Текст книги "Нежные годы в рассрочку"
Автор книги: Анна Богданова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Мы же вернёмся к разводу супругов Гавриловых и тогдашней жизни нашей героини.
* * *
Спустя месяц после объявления Гаврилову о своём намерении развестись с ним у Зинаиды Матвеевны всё было на мази. Ей каким-то совершенно непостижимым образом удалось найти комнату в коммуналке для ненавистного мужа и двухкомнатную квартиру, «распашонку», в «хрущёвке» для себя, детей и Авдотьи Ивановны. Тут, конечно, без доплаты не обошлось – Зинаиде пришлось выложить все свои накопления, чтоб прокрутить этакий непростой квартирный обмен, но ничего не поделаешь.
Итак, всё было готово для дальнейшей спокойной жизни без хулигана, гулёны и дебошира Владимира Ивановича. Супруги даже имущество разделили – книги ему, всё остальное Зинаиде Матвеевне. Правда, небольшой спор вышел из-за нового холодильника «ЗИЛ», на который Гаврилову полгода назад пришлось добавить, но в конце концов он вспылил, выкрикнув:
– Да подавись ты своим холодильником! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, – тук, тук, тук, тук, тук. – Змея подколодная!
Таким образом, всё складывалось более или менее благополучно, но, как говорится, горе ждало за углом.
Авдотье Ивановне становилось всё хуже и хуже – она уже не только не узнавала детей, но и перестала говорить – старушка лежала на подушках, изредка выкрикивая нечленораздельные звуки, напоминающие вой голодных шакалов. Вшей в её голове, несмотря на старания Милочки, становилось всё больше, аппетит, наоборот, совсем пропал. И одним тихим, прекрасным утром, когда золотисто-багряная листва деревьев, переливаясь в остывших осенних солнечных лучах, казалась из окна какой-то нереальной, звонкой и стеклянной, Авдотья Ивановна вдруг пришла в себя и потребовала манной каши с изюмом. Зинаида всплеснула от радости руками и полетела на кухню варить кашу на молоке.
Мамаша с удовольствием съела полтарелки и, сказав, словно жалуясь, дочери:
– В ад не пускают, а из рая гонят, – испустила дух.
– Мама! Мама! – трясла старушку Зинаида Матвеевна. – Ты что? Что с тобой? Очнись немедленно! Да как ты можешь?! Без предупреждения! Ни с того ни с сего! – вот так вот взять и помереть! Перед самым переездом! – рыдая, причитала Зинаида Матвеевна – в её душе творилось что-то невообразимое: с одной стороны, ей было безумно жаль мать, но, с другой, она злилась на неё (как когда-то на Виктора Кошелева), боясь, что без Авдотьи Ивановны их могут лишить двухкомнатной квартиры в «хрущёвке» по причине излишков площади.
Вечером того же дня все дети (кроме бедняжки Антонины Матвеевны, прикованной к постели после наезда грузовика) собрались проститься с ней.
– Это ты её, Зинка, довела! – укоряла сестру Катерина. – Бедная моя мамочка!
– А ты вообще молчи! Воровка! Где мой костюм?
– Какой такой костюм? Ничего не знаю и знать не желаю! Давай лучше мамку помянем! – И она вытащила из авоськи бутылку красного вина.
– Чего хорошего, дак помалу, а плохого дак с леше-его! – Зинаида Матвеевна ревела белугой.
– И не говори, сестра! Ой, и не говори! – понимающе закивала Екатерина.
Авдотью Ивановну похоронили, как положено, на третий день. Владимир Иванович, стоя рядом с женой, поддерживал её за локоть, в надежде на скорое примирение – он думал, что горе соединит их снова, как нередко случается.
– Вся наша жизнь, как говорит великая Раневская, это прыжок из... т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – Тук, тук, тук, тук, тук, – Гаврилов постучал по осинке и запнулся – он усомнился, что матерное слово может понравиться его Зинульчику в эту трагическую минуту, и вышел из положения следующим образом: – Это прыжок из утробы матери в могилу. Н-да... Вот она жисть-то! Вот её цена! Вот её конец! – высокопарно и несколько наигранно воскликнул Владимир Иванович, опустив очи долу и печально вздохнув.
