Текст книги "Съедобная история моей семьи"

Автор книги: Анна Павловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Богатейший культурный мир Тарусы открыла для меня, как ни странно, моя мама. Как я уже говорила, она была (и остается) мастером рассказывать разные истории, хотя, как потом выяснялось, они нередко оказывались приукрашенными и поправленными. Но это не имело значения, в ее исполнении они были интересными, яркими, запоминающимися, оставались в памяти, создавали живые картины. А еще она была просветительницей и педагогом: однажды она собрала детей из дома на улице Нерезова, и мы все пошли в музей Поленова. Поход был незабываемым, все очень впечатлились; характерно, что понадобилась моя москвичка мама, чтобы открыть тарусским детям мир Поленова.

Дом-музей В. Д. Поленова всегда был одной из важнейших достопримечательностей Тарусы. Знаменитый русский художник облюбовал для строительства усадьбы высокий берег Оки, противоположный Тарусе. Его считают певцом здешних мест, он рисовал тарусские пейзажи в разное время года и в разную погоду. А самое главное, в то время в Советском Союзе было не так уж много так хорошо сохранившихся усадеб, ставших музеями и открытых для посещения. Мой первый визит к Поленову оказался курьезным. Я была еще совсем маленькой девочкой, и мама, чтобы как-то заинтересовать и приобщить к культуре, пообещала мне крокодила, чучело которого хранится в музее. Началась экскурсия, строгая советская тетя-экскурсовод (эта категория граждан была непримирима к шалостям во время познавательного священнодействия) стала подробно рассказывать о каждом экспонате дома-музея. Напуганные ее строгостью, все экскурсанты хранили подобострастное молчание. И вот в тишине раздается голос маленькой девочки: «А где крокодил?» Моя бедная мама начинает шикать, говорить, что надо подождать, что скоро все будет, но ребенок неумолим: «А где крокодил?» – звучит все громче. В результате, схватив меня в охапку, под осуждающим взглядом экскурсоводши мама была вынуждена покинуть музей. Правда, остаток времени мы чудесно провели, гуляя по саду и рассматривая цветы, которые с любовью выращивали музейные работники.

В то время Тарусу с другим берегом Оки соединял паром. Его время от времени уносило, срывало, но в целом работал он регулярно. Можно было переправиться и на лодке, договорившись с частниками, которые всегда сидели на берегу. На другой стороне Оки находился песчаный пляж, где тарусяне и их гости загорали и купались. Еще там водились змеи, которых практически не было в окрестностях богоспасаемой Тарусы. За рекой были чудесные заливные луга, над которыми вились жаворонки. И много земляники. Дорога в Поленово, таким образом, сама по себе становилась приключением. Сначала переправа. Потом несколько километров вдоль поля, чудно пахнувшего разогретыми травами. Далее дорога шла лесом и приводила к музею. Однажды я написала сочинение на любимую тему советской школы: «Как я провел лето». (Сейчас, пожалуй, постоянство этой темы откомментировали бы как попытку тотальной слежки; на самом деле просто вся страна училась по одним и тем же методичкам, не менявшимся десятилетиями.) Пустив в ход все свое воображение, я описала поход в Поленово с некоей воображаемой местной девочкой: как мы заблудились, как я испугалась и растерялась, а она сориентировалась и вывела нас к нужному месту. Все было выдумкой от первого до последнего слова. Каково же было мое удивление, когда, разбирая работы, наша учительница, тактично не называя меня, очень серьезно сказала, что некоторые работы показали, как слабы и беспомощны городские дети, как им надо работать над собой, воспитывать волю и мужество, столь необходимые строителям коммунизма. Воспитательная функция в советской школе всегда была на первом месте.

