Текст книги "Привидения являются в полдень"

Автор книги: Анна Малышева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– А если он не один? – неожиданно спросила Катя. – Тогда что?

Лена изумленно посмотрела на нее и вдруг полезла в сумочку. Достала оттуда пачку «Салема», машинально протянула Кате, когда та отказалась, закурила сама. Ее глаза за стеклами очков казались больше, чем в действительности, казались изумленными и детскими.

– Ты сказала дельную вещь… – прошептала она, выдувая в сторону дым и оглядываясь. – Он может быть не один, верно? Ему трудновато следить за всеми нами в одиночку, ведь, насколько я поняла, он прекрасно был осведомлен о том, куда пошли Лика с Ирой, что они делали и во сколько возвращались домой. Он знал все, или нам кажется, что он знал все. Да, ты можешь быть права. Он мог быть не один. Но тогда это не маньяк.

– А его поведение не убеждает тебя в том, что это не маньяк? Он слишком выверяет каждый свой шаг. Для маньяка это свойственно? Это может быть присуще скорее матерому волку, уголовнику с опытом.

– Но он может оказаться именно таким типом и в то же время быть маньяком, – вздохнула Лена. – Послушай, когда ты встречаешься со следователем?

– Пока не знаю. У меня есть его телефон, у него есть все мои телефоны. Может быть, он уже сейчас звонит мне на работу, чтобы пригласить на встречу с моим списком. Но ничего, позвонит еще.

– А я встречаюсь с ним в половине третьего. Он еще вчера просил меня приехать в управление со списком.

– Вот бы и мне с тобой поехать, – помечтала Катя. – Мужик он толковый, с ним можно разговаривать нормально. На обычного милиционера не похож.

– А много ты их знаешь, обычных милиционеров? – спросила Лена. – Месяц назад к Наташке пристали на улице двое типов, зажали ее с двух сторон в тиски, не давали ни оглянуться, ни крикнуть. Вокруг было полно народу, и никто не обратил внимания на ее белое лицо. А она, бедная, дар речи потеряла. Они ей гадости говорили, один все щупал. И отбил ее от них такой вот обычный милиционер. Она его не звала, просто он подошел непонятно откуда и велел им убираться. И они исчезли. Она с тех пор обожает родную милицию.

– Я тоже буду ее обожать, когда она найдет этого гада, – мрачно сказала Катя. – Я согласна обожать следователя, но только пусть он ищет, скорее ищет! У меня уже нервы сдают. Осталось двое сирот.

– Да. Вот что меня пугает больше всего.

Лена достала из сумочки портмоне, открыла его и показала Кате фотографию. На ней были запечатлены члены семейства Лены: муж – высокий светловолосый парень с добродушным, несколько сонным лицом, она сама, улыбающаяся, снявшая в этот миг очки, ее сестра Наташа – девушка лет двадцати, в голубых тесных джинсах, и самое главное крохотное существо с круглой смуглой мордочкой и черными кудрями – дочка Лерка.

– Представь, что меня тут не будет, – сказала Лена. – Только представь себе.

– Не могу! – Катя накрыла фотографию ладонью, словно это могло уберечь изображенных на ней людей. – Не могу и не буду себе представлять, что ты можешь… Разве это в твоем духе – так паниковать. Следователь ясно сказал: мы будем в целости, если будем вести себя осторожно. Мы будем в целости. Послушай, прекрати такие разговоры, иначе я расплачусь! С самого утра глаза на мокром месте…

– Да, это мое малодушие… Но иногда я не могу быть веселой и спокойной, какой ты привыкла меня видеть. Иногда я просто наседка, которая сходит с ума, как подумает о будущем своей дочери. Понимаешь, глупая наседка, которая машет крыльями, кричит и не знает, что ей сделать, чтобы уберечь своего цыпленка. Тогда я очень слабая. Тогда я всего боюсь, понимаешь, маньяку этому могу кинуться в ножки, чтобы только он меня пощадил.

Катя закрыла лицо руками и просидела так несколько минут. Когда она снова посмотрела на Лену, та выглядела смущенной.