– И не говори, Володь! – откликнулась Зинаида Матвеевна к неописуемой радости супруга. «Точно помиримся!» – подумал он, воодушевился и начал действовать:
– Зинульчик! Любовь моя! – возбуждённо шептал он ей на ухо, в то время как Авдотью Ивановну забрасывали сырой землёй. – Жизнь так коротка, как писал Державин – жизнь, так скыть... – на этом самом «скыть» Гаврилов снова нервно поплевался и беспокойно постучал костяшками пальцев по могильной оградке, – есть небес мгновенный дар!
– Н-да, мгновенный... – задумчиво повторила Зинаида Матвеевна, и в душе её в эту минуту зародилось зерно сомнения: «Может, и вправду не разводиться?» – подумала вдруг Гаврилова и всю дорогу до дома, пока ехала в траурном автобусе, в окружении братьев, сестёр, детей и, главное, такого отзывчивого, трепетного, ни на секунду не покидающего её Владимира Ивановича, она всё больше укреплялась в мысли, что развод ни к чему хорошему не приведёт, кроме как сделает несчастной Аврору. «И мама, царствие ей небесное, была против нашего расставания», – ещё одна мысль в пользу мужа пришла ей на ум. Зинаида Матвеевна как-то успокоилась сразу и положила голову на плечо Владимира Ивановича, который, в свою очередь, с восторгом подумал: «Помиримся! Получится!»
Однако, как это обычно всегда и случалось в жизни Гаврилова, он сам всё испортил. На поминках, выпив лишнего (так, что не в состоянии был контролировать собственные действия), он напрочь забыл, по какому поводу в их доме собрались гости. Владимир Иванович, к всеобщему удивлению, предложил выпить за молодых, решив, что находится не иначе, как на чьей-то свадьбе, справляемой в их доме, по причине отсутствия жилья у новобрачных. Тост этот вызвал явное неодобрение.
– Я т-те щас, Гаврилов, морду набью! – гаркнул Василий – старший сын покойной. Гаврилов хотел было затеять драку, но в тот момент что-то сдержало его – он опрокинул ещё пятьдесят граммов и закусил солёным огурцом.
– Володь! Ну что ты, ей-богу! – с укором шепнула ему на ухо супруга, тот в ответ игриво ущипнул её за руку.
Спустя ещё двадцать минут Владимир Иванович предложил выпить за именинника (-цу) – он путался в окончаниях, потому как не знал в точности, чей именно день рождения они празднуют.
– Зинаида! Уйми своего припадочного, или я и вправду ему сегодня морду набью! – предупредил сестру Василий Матвеевич.
После второго неудачного тоста Гаврилов притих, но эта сдержанность его была обманчивой и говорила лишь об одном – Владимир Иванович готовился сделать какую-то очередную пакость. Он огляделся вокруг: Любашка (дочь Ивана и Галины) с Авророй сидели на балконе, забавляясь тем, что кидали вниз арбузные корки, четырёхлетняя Людочка (Виолеттина дочь, внучка безвинно осуждённого Павла Матвеевича) носилась сломя голову по коридору. Геня то и дело незаметно подливал в свой бокал, поставленный рядом с его тарелкой исключительно для лимонада, водку. Виолетта – пышнотелая, с косой до попы подналегла на холодец, Милочка с отцом (Александром Алексеевичем Вишняковым) сидели молча с такими выражениями на лицах, которые, собственно, и должны быть у людей, понесших тяжёлую и невосполнимую утрату. Василий Матвеевич рассказывал Зинаиде о своей новой пассии:
– Ну что я могу сделать? Я влюбился!
– А как же твоя жена? Как же Поля?
– И Поля с нами вместе живёт, – с поразительным спокойствием заявил он.
– Ой! Вась! И как она только тебя терпит?! Я б на её месте уж давно с тобой развелась! К тому же и детей у вас нет.
– При чём тут дети – просто Полина меня любит, вот и всё, – с гордостью заявил он, пытаясь подцепить на вилку молоку.
– Как же втроём в одной-то комнате...
– Спим? Втроём и спим!
– Кошмар! Вась! Но это же ни в какие ворота не лезет!
– Да брось ты, Зин! Поля поначалу плакала, а теперь привыкла. К тому же Наська ей по хозяйству помогает.
