гаррисона.
Полет ее фантазии к этому моменту уже ошеломил нас. Я с трудом удерживал на физиономии серьезное выражение. Но дальше было еще круче.
Только Лике рассказала Тина о семейном позоре – о старшем брате, который дезертировал из армии, отсидел три года, а выйдя на свободу, подался в мусорщики. Наверное, ему мало было дезертирства, чтобы доконать семью. Помните, президент Гаррисон резко сдал в конце своего последнего срока, поседел, и руки начали трястись? Да где нам помнить, нас не интересовало здоровье президента, и вообще мы были тогда, во-первых, малы, а во-вторых, благополучны, жили в своих семьях и слыхом не слыхивали, что бывает политика.
– Ну и зря, – сказала Лика, фыркнув. – Политика тоже может пригодиться в жизни.
Разорившись, отец Лики не придумал ничего лучше, как пустить пулю в лоб, оставив супруге разбираться с долгами. Папина жена, которая была вовсе не Ликиной матерью, а третьей по счету мачехой, тетка не злая, но – профессиональная красавица, такие не могут жить без богатого мужа или хотя бы любовника, потому что не умеют ровным счетом ничего, кроме как украшать окружающую обстановку, – так вот, папина жена немедленно заявила, что она тут ни при чем и вообще, можно сказать, в разводе, и укатила на морской курорт с неким красавцем в военной форме. Вся наличность, еще остававшаяся в доме, уехала вместе с ней. Кредиторы, наверное, до сих пор пытаются догнать ее и что-нибудь из нее выколотить. А Лику отправили в первый из ее приютов.
Когда она сбежала в первый раз, она пришла к Тине. И та даже успешно умудрялась прятать подругу целую неделю. Потом нашли, конечно. Снова увезли в приют. Но связь девчонки держали. Втайне от благополучной семьи Гаррисонов.
– Дальше неинтересно, – добавила Лика. – Дальше совсем другая жизнь. Но когда я говорила о мусорщиках, я имела в виду Свена Гаррисона. Когда мы сбежим, нам нужно, чтобы Свен был на Маринелле. Ну Тина всегда знает, когда он на планете, я ей позвоню, уточню. А где собираются мусорщики – узнаешь ты, Чубака.
– Терпеть не могу, когда ты называешь меня Чубакой, – только и ответил я.
Я так всегда говорил. А она все равно всегда так меня называла. Дразнила.
Мне казалось – это оттого, что я ей немного нравлюсь.
Самонадеянный пацан.
* * *
Отваливаю от стапелей Лаоры и снова чапаю к полю боя. Еще две-три недели ничегонеделания. Снова собираю колбасу. Снова снимаю, что имеет смысл снять. Снова пилю обратно.
Хорошее поле боя можно разбирать несколько месяцев. На всех хватит.
Конечно, первым делом стараешься ухватить куски получше. Идеально – если корабль не развалился на части. Подцепляешь его – и тащишь. Такой можно неторопливо исследовать по дороге. В четвертый-пятый рейс подбираешь уже ошметки.
А в шестой рейс я никогда не хожу.
Во-первых, к тому моменту уже обычно находится новое месторождение. В смысле – противники уже успевают подраться опять.
А во-вторых – плохая примета.
Мусорщики люди суеверные.
Я – не очень. Но все-таки стараюсь не дергать судьбу за усы лишний раз.