– Послушай, я виновата, что развела тут эту мерихлюндию, – тихо сказала та. – Но всю ночь об этом думала. Это ведь глупо. Со мной ничего не случится. Я знаю. Сергей заберет меня с работы сегодня и будет забирать до тех пор, пока маньяка не найдут. Я буду беречься. И Наташке наказала то же самое. Он будет забирать ее из университета.

– Ничего с тобой не случится, – повторила Катя. – Ничего с тобой не случится. Послушай, если ты поедешь к следователю, возьми и мой список. Вот здесь… вот… я записала цвет трусиков, которые были на Лике в тот день. Им будет легче искать.

– Ты знала цвет? – удивилась Лена.

– Да. Случайно увидела. Ты ведь помнишь, как Лика садилась в кресло. Ноги вверх! – И Катя невесело улыбнулась. – Списки наши, правда, не слишком отличаются, но ты все же возьми и мой. Там есть парочка людей, которых нет у тебя. Я боюсь, что эта информация дойдет до следователя только к вечеру. А ты увидишь его сейчас.

– Ладно, – сказала Лена, складывая листки в сумочку. – Надеюсь, нас не будут ругать за самоуправство. В конце концов, голова хорошо, а две – лучше. Тогда мне пора ехать. Давай я позвоню тебе, когда вернусь от него. Ты будешь на работе?

– Где же мне еще быть? Буду ждать твоего звонка. – Катя тоже закрыла сумочку и поднялась из-за стола. – Звони сразу, как освободишься. Передай ему привет.

– А больше ничего не надо от тебя передать?

– К сожалению, нечего мне передавать, кроме того, что я написала. А хотелось бы передать одну-единственную фамилию.

– Ладно… – Лена набросила на плечо ремешок сумочки. – Тогда я тебе позвоню, обязательно дождись моего звонка.

Подруги попрощались у дверей кафе. Катя пошла в магазин «Наташа» – сегодня утром она обнаружила, что у нее остались единственные целые светлые колготки, да и следовало купить на лето что-то потоньше. Лена отправилась в метро.

Она спустилась по эскалатору, проехала несколько станций по прямой, сделала пересадку и вышла наверх на той улице, которую ей указал следователь. Нашла нужное здание, дождалась пропуска, поднялась наверх. Наверху она пробыла около сорока минут. Спустившись, купила себе сигарет в близлежащем киоске, закурила, направилась к телефонной будке. Набрала номер редакции. Там было занято. Набрала его снова и снова прослушала частые гудки, оглядывая улицу. Мимо нее проходили десятки людей, но ни одного знакомого лица она не видела. Наконец на третий раз ей удалось дозвониться. Она сказала, что приедет сейчас же, спросила, пришел ли главный, услышала, что еще не пришел, и сказала, что это очень хорошо, потому что главный не любит, когда сотрудники уходят домой пораньше даже в те дни, когда работы нет и быть не может.

Она повесила трубку и пошла по направлению к метро. По дороге заскочила в парфюмерный магазин, купила запасные лезвия для «Жиллетта» мужа, Наташе – новую массажку для волос, Лерке – губку-уточку. Себе она купила глицериновое мыло красивого фиолетового цвета. Все это она уложила в свою объемистую сумку – сумку работающей женщины. Мелкие деньги, которые она по студенческой привычке носила в кармане пиджака, кончились, и она достала из кармана смятую сотенную бумажку, чтобы уложить ее в портмоне. Портмоне в сумке не было.

Лена похолодела, она отошла в сторону, к столу, где женщины перекладывали покупки, вытрясла все содержимое сумки на стол, пересмотрела его, осмотрела саму сумку – нет ли порезов. Сумка была цела, все было на месте, кроме портмоне. Лена сняла очки – так ей думалось лучше. В портмоне осталось сто пятьдесят тысяч с лишним, ключи от дома – она всегда носила их там, и самое главное – фотография.