Катерина Матвеевна ела мало, всё больше наливала себе вино – она, как и её усопшая мамаша, имела большую склонность к красному креплёному вину, только в отличие от родительницы ей никогда не бывало стыдно – она не пряталась под стол и не кукарекала – она любила бесконечно выяснять отношения (всё равно с кем), что почти всегда заканчивалось скандалом. Сейчас она пыталась вывести на чистую воду своего обожаемого Лёню.
– Дергач! – нагло говорила она. – А ты меня всё ж таки не люблишь!
– Люблю. Прекрати, Катерина! Ты знаешь, я не переношу, когда ты себя так ведёшь! – отвечал Леонид – лицо его, сильно подурневшее за эти непростые годы, всё ещё сохранило остатки былой красоты, привлекавшей не только младшую сестру Зинаиды, но и многих женщин.
– Не-е... Я хочу понять! – настаивала Катерина, пригрозив отцу троих своих детей указательным пальцем. – Всё ж таки мне кажется, что вот я, к примеру, люблю тебя больше, чем ты меня!
– Отстань!
– А ты докажи, что это не так!
– Как?
– Налей вина.
– Хватит пить! На-ка конфетку съешь, – и Дергач, развернув фантик шоколадной конфеты, попытался положить её в рот любимой. Но Катерина треснула его по руке и заорала:
– Не хочу конфект! Хочу вина!
– Пей! Только заткнись! – И Леонид налил ей вина.
– Грубо, – заметила Катерина и присосалась к бокалу.
Иван Матвеевич Редькин в эти минуты находился на стадии попеременного плача и смеха, прерывающихся в промежутках громкими, если можно так выразиться, «выкаркиваниями»:
– Я всю войну прошёл! А до Берлина не дошёл! Почему? Почему не я сорвал с Рейхстага поганое фашистское знамя? Я вас спрашиваю!
– Тихо, тихо, Ванечка, – успокаивала его жена.
Это «тихо, тихо, Ванечка» для Владимира Ивановича вдруг выделилось из всеобщего гула – он опустил руки под стол и принялся искать коленку Галины Тимофеевны и, что самое поразительное, наткнулся на неё сразу. Супруга Ивана Матвеевича, благосклонная к ухаживаниям своих учеников, вопросительно посмотрела на Гаврилова, выразительный взор которого говорил: «Гальк! Пошли в другую комнату, вспомним былое!»
Галина опустила глаза и уставилась на стеклянную салатницу с винегретом. Владимир Иванович не успокоился и, снова запустив руку под стол, ущипнул её за икру. Она посмотрела на него открыто, бесстрашно даже – он заговорщицки подмигнул ей.
Химичка под предлогом, что ей нужно в туалет, вышла из-за стола и направилась в соседнюю комнату. Гаврилов выждал пять минут, чтобы на него не пало подозрение, и незаметно покинул гостей.
Иван Матвеевич, оставшись без контроля жены, почувствовал себя свободным и запел со страстью и нескрываемой патетикой свою любимую песню:
– Др-р-рались по-гер-ройски, по-рррусски два друга в пехоте морской. Один пар-р-ень бы-ыл калужский, дррругой паренёк – костромской...
У Зинаиды, стоило брату только открыть рот, моментально разболелась голова, но она боялась сделать ему замечание, зная, что в этом случае Ваня переключится на свою больную тему и окончательно замучает всех риторическим вопросом, почему судьба-злодейка не дала ему возможности сорвать поганое фашистское знамя со здания Рейхстага в Берлине. А это ни к чему хорошему бы не привело, кроме повальной драки.
Катерина в бессилии положила голову на стол, упрямо продолжая доводить Дергачёва:
– А были у тебя акромя меня ещё бабы? Смори в глаза и отвечай честно! Были или нет?!
– Нет.
– Вр-рёшь! – возмущалась она и ударяла кулаком по столу – так, что бокалы звенели.
– Охладел я к ней, Зин. Как же ты не понимаешь-то?! – говорил Василий Матвеевич, пытаясь перекричать брата, который со слезами, текущими ручьём по его щекам, вовсю драл глотку:
– В штыки удар-ряли два друга, а смер-рть отступала сама. А ну-ка дай жизни, Калуга! Ходи веселей, Кострома!
