Текст книги "Прыжок в ледяное отчаяние"

Автор книги: Анна Шахова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава пятая

Как ни прихорашивали власти Дом скорби – штукатурили стены и стелили веселенький линолеум, но психушка оставалась психушкой. Боря Мячиков, привыкший к разномастным сущностям в своей новой жизни, все же не так страдал от вида и обилия этих «товарищей» в своей квартире, как тут, в «пятнашке». Из-за горшка с цветком язык показывал кто-то в сером, с гноящимся зобом. Из тарелки с манной кашей выскакивали с посвистом маленькие голые старухи и устраивали гонки по столешнице, локтям и головам пациентов, трансформируясь в ящериц и змей – омерзение невыносимое! Какой уж тут аппетит? В туалет лучше бы и не соваться вовсе. Двери в клозете не предусматривались, потому-то душевнобольные устраивали посиделки-диспуты, за которыми с хохотом наблюдали со стен длинные черные козлобородые существа, подскакивали и хлопали от восторга копытами, когда какой-нибудь Сережка Сявкин – с железными зубами и в неизменной тельняшке, богохульничал и матерился особо яростно.

Наблюдения за своими мучителями, которых видел, как правило, один алкоголик Мячиков да иногда рыдающий художник-наркоман Завадский, Борис тщательно скрывал. Потому как раскрытие информации врачам, на которых, надо сказать, гроздьями висели козлобородые, порождало такую психотерапию, что несчастный экстрасенс становился совсем беспомощным перед бесами. А так, перенося все молчком, жмурясь и отмахиваясь, мог и перекреститься невзначай. Гады, конечно, до того старались не допускать, но от зна´мения улепетывали и морды какое-то время не показывали.

Обезоруживающе робкий и смазливый, Борис пил водку с отрочества. Техникум и работа на заводе прошли в бессознательном состоянии. Наверное, какие-то детали Мячиков все же вытачивал, раз зарплату и прогрессивку получал. В сорок лет его женила на себе продавщица бакалейки Катя – женщина бойкая, казавшаяся на голову выше сутулого Мячикова, с неизменным начесом смоляных кудрей. Она объявила, что в «хороших руках бесхарактерный добряк Мячиков станет нормальным человеком», и взялась за это самое становление: когда лыжной палкой бесчувственного муженька оприходует, когда глазищи наглые расцарапает. Словом, воспитывала по-всякому, с фантазией. Но трезвого мужа почти не трогала – так, ткнет в скулу или за вихор русый схватит. Родилась Машенька – на редкость здоровенькая и красивая. Правда, к пятнадцати годам ставшая дикой и грубоватой. Ну, так они все нынче такие: агрессивные, размалеванные, с гвоздями в бровях и пупках. Устроившись в магазин к жене грузчиком, Боря оказался под неусыпным вниманием супруги Кати (по семейному Каки, так звала маму дочка). Привыкший надираться ежевечерне, Мячиков вынужденно «отрывался» в выходные. Уик-энды за гаражами подчас растягивались до понедельника, а иногда – и до вторника. Словом, стал пьяница Мячиков запойным алкоголиком. И тут уж Кака испугалась всерьез. В ход пошли кодировки-торпеды, а потом и психушки: Борис все тяжелее выходил из запоев, и пару раз чуть Богу душу не отдал. Впрочем, скорее, не Богу, а тому, другому.

Пять лет назад к Мячикову в «пятнашку» пришли «товарищи»: парочка козлобородов и трое серых, осклизлых, тиной воняющих. Они держались с достоинством и очень серьезно. Расселись в ногах и на железной спинке кровати, элегантно обмахиваясь хвостами, и показали Мячикову все Какины выкрутасы с лупцеванием мужа, все интимные мерзости ее с Сашкой-водителем. Много чего поведали сочувствующие Борису бесы, и понял новоявленный экстрасенс, что не оставят они своего подопечного во веки веков.

Видеть прошлое и будущее поначалу казалось забавным, но потом это превратилось для Мячикова в муку более лютую, чем выход из запоя. Слишком безотрадным виделось все экстрасенсу. Или гады, помогающие ясновидящему, выпячивали мерзкое и гнилое и скрывали светлое и дающее надежду? Борис безвозмездно делился новым даром направо и налево. Началось с того, что он отыскал мать их соседки Тоньки. Старушка впала в маразм и укатила на другой конец Москвы. Неделю бедная бабка бомжевала, обретаясь на помойках в Марьино. Борис, ведомый женой от метро, увидел Тоньку и брякнул: «Ольга Сергевна-то ждет ее на улице…» – и будто по слогам название улицы прочел.

