Текст книги "Конь на белом принце (СИ)"
Автор книги: Анна Семироль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
АННА СЕМИРОЛЬ
КОНЬ НА БЕЛОМ ПРИНЦЕ
Корвину, принцу Плавскому
День начался почти как обычно. Проснулся, с удовольствием зевнул, потёр нос, переполз на край ложа, утопая в пуховой перине, взбитой десятком слуг на совесть, кое-как сел, свесил вниз одну ногу (всенепременно правую!)... некстати подвернулась левая туфля. Бычачий глаз! В гневе схватил её, швырнул в сторону спящего в углу почивального мага ( в его обязанности входило отгонять ночные кошмары в то время, пока я сплю, но бодрствующим я не видел его ни разу, а отдать приказ отрубить ему голову постоянно забывал). Туфля обрушила со стены на пол кабанью голову, поднялось облако пыли, а старый хрыч даже не пошевелился.
"Наверное, помер", – сделал логическое умозаключение я, сам себе подал свежие кальсоны, самостоятельно в них облачился и величественной поступью двинулся к Зеркалу.
– Зеркальце-зеркальце на стене, кто самый красивый в моей стране?
– Вы, Ваше Высочество, – сонно забормотало Зеркало, – только вот не злоупотребляли бы Вы так настойкой из...
– Что-ооо??? – заорал я, багровея, набрал полную грудь воздуха и дыхнул.
Амальгама закашлялась, пошла рябью и испуганно пискнула:
– Виновато, барин! Простите, обозналось! Старое я, зрение уже не то... Вы, Ваше Высочество, просто идеал мужской красоты! Краше Вас нет никого на свете! Ваши очи сияют ярче алмазов! Ваши ланиты алы, словно рубины! Ваши зубы... – и так далее, в том же духе.
Я его почти не слушал – только смотрел. Да, хорош!.. Высок, строен, глаза голубые, волосы светлые, ниспадают на сильные плечи... о-оо!.. какие у меня красивые бёдра!.. Стоп. Что это за грязь и вонь под ногтями? Опять я ночью чесался! Бычачий глаз!!! Снова причёска-укладка-завивка! Только не это! И щетина отросла!
– Брадобрея! – царственно завизжал я возникшему в дверях камергеру, – И завтрак! И вынесете ночную посудину! И пусть немедленно кого-нибудь высекут!
Когда меня облачали в белую мантию, я заметил, что воротник сильно поела моль. Горе моё и стыд были столь велики, что я едва не разрыдался и утешился, лишь приказав ещё кого-нибудь высечь, а кого-нибудь посадить в колодки.
Завтрак оказался великолепен, и я распорядился кого-нибудь помиловать.
Позавтракав, я посетил Их Величества родителей. Матушка были заняты: прекрасно поставленным сопрано они объясняли фрейлинам, что шлёпать мух в покоях можно и потише. Батюшка сидели на своём обычном для этого времени суток месте – на троне – и с тревогой взирали на сотрясающиеся от матушкиного сопрано огромные хрустальные люстры под потолком. Увидев меня, Его Величество приосанились, поправили корону и торжественно провозгласили:
– Сын мой! Не совершить ли Вам прогулку верхом? – и уже менее торжественно: – Найди и высеки того урода, что вырезает похабные надписи на парковых деревьях... к тому же с ошибками!
– Но, отец... – начал было я.
– Без "но"! Я уже велел седлать Моргенштерна. Иди отсюда и не мозоль мне глаза хотя бы до обеда!
И я отправился на конную прогулку.
Удивительно ровно для своего возраста (то есть, почти не спотыкаясь и умеренно кренясь то на один, то на другой бок), Моргенштерн нёс меня по дорожкам парка. Я вслух размышлял о том, что наследник древней королевской династии мог бы наслаждаться верховой ездой на лошади более подходящей, чем антикварный Моргенштерн, но – ничего не поделаешь! – сей конь являлся гордостью нашего рода. Можно сказать, реликвия... да. И мой царственный батюшка считал, что скакать на этом коне весьма почётно. Хотя сам на моей памяти не садился на него ни разу. И кто говорил про "скакать"? Медленно и с достоинством плестись.