– Я ему щас по морде дам! Он у меня допоётся! – угрожающе воскликнул Василий и хотел было встать со стула, но Зинаида остановила его:
– Не надо, Васенька! Ты ж его знаешь! Сейчас заведётся, психанёт...
– Ну так что я говорил-то?.. – попытался вернуться к разговору Василий, но в это мгновение к Зинаиде Матвеевне подскочила четырёхлетняя Людочка с испуганными глазами и принялась дёргать тётку за рукав её шерстяного платья цвета прелой вишни.
– Что случилось? – спросила она малышку и наклонила ухо к её губам.
– Там дядь Вова тёть Галю душит! – с ужасом пролепетала Людочка.
– Что такое? Ты куда? – встрепенулся Василий, так и не дорассказав сестре, по какой причине он охладел к своей законной жене – Полине Макаровне (в девичестве Русаковой) и, почувствовав сердечное влечение, влюбился в некую «Наську».
– Я сейчас, ты тут... Подожди меня... – замялась Зинаида Матвеевна – больше всего сегодня она опасалась скандала. – У меня там пироги... А я и забыла совсем! – воскликнула она, ударив себя по толстой ляжке в знак того, что сегодня она чрезвычайно рассеянная и забывчивая.
Зинаида Матвеевна выскочила на балкон и, позвав Любашку с Авророй, велела им немедленно идти гулять.
– Да прихватите с собой Людочку, а то ребёнок целый день без воздуха. Ей уже что-то не то кажется и видится – так и задохнуться недолго! – распорядилась она, и только девочки ушли, как Зинаида Матвеевна на цыпочках подкралась к маленькой комнате, беззвучно открыла дверь и увидела...
Нет, сердце её, конечно, чувствовало, что творится в спальне, но разум не хотел это принимать и оказался не прав.
А увидела она следующее. Владимир Иванович крайне экспансивно, страстно и увлеченно прыгал на золовке. Та, в свою очередь, изо всех сил сдерживая эмоции, слабо пищала, уткнувшись в его плечо. Супружеское ложе Гавриловых ходило ходуном, подобно палубе под сотнями пляшущих ног, скрипя и издавая натужные ритмичные стенания.
– Галина! – обомлела Зинаида Матвеевна. – Но уж от тебя-то я этого никак не ожидала! Кошмар! – И обманутая в который раз женщина без сил осела на стул возле кровати.
– Ой! Зиночка! – взвизгнула золовка, пытаясь сбросить с себя Владимира Ивановича – она махала руками, брыкалась, отбиваясь от него, как от внезапно налетевшей стаи мошкары, но Гаврилов, пребывая в крайнем неистовстве, не видел перед собой ни обалдевшей супруги, ни отчаянных знаков со стороны Галины Тимофеевны – он знай себе галопировал на ней, раскачивая койку так, что даже семь желтоватых костяных слонов, «для счастья» прикреплённых к ложу на полочке, падали один за другим на головы потерявших всякую совесть любовников. Зинаида Матвеевна, подобно слонам, тоже не выдержала дикой картины и в слезах ринулась на кухню. Минуты через две к ней прибежала изрядно помятая Галина Тимофеевна в блузке, надетой второпях наизнанку, и в перевёрнутой задом наперёд юбке.
– Зиночка! – горячо заговорила она.
– Нет, Галь, оставь меня! Я так потрясена, что видеть тебя не могу! Как же ты могла-то?! Уж от кого-от кого, но от тебя я такого никак не ожидала! – повторилась Зинаида Матвеевна и тут же с нескрываемым интересом спросила: – И давно это у вас?
– Ох! Зиночка! – И золовка обняла её за плечи, прижав к себе так сердечно, так по-родственному, что отпрянуть от неё, отвернуться Зиночке было как-то неловко – она прилипла к животу Галины Тимофеевны, как иголка к магниту. – Это не то, что ты думаешь! Это совершенно другие отношения! – И химичка принялась разглагольствовать об этих самых «других» отношениях, которые неизвестно сколько времени связывали её с Владимиром Ивановичем, – подробно и очень рационально, так, словно говорила не об их аморальной связи, а о кислотах, галогенах или металлах, спокойно, без эмоций повествуя об особых свойствах последних. Металл, мол, это химически простое вещество, обладающее особым блеском, ковкостью, хорошей как теплопроводностью, так и электропроводностью. – Зиночка, тебе понятно? Или мне повторить? – Последний вопрос прозвучал безо всякого гонора, а будто тоже был обращён к ученикам, которые впервые в жизни слышат о металле, и ясное дело, могут не уловить сразу что к чему.