«Где я вынимала его? – спросила она у себя. – В магазине? Я платила из кармана, сумка была закрыта, я открыла ее, только когда стала укладывать туда покупки. В редакции? Нет, оно у меня там было, я точно помню. У следователя? Не помню. Вынимала только бумажки. Кафе! – Она вспомнила, что показывала Кате фотографию своей семьи. – Конечно в кафе! Неужели я забыла положить его обратно в сумку? Забыла на столе? Или случайно смахнула его под стол?! Маша-растеряша! Сколько можно терять его! Удивительно, что до сих пор его тебе возвращали! Что теперь делать?! Деньги не огромные, но все же ощутимые. Ключи – вот это очень плохо. Ключи – это просто ужасно. Надо возвращаться. Случалось мне уже забывать в „Революции“ разные вещи, и всегда мне барменша возвращала. По-моему, она меня уже хорошо изучила по этому признаку. Можно быть уверенной: если уж я пришла в кафе – обязательно размякну, потеряю бдительность и что-нибудь еще потеряю. Черт, времени совсем нет. Приеду в редакцию после главного, а это ему не понравится. И так сокращения идут. Самодур! Царь Горох в бабьем царстве! Будь у нас редактором женщина, она бы лучше понимала, что иногда невозможно оставаться на работе до гудка. Невозможно и никому не нужно!»

Но делать было нечего – пришлось возвращаться. Проездной Лена тоже носила в кармане, так что средств к передвижению не потеряла. В кафе она была через полчаса.

– Ваше? – спросила барменша, протягивая ей что-то, обернутое в бумажку.

– Это что?

– Портмоне, – протянула барменша. – Ваше или не ваше? Вы тут сидели с подругой, я вас помню. Вы уронили?

Бумажка развернулась и приоткрыла коричневый кожаный бок. Лена радостно кивнула:

– Мое! А почему оно у вас в бумажке?

– Коньяком полили… – жалостливо сказала барменша. – Оно у вас под столиком валялось, посетители пришли, нашли, мне отдали. Наверное, кто-то на него рюмку вывернул. Бывает, что ж… Главное – вещь цела.

– Долго оно у вас валялось? – спросила Лена, брезгливо принимая портмоне из рук барменши.

– А не знаю… – вздохнула она. – Народ сейчас волной пошел, я времени не замечаю… Полный зал.

Действительно, час был самый горячий, в кафе набежали служащие из окрестных учреждений и студенты из расположенных рядом институтов. Хватало и сотрудников самого музея. Лена поблагодарила, приоткрыла портмоне, чтобы убедиться, что все на месте (все оказалось на месте), и вышла. В коридоре она думала было сунуть портмоне в сумку, но снова обратила внимание на его липкие от коньяка бока. Видимо, кто-то лишился всего напитка из своей рюмки.

«Как я его суну в сумку? – подумала она. – У меня там бумаги, все заляпаю. Руки какие липкие стали. И воняет. Надо его мокрым платочком вытереть. Хотя запах все равно останется».

Она пошла не к выходу из музея, а налево – туда, где по сторонам пустынного бетонного тамбура располагались туалеты. Туалеты были большие, как в кинотеатре. Большие и пустынные. Во всяком случае, в женском туалете никого, кроме Лены, не оказалось – только в одной кабинке кто-то возился и спускал воду.

Лена намочила носовой платок и принялась вытирать им портмоне. Вытирала она тщательно, осторожно, чтобы не заляпать деньги и фотографии. То и дело подносила портмоне к носу, чтобы определить – пахнет коньяком или уже нет. Когда убеждалась, что пахнет, продолжала свою работу.

Потом ей пришла в голову мысль вынуть из портмоне деньги, ключи и фотографию, а само портмоне просто завернуть в какую-нибудь бумажку и сунуть в сумку отдельно, чтобы дома отмыть в спокойной обстановке. Так она и сделала – деньги сунула в карман, ключи – в сумку, фотографию вынула и мимолетно в нее вгляделась. «Лерка похожа на меня, – подумала она. – Мои глаза, мое лицо, мои волосы…» Чтобы убедиться в этом сходстве, она глянула в зеркало над умывальником и вдруг увидела позади себя человека. Мужчину.

Сперва она ничего не подумала – не успела, потом вдруг поняла, что она этого человека знает, потом – что она не знает его и никогда не знала… Она вдруг перестала ощущать свое горло – на краткий миг. Потом она ощутила его снова, ощутила странную, переламывающую глотку боль, услышала, как ее каблуки скребут по бетонному полу, перед ней закачались стены, появилась исчерканная, высокая дверь кабинки, дверь распахнулась, и она увидела кафель, унитаз, похабную надпись на белой стене, там, где кончался кафель. Она видела все то же самое, и даже когда все кончилось, ее распахнутые беспомощные близорукие глаза все еще видели эту надпись.

