Текст книги "Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! (сборник)"

Автор книги: Анна Гаврилова

Соавторы: Дмитрий Гаврилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Глава 7

А следующую напасть предугадать не мог никто. Даже боги, кажется, с недоумением взирали на ромейский парус…

– Ромеи? В Киеве? – воскликнул Осколод.

Он рывком поднялся на ноги, чуть задел стол. Золотая чара с вином покачнулась, щедро плеснув на скатерть драгоценный напиток. Рядом от испуга взвыл любимый пес князя и тут же умчался, получив увесистый пинок под зад.

– Всего одна, – кивнул Хорнимир. – И ветер ей благоволит. Лодья движется ходко, не успеет стемнеть – пристанет к берегу.

Осколод ответил мрачно:

– Не мог византийский император послать всего одно судно. Видать, остальных пороги придержали…

– Вряд ли. Судно по виду торговое. На стяге и парусе – кресты.

– Вот как? Не верится, что ромеи с миром… Впрочем… – Голос князя из растерянного стал раздраженным. – Встреть этих путешественников. И если понадобится, досыта накорми… стрелами. А коли взаправду послы доброй воли, вели просто накормить… Мне на ночь с ними говорить недосуг.

Хорнимир поклонился и спешно покинул палаты.

Лошади нетерпеливо гарцуют, дружинники мечут гневные взгляды. Встречать византийскую лодью вызывались все, но воевода назначил в отряд только тех, кто ходил на Царьград.

Ромеи привезли с собой злой холодный ветер, а едва причалили, небеса разразились дождем.

Воевода остановил отряд в десятке шагов от пузатого бока судна. Видя Хорнимира и недовольных дружинников при полном оружии, ни один горожанин даже из чистого любопытства не решился приблизиться к злосчастной лодье, толпа собиралась поодаль. Сами ромеи на берег ступить боялись, только выглядывали из-за бортов.

Наконец, у края показался невысокий седатый мужик с неуместной улыбкой на лице. Он важно пригладил короткую бороду, приветливо поднял руку. Ответом старцу стал недобрый рык Хорнимира и лязг железа.

* * *

– Здравы будьте, киевляне! – провозгласил седатый ромей по-славянски. Голос оказался совсем не старческим, глубоким и сильным. Слова, к удивлению многих, прозвучали как песня. – Разрешите… ступить на сей берег, будь он благословенен!

– Лихо он по-нашему насобачился, – пробормотал воевода и гаркнул: – И тебе не хворать! Кто таков?

Старец растянулся в довольной улыбке, сложил ручки поверх небольшого животика. Тут же, будто невзначай, скользнул взглядом по собственной одежде. Пусть шелка были неяркими, но богатство этих тканей видно издалека. Значит, не только воевода, даже дворовый пес сможет различить в нём человека важного…

– Звать меня Михаилом, – кивнул ромей. – В Скифию Киевскую прибыл по велению Императора Византийского, христолюбивого базилевса [14]14
  Император Михаил III царствовал совместно с матерью с 842 г., с 856 г. – единовластно. Убит 23 сентября 867 г. в результате дворцового переворота будущим императором Василием I, фактическим соправителем Михаила в тот год. Василию I же и была приписана миссия первого крещения Киева при Аскольде/Осколоде, пришедшегося как раз на момент смены власти в Константинополе. Утверждалось, что Аскольд сам прислал посольство к Василию и умолял крестить его.


[Закрыть] Константинополя, и с благословения патриарха Фотия [15]15
  Фотий (ок. 810–893 гг.), патриарх Константинопольский в 858–867 и 877–886 гг., очевидец нападения руси на Константинополь и его осады с 18 июня по 3 августа 860 г. Указывает на внезапность появления руси и столь же неожиданное отступление варваров с богатой добычей. Это дает основание сделать вывод о том, что летописный эпизод с бурей, разметавшей корабли Аскольда/Осколода, следует отнести к последующему, но уже неудачному набегу несколькими летами спустя. Фотий – инициатор крещения Аскольда и его окружения в середине 860-х гг., о чем свидетельствуют собственная «Энциклика» патриарха 867 г. и продолжатель Феофана в «Хронографии» 961 г. Никоновская летопись ошибочно относит это событие к 875 г. и связывает на волне антифотианства с деятельностью патриарха Игнатия, умершего 23 ноября 877 г.