– Не надо мне ничего повторять! Поди, не дура! – буркнула Зинаида Матвеевна.
– Зиночка, я прошу тебя, ради Любашки, ничего не говори Ване! Ну, хочешь, я на колени перед тобой встану?! – И золовка, не дожидаясь ответа, рухнула перед Гавриловой на колени.
– Не надо, не надо! Я хоть полы и мыла вчера, дак за сегодня уж грязи понатаскали! Ничего я брату не скажу, успокойся. А где этот идиот – Гаврилов?
– Заснул... Там... На кровати... Он пьяный же совсем...
– Только ты совсем трезвая! – с тяжёлым вздохом подчеркнула Зинаида.
– Так я же объяснила, что это совсем другие отношения, это совсем не то, о чём ты подумала!
– Я своими глазами видела! И думать тут нечего! Ладно, Галь, иди. Я никому ничего не скажу, – пообещала Зинаида Матвеевна и слово своё сдержала – никогда и никому она не рассказывала об этом неприятном инциденте.
– Как же автор об этом узнал? – может справедливо заметить читатель.
Дело в том, что Владимир Иванович сам в дальнейшем растрезвонил об этом – он не умел держать рот на замке. С того дня он возненавидел химичку и кроме как «курвой» и «шлюхой» больше никак не называл. А в отношениях Зинаиды Матвеевны и золовки с того дня образовалась глубокая трещина, края которой соединились и поросли травой спустя многие годы.
* * *
Наконец настал печальный день развода. Погода была мерзопакостная – под стать событию: лил мелкий, противный дождь, на глазах превращающийся в снежную крошку.
В зале суда всё было строго и торжественно – так, что Владимиру Ивановичу показалось, будто он присутствует не на собственном бракоразводном процессе, а на судебном разбирательстве по поводу какой-то давнишней, канувшей в Лету, содеянной им пакости. Он вдруг почувствовал небывалый страх и волнение – ещё каких-нибудь двадцать минут, и его осудят на пожизненное заключение в колонию строгого режима.
Может, именно это так повлияло на него, и он почти до конца слушания безропотно сносил пошлые рассказы своей супруги об его изменах, пьянстве и несознательности.
– Этот человек дошёл до того, – с чувством делилась Зинаида Матвеевна с судьёй и собравшимися в зале ротозеями, то и дело тыркая указующим перстом в Гаврилова, – что выкрал моё обручальное кольцо и пропил его! Так-то! Что можно от него ждать, если он символ нашего брака обменял на бутылку?! – обличительно резала она.
Ну уж этого Владимир Иванович выдержать никак не мог, поскольку не крал никакого кольца и тем более не обменивал ни на какую бутылку, а несправедливости (особенно по отношению к себе) он не терпел!
– Нет уж, позвольте! – наконец подал голос он и заплевался, застучал. – Тут меня долго грязью обливали! Я всё сидел, слушал, но теперь прошу слова! – отчётливо и громко проговорил Владимир Иванович – страх вдруг куда-то исчез, ему уже не мерещилось, что суд вершится над ним и ему могут дать пожизненный срок. После бездоказательного обвинения Зинаиды Матвеевны в краже обручального кольца все глупости и опасения оставили Гаврилова, и он пошёл в наступление. – Никакого кольца я не крал, ваша честь! И не надо на меня вешать того, чего я не совершал! Ваша честь! Ваша честь! Я знаю, кто это сделал!
– Кто? Кто это мог, кроме тебя, сделать, Гаврилов? – насмешливо с ноткой обречённости проговорила Зинаида.