Одной из главных знаменитостей Тарусы была Марина Цветаева. Во времена моего детства она все еще относилась к числу полузапрещенных поэтов. Но мой папа был специалист по поэзии Серебряного века, моя мама была прекрасной рассказчицей, и в Тарусе слишком многое было связано с именем великой поэтессы. Так я узнала, что танцплощадка в доме отдыха, куда ходила вся тарусская молодежь, включая мою двоюродную сестру Галю, была построена на месте снесенного дома Цветаевых. Что в Тарусе жили какие-то загадочные хлысты, о которых писала поэтесса. Что, словно предчувствуя свою бездомную смерть, она писала о том, что хотела, чтобы на берегу Оки стоял камень в ее память, на котором была бы надпись – «Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева». В 1960-е годы какой-то энтузиаст и почитатель таланта поэтессы на свои средства установил такой камень, как раз на дороге от Тарусы к дому отдыха, а местные власти повелели его, этот камень, на всякий случай убрать. Сейчас камень с такой надписью вполне законно стоит на том самом месте, к нему водят экскурсантов. Но в то время все это звучало загадочно и запретно.

Детское воображение всегда поражают таинственные истории про смерть. На берегу Оки стоит надгробный памятник художнику Борисову-Мусатову. Мы поднимались от Оки к его могиле, и мама рассказывала, как однажды в Оке утонул мальчик, а приезжий художник Борисов-Мусатов вытащил его, но уже мертвого. Замечу, кстати, что Ока в этом месте «славится» своими водоворотами и омутами, так что народу в ней утонуло немало. Так вот, скульптор Матвеев, делавший надгробие художнику, умершему по стечению обстоятельств в Тарусе, изобразил этого мальчика, причем так, что непонятно – умер он или спит. Надгробие так и называется – «Уснувший мальчик». Я тогда не знала прекрасных и светлых картин Борисова-Мусатова, не знала ничего о его короткой, но яркой жизни увечного человека, ставшего мастером, создавшего чудесные образы уходящей эпохи начала XX века. Но было какое-то мистическое чувство, в котором трагический образ погибшего ребенка, живопись, Таруса – все переплелось в единое целое.

Мама рассказывала мне и про знаменитый сад Ракицкого, ботаника, вырастившего на своей даче уникальный ботанический сад. Через забор мы пытались рассмотреть необычные растения, огромные деревья. Наследники там не жили, все было запущено и давало волю воображению. Таким же закрытым, но интересным был для нас дом художника-анималиста Ватагина, который мы разглядывали снаружи, восхищаясь и пытаясь представить, как же он должен быть красив внутри.

Одно время бабушка и тетя Тося снимали комнату в доме рядом с домом Ватагина. Я так никогда и не узнала, почему они съехали из дома на улице Нерезова. Я не слышала никаких критических замечаний или обид, но догадываюсь, что просто так на съемную квартиру из обжитого дома не съезжают. Думаю, что все вполне объяснимо. В конце 1940-х и в начале 1950-х годов была радость от того, что выжили в войне, что есть какая-то еда, что все вместе. В 1960-е годы радостью было наличие хотя бы какого-то дома. В маленькие, но свои (!) квартирки влезала куча народа, все как-то жили и сосуществовали. Даже удивительно, сколько народу влезало в крошечные помещения. Именно в Тарусе я узнала, что такое «спать валетом» (по аналогии с карточным) – это когда так мало места, что лечь вдвоем на кровать можно только головой одного к ногам другого. Так и спали нередко, не напрягаясь и не думая о неудобстве и некоторой неприличности подобного положения. А вот в 1970-е годы, когда тарусское семейство распалось на части, возникла потребность в некоторой обособленности, интиме, комфорте.