"Кароль казёл" – гласила надпись, выдолбленная в коре векового дуба на развилке дороги. Негодяй! Да как у тебя, нечестивец, рука поднялась? Пылая праведным гневом, я подогнал коня к осквернённому дереву и вырезал ниже кинжалом с изящной рукояткой, инкрустированной восемнадцатью крупными изумрудами: "За козла атветишь, атмарозак!", после чего изящным пинком заставил Моргенштерна следовать дальше.
В ветвях над головой весело щебетали птицы, перекликались дриады, мелькали белки. Где-то в стороне из-за кустов доносились звуки кошачьей дуэли. Но не нам, особам королевских кровей, опускаться до таких житейских мелочей. Я думал о возвышенном. О том, что солнце уже высоко, а завтрак в желудке успел рассосаться. Почему бы не навестить отшельницу, живущую в хижине неподалёку?
Уважая уединение старой женщины, её удалённость от мирской суеты, я бывал у неё редко – четыре-пять раз в неделю. Обычно, завидев меня, отшельница с визгом пряталась в подпол. Меня это очень трогало: надо же настолько уважать своего принца, чтобы бояться даже одним своим видом осквернить его божественное сияние! Пока старушка из подпола возносила молитвы небесам (не иначе как о здравии Моего Высочества), я трапезничал тем, что находил у неё на столе, и покидал её скромное жилище.
Я вспомнил о превосходных пирожках, что пекла старая женщина, и мой рот наполнила благородная влага слюны. Не раздумывая, я направил Моргенштерна к хижине отшельницы.
Дверь лачуги оказалась распахнутой, и изнутри доносилось презренное крестьянское наречие. Голоса явно принадлежали мужчинам, и я, сгорая от любопытства, спешился и вошёл в хижину.
В полумраке тесного, убогого жилья пятеро дюжих мужланов в одеждах охотников потрошили развалившуюся на постели отшельницы тушу здоровенного волка. Как раз в момент моего появления один из охотников вспорол огромным ножом вздувшуюся горой утробу зверя, и на пол хлынул поток смердящих нечистот, среди которых вдруг обнаружилась тощая юница в остатках красного капора. Увидев, что она подаёт признаки жизни, охотники загомонили, подхватили её и поволокли из хижины на свежий воздух. Я поморщился от исходящей от юницы вони и вежливо спросил:
– А где старушка?
На это мне ответили:
– Успела перевариться. Так что мы за неё!
Я не совсем понял смысл происходящего, и собрался было обратиться к охотникам за разъяснениями, но те уже скрылись в кустах вместе с ношей.
Сетуя на то, что теперь мне не у кого будет поесть пирожков, я оседлал Моргенштерна и поехал дальше. Из кустов у хижины донёсся смех охотников. Меня тронуло, как грубые простолюдины способны радоваться спасённой чужой жизни.
Лично мне пока не хотелось никого спасать. Особенно лиц женского пола. Всем известно: принц, спасший деву от дракона, разбойника, людоеда или какого иного злодея, обязан на оной безотлагательно жениться. А потом всю оставшуюся жизнь сносить вечные упрёки жены, потакать её капризам, исполнять прихоти, терпеть храп по ночам, отстреливать нахальных поклонников супруги, мыться каждый месяц, не икать за столом, не чесаться при родне, одеваться со вкусом, лишь изредка вспоминать об охотах и уважительно относиться к злобной твари, порождённой геенной огненной – тёще. Всё это я узнал от отца.
Но самое страшное, говорил, содрогаясь, мой отважный батюшка, это ночи. И самая кошмарная, унизительная, изматывающая, отнимающая жизненные соки и воинскую стать – первая брачная ночь. В ранней юности я пытался любопытствовать: а чем, собственно, она так ужасна? Но вместо ответа мой блистательный венценосный отец, закрывая лицо руками, съёживался так, что его исполинская фигура почти терялась в складках королевской мантии, и с тихим скорбным завыванием кротко стучал зубами. Я испытывал чувство глубокой безнадёжности и, обуреваемый неясным страхом, передающимся мне от отца, спешно покидал королевские покои.