Рассказывают легенды о шестом рейсе. Как один жадный мусорщик – говорят, это был Герхард Эйхенбах по прозвищу "Лысый Гера", впрочем, похожую историю я слышал и о Митчеле Зеленые штаны, – потащился-таки в шестой раз на поле битвы при Реннане. И можно его понять: когда в бой ушло больше двухсот тысяч кораблей с обеих сторон, а выползли полуживыми едва тысяч сорок, ясно, что обломков там хватило бы и на седьмой, и на восьмой рейс. Тем более что Эйхенбах работал на завод Ибиса, до Реннаны всего десять дней ходу, так что оборачивался быстро, конкуренты-то еще только по четвертому разу возвращались, когда он пошел в шестой. Одни видели, как Гера бодро шлепал в сторону Реннаны, другие – как он собирал колбасу, третьи слышали в эфире довольное Герино бормотание – ему попалась корма авианосца, здоровенная, почти с целый крейсер размером, причем он выхватил ее из-под носа у Пончика. Как ругался Пончик, слышали вообще все. И множество свидетелей было тому, как Гера потащил добычу в сторону Ибиса. Только на Ибис он не пришел. Ни через десять дней, ни через десять месяцев, ни через десять лет… Врут, десяти лет с битвы при Реннане еще не минуло, да это они для красного словца. Факт тот, что никто и никогда больше не видел Лысого Геру. Ходило множество версий о том, что же случилось с Лысым. Свен, например, говорил мне, что Эйхенбах в поспешной жадности не проверил запасной реактор на том кусище авианосца, и по пути жахнуло, да так, что и пыли не осталось. Легранж возражал: парни знали бы о взрыве. Такие возмущения в эфире невозможно не заметить. Уж скорее, случилась поломка, например, сдох движок, и из-за ошибки в курсе Геру вынесло мимо Ибиса в нехоженный космос за пределы известных систем. По инерции. Но тогда получалось, что и связь у него сдохла тоже: вряд ли бы он молчал, когда его проносило мимо обитаемых миров. И потом – ну пусть вырубился движок на его мусоровозке, а на колбасе? Получалось, что не в двигателях дело: не они померли, а сам Гера. Уж отчего – можно только гадать. Кто-то припомнил, что из выпендрежа Лысый назвал свою посудину "Летучим дайанцем". Ну, это он зря, конечно. Такие названия до добра не доводят. И уж совсем глупо соваться на корыте с подобным именем в шестой рейс.
Или вот Красавчик. Этот не боялся ничего, потому что был дурак. И попер в шестой к Таормине. Говорили ему: не надо. А, все фигня, кроме прибыли, – отвечал Красавчик. Ну и впилился в астероид с размаху. Потерял управление. Как он вопил, что маневровые двигатели барахлят, слышали. Даже передавали ему, чтобы отключил бортовой компьютер и ручками, ручками – явно ж неполадка была в центральном управлении. Как взорвался – видели. Вроде бы ничего таинственного. Только летал он до того без единой поломки восемь лет. А как сунулся в шестой рейс – тут ему и хана.
Рассказывают еще о Локи… Ну эта история давняя, тех, кто помнит ее не с чужих слов, уже и не осталось. Локи пропал из эфира на полуслове. Он был патологический болтун и затыкался только когда спал. А тут – проснулся бодренький и завел бодягу: как он славно поохотился, какое ему досталось шикарное железо, и как он его сдаст и в седьмой раз прогуляется к Легне… И через полчаса исчез. Его последнюю фразу передают из уст в уста: "А что это у нас тут такое красивое сверкает? Ух ты, какая штуко…" Никто и никогда не узнал, что за "штуко" красивенько сверкало перед глазами Локи в его последнюю секунду. Через пару месяцев "Искру" обнаружили парни с патрульного крейсера. Она телепала в белый свет как в копеечку, таща за собой солидную колбасу. Ни Локи, ни его напарника Ваксу не нашли. "Искра" была пуста. По рубке перекатывались две пустые банки из-под пива. А в посудомойке цвели зеленой плесенью немытые тарелки. И все. Патрульные вызвали ближайших мусорщиков, болтавшихся возле руин десятого флота, разбитого наголову при Филлизели… это ж надо, куда занесло пустой корабль от Легны! Через пять звездных систем! Между прочим, это совершенно невозможно, от Филлизели до Легны захочешь – меньше чем за три месяца не доберешься, транспорты и все четыре идут, да не по прямой, в космосе самая короткая дорога чаще всего вовсе не прямая… а вот же… Два корабля выкопались из мусора и отволокли на переплавку и добычу исчезнувшего Локи, и "Искру". Потому что нет в галактике идиотов – брать корабль после такого происшествия. Не нашлось желающих прибрать "Искру" к рукам. Хотя вдова Локи готова была продать ее за десятую часть настоящей цены. Ну, деньги за добычу ей передали, взяли только стоимость горючего, потраченного на перегон до ближайшего завода. Наживаться на этой истории никому не хотелось. Страшновато как-то.