Кака лягнула невменяемого алкаша, но Тоньке, смехом, про улицу крикнула. С того дня относительно спокойная жизнь Бориса Мячикова закончилась. Поражало, с какой скоростью слух о новоявленном пьянице-экстрасенсе облетел округу, а потом и всю Москву. Одно благо: Кака стала мужа побаиваться. Все он, гад, про нее видел. И потому сам чуть лыжной палкой один раз ее не прибил. Впрочем, супруга решила извлечь из нечаянного дара пьяницы пользу. Позвонила на телевидение в скандальную программу, и через неделю Борис, кротко и с улыбкой выполнив пустяковое задание по поиску человека в здании телецентра, озирался-мялся под светом софитов. Его мешковатость и стеснительность импонировали всем причастным к программе «Чародей поможет». А уж когда Мячиков с точностью до километра указал местонахождение угнанного «Порше» ведущего, на скромного грузчика стали чуть не молиться, как на пророка. Благодарность ведущего оказалась столь существенной, что Борис, получив невиданное доселе богатство, взял и… пропал. Найти его не могли две недели лучшие чародеи проекта. Но Каке, оплакивающей мужа, который «первый раз в жизни занялся делом», позвонила Люська из овощного с воплями:

– Забери ты от меня свое пьяное чудовище!

Разбирательства с Люськой Кака отложила на потом, а вот за потянувшегося к сладкой жизни Мячикова взялась всерьез. Лыжной палки ей показалось недостаточно, и она потащила «бесноватого» в церковь. Аж к самому проповеднику покаяния Иоанну Предтече. В женском монастыре на Солянке находилась вроде бы чудотворная икона, исцеляющая от болезней головы и психики.

Мячиков вырос в обычной советской семье. В церкви был всего лишь раз – ждал в дверях, когда Кака выберет для себя колечко «Спаси и сохрани». Жена из суеверия носила крест, ладанку и вот теперь кольцо, хотя ни разу в жизни на службе не бывала и даже не знала достоверно, крещена ли. Похмеленный бутылкой пива, Мячиков вошел, подпихиваемый женой, под своды величественного собора, и тут началось. «Товарищи» заорали, засвистели, зацыкали на своего любимчика, стали толкать, хватать за нос и щеки, тянуть за куртку и брюки. Борис шел, подпрыгивая и извиваясь, к огромному образу пророка Иоанна, который с трехметровой высоты строго и вопрошающе смотрел на беснующегося Бориса. Мячикову показалось, что мучители на миг оставили его, когда он просипел что-то вроде «Господи, помо…», но тут же заулюлюкали сильнее. Мячиков разозлился, дернул руками, завертел головой, потом закричал – сипло, не своим голосом. Кака в ужасе отпрянула от мужа, а Борис, рванувшись к Крестителю Господню, не дошел до образа одного шага, рухнул под тяжестью навалившихся «товарищей» затылком на каменный пол.

После «Склифосовского» вновь запил и – все на круги своя – вернулся в родную «пятнашку» с очередным приступом «белочки». Больничные пенаты встретили незыблемыми атрибутами: входные двери с вставными ручками-открывашками, которые носили в карманах сестры и врачи, палаты без дверей, зарешеченные окна и невыключаемые лампочки. Родные лица завсегдатаев: Сереги-рецидивиста, Вовки-десантника и Тошки-астронома. Серега, уставая бомжевать, садился под ворота больницы и выпивал бутылку водки. Все сторожа знали Железную Челюсть и не дожидались, когда Сявкина развезет, чтобы тот дошел до третьего этажа своими ногами. Вовка, спятивший после ранения в Чечне, безвыездно находился в разных отделениях больницы лет семь, не произнося ни слова месяцами, но ежедневно отрабатывая удар «маваши гири» ногой в воздух в местном клубе-клозете. Бывший астрофизик Антон каждый раз спорил на пачку сигарет, выходя после сорокапятидневки из больницы, что удержится от запоя неделю. Целую неделю! Ни разу за три года ему это не удавалось, и задумчивый рыжебородый профиль звездочета, как правило, первым встречался Мячикову у сортирной форточки.