Он дышал тяжело, но совершенно бесшумно. Его руки все еще поддерживали тяжелое тело женщины, он держал ее под мышками, не давая ей со стуком упасть на пол. В запертой кабинке было тесно, они едва поместились там вдвоем. Дверь была высокая и доходила до самого пола, и он не боялся, что его ноги – несомненно, мужские ноги – его брюки и ботинки увидит кто-то, вошедший в туалет, в женский туалет. Сумку женщины он бросил на пол. Она была раскрыта, туда же он бросил и широкий шелковый платок. Розовый платок. Времени у него было мало, но он боялся переменить положение, потому что чувствовал, что сейчас в туалет кто-то войдет. Так и случилось – послышался стук чьих-то каблуков, какая-то женщина, судя по походке – молодая, вошла в соседнюю кабинку. Он подождал, пока она выйдет, вымоет руки и исчезнет, и все время ждал, что его окликнут. Потом он понял, что это нелепо. Чтобы его никто не беспокоил, он сделал следующее – опустил женщину на стульчак унитаза в таком положении, что казалось, она уселась так сама, придерживая ее коленом, поднял с пола платок и ее сумку. Платок он сунул в карман, а сумку за ремешок повесил на угол дверцы так, чтобы всякому стало ясно – кабинка занята. «Так, кажется, они делают, чтобы к ним не лезли… – подумал он. – Кабинки запираются, это замечательно. У двух соседних запоры сломаны, но у моей – цел. Слава Богу, я ее занял, пока ждал ее. Она должна была прийти. Обязательно. Бумажник того требовал. Расчет был прекрасный. Черт, кто там еще?!»

Теперь совсем рядом раздались звонкие детские голоса – школьницы на экскурсии. Дверь его кабинки кто-то дернул снаружи, но, убедившись, что заперто, отошел. Девчонки ходили мягко, неслышно, они были в кроссовках или спортивных тапочках, и ему иногда казалось, что они везде, что они ходят своими тапочками у него в мозгу, который сейчас подавал сигналы тревоги. «Я здесь очень долго, – сказал он себе. – Надо снять с нее трусы. Когда они уйдут?!» Вдруг он понял, что напрасно таится, – будет куда лучше, если он будет возиться в кабинке, подавать признаки жизни.

Тогда он взялся за дело. Задрал женщине юбку, стянул с нее колготки, которые тут же лопнули, – его руки в тонких шелковых перчатках были слишком неловкими. Срезал с нее черные нарядные трусики и отправил в карман следом за платком. Ножницы он положил во внутренний карман куртки. Теперь в кабинке не осталось ничего, что принадлежало ему, – ничего, что могло его выдать.

Школьницы все еще шумели, выйти он не мог и поэтому волей-неволей должен был находиться здесь, смотреть на свою жертву. Во рту появился противный кислый вкус, он бесшумно развернул пакетик жевательной резинки, который всегда носил с собой в кармане, сунул одну плиточку в рот, стал усиленно жевать. Школьницы исчезли. Он взялся было за защелку, но тут уловил новый звук – кто-то наливал в ведро воду. «Уборщица! – похолодел он. – Стерва, что же она сейчас взялась мыть полы?! Середина дня! А если она захочет помыть и тут?!» Но тут же он приказал себе не паниковать – тем лучше, что уборщица вымоет пол сейчас, она не станет вытаскивать из кабины женщину, не найдет ее, как случилось бы, если бы он уже успел уйти. У него будет минут десять форы, пока кто-нибудь не откроет дверцу, на которой все еще будет висеть заградительный знак – ремешок сумочки.

Шарканье тряпки по полу приблизилось, теперь он слышал его под самой дверцей кабинки. Оно смолкло, и надтреснутый женский голос спросил: «Занято, что ли?»