Впоследствии я долго размышлял, чем же женщины страшнее мышей, пауков и тараканов, являвшихся, на мой неискушённый взгляд, самыми ужасными и непобедимыми существами на свете. Ответ на мучающий меня вопрос я получил три года назад, когда по весне к нам с дружеским визитом пожаловал соседствующий венценосец с семейством, в коем присутствовала семнадцатилетняя дева Ангелика, по слухам предназначавшаяся мне в невесты. Вся истинная женская суть открылась моим очам, когда за торжественным обедом томная волоокая белокурая Ангелика прекрасными нежными руками пододвинула к себе кабаний окорок и вгрызлась в него с такой жадностью, что затрещали и полопались цветные ленты, стягивающие изысканный корсет на её осиной талии. От внезапно осознанного кошмара со мной случился припадок, а от позорной панической болезни я с трудом излечился лишь месяц спустя.
За последующие три года матушка, презрев благоразумные предупреждения своего супруга, ещё четырежды пыталась меня женить, но всякий раз меня обуревал очередной недуг, и всяческое общение с претендентками на мои руку, сердце и прочие жизненно-важные органы прекращалось.
Так, распираемый осознанием собственной свободы от женского гнёта, я гордо шествовал верхом на белом коне по дорожкам дворцового парка. Неожиданно взор мой скользнул по стволу огромного вяза, что высился в нескольких шагах от моей персоны: небольшая птица с красным хохолком и стальным клювом выдалбливала в коре очередную скабрезную надпись (что-то насчёт полной никчёмности моего батюшки в глазах дам). Только слепой не распознал бы в птице волшебного дятла. "Мерзкий червоед!" – вскричал я в ярости, – "Немедленно сдайся и ответствуй: кто тебя нанял?" "Nevermore!" – каркнула гадкая птица и принялась выдалбливать восклицательный знак. Вскипев от негодования, я выхватил из ножен на поясе меч, взмахнул им и рывком поднял Моргенштерна на дыбы, посылая в атаку.
Проклятая антикварная скотина громко всхрапнула, икнула, подалась назад, вероломно наступила мне на мантию и принялась топтаться. Я с истошным криком низвергся. Последнее, что я увидел, был нечистый конский зад, стремительно затмевающий солнце. Стало душно, темно и стыдно.
Захотелось заплакать и позвать маму. Потом пришло желание пнуть коня с воплем: "Пшел, остолоп!!!". И лишь затем до меня вдруг дошёл весь ужас моего бедственного положения. Я собрал остатки мужества, расслабился и приготовился с честью умереть под конским крупом.
Когда вся моя жизнь пронеслась пред моим взором восьмой раз, меня наконец-то окутало неземное сияние, стало легко-легко, и я увидел склонившуюся над моим распростёртым телом Смерть.
Смерть, как и полагалось, имела облик бледной девы с пламенеющим взором. Пламенели также и её волосы (странно: по всем канонам Забирающая Жизни была либо жгучей блондинкой, либо воронова крыла брюнеткой, но никак не такой вульгарно-рыжей). Взор болотно-бурых очей излучал скорее любопытство, нежели торжественную печаль. Крупный нос Смерти абсолютно не шёл. Алые изогнутые в полуулыбке губы накладывали на лик девы печать необъяснимой иронии.
– Какая нелепая Смерть! – подумал я вслух.
Уста Смерти разверзлись, и я услышал её глас:
– Вот это везение! Мне посчастливилось спасти самого Белого принца! – Смерть с грохотом сбросила с рук латные перчатки и забряцала сверкающими доспехами (если мне не изменяла память, Смерть обычно облачалась в чёрное или белое... и никакого железа, кроме косы, у неё не имелось). – Цел, голуба? Как самочувствие?
– Мне дурно, я в шоке... Воды! – воскликнул я, падая в обморок в шёлковые объятия трав.