Или вот Милки Вэй. С этим вышло вовсе несуразно. Он только собирался пойти в шестой рейс. Объявил парням в забегаловке при заводе: сейчас развернусь и пойду снова. Плевать, что пять раз уже ходил. Я там присмотрел такие обломки, так висят хорошо, не сразу заметишь, наверняка меня дождутся… Ну, за удачу! – опрокинул стакан, покачнулся и упал мордой в салат. Кинулись тормошить – а он уже умер. Внезапная остановка дыхания. Эскулапы ничего не смогли сделать, даром что прибежали через две минуты.
Этого я видел сам. Не как он умер – но как его везли бегом на каталке, уже синего.
Так что в шестой рейс я – ни-ни.
У меня даже вдовы нет, чтобы продать мою "Красотку" с молотка, когда я помру.
Тем более что никто и не купит.
Пацанку на переплавку? Ну уж нет. Лучше еще полетаем.
* * *
Мы готовились к побегу полгода. Лика хладнокровно стащила в нескольких мелких лавках, по шмотке, три комплекта одежды и три пары дешевых тапочек на резиновом ходу. Я осторожно навел справки, где можно найти мусорщиков – оказалось, в Гринфилде, – и разработал маршрут. Защита на школьном компьютере была плевая, и я хорошенько покопался через него в городском информатории, не оставив следов. Сеф насушил сухарей и натырил мелких денег. Крупную сумму мы украли накануне побега, обчистив сумочку директрисы. Нам не хотелось совсем уж пасть в собственных глазах: мы не воры! Нам просто негде больше было раздобыть денег. Так что мы взяли только 500 крон: 100 – на такси, 400 – на непредвиденные расходы, и оставили в качестве компенсации единственную нашу – на троих – ценную вещь: Сефов золотой самородок. По крайней мере мы думали, что он золотой, и Сеф хранил его в тайнике с наружней стороны подоконника, так что кроме нас с Ликой никто о нем не знал. Сейчас я понимаю, что этот кусок блестящей породы был, наверное, вовсе не золотом, а какой-нибудь рудой, да дело прошлое. В конце концов, с приютом я расплатился, едва начал зарабатывать.
Анонимно, конечно. Еще не хватало признаваться им, кто я. И кем стал.
* * *
С личной жизнью у мусорщиков обычно незадача. Девушки из приличных семей отшатываются, узнав, чем мы зарабатываем на жизнь. А девушек, которые не отшатываются, обычно не интересуют долгие прочные отношения, приводящие к звяканью свадебных колокольчиков. Разумеется, ни один мусорщик не признается вслух, что хотел бы завести нормальный человеческий дом, где его ждала бы славная женщина, одна и та же, уютная, любящая, которая рожала бы ему детей, варила изредка суп и бранила бы его за мелкие прегрешения. А уж крупных грехов он бы не допускал, ни-ни, если бы у него была настоящая семья… Никто не признается – но многие хотели бы.
Некоторым удается. Мне вот пока никак.
Не то чтобы я жаждал непременно жениться и завести потомство, хотя мне уже хорошо за тридцать, этак, если провозиться еще лет десять, можно помереть холостяком. А вот постоянную зазнобу я бы с удовольствием завел. Я бы никогда не спрашивал ее, чем она занимается в мое отсутствие, лишь бы она была со мной одним, когда я возвращаюсь из рейса и устраиваю себе отдых, проедая заработанные деньги. Но те яркие девочки, которые вьются вокруг наших баров, не понимают слова "постоянство". Они либо еще маленькие и глупые, либо уже просто профессиональные шлюхи. А за пределы очерченного обществом круга нам ходу нет.