Вместо ответа он раздраженно пошаркал по полу подошвами. Эта мысль пришла ему в голову тотчас – его голос, как бы он ни старался ответить потоньше, несомненно, не будет похож на голос женщины и вызовет подозрения у уборщицы.

Шарканье тряпки возобновилось. Теперь оно удалялось от кабинки. Уборщица вылила воду в унитаз самой дальней кабины и вышла, – видимо, мыть полы в мужском туалете. Тогда он смог выйти. Он молнией пролетел к двери, осторожно выглянул в коридор и вышел. Его никто не видел – в коридоре было пусто. Он быстро прошел мимо дверей кафе, откуда доносилась занозистая песня «Хэппинайшен», неторопливо прошел по тамбуру и оказался на улице. Только тут он понял, что перчатки снять забыл. Но на него по-прежнему никто не смотрел. Он живо содрал их и сунул в карман. Через минуту он совершенно скрылся в толпе.

Туалет пустовал недолго. Через пару минут туда вошла барменша. Она сполоснула руки под краном умывальника, посмотрела на мокрую цветную фотографию, которую кто-то, видимо школьницы, побывавшие тут перед приходом уборщицы, извлек из раковины и пришлепнул на кафельную стену. На фотографии были изображены две женщины, мужчина и ребенок – девочка лет трех. Лицо полноватой смуглой женщины показалось барменше знакомым, но она не спросила себя – почему. Вымыв руки, она отправилась к кабинкам – подтянуть колготки. Она знала, что из всех кабинок исправный замок только у одной – той самой, на дверце которой виднелся ремешок чьей-то черной сумки. Но, несмотря на то что замок был исправен, дверца все же немного приоткрылась. Барменша удивилась этому и почему-то спросила: «Занято?» Ей никто не ответил. Особой церемонностью она никогда не отличалась и потому еще немного приоткрыла дверь, чтобы погромче окликнуть засидевшуюся там посетительницу. Смотреть туда она не собиралась – хотела только окликнуть ее. Но все же кинула взгляд. То, что она там увидела, заставило ее завизжать тем тонким, пронзительным визгом, которым могут визжать только очень полные женщины. Она визжала потому, что в первый раз видела такое, потому, что женщина, криво сидевшая на стульчаке, была мертва, потому, что ее язык был высунут наружу и прикушен между белых ровных зубов, и еще потому, что эту женщину она теперь узнала, – это была та самая женщина с мокрой фотографии, которая висела на кафельной стене над умывальником. Как раз в тот миг, когда она закричала, фотография подсохла, отделилась от стены и, кружась, упала на пол лицевой стороной вниз.

Глава 6

А девятого мая был праздник. Но Катя его не заметила. Следователь – Василий Андреевич – позвонил ей поздно вечером и рассказал все. Это было накануне, восьмого мая. Катя была одна дома. Положив трубку, она сделала несколько шагов к своей комнате и внезапно перестала видеть коридор. Стены затянулись какой-то тошной дымкой и пропали. Очнулась она на полу. При падении она сильно ушибла бедро и поднялась поэтому с трудом. Поэтому и еще потому, что ее так и качало. Она добралась до своей комнаты, улеглась там на постель и пролежала несколько часов в темноте с открытыми глазами. Тем не менее она ничего не видела – комната, такая знакомая, родная, как будто находилась на другой планете. Катя была не здесь – она была в своем ужасе. То и дело перед ней вставало лицо Лены – но не той Лены, что сидела с ней в тот день в кафе, а той, что была на фотографии, которую она ей показала, – счастливое, улыбающееся лицо. Катя вглядывалась в это лицо, пыталась оживить его, заставить эти глаза посмотреть на нее, на Катю, заставить рассказать, что они видели в последний миг. Но лицо тут же исчезало, расплывалось, теперь у Лены были прозрачные голубые глаза, острый нос и узкие губы Лики, и тут же это лицо снова менялось – на нее смотрела Ира Ардашева, и смотрела почему-то с такой ненавистью, с какой никогда в жизни не смотрела. Откуда бралась эта ненависть – Катя понять не могла.

«Зачем, зачем… – проносилось у нее в голове. – Зачем он это делает, Господи, зачем?! Неужели он не понимает, что он делает?! Неужели он ничего не понимает…»

Игорь вернулся очень поздно. Катя не окликнула его, не вышла ему навстречу, ничего ему не сказала. У нее не было сил рассказывать кому-то эту историю. В тот вечер они так и не увидели друг друга.