– Её сын! Генька стибрил! Знаете, что за гнида – этот её Генька! Ему двадцать лет, а он ещё в армии не служил! Ходит к психопату... Ну или как его, этого врача-то, называют?.. Ну, неважно! Вы меня поняли! Ваша честь, глаза на нос сведёт, изобразит этому, ну как его, психопату, козью рожу и получает отсрочку на полгода! А знаете, чем этот подонок занимается, ваша честь? Мелким воровством промышляет – числится разнорабочим на заводе, но только числится – он же нигде не работает! И кто, ваша честь, по-вашему, её кольцо упёр: я – всеми уважаемый заведующий фотоотдела ГУМа или этот фигляр? – разоблачительно выкрикнул Владимир Иванович (несколько поторопившись с заведующим фотоотдела – до этой должности он дослужится лишь спустя много лет). И тут его понесло. Он уже не мог остановить себя, припомнив супруге всё – начиная с ненавистного Среды и заканчивая тем, какая она мелочная, гадкая и жадная, не упустив при этом десятилетнюю разницу в возрасте. Владимир Иванович сорвался с места и, подлетев к судьям, необычайно подробно описал им и всем присутствующим сцену измены своей супруги с соседом-извращенцем с верхнего этажа. Он поведал о том, в какой позе сидела Зинаида Матвеевна на широком подоконнике, возле двери развратника и греховодника, какие именно части её тела были оголены, куда была закинута её левая нога и какой дикий ужас застыл в её глазах при неожиданном появлении супруга.
– И что, гражданин судья, что ж мне после такого оставалось делать?! – Он уставился своим цепким, разъярённым взглядом на судью – полного лысого мужчину с короткой клиновидной бородкой и вдруг с необычайной ловкостью и лёгкостью скакнул сначала на свободный стул, что стоял у судейского стола, потом, в один прыжок, оказался на столе. – Что мне оставалось делать? Я отчаялся, потому что мне в душу нахаркали – в мою чистую, открытую, неиспорченную душу. Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – Тук, тук, тук, тук, тук. – Вот так! Вот так! Нахаркали и растоптали! – И Гаврилов принялся, к всеобщему удивлению, отбивать чечётку прямо перед носом судьи и народных заседателей, пытаясь тем самым изобразить наглядно, каким образом нахаркали в его открытую, чистую и неиспорченную душу и с каким ожесточением потом размазали её вместе с плевками.
– Идиот! – широко раскрыв глаза, шипела Зинаида Матвеевна.
– Гражданин! Если вы сию секунду не слезете со стола, мне придётся наказать вас штрафом! – сурово гаркнул судья – лысый мужчина с эспаньолкой, после чего Гаврилов спрыгнул, но возмутился:
– А за что меня-то наказывать? Вон, эту курву штрафуйте! – и «чечёточник» кивнул в сторону супруги. – Это она во всём виновата! Ребёнка хочет лишить отца! Это при мне-то, при живом! Бессердечная, жестокая эгоистка!
– С ребёнком вы можете видеться, когда захотите – это не возбраняется, – заявил судья и поспешил развести скандальную парочку, опасаясь, как бы Гаврилов ещё чего не выкинул.
Бывшие супруги вышли на улицу в смятенных чувствах – Зинаида Матвеевна затаила злость на Гаврилова большей частью потому, что тот растрезвонил всем присутствующим в зале суда о её связи со Средой. Владимир Иванович и вовсе пребывал в бешенстве: он в глубине души не верил в то, что их действительно разведут.
– Какая ж ты падла, Зинька! А я тебя любил! – с болью в голосе воскликнул Гаврилов.
– А ты – идиот! – заключила Зинаида Матвеевна, и они разошлись в разные стороны, как в море корабли: Гаврилов с горя напился и провёл ночь у случайной знакомой. На следующее утро он отчаянно пытался вспомнить, кто эта толстуха, что лежит с ним рядом в незнакомой квартире, где он её «подцепил», и вообще, как её зовут.