– Нечистой силе привет! – воздевал руку Тошка и гасил окурок о край ведра-пепельницы.

Троица слыла негласными сотрудниками отделения. Мужиками они являлись умеренно помешанными, дисциплинированными и сильными. Потому традиционно помогали привязывать к кроватям буйных, которых помещали в первую, «тяжелую» палату. На метания и вопли очередного суицидальника Ромео о нежелании жить, Серега, клацая железными зубами, ловко прихватывал руку болящего и успокаивал обычным:

– Так, не выёживаемся! Отдыхаем спокойно!

Из новичков Борису приглянулся художник, рисующий храм Василия Блаженного гелевой ручкой на носовом платке за сорок секунд. Талантливого наркошу было жаль – Мячиков видел его близкие похороны: бедненькие, малолюдные, по раскисшей земле.

За обедом Бориса потряс мальчишка с хвостом и серьгами. Ребята, косящие от армии, всегда находились в этом отделении: спали, курили, слонялись, осовелые от безделья, по коридору. Иногда прикалывались над болящими.

То, что увидел Мячиков в будущем этого мальчишки, заставило выронить экстрасенса ложку с гороховым супом. «Товарищи» с хохотом перепрыгнули с плеч Бориса на голову хвостатого, стали поглаживать его по макушке. «Да уж! Мальчик перевернет все в этой стране вверх дном. Не без нашей, конечно, помощи», – скалились козлобороды.

– Вас как звать, господин… э-э… – Борис осмелился посмотреть в глаза мальчишки. Распахнутый взгляд водянистых мячиковских глаз натолкнулся на жесткий, исподлобья.

– Кыш, алкоша! – хохотнул-оскалился мальчишка под свист и улюлюканье бесов, водящих хороводы вокруг его головы. – Хавай аминазин, – хвостатый, бухнув ложкой о пустую тарелку, встал и потрепал Борю по плечу, придавив серого слизняка.

– А звать меня дядя Слава. В шашки играешь?

– О да, молодой человек! Именно слава ждет героев этой страны, – с благоговейным ужасом привстал Мячиков со стула.

– Ну, повело кота, – мальчишка с брезгливостью отошел от Бори.

«Товарищи» после этого инцидента долго не могли успокоиться: в возбуждении кружились под потолком со стрекотом, пока Мячикова не сморила ударная доза транквилизатора.

В часы посещений явилась Кака с судками домашней еды, которые она насупленно выставляла на клеенку обеденного столика. В это время, как обычно, отделение наполнялось гомоном, иногда – всхлипываниями, редко – смешками: родственники общались с пациентами. Но прежде всего – кормили их.

– Давай, ешь по-быстрому и собирайся! – скомандовала Кака, усаживаясь напротив мужа.

Мячиков недоуменно почесал заросшую щеку.

– Под расписку тебя забираю. Обстоятельства серьезные появились.

Кака деловито полезла в сумочку, достала блокнотик и ручку и размашисто написала четырехзначную цифру. Рядом с ней неловко пририсовала значок доллара, перевернув его. Придвинула блокнотик сосущему куриное крылышко Борису.

– Вот эти деньги я уже получила. Так что деваться некуда – завтра поедешь с приличным мужиком с телевидения в квартиру его сестры. Она из окошка выпрыгнула. Или ее столкнули. Это ты сможешь увидеть, черт запойный?! – Кака пхнула под столом Мячикова ногой.

– Какочка, я пока не в форме. Ты же видишь, милая…

– А когда ты в форме бываешь, мучитель проклятый?! – у жены задрожали полные нарумяненные щеки.

Мячиков, вглядевшись в лицо супруги, застонал от пронзившей его боли.

Совсем скоро, да вот же, буквально этим летом… Нет, осень, прелая листва под ногами, изморозь, ветер стучит карнизом в спальне, ревет в незаделанную Мячиковым щель, и Кака – с раздутой спиной и рукой падает с кровати, и никто не может ее поднять. Некому. «А почему же меня нет рядом? Где я? Что со мной?!» Мячиков огляделся по сторонам – бесы сгинули, будто и не существовали никогда.

– Что?! Почему?! – вскрикнул Борис, закрутившись на стуле и впервые не находя ответа на свой вопрос.

От тычка Каки закашлялся, схватился за пережаренное крылышко.