[Закрыть]. Привез богатые дары для архонта Осколода да архонтиссы Диры и договор о нерушимой дружбе.

– Дружбе? – усмехнулся воевода. – Да неужели?

Ромей пожал плечами, отозвался с прежним благодушием:

– Что спорить? Позволь дары передать и слово грозному владыке Киева молвить!

Ухмылка держалась на губах воеводы как приклеенная, глаза метали молнии. Хорнимир махнул рукой, сказал не без издевки:

– А… сгружай.

– Как? Прям на пристань? – удивился посланник.

– А чем тебе, ромей, наша пристань не нравится?

Теперь улыбка Михаила стала примиряющей. Хорнимир с неудовольствием отметил, что чужестранец, судя по всему, имеет запас улыбок на все случаи жизни. Сам воевода подобных людей не встречал, но слыхивал, дескать, эти пострашнее самого лютого воина будут.

«Ну, ничего… – подумал воевода. – Нас не проведешь!»

Прислужники седатого начали стаскивать на пристань сундуки, один другого красивее. Несли тяжело, с надрывом. Воевода видел, как от натуги краснеют лица, как вздуваются мускулы под тканью одежды.

Поймав недоуменный взгляд Хорнимира, Михаил пояснил:

– Серебро и злато. В подарок от христолюбивого базилевса.

Хорнимир невольно сглотнул, рядом зашептались дружинники. Толпа народа, что собралась на пристани, загудела, как растревоженный осиный рой. Несмотря на непогоду, расходиться никто не думал. Почувствовав близкий успех, византиец заговорил снова:

– У нас ещё и ткани имеются. Редкой, искуснейшей работы! Вот только их прям на мокрые доски сгружать… жалко. Попортятся. Вы бы, может, телегу дали… А коли телеги нет, мои слуги могут прям на своих плечах отнести…

– А ножки у твоих слуг не надломятся, – тихо проворчал кто-то, – на гору-то киевскую… да в такую даль.

Михаил скользнул взглядом по толпе и не ответил. Видать, понял – говорит человек слишком низкого ранга.

– На сундуки клади, – бросил Хорнимир. – И не беспокойся. Подарки твои князю в целости и сохранности отдадим. Но сам… с лодьи ни шагу. Понял?

Седатый ромей поклонился воеводе с великим почтением, будто слова Хорнимира были величайшей из наград. И снова улыбнулся…

– Я понял, добрый человек. Мы будем смиренно ждать во имя Господа нашего – Спасителя и пресвятой Богородицы – Заступницы.

…На следующий день Хорнимиру пришлось выполнить самое неприятное из всех возможных поручений князя. Он долго не мог совладать с голосом, скрежетал зубами, на щеках вздулись желваки размером с яблоко. Ромей Михаил наблюдал за терзаниями воеводы с улыбкой, от которой Хорнимиру делалось ещё гаже.

– Милостивый князь Осколод приглашает тебя, иерей, явиться пред светлы очи.

– Благодарствую, – отозвался Михаил с поклоном.

На берег сошел чинно, важно. Тут же подвели коня, и ромей с удивительной легкостью запрыгнул в седло. За Хорнимиром следовал молча, хотя глаза горели любопытством.

Киевский люд тоже в стороне не остался. Мальчишки сопровождали воеводу и гостя от самой пристани, верещали, громко обсуждали византийца. Бабы и мужики за конниками, конечно, не бежали. Но останавливались, смотрели внимательно, шептались.

На княжьем дворе встретили молчанием. Воины, особенно те, что прошлой весной ходили в Царьград, косились злобно. Отроки и прочие гридни тоже таращили глаза, но Михаил, кажется, не замечал. Улыбка на его лице оставалась по-прежнему благодушной, чуточку снисходительной.

Осколод принял ромея в малых палатах, говорили наедине.

Хорнимир до последнего противился этому разговору – кто знает, какой подлости ожидать от чужака? Может, тот набросится на владыку или убьет хитростью – сказывают, ромеи это умеют… Но Осколод велел воеводе не совать носа, пришлось подчиниться.