Только к полудню следующего дня, девятого мая, Катя смогла заставить себя встать и умыться. Глаза опухли, хотя она не плакала. Все тело налилось свинцовой тяжестью. Она выпила жидкого чаю, ничего не съела, посмотрела на разрезанный магазинный торт, который стоял на кухне на столе. Этот торт напомнил ей о муже. Она прошла к нему в комнату.

Игорь лежал на диване и смотрел телевизор. Катя вошла, едва передвигая ноги, и он даже по звуку ее шагов почувствовал неладное и оглянулся. Лицо у него было испуганное.

– Что такое? – спросил он, вглядевшись в ее лицо. – Что случилось?

– Послушай… – Катя присела рядом с ним на диван. – Я хочу тебя предупредить…

– О чем? – Он окончательно испугался и сел тоже. – Я что, опять что-то натворил?

Она только махнула рукой:

– Нет, ничего ты не натворил, и думаю, что я тоже пока ничего не натворила. Но я хочу тебе сказать, что, когда меня убьют, отдай мои вещи маме, пусть она их продаст. Деньги у меня в шкатулке, ты знаешь где. Пусть она тоже возьмет их себе. А мебель я оставлю тебе.

– Что с тобой?! Ты в своем уме?!

Он даже подскочил, услышав ее слова.

– Я в своем уме, это просто мое завещание. Лену вчера тоже убили!

– Лену?!

– Да, ту самую девушку, которая тебе нравилась… Мы о ней говорили… Вчера, после того как мы с ней встретились в городе в кафе, он убил ее. Там же, в кафе. В туалете. В женском… – Горло у нее то и дело перехватывало, и говорила она с большим трудом. – У него хватило наглости подкараулить ее в женском туалете. Не побоялся, что на него обратят внимание. Ничего не побоялся. Задушил ее, как и остальных. Понимаешь, ведь мы с ней вышли из этого кафе вместе. Потом она туда вернулась, чтобы взять портмоне, – она его там забыла. Потом она пошла в туалет, и вот там-то он на нее напал. Я не понимаю! Я не понимаю, почему он знал, что она пойдет в туалет!

– Мистика… – пробормотал Игорь. – Он не мог это знать.

Катя наконец зарыдала. Он схватил ее руку и крепко, до боли, сжал, видимо забывшись. Пока она плакала, он смотрел на нее и только покачивал головой: «Ужасно, ужасно…» Он держал ее руку долго, и она почувствовала, что под конец его рука стала сильно дрожать. Тогда она отпустила ее и вытерла слезы.

– Это конец, – сказала она охрипшим, севшим голосом. – Это просто-напросто значит, что меня убьют тоже. Я не знаю за что, не знаю зачем, но я это хорошо понимаю. Следователь велел мне быть очень осторожной. Лене он велел то же самое, но это ее не уберегло. Разве она была неосторожна?! Пойти в туалет в кафе – даже это теперь неосторожно?! Значит, надо вообще засесть дома и не показывать носа на улицу…

– Он тебе так сказал? – подал голос Игорь.

– Кто?

– Следователь.

– А, следователь… Нет, он не мог мне приказать – дома. Он просто порекомендовал мне это. Но куда годятся его рекомендации? Не могу же я не ходить на работу! Дима, конечно, согласился бы дать мне маленький отпуск, но, если я буду сидеть дома, я просто сойду с ума! Здесь, одна…

Игорь промолчал, и она поняла, что ее слова задели его. «Он думает, что на работу я хожу из-за Димы, – подумала она. – Я туда хожу, чтобы не быть одинокой. Только поэтому и еще потому, что я боюсь этой квартиры, в которой пережила когда-то тот страшный полуголодный год, когда я поступила работать к Диме…»

– Ты стал часто уходить, – сказала она, чтобы поменять тему. – Много заказов?

– Очень много, – ответил он, и лицо его сразу замкнулось. Теперь на нем ничего нельзя было прочесть. – Теперь большой спрос на телятину.