Сквозь забытье я услышал паскудное кваканье, и мгновение спустя мне на лицо шлёпнулось что-то мерзостно-холодное и мокрое. Я возвопил матушкиным сопрано и пришёл в себя. Смерть сидела передо мной на корточках и покачивала удерживаемой за лапу отчаянно дёргающейся большущей лягушкой. Вид последней заставил меня исторгнуть ещё более громкий крик и резво отползти в сторону.
– Извини, моя радость, – виновато произнесла Смерть, отбрасывая лягушку подальше, – но воды поблизости не оказалось, а сия подвернувшаяся амфибия как раз влажная... Тебе уже лучше?
– Да-да, – заверил её я.
Смерть с лязганьем встала с травы, воткнула в землю внушительных размеров меч, гордо вскинула подбородок и хрипловатым голосом представилась:
– Я – Её Высочество принцесса Евгеника, дочь Его Величества короля Дендрофила! Моя миссия – улучшать род человеческий. Я дважды спасла Вам жизнь, и теперь просто обязана взять Вас в мужья! Так велят мне честь и сердце!
Двойственное чувство в тот момент обуяло мою душу. С одной стороны эта особа оказалась вовсе не величественной Смертью – и это было ужасно. С другой стороны по правилам я должен был на ней жениться – и это было ужасно вдвойне. Суровая реальность смотрела мне в лицо беспощадно-влюблёнными глазами и неловко накручивала на палец рыжий локон. Я почувствовал опасную близость очередного приступа позорной болезни и жалобно заозирался вокруг в поисках подходящих моей персоне кустов.
– Волнуешься, что конь исчез? Погоди... вон же он – кроет мою кобылу... чёрт! Я сейчас!
С воинственным кличем принцесса скрылась в лесу, гремя и грохоча доспехами, подарив мне возможность немного прийти в себя и обдумать сложившуюся ситуацию.
Из положения, в которое я имел несчастье попасть, выход был один-единственный: бегом домой и срочно занемочь! Путаясь в перепачканной мантии, цепляясь за мешающие ножны с дурацким мечом, спотыкаясь чуть ли не на каждом шагу подобно вероломной скотине Моргенштерну, я спешил найти укрытие в стенах моего дворца. Я мчался по парковым дорожкам, всхлипывая и причитая, ругая на все лады тот день, когда двадцать с лишним лет назад я имел глупость явиться в этот жестокий мир.
На одном из поворотов посыпанную крупным песком дорожку не спеша пересекала толстая мышь, и мне пришлось сделать огромный крюк, дабы не встретиться с ужасающей тварью ещё раз, ибо это было уже слишком для моих истерзанных нервов.
Едва не сбив с ног четверых стражников, я ворвался за ограду, отделяющую парк от дворца, с истошным криком: "Закройте ворота!!!". Испуганные стражи немедленно бросились исполнять мою волю, а я уже ломился обратно с воплем: "Откройте ворота!!!", так как у парадных дверей увидел ужасную железную деву Евгенику. Держа на поводу двух лошадей, одной из которых был треклятый Моргенштерн, она мило беседовала с моими венценосными родителями. И словно гром среди ясного неба карой Господней обрушились на мою нечастную голову слова, сказанные зычным матушкиным голосом: "Вот женщина, достойная руки и сердца моего сына! СВАДЬБЕ БЫТЬ!!!"
Я обнял одного из стражников, уткнулся в его усатую морду и безутешно зарыдал. По приказу матушки меня водворили в мои покои, заставленные рядами ночных посудин на случай возобновления моей позорной болезни, и заперли в них на два поворота ключа. Очутившись в заточении, я вдоволь наплакался, разбил об стену два десятка ночных посудин – тех, что более всего вызывали мой бессильный гнев: в голубой цветочек, с тремя поросятами и сценой, где герой Беовульф целует какую-то томную деву. Растоптав черепки в прах, я почувствовал, что силы совершенно меня покинули, кое-как взобрался на ложе и уснул. Сквозь сон я слышал, как жалобно плакал в соседних покоях мой неустрашимый отец.