– Ты мне припадки давай не изображай! Сейчас на такси едем домой и до завтрашнего утра с кровати ни ногой. А завтра тебя отвезут на место и привезут. Будешь как человек себя вести – не отдам в психушку, а если… – жена вновь пребольно пхнула сапогом Мячикова.

– Какочка, тебе надо пойти к врачу. У тебя грудка не болит? Левая? – зашептал Мячиков, вытянувшись к жене.

– Сейчас у тебя заболит что-нибудь, гад малахольный! Ешь давай! – Кака встала, громыхнула судком, подвигая его под нос Мячикову, и пошла в сторону ординаторской.

Счастье – это когда родные люди сидят рядом за столом, нахваливая самый обычный обед – щи да котлеты. Перебрасываются пустячными вроде бы фразами, улыбаются незаметному жесту и взгляду, смеются над незначительными воспоминаниями. И все это имеет особый, высший смысл только для них, близких. Да и можно ли найти определение духу, негласно властвующему там, где собрана НАСТОЯЩАЯ семья? А как можно объяснить подтекст человеку, выросшему на комиксах? Или заставить не фальшивить бесслухого? Нет-нет, к семейной жизни тоже нужен талант. Особое знание и чувство.

Люша размышляла обо всем этом, заваривая чай. На душе царили покой и ясность. Муж – прежний, открытый, нежный, и сын – любящий, тактичный, курили на балконе. Разные и одинаковые. Голоса – не отличишь. Глаза – тоже. Но Сашка – черный, а Котька – белый. В маму…

– Я умудрилась купить два торта, представляете? – мать семейства развела ручонками перед лицами своих мужчин, чинно вплывших с балкона после «мужских» разговоров.

– Неужели «Наполеон»? – восхитился Шатов.

– И бисквитик? – робко поинтересовался сын.

– Остатки заберешь Жанночке, – Люша споро достала коробки с тортами из холодильника и начала высвобождать их от веревочек-пут.

– Какие ей тортики?! Она ирисок у меня месяц не видела! Нет и нет, – строго отрезал Котька, усаживаясь в своем любимом углу у холодильника.

Люша с Сашей переглянулись и прыснули.

– Ты представляешь, что он будет вытворять со своим ребенком? – Саша яростно потряс ножом и ловко стал разрезать любимый слоеный пирог, вид крема которого повергал в ужас его жену.

– Да уж, никакой шатовской вольницы! – с апломбом ответил Костя, подставляя чашку под струю крепчайшего чая, который разливала Люша.

– А то вырастет этакий самостоятельный, да ранний. Шибко умный.

– Не льсти себе, – мать легонько дернула сына за чуб и взялась за раскладывание бисквита по тарелкам.

Прожевав первый кусок торта, Костя прищурился, приступая с допросом к матери.

– Мне вот отче доложил, что ты сегодня куда-то несешься по уголовным делам. Опять во что-то влезла! Мам, бок-то не болит уже? – брюзга-ребенок слыл старшим в семье по праву.

– Коть, во-первых, никакой опасности. Одно общение с трусоватыми полуинтеллигентными телевизионщиками. Во-вторых, ты что матери указываешь?! – Люша сделала театрально страшные глаза.

– Пап, и как ты это терпишь?

– А что делать? – философски вздохнул Шатов, прихлебывая по-купечески чай из блюдечка. – Все равно будет делать то, что считает нужным. Только врать начнет. Пусть лучше в открытую в казаки-разбойники играет. – Шатов решительно взялся за новый кусок «Наполеона».

– Вот и я за правду, – жестко сказала Люша, глядя на мужа.

И Костя отметил, что слишком жестко. И слишком серьезно.

Впрочем, через минуту чаепитие пошло в обычном семейном ключе: мирно и шутливо.

Благословив устроившегося за компьютером ребенка и отдав приказания улегшемуся с газетой супругу есть курицу и рис по первому зову желудка, Люша пошла собираться. Предстояло надевать что-то стильное, но без претензий.

Появившись перед Шатовым «при параде» – в светло-сером костюме а-ля Жаклин Кеннеди, Люша сказала протянувшему к ней с жаром руки Шатову:

– И все же я не могла ошибиться с этой архивисткой. И ревную тебя, как зверь. Как пантера. Вот! – И она с хохотом вырвалась из цепких и настойчивых объятий мужа.

Шатов раздраженно произнес:

– Забудь о существовании этого человека. Как о существовании инопланетян.