С ещё большим смятением Хорнимир явился в красную залу. Торопливые слуги уже расставили столы и скамьи, стелили дорогие скатерти. Тут и там появлялись холодные закуски, кувшины с брагой и пивом. У дальней стены в ряд выставляли бочки, с кухни пробивался запах жаркого, печеных грибов и каш.

– Пир… – пробормотал Хорнимир. – Тьфу!

Вскоре начали съезжаться малочисленные киевские бояре и самые богатые купцы. Каждый счел своим долгом разодеться во все лучшее, теперь в глазах рябило от сверкающих каменьев, золотого и серебряного шитья.

– И с чего бы это посольство? – шептал тучный купец другому, краснощекому.

– Да кто же его знает… – осторожно отвечал тот.

Третий важно надулся, отчего сделался и тучным и краснощеким одновременно, сказал веско:

– Хоть византийцы и разбили Осколодово войско, но потрепал их князь знатно. Стало быть, мириться приехали. Откупиться решили, от новых-то походов. Кажись, теперича Царьград дань Киеву платить будет…

– Ой, да ты бы помолчал, коли не разумеешь! Они вовсе не ратились. Просто буря налетела…

Разговоры и шепотки стихли, когда в зал начали входить старшие дружинники, за ними – младшие гридни, но отличившиеся. Не позвать воинов Осколод не мог, а те шли нехотя: каждый шаг, каждый взгляд полон такой злобы, что стены терема вот-вот инеем покроются. За столы садились молча. Каждое сословие – за свой. Даже богатые кушанья, до коих были охочи все без исключения, оставили вояк в прежнем расположении духа.

Младшие, безбородые, но уже усатые, старательно подражали умудренным, покрытым шрамами, но при виде полных подносов и кувшинов сдержать волнение не могли. Руки сами тянулись к еде, едва успевали пальцы отдергивать.

Стол князя стоял на возвышении, тут обнаружилось четыре кресла.

«Два, ясное дело, для князя и княгини. Слева от Диры если кто и сядет, то наставник ейный. А справа от Осколода кому сесть?» – размышлял Хорнимир.

Сам разместился за ближним столом, вместе с лучшими воинами князя. И хотя это место считалось чуть ли ни самым почетным, кривился – очаг слишком близко, жарит спину.

Наконец двери распахнулись. Осколод решительно переступил порог и направился к столу…

* * *

Новоиспеченный гридень Добря чувствовал общее смятение, но сам боялся только одного… захлебнуться слюной. А слуги, будто нарочно, все шли и шли, несли и несли подносы да кувшины. Аромат жареного мяса щекотал ноздри, запах печеных грибов сводил с ума. От каш валил густой пар, от пирогов и хлебов – легкий парок, пьянящий не хуже бражки.

К слову, о бражке… это было единственное, что ничуть не интересовало Добродея. Но кто-то из старших тут же плеснул в кружку, поставил перед самым носом и задорно подмигнул. Гридень понюхал содержимое сосуда, разочарованно фыркнул, но отказываться не стал.

С появлением Осколода народ оживился. Дружинники, бояре и купцы одобрительно гудели, поднимали чары. А вот на ромея, которого князь одарил особой милостью – сидеть по правую руку, – косились злобно. Иерей не смущался, тут же потянул ручонки к жареному поросенку, а когда слуга наполнил его чару, засиял, как начищенный тазик.

– Други! – прогремел Осколод. – Нынче у нас гостит посланец царя Византийского, – он кивнул на ромея, – тезка, значит, егойный Михаил. Так примем дорогого гостя, как велит обычай!

Несмотря на обращение князя, радости народ не выказал. А как только в дверях появилось ещё с десяток византийцев – и вовсе скисли. Только жрец Яроок, сидевший по левую руку от княгини, остался равнодушен.

Ромеи тоже хмурились, озирались украдкой. Место им отвели не самое почетное, но киевляне все равно остались недовольны, шептались и косились. Добродей знал – так гостей принимать не положено, только ромеи не совсем гости, вчерашние враги. И то, что поднесли владыке Киева богатые подарки, вражды не отменяет.