– Хорошо зарабатываешь? – спросила она.

– Неплохо. Только не знаю, что от этого останется, когда я расплачусь со всеми, кому я должен. За мясо, за сертификаты, милиции, на рынке за места торговцам… Они теперь требуют, чтобы я оплачивал им половину стоимости торгового места, когда берут у меня мясо, – риск, иначе они боятся связываться с товаром…

– Они тебя дурят.

– Может быть, но я ничего не могу им возразить. Стоит только начать свару, и они откажутся вообще со мной работать. И кроме меня хватит желающих. В общем, если я что-то и получу, то немного…

– Только не думай, что я собралась проверять твои доходы… – Катя поднялась с места, уловив скучные прохладные нотки в его голосе. – Мне твои деньги не нужны…

– Катя! – донеслось до нее, но она уже вышла из комнаты. Прошла в кухню, прикрыла дверь, набрала телефон Димы. Через минуту он снял трубку.

– Да? – почти выкрикнул он, и ей показалось, что ее голос явился для него неожиданностью.

– Привет, – сказала она. – Как поживаешь?

– О, Катя! Я думал, это не ты.

– Пока это я, хотя скоро буду не я, – пообещала она. – Скоро я сойду с ума. Ты знаешь про Лену?

– Да, я разговаривал утром со следователем. Он приехал ко мне домой. Поднял с постели в семь утра, и с тех пор я как чумной… А ты когда узнала?

– Вчера. Как он тебя нашел?

– Просто – он ведь узнал, что я твой начальник, вечером, после нашего ухода, позвонил на работу и застал там Зину. Она дала ему номер моего телефона.

– А от кого он узнал, что ты мой начальник?

– От Лены. Она написала это в своем списке, наверное.

– Нет, я видела ее список, – возразила Катя. – Там про тебя ничего не было, были только имя и фамилия. Ну и то, что все мы учились вместе. Это и я в своем списке написала. Впрочем, она вчера ездила к нему и, наверное, сказала устно. Я до сих пор не могу ничего понять. Как ему удалось ее убить? Ведь для этого надо, по крайней мере, знать, что она пойдет в туалет.

– Куда? – поразился Дима.

– В туалет! Он что, ничего тебе не рассказал?

– Ничего. А тебе? Мне только сказал, что вчера она была убита.

– А мне рассказал, что она была убита в туалете кафе Музея Революции… Помнишь это место?

Дима помнил. Когда-то он сиживал там с Катей – еще в те времена, когда не был ее любовником и она еще не работала у него. Тогда, если она соглашалась пойти с ним куда-то, он выбирал кафе попроще – в дорогие она ходить отказывалась, чтобы не быть ему обязанной, и проще этого кафе в те годы трудно было что-то найти, разве что самую простецкую пельменную. В последнее время кафе изменилось к лучшему, но тогда они с Димой уже не бывали там.

– Вот там он ее и задушил, – прошептала Катя так тихо, что он расслышал только половину и переспросил. – Задушил, говорю! Это он тебе сказал?!

– Да… И еще сказал, что у нее осталась дочка трех лет.

– Это я знаю… Не могу найти в себе мужество позвонить ее мужу. Не могу. Мне кажется, это будет последним ударом. Для меня, конечно. Для мужа этот удар уже произошел.

– Ну, так что он тебе еще сказал? – не вытерпел Дима. Она так и видела его в эту минуту – вздрюченный до крайности, лохматый, в руке – сигарета.

– Еще он мне сказал, что он сделал то же самое, что раньше, – снял с нее трусики. Пойми, она сама просила меня запомнить какие! Черные, кружевные… Специально сказала, чтобы я запомнила… Тогда, в кафе… какой кошмар! Я не восприняла это всерьез, а теперь… Теперь для меня эти трусики – гарантия того, что следующей жертвой буду я.

– Почему?!

– Да потому, что, когда она говорила о них, я посчитала это нелепостью, расстроенными нервами… Не поверила. Свое возможное убийство я тоже считала нелепостью и тоже в него не верила… А теперь я понимаю, что случиться может все, вообще все. Теперь мне приходится верить. Верить в самое ужасное.

– Катенька, хочешь, я приеду? – спросил он. – По-моему, тебе нужна моя помощь.