– Тем более что их, по утверждению Светки, и вовсе нет, – вздохнула жена.

– А кто есть? – удивился Шатов.

– Бесы!

Саша уронил газету на пол, недоуменно пожал плечами и стал устраиваться поудобнее под одеялом.

– В общем, забудь обо всей этой чуши вне зависимости от ее названия.

– Главное, сам-то забудь, – вздохнула жена и отправилась в прихожую.

Застегивая сапоги, она вдруг отчетливо представила, как муж называет в разговоре с любовницей «чушью» ее, Люшу и… не смогла разогнуться.

«Нет, этого быть не может. Ни при каких обстоятельствах. Иначе земной шар просто перестанет вращаться». И Шатова с опаской выпрямилась: вдруг что-нибудь с вращением Земли все же пойдет не так? Нет, планета вела себя привычно, катила во вторую половину московского дня.

– А что это может означать? – негромко спросила себя вслух ревнивица. – А то, что он ЕЕ не любит, – ответила она с чувством удовлетворения, похожим на радость от решения неподатливой задачки.

Александр же, проворочавшись с полчаса, встал в раздраженном настроении. Выйдя на балкон, закурил. В голову лезли неотвязные мысли: «Проще всего сказать – «забудь». Или – «не думай». Завтра Танечка явится на лекцию – ослепительная, с вопросом и укором в сияющем взгляде. Готовая к любви, где и когда угодно. Да одно воспоминание об этом…»

Додумать не дал Константин, присоединившийся к отцу:

– Па, у вас все в порядке? – Он вытряхнул сигарету из пачки отцовским жестом.

– А что не в порядке? – изобразил искреннее изумление Шатов-старший.

– Не знаю. За маму беспокоюсь. Может, ей работать пойти? Да хоть на дурацкое радио редактором. Уж не глупее она любой из твоих студенток.

Саша кашлянул и сощурился.

– Нет, это не для нее. Каждый день, от звонка до звонка. Не-ет. Мама у нас «кошка, гуляющая сама по себе».

– А по-моему, она из породы собак, что до смерти стерегут свой дом, – задумчиво произнес Константин.

– Да мы все, Котька, из этой породы. – Отец раздавил в пепельнице окурок.

– Я, пап, надеюсь. Я надеюсь, что это так.

В связи с новыми обстоятельствами – обнаружением воровской квартиры в доме Михайловой и бесследного исчезновения консьержа, спешно бросившего пост со всем хозяйственным скарбом – кастрюлькой, полотенцем и подушкой, Загорайло занялся новой версией. Он почти не сомневался в том, что Михайлова стала невольной свидетельницей попытки ограбления, чем и сорвала ее. Устранив опасную соседку, воры завершили свое дело спустя несколько дней. Стройной теории мешало то, что ни по одной из краж в этом районе не проходило убийство или попытка убийства. Работали не беспредельщики, а люди толковые, профессиональные.

Несколько вскрытых квартир бандиты не тронули: в одной оказалась лежачая больная, которая, подав голос, спугнула грабителей. В другой квартире помехой, видимо, стал терьер, неистово кидавшийся на чужаков. Уж с терьером преступники, не пугающиеся выбрасывания с балконов женщин, могли бы расправиться. Тем более что куш им перепадал отменнейший: хозяйка-наркодилерша держала в доме баснословную сумму. Наверное, дело приняло роковой оборот, когда коммерсантка увидела ТОГО, КОГО ВИДЕТЬ не полагалось ни при каких обстоятельствах.

«Конечно, она увидела Василь Николаича! Главаря-вдохновителя», – горячился Влад перед флегматичным Епифановым. «Дежурный-наводчик! Это ж гениальная тема». Тема и впрямь вырисовывалась «выдающаяся»: Тутышкин не обнаруживался по месту прописки, а телефон его упорно оставался «вне зоны действия сети». Словом, Владиславу, вдохновленному новым поворотом событий, было чем заняться и помимо бесперспективных телевизионщиков. Именно поэтому коллег Виктории шеф сбросил на свою помощницу Шатову.

В три часа сыщица встретилась с веселым и возбужденным Загорайло, по-рыцарски подкатившим к ее дому, чтобы передать бумаги и дать ЦУ.