Веселье скисло, как щи, оставленные на солнцепеке. Даже у самых прожорливых кусок в горло не лез. Зато иерей уплетал за обе щеки, то и дело наклонялся к Осколоду, что-то восторженно шептал. Тот отвечал сдержанно, чаще просто кивал или мотал головой.

Наконец, князь поднялся:

– А не охота ли, други, послушать, что нам император ромеев сказать хочет? Устами сего посланника…

Собравшиеся загудели. Сквозь общий шум пробивались обрывки фраз:

– Пущай их император себя в попу целует…

– Да на кой ляд это надо?

– Да гнать ромеев ссаным веником!..

Так и не дождавшись согласия, Осколод жестом велел Михаилу говорить.

Добря на миг представил себя на месте ромея, по спине побежал холодок. Это сколько же смелости нужно, чтобы вот так, при всем честном народе, подняться и сказать. Да тут каждый готов на части разорвать! А одно неверное слово, один неправильный звук – поколотят, как есть поколотят, и даже заступничество князя не поможет!

– Киевляне! Мужи и… – ромей с особым почтением поклонился княгине, – жены! Я – иерей Михаил, прибыл из самого Константинополя, по-вашему Царьграда. Прибыл с миром. Доказательством тому скромные дары, кои привез с собой, и эти мои слова. Доблестные воины Киева дважды посещали наши земли, и, несмотря на некоторые обиды, народ Византии восхищен храбростью и доблестью, боевой смекалкой ваших дружин, благородством архонта Осколода. Киев – сильный город. Вы – храбрый народ, овеянный славой, но не лишенный Господом присущей чадам его доброты. В этом я убедился сам, хотя толком осмотреться ещё не успел. Думаю, меня ждет много удивительного…

Византиец поднял палец, подчеркивая значимость сказанного, а за столами послышалось прежнее недовольное гудение, свист. Кажется, ещё немного, и в гостя полетят кувшины и обглоданные кости. Но даже теперь посланник Императора не дрогнул.

– Милость Господа нашего безгранична. Господу угодно, чтобы дети его жили в мире и любви. Ненависть порождает в душе человека пожар, коий выжигает саму душу, отчего и земная жизнь становится неотличимой от пребывания в преисподней. Адские мучения разрывают тело того, кто живет в ненависти и скотстве, отвергая руку помощи и божью милость. Господь всемогущий оберегает детей своих, ибо он – Истина. Волей Господа в душах наших поселяется смирение – та благодатная вода, что смывает пагубный огонь ненависти…

Добря осторожно наклонился к Златану, спросил шепотом:

– Че он лопочет?

Гридень Златан с великой неохотой оторвался от поедания жареного гуся, вытер рукавом блестящие от жира щеки. Губы сложил в трубочку, будто собирался ответить умно. На деле сказал:

– Да пес его разберет!

– Господь оберегает детей своих не только духовно, но и телесно. Волей Его страна моя не раз спасалась от врага, не раз повергала врага в бегство. Карающая рука Господа всегда настигает неправого, посему служение Господу…

Добря обвел собрание хмурым взглядом. Слушали Михаила многие, но осмысленности в лицах не заметил. Зато ярости точно поубавилось. Даже мухи стали летать медленней, будто готовы вот-вот уснуть или сдохнуть.

– О чем толкует? – послышалось от дальнего стола.

– Это он по-ромейски или по-нашенски?

– А бражка-то кончилась…

– Эй, а грибочки-то удались!

Через некоторое время голос византийского гостя потонул в общем гаме. Кто-то пытался завести песню, кто-то бранился, что меды в кувшине закончились, требовал подкатить к столу бочку. Хрустнуло – здоровяк-боярин голыми руками переломил хребет запеченного поросенка, половину взял себе, половину отдал другу. Тот довольно крякнул, взгляд загорелся жадностью.

– Так что сказал ромей? – крикнул воевода Хорнимир. Голос прозвучал по-военному грозно.

На его вопрос поднялся жрец Яроок. Еще не старый, но достаточно умелый в служении, чем сыскал добрую славу среди народа и особое расположение дружины.

– Перевожу. Ромей сказал, что их единственный бог сильнее всех наших.

От могучего хохота киевлян терем дрогнул. На миг показалось, будто стены готовы рассыпаться по бревнышками, а столы и скамьи разлететься в щепки. Перепуганные слуги и псы бросились было врассыпную, но вовремя опомнились.