Зинаида Матвеевна после суда отчего-то не почувствовала облегчения, она не ощутила той свободы, за которую боролась последние три месяца, напротив, на душе скребли кошки, было погано и тошно. Живя бок о бок с Владимиром Ивановичем, она давно перестала замечать свою любовь к нему. Эта любовь превратилась в привычку, которую можно рассмотреть только тогда, когда потеряешь. И хоть она внешне хорохорилась, изображая радость – мол, наконец-то отделалась от этого ирода, наконец-то поживу спокойно, внутри свирепствовала настоящая буря: по дороге домой она проклинала себя за то, что заварила всю эту кашу с разводом, ей было снова «жауко» Гаврилова и единственно, что она жаждала тогда, так это вернуть всё на круги своя: «Пусть бы пил, пусть дебоширил, пусть бы и гулял, в конце концов! – но был рядом, чтобы я видела, знала, что он делает... Чтоб по паспорту был моим... А дак ведь пропадёт... И Аврора теперь будет расти без отца... И мама, царствие ей небесное, была против нашего развода... Ох! Несчастная я, несчастная! На всю жизнь сама себе горе устроила! Какая ж я дура!» – думала Зинаида Матвеевна, и слёзы ручьями текли из её глаз, деря щёки на холоде.
Одним словом, стоило только Зинаиде Матвеевне покинуть зал суда, как она поняла, что любит Гаврилова так сильно, как, может, не любила никогда. Убитая горем женщина не могла показаться перед детьми с заплаканной физиономией. Она с осознанием своей ошибки в душе, совершенно раздавленная, покинутая и одинокая отправилась к Оксане Таращук – приятельнице из соседнего дома – да, да, к той самой рыжей бестии, окно которой стало жертвой мести Владимира Ивановича за свою дочь, дабы поделиться с ней своим несчастьем, драмой всей своей жизни, и, подобно бывшему мужу, проснулась следующим утром, напрочь не помня минувшего вечера. Воспоминания матери-одиночки обрывались на том моменте, как она, сидя за столом на кухне Оксаны Таращук, ревела белугой, как та её утешала – мол, всё у вас ещё сложится, развод – это не смертельно, можно ещё раз сойтись или жить, не расписываясь, – сейчас многие так живут и т.д. и т.п., и как кухонный дверной проём загородил глава семейства Таращуков. Более Зинаида Матвеевна припомнить, сколько бы ни пыталась, ничего не могла.
Однако тот вечер на всю жизнь запомнился Авроре. Она перепугалась не на шутку, когда увидела на пороге невменяемую родительницу свою, поддерживаемую с двух сторон шатающимися из стороны в сторону крепко подвыпившими супругами Таращуками.
– Примите! Из рук, так скыть, на руки! – прогремел сосед, и Зинаида Матвеевна бесчувственно упала в объятия обожаемого сына.
Наша героиня, дожив до восьми лет, ещё ни разу не видела мать в таком состоянии – Гаврилова впервые напилась с горя до потери сознания – обычно её норма состояла в трёх рюмках водки или одном бокале вина. Она никогда не находила радости в спиртном, лишь сегодня Зинаида после двух стопок горькой, предложенных отзывчивой Оксаной, почувствовала острую необходимость уйти от реальности и забыть хоть на вечер о своём одиночестве, о разводе, о том, что навсегда потеряла человека, к которому, оказывается, испытывала не просто любовь, но ещё и непреодолимое влечение вместе с неудержимой страстью.
Мамаша икала, мычала, пыталась брыкаться, её выворачивало буквально наизнанку, и сын волоком потащил родительницу в ванную.
– Геня! Геня! Что с ней? Может, врача вызвать? – Авроре и в голову не могло прийти, что её строгая и такая правильная во всех отношениях мамаша попросту напилась, но Геня, прислонив Зинаиду Матвеевну к стенке ванной комнаты, закрыл дверь перед носом сестры. – Я же вижу, что ей плохо! Давай вызовем «Скорую»! – не унималась она. Брат высунулся и сказал:
– Иди отсюда, козявка! Не впрягайся – не видишь, что ли, – накирялась мать! Обычное дело, ща проблюётся и легче станет!
Аврора мало чего поняла из сказанного – ей был чужд смысл Гениного жаргона, который с каждым днём становился всё цветистее и пышнее настолько, что вскоре грозил окончательно вытеснить из лексикона нормальные, понятные каждому человеку слова. Единственное, что дошло до её сознания, так это то, что брат просил её уйти в комнату и оставить их в покое. «А вдруг она помрёт, как баба Дуся?» – крутилось в голове у ребёнка.