– Ты с ума сошел, а Игорь? – Она понизила голос. Ей послышалась в коридоре какая-то возня – там ходил муж. – Нет, не надо. Мне сейчас никто не нужен, ты на меня не обижайся, но состояние дурацкое… Боюсь собственной тени.

– А я и есть твоя тень, и уже много лет… – вздохнул Дима. – Ладно, понимаю и не приеду. Как ты с Игорем?

– Плохо, то есть совершенно обычно.

– Держись. Знаешь, когда все уляжется, можно будет окончательно разобраться с этим вопросом. Сейчас, я понял, тебе не до этого.

– Правильно понял… Я только одного хочу – чтобы этого маньяка скорее нашли. Больше – ничего.

– Слушай, а он не сказал ничего в том роде – ищем, мол, скоро найдем? – поинтересовался Дима. – Они, следователи, любят так говорить, даже если никого не нашли.

– Ничего не сказал, по-моему, он мужик такой, что бросать слова на ветер не станет.

– Это я понял. Не очень-то он был многословен… Уж на что я был сонный, только вякал в ответ, он тоже был не в себе – то ли с бодуна, то ли еще что.

– Скорее всего, бессонница… У него характерные покрасневшие веки. Послушай, значит, он разговаривал с тобой совсем мало? О чем же он тебя спрашивал?

– Да вот, представь себе… о нас с тобой.

– Что?!

– Да то, что Ленка, по-моему, здорово ему наболтала, уж прости, что я так про покойницу… Рассказала ему, что мы – любовники.

– Как? Лена? Не могу себе представить, зачем ей это понадобилось…

– А я могу… – мрачно сказал Дима. – Знаешь, как женщины любят хранить тайны, особенно чужие? Наверное, он попросил ее рассказать подробней о своих друзьях, вот она и постаралась.

Катя закусила губу, слушая его возмущенный голос. На душе у нее стало совсем паршиво. «Так, значит, эта история выплыла наверх, – проносилось у нее в голове. – Здорово! Теперь и меня обязательно спросят… Впрочем, нет! Ведь Лена, если это была она, рассказала ему про нас с Димой еще вчера днем, а он звонил мне вечером, чтобы сообщить о ее гибели, и ничего не сказал… Но может быть, момент был неподходящий, по моему голосу было ясно, что я сейчас хлопнусь в обморок… Прекрасно. Теперь меня обязательно спросят обо всем. И придется рассказать про Игоря, про меня и про Диму. Рассказать все».

– Катя! – позвал ее Дима. – Ты меня еще слушаешь? Знаешь, я постарался максимально умолчать об этом. Сказал всего ничего – да, мы собираемся пожениться. В самом скором времени. А пока ты живешь там, потому что твой муж нездоров и его нельзя оставить одного. Вот такие дела. Я правильно сказал?

– Кроме двух вещей…

– Про мужа? Или про нас?

– Про все. – Катя вздохнула. – Ну что мне тебе сказать? Мне неприятно, что приходится рассказывать об этом всей Москве, но, раз мы попали в такую заварушку, выхода нет. Раз ты сказал ему, что мы собираемся пожениться и мой муж болен, – я скажу то же самое.

– Но он на самом деле болен!

– Да, конечно. – Катя сдалась. – Он болен. И мы на самом деле поженимся. Так я и скажу следователю, и, если понадобится, даже подпишусь под этими словами.

– Не злись, прошу тебя. – Его голос стал тихим и виноватым. – Мне пришлось так сказать. Тебя это ни к чему не обязывает. Просто повтори то же самое этому господину…

– Его зовут Василий Андреевич, – машинально напомнила она. – Ну что, завтра будем работать?

– Да… Конечно, это против всяких правил, ведь полагается три дня отдыха… Но в эти три дня люди как раз и займутся своими путевками, пойдут к нам. Я вообще считаю, что работать надо тогда, когда никто больше не желает. Понимаешь, другие фирмы будут отдыхать, а мы пашем! Куда пойдут клиенты?

– Задачка для первоклассника… Конечно, к нам. Но Зина, помнится мне, была очень недовольна, что мы отдыхаем всего день.