– Один бог? У них всего один бог? – крикнул кто-то из бояр, смахивая слезы.

– Да, – отозвался Яроок и добавил совершенно серьезно: – И ещё ромей предлагает нам поклониться их богу.

Эти слова развеселили народ не так сильно, зато насмешки жреца явно воодушевили Михаила. Он расплылся в самой доброй, в самой радостной улыбке.

– Славные воины, добрые мужи! Не спешите! – провозгласил иерей.

Новые слова ромея, которые он произнес с прежней радостью, похолодили сердца многих:

– Сила ваших богов и впрямь велика, но боги, как и люди, стареют. Прошлым летом мы увидели мощь Великой Скифии, увидели ваши лодьи, полные добрых, умелых воинов, и… ужаснулись. Нет, мы не смогли бы победить Осколодово войско, если бы не Господь. Мы даже оружия в руки не брали, просто молились. И Господь услышал рабов своих. Это Он, Всевышний владыка, в гневе послал бурю, противостоять которой невозможно никому. Но в том, что Господь наш и милостив к князю Осколоду, сомнений нет! Ведь как иначе объяснить то, что корабль самого князя не пошел на дно, как многие другие? Господь хочет помочь и вашему князю, и вам… Он хочет даровать этой земле удачу, о которой здесь давно забыли.

Общую тревогу перебил Живач. Этот, кажется, не слышал речи ромея или смысла не уразумел, потому как крикнул пьяно:

– А ну, а ну! Ра-а-аскажи нам про своего бога!

Толпа одобрительно загудела. Одно дело слушать о собственном поражении и совсем другое – просто истории. О славянских богах тоже много историй рассказывают, и вряд ли ромейский Господь сможет переплюнуть славу исконных, истинных, родных.

И только Осколод казался слишком задумчивым, видать, слова иерея задели. Да и как же не задеть? Он действительно чудом спасся, а такое выпадает только избранным. Но за всякую милость нужно платить, про это Осколод знал лучше многих.

«Зря Живач попросил…» – рассуждал Добря, ковыряя ложкой кашу.

Ромей говорил без умолку. И без устали. Только ведь и дураку ясно, что врет! Но киевляне слушали с интересом, хихикали редко.

– А вот ещё такой случай был… – протянул иерей. – Князь Навуходоносор, коий в Господа не веровал, поставил близ города Вавилона большого золотого истукана. Поклониться истукану пришли многие. Волею Господа нашего очутились там и трое верующих юношей: Ананий, Азарий и Мисаил. И едва загудели трубы, весь народ пал наземь, только Ананий, Азарий и Мисаил остались как были.

Видя это, князь Навуходоносор разгневался, велел разжечь печь и бросить верующих в ее чрево. Жар был до того силен, что воины, исполнившие волю князя, сгорели. А трое юных мужей пели хвалебную песнь, прославляя Господа, и он услышал, послал ангела оградить их от пламени. Так Ананий, Азарий и Мисаил остались целы.

Сие чудо удивило князя, и он повелел верующим выйти из горящей печи. А как только узрел, что жар не опалил ни тела, ни одежду, сказал: «Благословен Бог… Который послал Ангела Своего и избавил рабов Своих, которые надеялись на Него». И всем своим людям запретил хулить имя Господа, а ослушников велел казнить, – назидательно закончил иерей.

Добродей сидел, открыв рот, и сам не понял, как так вышло (после долго корил себя и грустил), но с языка все-таки сорвалось словцо:

– Врешь.

К удивлению молодого гридня, слово подхватили многие. Могильной тишины, в которой слушали последнюю басню ромея, как не бывало.

Византиец отбивался от нападок и обвинений. Его соратники тоже увязли в споре, над их столом нависло несколько дружинников, каждый потрясал кулаками, кричал, брызгал слюной. Вот уже кто-то схватил кувшин – дурной признак. Кто-то взвешивал в руке большую кость.

«Все верно, – хмуро рассудил Добродей. – Неча врать. Мы, славяне, кривды не терпим!»

И вновь голос Хорнимира перебил общий грохот.

«На то он и воевода, – вздохнул гридень. – Эх, кабы и мне луженую глотку…»

– Тихо! Тихо! Пусть Яроок скажет!