– Смотрите! – радостно говорил Влад, тыкая в страницу, расчерченную красным маркером, будто в подчеркнутых словах содержалась информация о полученном им самим наследстве. – Смотрите, что делала Михайлова или ее заставляли делать? Пять месяцев назад канал «Метеорит-ТВ» заключил рекламный договор с торговым центром «Долото» сроком на тридцать дней. За вполне достойную сумму. Теперь – хоп, смотрите сюда! – Загорайло жестом фокусника выхватил из папки лист, расчерченный синим маркером. – То же «Долото», спустя два месяца, только договорчик-то проходит через кого? Ага! Через рекламное агентство «Братья Б.». И сумма?

Люша присвистнула и выхватила листок из рук Влада.

– В два раза меньше! Это же прямой убыток каналу! Я… не понимаю…

– Правда, общий договор с «Братиками», где фигурирует с десяток фирм и фирмочек, впечатляющ. Но! – Загорайло воздел длинный перст и тряхнул челкой. – Некоторые из них проходили так же, как и «Долото», по более ранним и более выгодным договорам.

– Короче, если бы каждый клиент работал с «Метеоритом» напрямую, каналу это было выгоднее. И в чем смысл? – Люша сверлила шефа взглядом.

– Эх, неискушенная вы, Юлия Гавриловна, в делах бизнес-сообщества, особа.

– Ну, искусите! – с вызовом парировала Шатова.

– Куда могли деться пятьдесят процентов? Элементарно, Ватсон! Прикормленные каналом «Братья» чуть снижали ставку для «Долото», и те заключали договор с ними. Чуть – это, думаю, процентов десять.

Влад нарисовал на чистом листе пижонской перьевой ручкой «10».

– Далее «Братья» с благословения Михайловой или кого-то повыше брали на себя отстаивание интересов канала и привлекали массу клиентов, которые несли «Метеориту» пятьдесят процентов, которые мы видим в новых договорах.

Влад нарисовал «50».

И тут Люша выхватила у него ручку и, нарисовав размашистую «40», выкрикнула:

– А недостающие сорок процентов «Братья» обналичивали и делили с Михайловой.

– И тут звучат фанфары! – Влад потряс листком с цифрами.

– «Братьев» возглавляет Анастасия Михайловна Рябовская, в девичестве… Набросова. Дочь Михал Михалыча Набросова и Марии Александровны Набросовой – с отцовской фамилией. О, эту фамилию не будем поминать всуе, заметим лишь, что именно глава этой семьи держит контроль над каналом Набросова и заодно так, между делом, – «Метеорит-ТВ». Круг замкнулся. Все братья, сестры и любовницы с женами в одной упряжке. И душещипательные излияния последних выглядят не более чем продуманным тактическим ходом.

– О-пу-петь… – только и смогла выговорить Люша.

– Ну да. А несчастный «Метеорит» с Аникеевым ни при делах. Вернее, при своих ма-аленьких делишках. На фоне этих «мульонов».

– И какой смысл ехать туда? Какой мотив? У кого? – разочарованно вздохнула Люша.

– Ехать непременно! Бумажки бумажками, а личное общение может выдать кульбит похлеще любого договора с «Братьями», – категорично заявил Загорайло.

– Реальные отношения Виктории Владимировны с семейством Набросовых остаются тайной за семью печатями. Врут или что-то скрывают все. И обманутая жена Бассета, и он сам, загадочно трясущийся на похоронах, и еще всплывшая Анастасия Михайловна, которую тревожить пока не будем. Нет-нет, клубок змей налицо. И знаете, с кем нужно общаться? – Влад испытующе посмотрел на Люшу.

– С тем, кто терпеть не мог покойную коммерческую директрису? – не моргнув глазом, спросила Шатова.

– Именно! Браво! – Загорайло удовлетворенно стукнул кулаком по рулю.

– Аникеев, насколько я понимаю, уже уволен. Но следователь Епифанов шепнул мне, что есть там один малосимпатичный приятель Аникеева, бухгалтер Вострый.

– Ясно! И с ним надо держать ухо востро, – Люша открыла дверцу «Форда».

Влад обворожительно ей улыбнулся:

– Желаю вам удачи и творческого настроя.

На что его помощница вдруг укоризненно произнесла:

– Послушайте, Влад, неужели падение этого несчастного воришки в реку так воодушевило вас?

Загорайло вспыхнул, надулся и схватил за руку вылезающую из машины сыщицу:

– Не-нет. Тут иное. Это не связано с работой.