В результате все получилось неплохо. Тося, член КПСС с 1956 года, написала письмо в Центральный комитет партии. В нем она рассказала о своей семье, о маме, которая воспитала четверых детей, причем троих мальчиков (это было особенно важно: воины, строители, бойцы), и которая живет теперь на съемной квартире. Письмо опустили в Серпухове («ездила с Лидой, она еще там завивку сделала»), побоялись, что на тарусской почте его перехватят. Целый детектив! И вот летом 1972 года, вернувшись из колхоза, где она работала со школьниками, как она рассказывала, уставшая и грязная, Тося обнаружила у себя в съемной комнате председателя горсовета, который лично привез ей письмо из ЦК КПСС. В нем красными чернилами, что особенно впечатлило всех, было велено дать ей 2-комнатную квартиру в новом доме на улице Горького. Все, как она просила. И, о чудо, она эту квартиру немедленно получила. Такая вот советская сказка, ставшая былью.

Завораживали детское воображение и истории об Улае. На противоположном от Тарусы берегу есть гора, которая называется Улаем. Улай был разбойником, со своей шайкой грабившим купцов, плывших с товаром по Оке. В этих местах много пещер, говорят, что в них он прятал свои сокровища. В Тарусе сохранилось множество историй о тайных подземных ходах, кладах, спрятанных богатствах. Пещеры и проходы здесь действительно есть. В окрестностях Тарусы издревле добывали твердый камень, называемый тарусским мрамором. В разные времена его использовали при строительстве Московского Кремля и Московского метрополитена.

Славилась Таруса и своей вышивкой. В моем детстве это была артель вышивальщиц, основанная еще в 1926 году, потом фабрика. Традиционные старинные узоры воссоздавались мастерицами на натуральных тканях – прежде всего, льне. Много лет я красовалась в платьях с тарусской вышивкой, и все удивлялись и восхищались ими. Работали мастерицы в трудных условиях, при плохом освещении. Но работы их покоряли весь мир и завоевывали призы в разных странах. Сейчас уцелело жалкое подобие былого величия, фабрика то совсем умирала, то возрождалась под новым хозяином, но достичь былых высот так и не смогла. Хотя и жива пока.

Маленькой девочкой я ходила с родственниками в городской сад Тарусы. Он расположен в очень живописном месте, с чудесным видом на Оку, в самом центре, за картинной галереей (явлением уникальным для столь небольшого советского городка) и собором Петра и Павла. В середине XIX века российское правительство издало указ о создании городских парков во всех уголках Российской империи. Был создан такой парк и в Тарусе, говорят, что до сих пор уцелели с тех времен две серебристые осины. Парк, маленький, но тенистый и уютный, неоднократно подновлялся. Как и положено классическому парку, он сохранил свою геометрическую структуру из параллельных и перпендикулярных аллей. В моем детстве в нем была танцевальная площадка, играл духовой оркестр. люди чинно прогуливались по аллеям, молодежь танцевала на площадке. Семейная история сохранила эпизод, как я, маленькая кудрявая девочка в заграничной шотландской юбке, привезенной в подарок одной из маминых учениц, танцевала твист, вызывая всеобщий восторг. Так и осталось непонятным, что вызывало восхищение – танцующая девочка или ее заграничная юбка, подобной которой в Тарусе не видели.

В 2006 году на этом месте поставили памятник Марине Цветаевой. Очень масштабная чугунная Марина, с босыми огромными ногами, стоит на высоком берегу. Сомневаюсь, что эта идея понравилась бы поэтессе, эстетке, чуждой пафоса, писавшей «вечной памяти не хочу на родной земле!». Но городу, видимо, нужны достопримечательности для привлечения туристов. Интересно, что раньше вся слава Тарусы была, если можно так сказать, нематериальной, виртуальной. Простой тихий русский городок, живописное место, красивейшие пейзажи и еще – память о тех удивительных людях, которые когда-то здесь жили, рассказы о них, места, связанные с их именами, которые все тогда знали. В этом была какая-то мистика, особая привлекательность. Ведь люди искусства, оставившие здесь свой таинственный след, тоже были людьми нематериальными, духовными – поэты, художники, писатели, музыканты. Стремление нашего времени все материализовать, овеществить, а потом еще и коммерциализировать, убивает таинственность и духовность. Как волнующе было сидеть на высоком берегу Оки, о котором мечтала Марина Цветаева, и читать ее стихи. Их ведь и правда много читали. В конце 1970-х годов ее сборники стали доступными советскому читателю, и юные девушки, мечтавшие о любви, зачитывались ими и выучивали наизусть. А сейчас есть музей, есть камень, есть памятник в центре, поговаривают о восстановлении дачи Цветаевых, а стихов ее почти никто не знает, кроме пожилых тетушек моего возраста, увлекавшихся ими в юности. Знают про эмигрантскую жизнь, про мужа, якобы работавшего на НКвД, про лагеря и ссылки родных, про лесбийскую любовь к Сонечке, про самоубийство, а стихов не читают.