К великой радости и изумлению Авроры, с родительницей ничего ужасного не произошло – она встала утром хоть и в дурном настроении, но вполне здоровая и даже бодрая, собралась и ушла на работу.
Зинаиде Матвеевне удалось взять себя в руки и смириться со своим одиночеством, в котором она пыталась видеть исключительно положительные качества. Со временем всё утряслось, тем более что раскисать перед самым переездом было глупо и неразумно. Дабы отвлечься от печальных мыслей, Аврорина родительница с головой окунулась в благоустройство двухкомнатной новенькой квартиры.
Двадцать первого ноября бывшие супруги Гавриловы разъезжались по разным углам – она с детьми, мебелью и отвоёванным холодильником «ЗИЛ» отправилась на постоянное жительство в недавно отстроенную «хрущёвку», неподалёку от Таганской площади; он с книгами, в гордом одиночестве в тринадцатиметровую комнату коммунальной квартиры у метро «Семёновская».
– Прощай, Зинька! – крикнул с наигранной весёлостью Владимир Иванович.
– Прощай, Гаврилов! – между прочим, делая вид, что ей крайне некогда, буркнула «Зинька».
– Он их искал без упоенья, а оставлял без сожаленья! – Гаврилов с чувством процитировал строки пушкинского «Евгения Онегина», после чего два грузовика (в одном из которых скромно лежали стопки перевязанных крепкой бечёвкой книг и сиротливый чемодан из многослойного картона с металлическими углами, другой, заполненный до отказа) разъехались, как написала наша героиня, сосредоточенно барабаня по клавиатуре: «как окурки в луже». Автор же скажет помягче: бывшие супруги (как, впрочем, и грузовики) разошлись в разные стороны, подобно омонимам – словам, имеющим одинаковое звучание, но различное значение – Владимир Иванович с Зинаидой Матвеевной, одинаково любя друг друга, не могли жить более вместе в силу своих непростых характеров.
Гаврилов, затащив скромные пожитки в новое жилище, не раздумывая побежал в винный магазин. Его бывшая жена, как было сказано выше, взяла себя в руки, смирившись с новым статусом матери-одиночки, и первое, что она сделала, когда открыла дверь выменянной с доплатой квартиры, – нет, она не запустила туда кошку (она не любила кошек, более того, эти животные вызывали у неё чувство брезгливости из-за голубоватой, будто мертвенной кожи), а внесла кадку с фикусом и, поставив её в большой комнате у стены рядом с окном, дала добро на внос мебели и вещей. Фикус для неё был неким символом счастья, благополучия и начала новой спокойной жизни без Гаврилова. Она регулярно поливала его впоследствии, вытирала пыль с листьев – одним словом, тряслась над ним, как над малым неразумным дитём, потому что втемяшила себе в голову: если с растением что-нибудь случится, то её существование от этого резко изменится в худшую сторону. Как? Об этом Зинаида Матвеевна не думала. Может, если тропическое вечнозелёное и чрезвычайно модное в то время растение засохнет, она потеряет работу или случится ещё что-нибудь куда более страшное и неприятное. И как ни странно, благодаря фикусу Аврорина мать сумела достойно пережить шок, который случается обычно с недавно разведёнными женщинами.
Нельзя, конечно, утверждать, что после вечера, проведённого в компании Таращуков, Зинаида Матвеевна напрочь забыла о существовании Владимира Ивановича – невозможно вот так вот взять и забыть о человеке, с которым прожила одиннадцать лет. Это подтвердил один престранный её поступок – всегда равнодушная к украшениям, через две недели после развода Гаврилова, несмотря на кризисное финансовое положение семьи, сопряжённое с доплатой за двухкомнатную квартиру, а также с её благоустройством, пошла в ювелирный магазин и, выстояв трёхчасовую очередь, приобрела золотое обручальное кольцо. Она, не отходя от кассы, оторвала от него пломбу с ценником и, нацепив на безымянный палец правой руки, не расставалась с ним многие годы даже по ночам. И это при том, заметьте, что в период своей законной супружеской жизни она никогда не надевала кольца – может, оттого-то оно и исчезло бесследно – ведь если бы оно не лежало, ненужное и никчёмное, в нижнем выдвижном ящике письменного стола, а было надето на палец, то вряд ли бы «потерялось».