– А-а, ну так бы и сказали, – засмеялась Люша. – А то все братья, сестры. А речь о невестах впору вести. Молчу, молчу. – Люша поспешила захлопнуть дверцу машины, оставив зардевшегося Влада наедине с жизнерадостными переживаниями.

Через час Юлия Шатова стучалась в запертую дверь кабинета Павла Михеевича Вострого.

– Он уже в Лондон свой укатил! Отгулы, – махнула рукой пробегавшая мимо девушка с пачкой листов. – Уточните в приемной Протасова.

Отметив «свой Лондон», Люша опешила, столкнувшись в приемной главного редактора с тучным неотесанным мужиком, который ухмыльнулся, протягивая Шатовой лапищу с грязными ногтями:

– Сыщики дохнали вже! Вострый. Рад. – Бухгалтер ослабил узел розового галстука, который диковато смотрелся на рубашке в оранжевую полоску.

– Здраствуйте, – растерянная Люша тронула грубую ручищу.

– Ну, пойдемте, красота моя неземная. – Вострый распахнул перед сыщицей дверь в коридор с видом людоеда, заманившего, наконец, доверчивую жертву.

– Павел Михеевич, меня зовут Юлия Гавриловна Ша… – начала сухо Люша, но ее перебил масленый голос «хыкающего» Вострого:

– Да ладно тебе, Гавриловна! Мужа твоего Сашку знаем, как облупленного. Все свои люди. Разберемся.

– Я хочу пить! Есть у вас кафе?! – пискнула напряженная Шатова, потому что перспектива остаться наедине с этим паровозом без тормозов ужасала ее.

– О, кофейку хотца? Добре.

Пока они преодолевали два пролета лестницы и шли по уютному коридору в матовых тонах к маленькому кафе для «своих», видимо, самых представительных лиц канала, Люша поняла, что Пал Михеич был тут одним из благоговейно почитаемых персонажей. Дамы при виде косолапого Вострого алели и изображали книксены, мужчины сдержанно, но уважительно ручкались с развязным дядькой, который для всех был «отцом родным».

В полумраке кафе на пять-шесть уютных столиков, окруженных мягкими креслами, Люша приободрилась, выпив воды. Она собралась задать первый вопрос, когда бухгалтер, наконец, с шутками-прибаутками, заказал для себя какой-то хитрый салат, но не смогла проронить ни звука: Вострый сам обрушил на сыщицу словесный водопад.

– Договоримся сразу – никаких цирлих-манирлих и наводящих вопросов! Гавриловна, я человек прямой, деревенский. Сам с усам и всегда таким был! Говорю, шо знаю и думаю. Не знаю – не говорю. – Пал Михеич, прищурившись, сверлил тяжелым взглядом Люшу, с трудом пригубившую ядреный кофе, от которого у нее и в благоприятных обстоятельствах кружилась голова и колотилось сердце.

– Че вы с Михайловым не угомонитесь? На кой ляд нам с этой щукой Викторией связываться нужно було? Царствие ей, конечно, Небесное. – Вострый шумно вздохнул и опрокинул в себя целый стакан томатного сока, после чего свирепо утерся ладонью. «Будто крови насосался», – пронеслось в голове впечатлительной Шатовой.

– Она вон из могилы спихнула с должности беднягу Аникеева. А за что? За то, что не делился? Дык скока можно хавать? Все и всяческие пределы вже перешли! – Пал Михеич в негодовании откинулся на кресле, раскинув театрально ручищи.

– О, здравия желаю, Игорь Юрьич, смотрим, радуемся, поздравляем. Знатный почин! Главное – мо´лодежь оценит. На ейном языке говорите. Молодцы! – Вострый встал и, тряся руку прыщавого мальчишки в рваных джинсах, залился «хыкающим» соловьем.