Да не обидятся на меня те подвижники, кто пробивали открытие музея семьи Цветаевых в Тарусе, поддерживают в нем жизнь, устраивают выставки и праздники, сохраняя память о поэтессе. Речь идет не об их усилиях увековечить память выдающейся семьи. Не сомневаюсь, что это требует сил, мужества, а иногда и личных финансовых вложений. Да и памятник реалистичный, не порубали Марину Ивановну в капусту, как это принято в современной скульптуре. Голова на месте, имеет сходство с оригиналом, ноги тоже на месте, хотя и великоваты. Но, видимо, символизируют тяжкий путь поэтессы. Просто современное стремление все визуализировать, сделать материальным в чем-то противоречит столь глубоко духовным местам.

Я отнюдь не за то, чтобы держать такие города, как Таруса, законсервированными памятниками русской старине. Но в ней так много реальных проблем, на которые можно было бы потратить средства. Одни знаменитые тарусские дороги чего стоят! один мой родственник, прыгая на машине по ухабам тарусских «улиц», как-то заметил: «Интересно, а они в курсе, что война уже закончилась и можно замостить следы бомбежки?» в городе нет приличной поликлиники, в неремонтированном помещении работают подвижники, уцелевшие на более чем скромной тарусской зарплате, а перед их кабинетами скапливаются десятки страждущих. Проблемы можно перечислять бесконечно, они одни и те же во всех русских небольших городах.

Еще в Тарусе было два источника. Один из них находился недалеко от дома на улице Нерезова, надо было только чуть-чуть пройти к Оке и спуститься вниз к берегу с довольно крутого обрыва. Там стояла деревянная поло скалка, по деревянным корытам текла ледяная родниковая вода, в которой тарусянки полоскали белье, при этом обменивались новостями. И было это совсем не так давно! Удивительно, как сильно изменился наш быт и как быстро мы к нему привыкли! Сейчас на месте полоскалки часовня и купальня, а родник называется святым источником.

Раньше в Тарусе святым считался другой источник, дальше по берегу, в сторону дома отдыха, недалеко от цветаевского камня. Мы всегда останавливались около него, пили студеную воду, умывались в жаркий день. На деревьях вокруг него были завязаны ленточки и кусочки ткани. Мама объясняла, что это старинный обычай – около священного места загадать желание и завязать ленточку, чтобы оно сбылось. Язычество теплилось и в атеистическое советское время, сейчас же оно приняло масштабный характер – на кустах и деревьях вокруг источника теперь трудно найти зеленый листочек, все завешено лентами, тряпками и даже обрывками целлофановых пакетов. Быт, конечно, благоустроился, но вот духовная нестабильность ощущается сильно.

И все-таки главная сила Тарусы всегда была в ее удивительной природе. Старинные среднерусские города, а Таруса – город старинный, первое летописное упоминание о ней относится к 1246 году, имеют одну исключительную особенность. Они удивительно гармонично вписаны в пейзаж, как бы спрятаны от случайного взгляда и раскрываются постепенно, но уж во всей красе. Таруса расположена на высоком берегу великой русской реки Оки, в месте впадения в нее реки Таруски. Место это изрыто оврагами, покрыто холмами. Если вы подплывете к Тарусе по Оке, а много столетий это была основная дорога, то никакого города вы не увидите. Берег, кусты, деревья, только вдалеке, на горке, красуется церковь. Все остальное скрыто складками земли. Причалив, поднявшись вверх, вы обнаруживаете центральную площадь со старинными зданиями. Но и здесь еще весь город не открылся вам. Только спускаясь, поднимаясь, вновь спускаясь, вы обнаруживаете его целиком. Старая часть города в основном одноэтажная, отдельно стоящие дома утопают в садах. И все это переходит в бескрайние леса вокруг.