Жрец поднялся, расправил плечи. Лицо, что весь пир мало отличалось от деревянных ликов на капище, стало светлым, уголки губ так и норовили прыгнуть вверх.

– Я как думаю… Может, ромей и правду сказал. А может, и нет. Ведь в мире как бывает? Правда с Кривдою рядом ходят, рука об руку.

– И че?

– Пущай ромей на деле докажет… – протянул Яроок и все-таки не смог сдержать улыбки.

– Точно! – подхватил кто-то.

– Правильно! В печь его!

– Троих!!! – завопили из дальнего угла. – Троих ромеев в один прихлоп!

Добродей заметил, как побелел Михаил, вцепился в стол. А народ явно повеселел, вновь потянулся к кувшинам с брагой и хмельными медами. Князь тоже не грустил, зато княгиня озиралась опасливо, после зашептала на ухо Осколоду.

Князь вскинул руку, обратился к византийцу:

– Ну, так что? Докажешь?!

Михаил сглотнул, пробормотал:

– Господь говорит: «Если что попросите во имя Мое, то сделаю…» – Михаил запнулся, вскинул голову и продолжил уже громко: – А ещё Господь речет: «Верующий в Меня, дела, которые творю Я, и он сотворит и больше сих сотворит, когда оное должно свершиться не напоказ, а для спасения душ».

– Господь-то ладно, а сам-то что скажешь? – прогремел Хорнимир.

Иерей шумно выдохнул, глянул вверх, будто там не мореные балки, а само небо:

– Хотя и нельзя искушать Господа Бога, но если от души решили вы обратиться к Богу, просите, что хотите, и все полностью ради веры вашей совершит Бог, пусть мы жалки и ничтожны.

– Че? – пробормотал Добродей в ухо Златана.

– Да тихо ты… – отозвался гридень и потянулся за новым куском жареного мяса.

Ромей учтиво поклонился Осколоду, голос прозвучал уверенно:

– Светлый архонт, дозволь отправить гонца на мою лодью. Чтоб Евангелие принес. Книга такая… Священная реликвия.

– Разрешаю.

Осколод не успел договорить, а один из ромеев уже вскочил из-за стола и помчался прочь.

Теперь ели и пили молча, изредка перешептывались. На Михаила поглядывали с уважением: хоть и ромей, а смел. Даже слишком. Тот тоже не унывал, молился, сложив ладони лодочкой и возведя взгляд к потолку.

А Добродей пытался вообразить печь князя Навуходоносора, мысленно прикидывал, в какой из очагов княжьего двора могут поместиться одновременно три мужчины, ну даже очень худосочных отрока, пусть и так. Еще думал, как бы при эдаком пламени терем не подпалить.

Наверное, про это же думал и Осколод, потому как при возвращении гонца сказал веско:

– Негоже посылать в полымя гостей. Особливо тех, что с миром пришли.

Но Михаил вроде бы и не расслышал слов владыки, принял из рук гонца большую золотистую книгу, прижал к груди. Губы иерея двигались, но слов не разобрать.

– Что это? – кивнул Осколод.

– Евангелие. Слово Божие.

– Вот как… – протянул князь. – В первый поход на Царьград мы такие вещицы видели…

Старшие дружинники и воевода закивали, кто-то заметил весело:

– Хорошо горят! Получше бересты!

Взгляд ромея в мгновенье стал острым, будто хотел насквозь проткнуть шутника, да не вышло.

– Помню, – кивнул Осклольд. – Вот эту вещицу в огонь и брось. Коли не сгорит, значит, правда за тобой.

Из просто бледного Михаил стал белоснежным, после чуть позеленел. Костяшки пальцев тоже побелели – так крепко сжимал книгу.

– Святотатство… – выдохнул кто-то из ромеев.

На него тут же цыкнули.

– Ну, Михаил, давай уже! Не томи! – прикрикнул князь. – Тут вот и очаг имеется!

К очагу ромей шел медленно, беззвучно шевелил губами – молился. Казалось, самый легкий способ отнять у иерея эту золотистую книгу – отрубить руки. Подойдя к очагу, Михаил замер, будто заледенел. Добря даже испугался, что ромей, позабыв о милостивом решении Осколода, сам шагнет в огонь.