К ужину меня разбудили, переодели в чистое, поменяли одну белую мантию на другую, причесали, подрумянили, почистили зубы, надели неудобные жмучие лаковые туфли и отвели в тронную залу, где был в очередной раз накрыт огромный стол. Все уже были в сборе, звучал весёлый смех, дамы оживлённо переговаривались, матушка и Евгеника вели непринуждённую беседу, мой отец общался с огнегривым рыжебородым великаном, чей живот был столь велик, что его обладатель ни за что не дотянулся бы до стола, если бы не длинные цепкие руки. Таков был Его Величество Дендрофил, отец Евгеники.
Меня встретили бурными овациями, Дендрофил оглушительно засвистел и радостно затопал ногами, Евгеника плотоядно облизнулась незаметно для окружающих. Хвала небесам, меня усадили не рядом с принцессой, а напротив неё. Всё равно аппетит был безнадёжно испорчен. Все блюда символизировали для меня смерть и Евгенику. Я не мог смотреть на мясо, воображая себе, во что меня превратит железная дева, вид овощей вызывал у меня оторопь, ибо их подают к мясу, на костлявую, как Смерть, рыбу я взирал с ужасом, птица ассоциировалась с паскудным волшебным дятлом, зелень напоминала кусты в парке и могильные венки, молоко, сметана и творог обладали смертельной белизной, а глядя на фрукты, я невольно вспоминал поэтические "кожа, словно персик", "ланиты цвета граната", "глаза тёмные, будто спелая вишня" (и очень некстати: "нос распухший, словно слива" и "попа толстая, шершавая, как ананас"). Совсем плохо мне стало, когда передо мной на стол водрузили блюдо, полное варёных раков: каждый из них казался мне Евгеникой в доспехах, обагрённых моей невинной кровью. Смертельно захотелось жить.
Приглашённые бродячие менестрели в углу зала нестройными голосами уныло тянули "Unforgiven". Знакомые слова баллады навеяли тоску по тем далёким золотым временам, когда меня ребёнком отправляли погостить к бабушке, которую отец после смерти моего царственного деда великодушно сослал в монастырь, а не казнил через отсечение головы, как требовала древняя семейная традиция. Бабушка, помимо того, что была женщиной красивой и властолюбивой, ещё и ценила новаторство и хорошую шутку: она развела при монастыре огород, в подвале оборудовала пыточную и раз в месяц устраивала соревнования по бегу между монашками. Победительница награждалась бутылью славного вина, а трём пришедшим последними устраивали коллективную "тёмную" и растягивали на дыбе. Со мной бабушка никогда не была строга. С ней вместе мы мазали лица сажей и бегали вечерами по монастырю, натирали свечными огарками пол перед дверью кельи матери-настоятельницы, во время трапезы ползали под столом и тонкими верёвочками связывали монахинь между собой за худые волосатые ноги... Думаю, бабушка нашла бы средство, чтобы одолеть мою наречённую и избежать свадьбы.
Дабы отвлечься от мрачных мыслей, я стал думать о побеге. План побега я составил довольно быстро, но один вопрос никак не желал решаться: каким образом засунуть в дорожную суму всю необходимую мне одежду, обувь, парфюмы, средства для ухода за волосами, ногтями, кожей рук, ног, лица, как запихать в ту же суму мои личные драгоценности, оружие, фолиант любимых сказок с картинками, еду, питьё, посуду и пуховую перину? Пока я ломал голову, торжественный ужин кончился. Матушка самолично отвела меня в мои покои, пожелала хорошо выспаться и как бы между прочим заметила:
– Чтобы ничто не тревожило твой сон, я запру тебя на амбарный замок и два засова. Да, под окнами сегодня посадили кусты роз и крайне редкое, экзотическое растение – крыжовник. Может, ты помнишь? У него вкусные плоды и шипы длиной в половину пальца...