Традиционный облик Тарусы был нарушен только в 1980-е годы. Самая высокая точка города, называемая почему-то Курган, стала застраиваться стандартными многоэтажными панельными хрущевками. Тогда в Академии наук было принято решение об открытии филиала Института космических исследований АН СССР в Тарусе. Говорят, что Таруса предоставила свои земли под масштабную застройку института в обмен на обещание благоустроить город. Как и большинство небольших русских городков, Таруса крайне медленно обзаводилась удобствами: к этому моменту в ней не было ни канализации, ни водопровода. Появившиеся в конце 1950-х годов колонки (до этого носили воду с источников, как в деревнях, ведрами на коромысле) честно обслуживали Тарусу, «удобства» были во дворе, помои тоже выносили во двор, в специально отведенные места, готовили на печках, керосинках или, в лучшем случае, на баллонном газе. И это всего 25–30 лет назад!

Денег у города для такой масштабной реконструкции не было. И вот в Тарусе появляется академический Институт космических исследований, организация тогда еще богатая, в советское время космос был в большом почете. На Кургане, в окружении чудесных березовых рощ, вырастает городок из уродливых, но со всеми удобствами, домов. Можно сколько угодно страдать по поводу нарушения экологии, некрасивых зданий, но как же счастливы были мои родные, когда смогли получить крошечную двухкомнатную квартирку в таком доме. Для них, уже не молодых людей, было чудом все – и вода в кране (не надо таскать ведра с водой в квартиру и с помоями во двор), и ванная, и отдельный крошечный туалет, и кухня с плитой. Чудо чудом, а старые привычки живы – до сих пор моя тетя моет посуду в тазике, как делала это всегда, чтобы не тратить зря воду, никогда не оставит горящую конфорку на лишнюю минуту, бережет тепло в доме. Кстати, традиционный облик старого города микрорайон «Курган» никоим образом не нарушает: благодаря гениальному территориальному положению Тарусы, его просто не видно. Правда, с удобствами пришло в Тарусу и много новых людей, микрорайон предполагался, в первую очередь, для строителей института, которых привезли во всех концов СССР, в первую очередь из северных городов вроде Норильска. Но Тарусе было не впервой принимать гостей, она стала и им домом.

Описывать красоту тарусской природы – дело неблагодарное. Это неоднократно делали знаменитые поэты и писатели, такие как Цветаева, Заболоцкий и, конечно же, Паустовский, проведший в Тарусе последние 15 лет жизни. Художники, среди которых Поленов, Борисов-Мусатов, Крымов, воспевали красоту тарусской природы. Славится Таруса своими светлыми березовыми рощами, заливными лугами, на которых встречаются удивительные травы, солнечными многоцветными лесными полянами. лес не давит Тарусу. Здесь есть размах, простор, дали, перелески и холмы. Все это надо увидеть, услышать, почувствовать, чтобы понять всю силу здешних мест.

Красой и гордостью Тарусы, ее жизнью и славой является река Ока. Удивительно спокойная, величественная, она прекрасна в любое время года. В районе Тарусы она делает плавный поворот, так что видно ее далеко и во все стороны. Ранней весной начинается ледоход. Это действо, которого многие ждут. Мой папа в последние годы жизни всегда стремился попасть в дни начала ледохода в Тарусу. Есть в этом зрелище что-то грандиозное, вечное, вместе с тем символизирующее начало новой жизни, приход весны. Мне кажется, для него, очень любившего жизнь и долгие годы балансировавшего между жизнью и смертью, это было важно – еще один ледоход, еще одна весна, будем жить!