– Если книга останется неопаленной, – крикнул князь, – я сам твоему богу поклонюсь, а других богов отрину!

Этот звук вывел византийца из оцепенения. Он поднял книгу над головой, закричал дурным голосом:

– Прославь имя Твое, Иисус Христос, Господь наш, в глазах всего этого племени!

Евангелие полетело в огонь. Тот не вспыхнул, как полагалось, но и не погас.

– Иди обратно, за стол, – пробасил Хорнимир, обращаясь к ромею. – А то, ишь, встал тут… Кто тебя знает, может, ты с Огнем-батюшкой сейчас договариваешься, а не с Господом своим. Тьфу, зараза!

Чужеземный гость подпрыгнул, злобно зыркнул на воеводу и пошел прочь, куда велели.

* * *

В общем доме непривычно тихо, споры отгремели ещё накануне. Как удалось избежать драки, не понимал никто. Добродей хотел было заикнуться, что все дело, видать, в Господней милости, которая тушит пожар ненависти в душе, но не стал. А то кто же ее знает, милость эту… Вдруг ромейский бог прям в этот миг отвернется, а Добродея и… того. А привлечь внимание бога можно только молитвой, это иерей Михаил доказал, ни у кого сомнений не осталось. Только вот Добря заветных слов пока не знает.

– Наши боги тоже чудеса творят, – пробормотал Хорнимир, глядя, как снаряжаются дружинники.

– Священную книгу Огонь-бог не тронул, значит, ромейский Господь сильнее, – откликнулся вой с ополовиненным ухом.

Воевода заскрежетал зубами – этот довод слышал уже раз сто. А вой продолжил сердито:

– Князь новую веру принимает. И княгиня. И мы. Тебя, Хорнимир, никто не заставляет.

– Тоже мне… христьяне! – воевода не говорил – плевался словами. – А то, что мы – внуки Дажьбожьи! Боги – наши родичи! Забыли? Так что же, от родни отречься готовы? И ты, гридень, туда же?

Добродей кожей ощутил недобрый взгляд воеводы и других, кто не решился пройти великий обряд крещения вслед за князем.

– Я сирота, – бросил он.

– Живот подбери, сирота, – пробурчал Хорнимир и, обращаясь уже ко всем, продолжил: – Мне все равно, у кого ладанка на шее, у кого крест, кто к намалеванному лику прикладывается, а кто чуру требы кладет, кто ромейскому жрецу в рясу плачется, а кто Ярооку жалуется! Должен быть порядок. Служба есть служба. Смотрите у меня все! – и погрозил пальцем.

Молчанье стало по-настоящему зловещим, но вопреки ему Добря ощутил такое спокойствие и счастье, будто уже перенесся в тот загадочный христианский Ирий, о котором рассказывал Михаил.

На двор вывалили толпой. Осеннее небо сплошь затянуто тонким полотном облаков. Сквозь белую ткань изредка пробиваются яркие солнечные лучи. И хоть глаза не слепят, Добродей зажмурился, умиротворенный.

Иерей Михаил самолично выбрал для Добродея христианское имя.

– Агафон. Агафон, – смаковал дружинник новое красивое слово. – Агафон… – примерял его на себя. – А Осколода тепереча Николаем звать будут, по созвучию, а Диру – Ириной. Ирина… – повторил Добря. Тут же перед мысленным взором возник образ княгини, сердце защемило сладко, щеки загорелись румянцем. – Все правильно. Удивительная женщина не может носить простое имя. А вот имя Ирина – в самый раз!

* * *

Осколод слушал ромея очень внимательно. Имянаречение – не шутка. Это все равно что новую судьбу получить. А уж Дире новая судьба ой как нужна! Старые боги к ней холодны, до сих пор наследника нет. Если же дитя не появится – все рухнет. И Киев рассыплется, словно песочный городок.

– Наречена мной жена твоя Ириною, ибо смиренна и спокойна она, в память о единодержавной базилиссе и автократоре римлян. Боле любя Господа и его правду, чем своего собственного сына, та Ирина поступилась семейными узами, но исправила все то, что пришло в расстройство при базилевсах Леоне и Константине.