Стоит ли говорить, что ночь прошла без сна? До самого рассвета я бродил по покоям, кусая губы и заламывая руки, и даже протоптал тропинку в ворсистом персидском ковре. В отчаянии я обращался за советом к волшебному Зеркалу, но оно ничего толкового не придумало. А потом мы с ним разорвали всякие отношения. Получилось это при следующих обстоятельствах: я заглянул в него и увидел пялящуюся на меня личину премерзкую, бледную, всклокоченную и с синяками под выпученными очами, потребовал объяснений, после чего услышал: "Нечего на Зеркало пенять, коли рожа кривая". Оскорблённый, я нанёс глупой амальгаме удар ночной туфлёй по раме и удалился в угол самой дальней из своих комнат, где и пребывал до прихода матушки.
Её Величество приказала мне надеть парадную мантию поверх ночных кальсон и отвела к придворному лекарю. По просьбе лекаря оставшись без мантии и кальсон, я задрожал и приготовился к худшему. Врачеватель заглянул мне в рот и удовлетворённо заявил:
– Молочные зубы сменились все!
Потом эскулап измерил мой рост и вес. Я решил, что на этом мои мучения закончены, и расслабился, но тут внезапно этот негодяй полез своими руками туда, куда его совсем не просили. Я мгновенно понял, что со мной делают нечто противоестественное, и заорал так, что с потолка осыпались летучие мыши и рухнула ширма, скрывающая нас с лекарем от матушки. Трясясь и причитая, я стремился скрыть свой испуг и негодование под одеждой, когда услышал из уст мерзавца-эскулапа ужасный приговор:
– Ваше Величество, принц полностью созрел для женитьбы. Свадьбу можно играть хоть сегодня!
– Я не желаю! – заявил я гневно.
Матушка встала с кресла, гордо выпрямилась, щёлкнул складываемый ею веер из слоновой кости тончайшей работы. Лекарь предусмотрительно спрятался за полками со всяким мусором, предчувствуя скорое явление матушкиного сопрано во всём великолепии оного.
– Покуда королева – я, в этом дворце будут исполняться прежде всего мои желания!
Мне ничего не оставалось, кроме как скромно попросить священника. После завтрака, на котором кроме меня присутствовали только два отцовских бладхаунда, состоялась моя беседа с кардиналом.
Кардинал был спросонья, с похмелья, глуховат, но слушал весьма внимательно. Когда я выплакал всё своё горе, уткнувшись ему в колени, он прочёл мне бесценную назидательную речь о вреде и коварстве женской природы. Заканчивалась эта речь так:
– Сие знаменует, что женщина послана нам во искушение сатаной. Лишь сильный духом сможет миновать все искусно расставляемые ею бесовские ловушки и обрести Царствие Небесное. Слабый же погубит и тело своё, и бессмертную душу обречёт на вечные муки в пламени адовом!
– Так что же мне делать, святой отец? – в отчаянии воскликнул я.
Кардинал крепко задумался, собрав морщинистое лицо в куриный огузок.
– Ах, сын мой!.. Если бы не приказ Вашей венценосной маменьки, я настоятельно рекомендовал бы Вам принять постриг. Хотя... Кое-что всё же сделать можно. Подвинь-ка мне, сынок, во-он тот симпатичный графинчик!..
По окончанию визита кардинала в моём израненном сердце поселилась волшебная птица надежды. Теперь ради сохранения своей бесценной свободы я был готов на самые решительные действия, посему приказал позвать к себе портных и кузнецов, объяснил им свои требования и повелел исполнить заказанное до вечера, пригрозив в случае невыполнения казнить их всех, утопив в яме с отбросами.
Покуда я устрашал придворных, петух прокричал обед, и меня снова выпустили из покоев. Прямо перед трапезой, сразу после молитвы (в моих устах это звучало так: "Господи, дай смерти! Боже, ну что тебе, жалко что ли? Эй, ну не для себя же прошу!", посему я молился истово и шёпотом), мои родители нарочито жизнерадостными голосами объявили во всеуслышанье, что наша свадьба состоится через месяц.
– Было бы у меня готовое свадебное платье, мы поженились бы прямо сегодня! – с сожалением прогудела из недр доспехов Евгеника.