Поздней весной берега Оки покрываются цветущей черемухой, в которой поют знаменитые тарусские соловьи. Когда-то давно моя мама, попавшая в Тарусу именно в это время года, поразилась этой волшебной атмосферой – закат на Оке, запах черемухи, пение соловьев, старая лодка. Таруса и для нее стала судьбой. В следующий раз она приехала сюда, чтобы отпраздновать свою свадьбу в деревянном домике на улице Ленина.

Летом Ока дарит прохладу в жаркие дни. Когда-то, когда существовала переправа, на противоположном берегу реки был прекрасный песчаный пляж. Сейчас купаться ходят подальше, к дому отдыха. Еще в ней ловят рыбу. Помню, какой вкусной была свежевыловленная рыба, которую приносил дядя Шура и которую мастерски жарила в растительном масле его жена тетя Лида. Сейчас рыбы все меньше, зато сколько счастливых спокойных мгновений подарила Ока моему брату Андрею, который любит посидеть на берегу с удочкой. Я все удивлялась, какой смысл регулярно ходить со снастями на берег, если ничего не ловится. Причем чаще всего ходить одному. А потом поняла – закаты и рассветы, то есть время, когда настоящие рыбаки ловят рыбу, на Оке удивительны. Тишина, красота, запахи – все это дарит удивительное чувство покоя и радости. А рыбу из Оки экологи все равно есть не рекомендуют.

Помню, как однажды, в конце 1990-х годов, мы справляли день рождения моего мужа на берегу Оки. Собралась большая и шумная семейная компания. Рыбу, как водится, так и не поймали, зато отлично посидели под теплым летним солнышком и с аппетитом съели все принесенные с собой запасы. В памяти осталась сверкающая на солнце Ока и гудевшее от пчел море ярких желтых цветов, называемых сурепкой, источавших медовый аромат.

Осенью на Оке охватывает чувство щемящей грусти оттого, что Бог не дал таланта писать стихи или картины. Яркие осенние цвета раскрашивают берега, пахнет прелыми листьями, даже мелкий дождик не портит этой задумчивой красоты.

Зимой Ока сковывается льдом, успокаивается, укутывает берега пушистым снегом. В это время она снова становится дорогой. По ней легко можно добраться до Дома-музея Поленова, перейти на другую сторону или, наоборот, отправиться в путешествие в противоположную сторону, к Улаю, где, согласно легенде, разбойник спрятал свои сокровища. Рыбаки-энтузиасты крутят лунки и усаживаются с удочками. Выгоняет их с реки только начавшийся ледоход. И все начинается с начала.

Конечно, со временем Ока изменилась. Нет парома, прекратилось регулярное сообщение с Серпуховым и Алексиным, смыло песчаный пляж на другом берегу. Она обмелела, берега заросли тиной. Несмотря на то что большая часть предприятий, построенных на Оке, давно не работает, экологическая обстановка все равно не улучшается. Уходит рыба, а ведь до середины XX века в ней водилась даже стерлядь! И все-таки она по-прежнему прекрасна, величественна и вечна. Была, есть и будет.

Главными тарусскими развлечениями были сбор ягод и грибов. Сбор ягод – дело утомительное и кропотливое, дети его редко любят. Зато ягоду в Тарусе собирали царскую – землянику. И собирали много: земляничное варенье долгие годы было фирменным лакомством нашей семьи, которым мы одаривали ближайших московских родственников и удивляли московских друзей, особенно иностранных гостей, никогда до этого (бедные!) даже и не пробовавших такую вкусноту.