И завещано было тою Ириною – подобно изображению честного и животворящего Креста полагати во святых Божиих церквах, на священных сосудах и одеждах, на стенах и на досках, в домах и на путях честные и святые иконы, написанные красками и из дробных камений и из другого способного к тому вещества устрояемые, якоже иконы Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, и непорочныя Владычицы нашея святыя Богородицы, такожде и честных ангелов, и всех святых и преподобных мужей…. и чествовати их лобызанием и почитательным поклонением, не истинным, по вере нашей, Богопоклонением, еже подобает единому Божескому естеству, но почитанием по тому образу, якоже изображению честного и животворящего Креста и святому Евангелию и прочим святыням фимиамом и поставлением свечей честь воздается, яковый и у древних благочестный обычай был. Ибо честь, воздаваемая образу, преходит к первообразному, и поклоняющийся иконе поклоняется существу изображенного на ней… Узнала она истинного Бога, познаешь его и ты.

Князь поморщился, ибо из сказанного ромейским попом не понял ни бельмеса, разве лишь то, что разум затуманить может почище иных волхвов. Язык у иерея подвешен.

Не знал Осколод и того, что базилисса Ирина, жена Леонова, мало что мужа своего отравила, смазав ядом императорскую корону, а он не царствовал и пяти лет, так и сыну Константину приказала выколоть очи, настолько обуяла жажда власти.

Осколод погладил вислые усы, спросил с величием, достойным ромейского Императора:

– Так что теперь?

– Жизнь во Христе и Божья благодать. Ибо только Господь Бог наш – истина, – отозвался иерей Михаил.

– А как же те, что в старой вере остались?

– Безбожники сгинут сами. Вот увидишь, князь. Вот увидишь… Внемли мудрости завета…

– Ах, если бы так все само собой устраивалось, – молвил Осколод с горечью.

– Не стоит сомневаться в могуществе Господа! – возразил Михаил. – Тебя гложат сомнения, Николай, но следуй заповедям Его, и все наладится. Ты заблуждался, – но ведь только Он непогрешим. А ты грешен, и я грешен, и все мы грешны. Покайся в грехах своих, и станет легче. И отпустятся они тебе, коли от чистого сердца раскаешься.

– Ну, хорошо, – погрустнел князь. – Кляну себя, что пребывал в гордыне и отринул мать. Кляну себя, что гордыня эта стала причиною смерти сына моего, Тура. И меч, поднятый мной супротив врагов, пал на него и мать мою в один и тот же год. Что скажешь на то, иерей?!

– Не мною изречено, самим Христом заповедано. Вот слова его: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня, и кто не берет креста своего и не следует за Мною, тот не достоин Меня».

– Что значит сие, поясни?

«Глупый, невежественный варвар! – подумал Михаил. – Значит это, что пока ты будешь плакаться в исповедальне, Великому городу Константина ничего не грозит. Значит это, что пока ты, размазня, будешь править в Киеве – нам сподручнее управиться с прочими дикими скифами твоими же руками…»

– Что значит сие, ромей? – повторил Осколод.

– Твой крест, князь, утверждать в Киеве мир и порядок, возлюбив Господа превыше родных. Не терзай душу свою смертью близких. В том нет вины твоей, а пути Господни неисповедимы. Бог дал, он же и взял. Не в том ли промысел Его, что через страдания пришел и ты на свет истинной веры? Господь милосерден, он ведает и будущие прегрешения. Поведай о них, Николай!

– Знаю, враги нам хазары, и многие в Киеве давно бы сами взялись за оружие, порешить их доглядчиков да купцов. Ведаю – неразумно сие, но как уберечь свой народ от глупости? Киеву выгода прямая хазаров держаться, потому как один город наш среди земель славянских, агнец средь волков. А как печенеги подходили – так тож хазары помогли. Одним не справиться было. Опять же – польза.

– И на то, князь, был Им дан ответ. Ты слышал от многих: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Господь говорит нам: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники?»

– Надо ли понимать это так, святой отец, что утвердить нам мир со степняками надобно?

Михаил потупил взор и проговорил:

– Кто я есть? Лишь смиренный служитель Господа. И не я, но Он говорит с тобою, Николай, через великую книгу.