Что же, такова жизнь, как говорит Легранж.
Когда я был мальчишкой, я мечтал об одной. Но не сложилось.
Мы иногда видимся, радуемся друг другу при встрече, наговориться не можем. Нас многое связывает, нам есть что вспомнить. Только как мужчина я не интересовал ее никогда. Что уж тут поделаешь.
Была еще… звездочка ясная. Мое счастье, что влюбиться всерьез я не успел. Маялся бы сильно. А так – вздохнул, пожал плечами и улетел разбирать очередную свалку.
Она была студенткой университета в Либерштадте на Сильене, система Вальхейм. Меня случайно занесло в те края – пацанка моя попала в метеоритный поток, нужен был ремонт, и я сел, где уж вышло – прямо скажем, куда дотянул. В мастерских сказали – не меньше месяца, провозились почти два. Делать мне было абсолютно нечего, и я болтался по Сильене, осматривая достопримечательности. Либерштадтский университет стоял в моем туристском списке четвертым.
Я приехал на такси, вылез под жаркое солнце Сильены и побрел по зеленым улицам университетского городка. Вокруг деловито сновала молодежь. Я был старше их всего-то лет на восемь, но чувствовал себя безнадежно старым. Да к тому же я тогда хромал. Повредил колено, когда пацанку от души тряхануло тем самым метеоритным потоком. Этакий раненый боец среди беспечного детского сада – вот как я ощущал себя на бульваре кампуса.
А она бежала с тетрадками подмышкой, очень спешила, споткнулась и упала, рассыпав свои тетрадки. Конечно, я кинулся ее поднимать, и собирать разлетевшиеся листы, исписанные красивым круглым почерком. Надо же, до сих пор помню эти ровные строки. Если напрягусь, могу даже вспомнить, о чем была та курсовая по старинной литературе. Что-то про образ героя в позднюю докосмическую эру.
Мы естественно и непринужденно разговорились – тем более что она после падения тоже захромала, это было забавно. Двое хромых ковыляют к ближайшей лавке. Я хромал на левую, она – на правую. Сели на лавку, смеясь над собой. Немного помассировав ушибленную коленку, она встала, чтобы бежать дальше, и конечно, я проводил ее до ступеней факультета. Набрался наглости и спросил, когда она спустится с этих ступеней обратно. Побродил еще немного поблизости, бросая взгляды на двери с удивившей меня регулярностью. Дождался.
Гуляли допоздна.
Назавтра я собирался ехать дальше – любоваться знаменитым Золотым каньоном, – но никуда не поехал.
Мы гуляли и разговаривали, целовались в тени деревьев, и никто не обращал на нас внимания. Однажды она решилась – и пришла ко мне в маленькую гостиницу, где я снял номер на одну ночь, а остался на шесть недель. Я был с ней честен во всем, кроме одного. Я не сказал ей, что я мусорщик. Что я улечу, как только отремонтируют мой корабль, она знала. И что скорее всего никогда не вернусь – тоже. Это ее не остановило.
Все шесть недель мы были счастливы.
Она пыталась учиться, а я ей мешал. Тогда она сердилась и прогоняла меня. Я уходил гулять по городу, который уже выучил, кажется, наизусть, потом возвращался – и она кидалась мне на шею, бормоча, как же она соскучилась и где меня так долго носило? Боюсь, я испортил ей семестр. Но сил моих не было прервать этот сон. Честно говоря, я хотел бы не просыпаться вечно.
Временами я звонил на верфь узнать, как движется ремонт. Он двигался медленно, и это тоже было счастье.