Лучшая земляника росла за рекой. Поход за ней был целым приключением. Сначала переправа на пароме или на моторной лодке, потом поход к лесу вдоль поля, затем, согнувшись в три погибели, сбор нежных ягод, привал, опять сбор и возвращение домой с полными бидонами и трехлитровыми банками. Ко всему этому примешивался страх: все знали, что за рекой водятся гадюки, и детское сознание переполнялось боязнью неведомой опасности (гадюку, к счастью, в своем детстве я так и не встретила). Моя мама любила собирать ягоды, здесь не было азарта охотника, а систематический упорный труд, вознаграждавшийся урожаем, радовавшим ее как хозяйку. Сначала закрывали донышко – и кричали, кто первый. Следующий этап – половина бидона, об этом тоже сообщали. Наконец полный с горкой бидон завершал сбор (в хороший год собирали еще и по трехлитровой банке дополнительно).

Ребенком я скучала во время сбора ягод. Чтобы развлечь меня, мама придумывала разные задания. Например, посчитать, сколько ягод входит в пол-литровую банку. Я честно и старательно стала подсчитывать ягодки, весьма увлекшись этим почти научным изысканием. А мама занялась своим сбором. Какого же было ее удивление, когда она обнаружила меня сидящей под кустом, вокруг разбросаны ягоды, а я их громко считаю. Оказалось, что я сбилась со счету и для чистоты эксперимента начала все сначала.

А еще мы собирали красивые букетики: на одних веточках висели красные ягодки, на других зеленые, незрелые, а на некоторых сохранились даже белые цветочки. И собирали земляничные «бусы» – нанизывали ягодки на травинки. Ну а потом, конечно, эти бусы съедали.

Незабываемым был запах, когда варили земляничное варенье. Нам, детям, давали пенки, снятые с него. Я никогда не любила сладости, но самое вкусное «пирожное» своей жизни ела именно в детстве и в Тарусе: на черный тарусский кислый хлеб намазывали земляничные пенки (вариант – на московский белый хлеб, тогда под пенки мазали еще и сливочное масло), и мы бегали по двору и ели его. Но самой вкусной считалась толченая с сахаром земляника, сохранявшая свой лесной вкус и цвет. Жаль только, что она не хранилась долго.

А вот сбор грибов был моей страстью, как и для большинства членов семьи. Странное это явление современной жизни – любовь русского человека к сбору грибов. Исторически в деревнях этим занимались дети и подростки, занятие считалось несерьезным, да и еда – баловством. Теперь же толпы взрослых людей с недетской страстью бегают с корзинками и ведрами по лесу, в котором порой им даже негде разойтись. В грибную пору на дороге Таруса – Калуга стоят не десятки, а сотни машин вдоль всей трассы, а у известных грибных мест скапливается по 10–20 машин, как на городской парковке. Что это? Азарт охотника? Древний инстинкт собирательства? возможность пообщаться с родной природой (не случайно горожане любят сбор грибов не меньше, а скорее даже больше сельских жителей)? Спорт, состязание – кто больше наберет? Думаю, всего понемножку. Я и сама отношусь к числу тех, кто теряет голову при виде толстой ножки с красной шляпкой и готова в дождь, град и холод продираться по непролазным кустам. И это при том, что, как и многие собиратели, я вполне могу прожить зиму без соленых и даже сушеных грибов. Я знаю и таких страстных сборщиков грибов, которые вообще их не едят.

Что может быть прекраснее светлого березового леса ясным осенним днем! воздух пьянит запахами прелых листьев, разогретых мхов, поспевших ягод. Птичье многоголосие отпевает ушедшее лето. Ты бредешь, пристально вглядываясь в каждый кустик, под каждую корягу. Пусто все. Уже кажется, что никогда и не было в мире грибов и больше не будет. И вдруг – чудо. Прижавшись к большой березе, стоит он, солдатик, с толстой белой ножкой, с круглой коричневой шляпкой, аккуратно прижатой к ножке и кокетливо украшенной маленьким желтым листиком. Гриб! Именно так, просто, именуется белый в древнерусских источниках, у всех остальных названия, а он просто – гриб. Ничто не сравнится с этим мгновением. Ты берешь ножик и срезаешь это творение природы. Здесь и поэзия, и радость, и даже грусть оттого, что миг этот уже позади. Удивительное чувство охватывает тебя. Радость победителя, везунчика, который потом небрежно скажет: «Сколько ты нашел? Шесть? А я девять». И гордость кормильца – будет, что есть семье долгой зимой. И пусть это все иллюзия, но такая сладкая!