Ах, да! Во время трапезы я наслаждался счастьем не видеть лица своей наречённой: его скрывал глухой шлем, сквозь щели в забрале которого принцесса всасывала пищу (как она досадовала, когда в щель не пролезла жареная куропатка!). Причина столь странного поведения крылась вот в чём: свято чтя древнюю традицию, накануне ночью матушка устроила Евгенике проверку на истинность принадлежности к королевскому роду, и положила в постель горошину. Евгеника оказалась настолько высокородной, что проснулась наутро вся опухшая, в синяках и кровоподтёках, и вынуждена была скрывать всё это безобразие под доспехами. Заточение в доспехах ужасно угнетали железную деву, и она жаловалась мне жутким гудливым басом, словно сидела в бочке:
– Во фигня вышла, пупсик! Надо было предупредить, что у меня наследственная аллергическая горохофобия! Меня так расфурычило, что рожа в зеркало не влазит!
Я представил себе это леденящее душу зрелище и испуганно вскрикнул. Евгеника истолковала это по-своему.
– Не нужно так огорчаться, мой нежный барашек! Лекарь пообещал мне суперпримочки по рекордно низкой цене плюс скидка двадцать процентов, так что к вечеру я буду как новенькая... – тут она резко перешла на зловещий свистящий шёпот: – и приду к тебе на ночь. Чё ждать целый месяц, а?
– Нет! – взмолился я, стараясь отодвинуться подальше, – Это совсем не хорошая идея!
Железная дева ободряюще стиснула моё колено под столом латной перчаткой.
– Не волнуйся о морали, зайка. Мы – дети современные, и у нас более свободные взгляды. Всё будет чики-пык! И никто не узнает...
В этот момент Его Величество Дендрофил громогласно возблагодарил судьбу, что в странствиях направила его с дочерью именно в наши края, и призвал всех присутствующих поднять бокалы за будущую прекрасную пару, чей союз несомненно благословлён небесами, и Евгеника оставила свои попытки довести меня до помешательства.
А на закате, когда уходящее за море солнце мягко золотило и без того золотые шпили башен нашего дворца, многочисленная бригада портных и кузнецов принесла мой заказ. Ожидая их, я так нервничал, что сгрыз все ногти на руках у себя и почивального мага, который так и не пошевелился ("Старик почил", – с грустью понял я, – "Не забыть распорядиться, чтобы его вынесли и назначили замену"). Я примерил заказанное, остался очень доволен и распустил благоговеющих подданных, осыпав их милостями в устной форме.
– Родина вас не забудет! Идите! – с жаром сказал я им.
Кузнецы и портные ушли, еле сдерживая слёзы. Как просто расчувствовать этих простодушных бедняг, подумал я. На душе было легко. Теперь, облачившись в стальные кальсоны верности с висячим замком и десятиметровую ночную рубаху (низ которой я собственноручно зашил мудрёнейшим швом "через край"), я был готов постоять за свою честь перед лицом надвигающейся опасности!
Когда цепной вурдалак во дворе провыл полночь, в дверь моих покоев деликатно поколотили, и знакомый шёпот произнёс:
– Это я, пупсик!
Почти бесшумно упали на пол два дубовых засова, жалобно хрустнула переломленная дужка замка. Путаясь в ночной рубахе и гремя кальсонами, я забрался в постель и глубоко зарылся в перину, оставив для наблюдения один глаз. Заскрипели плохо смазанные нерадивыми слугами петли, и в темноте дверного проёма возникла моя невеста, освещённая светом факелов. Огненная грива распущенных волос ниспадала ей на плечи, мощное тело было облачено в длинную белую сорочку, обутые в тапки из волчьих голов ноги бесшумно ступали по полу.
– Я уже иду, малыш, – нежно пробасила Евгеника, и меня парализовало от страха.
Жуткая дева воткнула факел в подставку на стене и начала своё неумолимое шествие через покои. По пути она наткнулась на почивального мага и приняла его за меня: принялась тихо ворковать и выделывать над его телом какие-то пассы. Вскоре, поняв, что обозналась, Евгеника злобно рыкнула и одной левой вышвырнула беднягу в окно (думаю, что в результате такого полёта он умер окончательно). К тому времени ужасное оцепенение покинуло меня, и я осторожно пошевелился, закапываясь в перину глубже.