На сороковой день нашего счастья на звонок ответила она. С верфи сообщали, что послезавтра пацанку можно забирать. "Девушка, передайте Чубаке, что все ОК, пусть готовит последний взнос", – сказали ей. Нет, она ни о чем не догадалась. Просто она спросила меня, когда я вернулся, кто такой Чубака и почему меня так зовут. И я понял, что врать ей вечно я не смогу. Или говорить правду, или уходить.
Сказать правду я не смог.
Когда я уезжал из Либерштадта, она обняла меня, прижалась и сказала твердо: "Помни. Я ни о чем не жалею. Но я тебя не люблю. И ты меня не любишь. И вообще скоро каникулы, я уеду к родителям и выйду замуж".
Я был настолько самонадеян, что думал – это сказано нарочно, чтобы мне было легче уходить. Но позже я навел справки окольными путями – и она действительно вышла замуж.
За хорошего человека, с которым была помолвлена уже два года.
Может быть, она и была в меня влюблена. Может быть, если бы я остался, она бы и передумала насчет своего хорошего человека.
Если бы я не был тем, кто я есть.
Трусом и обманщиком.
* * *
Наконец, все было готово. Ждали только, когда Лика даст команду к выступлению.
В середине октября она сказала: пора.
Мы не стали романтично выбираться из окна под покровом ночи – Лика быстро втолковала нам, что так поступают только идиоты. Нет, мы пошли в школу, как всегда, и просто сбежали с последнего урока. Я и Сеф – с ботаники, Лика, которая училась на класс старше – с экономики. Вещи и деньги ждали нас в большом пластиковом пакете за мусорными ящиками. Никто, конечно, на него не покусился.
Мы забрались в подвал соседнего дома, где по вечерам тайно собирались любители предосудительных напитков и травки, а днем было пусто, и переоделись, старательно отводя глаза друг от друга. Надели под одежду пояса с зашитыми деньгами, рассыпали мелочь по карманам, осторожно вышли на улицу. Никто не обращал на нас внимания.
Разовая карточка на такси была куплена накануне. Глупо было бы платить слишком много, так что если бы мы собирались путешествовать легально, этой карточки хватило бы нам разве что до соседнего района. Но в машине я первым делом покопался в навигационном компьютере, заодно отключив сигнализацию и связь с базой, так что в гараже такси просто потеряли, и автомобильчик бодро покатил нас в Гринфилд, согласившись на копеечную плату. В Гринфилде, прежде чем бросить машину, я затер ей память. Конечно, ее найдут. Но не сегодня, а может быть, даже и не завтра. Немного времени мы выиграли.
До бара мусорщиков мы дошли пешком. Зато нас никто не заметил.
В "Звездной пыли", конечно, наоборот, на нас все уставились. Трое подростков в таком заведении – явление не рядовое. Но тут Лика взяла инициативу в свои руки. Она подошла к стойке, поймала взгляд бармена и спросила, не появлялся ли тут, часом, Свен Гаррисон.
Мы с Сефом с трудом скрыли удивление. Я уже говорил – мы никогда не верили в историю о богатом папе и сомневались в существовании Свена. А вот бармен совершенно не удивился и только спросил, на что малявке нужен Рыжий Свен.
– У меня к нему дело от Тины, – небрежно ответила Лика. – В смысле, от Тины Гаррисон. Я ее подруга.
Бармен кивнул, вынул из-под стойки телефон и набрал номер.
– Свен, – сказал он, – тут какая-то пацанка пришла и говорит, что она подруга твоей сестренки.
Трубка квакнула, и бармен протянул ее Лике.
– Привет, – она говорила спокойно и уверенно, а мы с Сефом медленно осознавали, что реальность совсем не такая, как нам казалось раньше. – Я Лика. Ты меня не помнишь, наверное. Я училась с Тиной в Картале. Увидеться бы. Да, "Звездная пыль", верно. Ага. Ага. Ладно. Мы пока лимонад возьмем. Жду.