– Так вота, Гавриловна! – без всякой передышки продолжил он, брякаясь в кресло. – Если кто и толкал бедную Михайлову, так ее покровители. Очень ей сверкать в ихнем обществе хотелось, но, как говорится, знай свое место. Я-то помню ее рябой да тощенькой: на выпуск кассетки таскала, глазки опустив. А потом подсуетилась, – Вострый красноречиво заерзал на стуле, – почувствовала поддержку, ну и пошла напролом. Взлетела высоконько. – Пал Михеич задрал руку и с силой ударил ею о стол, сбив с блюдца кофейную ложечку. – И шмякнулась со своей Джомолуглы или как там… – Бухгалтер на миг замешкался с названием горы, но тут же понесся дальше: – Зарываться она стала. Таким все мало! Наняли тебя, содержуть, ну и сиди, своди филькин баланс. Нет! Командовать, порядки наводить, шантажировать. Что замёрла? – Вострый так дернулся к Люше, что она чуть не слетела с кресла. – Не меня! Не беднягу Аникеева, а своих же, ро´дных покровителей шантажировала. И не вращай глазищами. Ух, глазищи какие брильянтовые разгорелися. Ух, красотка! – Люша с ужасом представила, как Вострый тыкает ей в глаза грязным ногтем. Но бухгалтер посерьезнел. Галстук подтянул.

– И вы тоже, госпожа Шатова, не лезьте на гору. Не суйтесь, куда не нужно. – Вострый взял ложечку, потряс ею назидательно перед Люшей. – Садите цветочки, и садите! Вона муж какой у тебя хороший, не то что Сверчков – плюнуть не на что. Прости Господи… О-о! С креветочками салатик мой. – Бухгалтер потер руки и набросился на принесенную розовую горку в вазочке.

Видно, Вострый испытывал особую страсть к оттенкам красного цвета. Ел он неправдоподобно по-свински.

«Нет. Таких литературных персонажей в жизни просто не бывает. Где вы, Островский с Гоголем?» – подумала Люша.

Пал Михеич, чавкая, уставился на часы.

– Опаздываю я, мать. Ох, опаздываю…

– В Лондон? – нарочито громко спросила Люша, но получилось по-комариному пискляво.

– А не завидуй батьке! Я свой Лондон заслужил. Я там одно местечко люблю, у-у… – Вострый зажмурился от восторга. – Визитку свою дам. Если с добром придешь, и тебя в Лондон скатаю. Мое слово… – Но про твердость слова бухгалтеру договорить не дал парень, появившийся в дверях кафе:

– Пал Михеич! Пробки! А нам еще заезжать к вам домой.

– Да ты золотой мой, Сергунчик. Да иду! Не могу от красотки вон оторваться. Пришла за советом к батьке, а я ж не могу отказать. – И Вострый, плотоядно улыбаясь Люше, встал, бросил на стол тысячную купюру и белую визитную карточку. Конечно же, с золотыми буквами.

С уходом бухгалтера в кафе стало тихо, темно и пусто. Как после обстрела артиллерии.

«Мне нужно в туалет. И в душ. Нет, в ванную с пеной и дезинфицирующим раствором», – подумала Шатова, поднимаясь с мягкого кресла, к которому она, оказывается, прилипла. Как двадцать два года назад к стулу во время сдачи политэкономии. На том экзамене она тоже, помнится, проронила одно слово, «спасибо» – за поставленную преподавателем закорючку в ведомости.

Люша ползла в машине по продрогшей, скованной к вечеру морозом Москве и думала о том, что никакое расследование не заставит ее «бодаться» с такими людьми, как Вострый или Набросовы. Во-первых, бессмысленно. Еще один шаг – и в ход пойдут угрозы. И она, конечно, не превратится в Зою Космодемьянскую. Пойдет «садить» цветочки, не мучаясь ни минуты угрызениями совести. Но каков Вострый? Какая информационная подготовка к встрече с псевдосыщицей! Да… Очевидно, неблаговидные делишки проворачивала Виктория. Конечно, ее прикрывали. Бесспорно, она могла «зарываться». Или вдруг заняться правдоискательством? Маловероятно. Раз директриса столько лет вписывалась в эту зубодробительную систему, где жизни просчитываются на калькуляторе, то прекрасные порывы могла лишь душить. Да и во имя чего порыв? «Это – бизнес». Универсальный ответ. Дело важное! Которое оправдывает и списывает все: вранье, воровство, унижение. Убийство? А почему нет? Лондон ведь светится в перспективе с «таким местечком!». Кончится все, конечно, дубовым ящиком и проникновенной речью очередного Протасова, но что об этом думать? Дело делать надо сейчас. В конце концов, не о торговле органами или абортивным «материалом» идет речь, и на том спасибо. А ковыряться с выяснениями, кто что отмыл и кому откатил, – б-р-рр! Вот отмыться в душе и сделать хачапури мужу – милое дело. И все решение для домохозяйки. Можно еще совместить с поэтичным Светкиным – «молчать и молиться».