– Ах, вот ты где! – хищно воскликнула Евгеника и одним прыжком перенеслась на кровать.
Ей понадобилось три минуты на то, чтобы обнаружить меня в перине и откопать. Я пытался сохранить самообладание и не поддаться панике.
– Любезная дева Евгеника, я буду кричать!
– Боже, да ты, оказывается, страстный! – пылко пробасила моя невеста, разбрасывая вокруг подушки подобно матёрому вепрю, стряхивающему с себя охотничьих собак.
– Что Вы себе позволяете? – возмущённо пролепетал я.
– Всё!!! – выдохнула разгорячённая дева и вцепилась в меня обеими руками.
Я попытался в отчаянии дать ей пощёчину, но Евгеника заломила мне кисть, коварно вынудив принять положение кавалера, поднимающего с пола перчатку дамы.
– Какой ты неловкий, пупсик! – посетовала воительница, бросая меня через бедро, – Дай-ка я тебе немного помогу.
В воздух взвились клочья моего спасительного одеяния. Я вспомнил ужасы, рассказанные кардиналом, и затрепыхался, подобно нежному кролику в лапах сурового льва.
– Будь нежен со мной! – пробасила Евгеника с придыханием и обрушилась на меня всем своим богатырским телосложением.
Тишину комнаты одновременно нарушили мой вопль и звук удара костей о железо. Одно из двух Евгенику весьма озадачило. Она отползла в сторону и в ужасе воскликнула, потрогав замок на моих кальсонах:
– Мать моя женщина! Твои родители – изверги, раз сделали с тобой такое!
И тут я неожиданно разгневался: как, эта несостоявшаяся Смерть оскорбляет моих венценосных батюшку и матушку! Гнев придал мне силы, и я действовал не раздумывая. Вскочил с постели, выдернул из-под Евгеники перину и с печальным криком выбросился в окно.
Мы с периной приземлились аккурат на матушкин крыжовник, и мученическая смерть перины спасла жизнь мне. Громыхая замком, я стрелой пронёсся через лужайку перед дворцом, в прыжке преодолел ограду и со всех ног помчался вглубь парка. В голове билась лишь одна мысль: спасён и свободен!
Остаток ночи я провёл в доме семерых гостеприимных карликов, которые жили тем, что крали драгоценности из нашей казны и продавали их другим королевствам. Не думаю, что если бы карлики узнали меня, то стали рассказывать об этом. Я, если честно, даже не расстроился: у нас драгоценностей было навалом, ибо наши разбойники регулярно грабили торговые суда и заезжих купцов, а доблестные королевские войска столь же регулярно пополняли за счёт разбойников казну.
Мне так понравились весёлые карлики, что я изъявил желание остаться жить у них. В ответ мне заявили, что не смогут прокормить такого прекрасно развитого физически, высокого, сильного мужчину, как я, и бесцеремонно вытолкали вон. Я попытался проникнуть обратно, но был жестоко побит не то лопатой, не то граблями, и посему поспешил ретироваться. Так как на улице было прохладно, а я оказался практически неглиже, мне пришлось накинуть ослиную шкуру, что валялась под дверью в качестве половика.
С этого момента и начались мои скитания, полные страданий, лишений и выгоняний.
Долгих пять дней я добирался, надеясь лишь на свою память, до бабушкиного монастыря. За это время я познал, насколько жестоки могут быть люди, если бросаться на них с криком: "Еды! Быстро!!!", как неожиданно богат оказывается лексикон крестьянских детей, когда они принимаются оскорблять особу королевских кровей, насколько быстрее меня бегают обычные вкусные куры и до чего обидно бывает, когда вложив столько сил в кручение колодезного ворота, вытаскиваешь пустое ведро и обнаруживаешь в нём клочок пергамента с надписью "без выигрыша"! Временами мне казалось, что я уже в аду и из-за спин простолюдинов вот-вот появятся черти с вилами, но именно в тот момент, когда я был готов уверовать в худшее, происходило что-то хорошее.