Грибов, как и земляники, в пору моего детства в Тарусе было видимо-невидимо. В урожайные годы собирали только шляпки белых, не брали даже ножки, чтобы не занимать место в корзинках. Более обычным был сбор грибной смеси: собирали белые грибы, подосиновики, подберезовики, один из самых любимых тарусских грибов – лисички, реже сыроежки: они крошились. Иногда попадали на россыпь маслят. Моховики, козлята, белянки за грибы не считались. На Лидию Михайловну, любившую иногда побаловать себя валуями, смотрели косо, сами бы такие есть не стали ни за что, хотя она и утверждала, что хорошо приготовленные, они очень вкусные.

Долгие годы ритуал был неизменен. Вставали рано утром, выходили с рассветом. Помню это сладкое чувство – ты идешь сонная, продрогшая, с корзинкой в полумраке по улице Шмидта наверх и оказываешься на Кургане, том самом, где теперь раскинулись тарусские Черемушки. Курган в то время был огромной пестрой поляной, полной чудесных цветов – здесь росли и розовая кашка, и белые ромашки, и красные гвоздички, и белый тысячелистник, и желтые одуванчики, и звонкие колокольчики, и нежные фиалки. И еще десятки цветов, название которых знают только специалисты. Весь этот пестрый ковер освещался косыми лучами медленно восходящего солнца. В одно мгновение неизвестно откуда налетали мушки, бабочки, шмели и пчелы и Курган начинал шуршать и гудеть. Прямо здесь и начинался сбор грибов, так как к поляне примыкали светлые березовые рощи.

Всего же было несколько грибных зон. Первая, до вонючки – березовые рощи на Кургане. Вонючкой называлась маленькая речушка в лесу, в которую местный молокозавод спускал отходы своего производства. Запах действительно стоял сильный и такой неприятный, что, подходя к речке, я всегда затыкала себе нос. Через мутную белую воду (молоко все-таки!) был перекинут деревянный мосток, которого я страшно боялась. Мысль о том, что я могу очутиться в этой вонючей воде, приводила меня в ужас. Одно из положительных последствий развала сельского хозяйства – лет двадцать назад молокозавод закрыли и речка удивительно быстро очистилась, хотя и осталась вонючкой.

Дальше, за Первой Просекой, начинались смешанные леса. Сюда доходило меньше людей, грибов было больше. И так до Бортников (я всегда думала, что это просто название леса, оказалось, что это заброшенная деревня, в которой позже тарусянам стали выдавать садовые участки, что заметно улучшило подходы к ней). Мой детский маршрут заканчивался здесь, километрах в 4–5 от Тарусы. Энтузиасты грибного сбора ходили и дальше, но это уже, мне кажется, из спортивного интереса. Возвращались мы с полными корзинами, уставшие, но счастливые, и тащили их той же дорогой – через вонючку, мимо Кургана, к середине дня нагревшегося и пахнущего травами. Папа, исследователь по природе, любил ходить «напрямки», что неизменно заканчивалось попаданием в непроходимый кустарник, оцарапанными руками и удлинением маршрута на несколько километров.

Самым сладким моментом во время сбора грибов для меня в детстве был привал. Находили живописный склон, поросший цветами, усаживались, доставали провизию: вареные яйца, свежие огурцы и зеленый лук с огорода, ароматный тарусский хлеб, соль в спичечном коробке и бутылку с водой, заткнутую тряпочкой. И не было ничего в моей жизни вкуснее, чем эта еда в самом красивом в мире «ресторане». Да и чувство выполненного долга – полные корзинки грибов – добавляло аппетита.