Текст книги "Портфолио не предлагать"
Автор книги: Анна Санникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Глава 4
– Ася, ты же в отпуске! – крикнула Соня из кабинета. – Опять срочное задание, что ли? Загляни потом ко мне!
– Чаем угостишь?
– А чайник поставишь?
– Ага, я же специально за этим пришла!
Она даже не улыбнулась, откинула косу с плеча и застучала по клавиатуре, будто нажала на педаль электрической швейной машинки. Я пошла дальше по длинному и узкому, как тоннель, коридору редакции. Там, в конце, где виднелся свет из окна, уже начиналась типография. Она располагалась в светло-бежевом купеческом здании, а редакция – серое невыразительное строение советских времен – примыкала к ней. На стыке двух миров и заканчивался длинный редакционный коридор, превращаясь в холл с огромными кадками розовых кустов, диванчиком и лестницей на первый этаж, где стучала офсетная печатная машина, теперь уже не так часто. Дверь в мой кабинет спряталась как раз напротив развесистых кустов. И заметить ее было непросто. Как всегда, пришлось повозиться с ключом, чтобы он повернулся в скважине. И, как всегда в этот момент, я разглядывала табличку на двери: “Корреспондент Анисья Тернавская”.
Даже в самых смелых мечтах я не думала стать журналистом. У меня был диплом библиотекаря-библиографа и большая чистая любовь к деревенскому парню. Она не поддавалась магическим ритуалам, призванным выселить его из моего сердца. Я рвала фотографии, сжигала письма, но ничего не помогало. Поэтому после институтского выпускного я собрала сумку и приехала в маленький городок Вятанск. Парень встретил меня на вокзале. Дотронулся губами до щеки, молча взял сумку и отнес ее в желтый «Запорожец», сияющий как муляжный лимон.
Когда я рассмотрела красный деревянный вокзал, построенный еще в начале прошлого века, маленькую привокзальную площадь, чуть покосившуюся автобусную остановку, усеянную шелухой от семечек, мое сердце впервые тоскливо защемило. Как мышь из-под шкафа промелькнула мысль: «Зачем я приехала сюда?!» Вспомнились мамины печальные глаза и тихое напутствие: «Ты, главное, не унывай, Ася!» Да уж, уныние было не за горами. Возможно, оно приедет на старом автобусе, типа «ЛАЗ» по одному из двух городских маршрутов. Но я и не подозревала, что оно уже приехало на «Запорожце».
Наконец-то ключ состыковался с замком, и я попала в свой кабинет. Когда-то его занимала директор типографии Зоя Николаевна, большая и добрая женщина. О том, что это бывший директорский кабинет, напоминал зеленый несгораемый шкаф, навсегда привинченный к стене железными прутьями. Ключ от него был утерян, и что хранилось в его утробе, было неизвестно. Решетки на окнах тоже подчеркивали важность кабинета. Хотя зачем они на втором этаже? Ничего ценного в этом кабинете уже не было, как и самой Зои Николаевны.
Я включила компьютер и отправилась ставить чайник в наборный цех, где лет двадцать назад стояли линотипы – наборные строкоотливные машины, а сейчас помещение приспособили под редакционную столовую. Соня ждала от меня новостей. Личных. А редактор – статью о фестивале молодежных субкультур. У журналистов не бывает спокойного отпуска, как и выходных – обязательно случается что-то такое, о чем написать надо было еще вчера.
– О, сразу видно – человек в отпуске! – то ли похвалил, то ли съязвил единственный в редакции мужчина-корреспондент Сашка Листов. Вообще-то, даже вот так: Листоff. Но статьи в газете так подписывать ему не разрешали.
Он шумно, будто в компании громкоголосых людей, поднимался по лестнице с первого этажа из типографии. Оказалось, он слушал на ходу диктофон и кивал невидимому собеседнику. Черные короткие кудряшки торчали во все стороны, как маленькие антенны, трехдневная щетина покрывала его по-детски пухлые щеки, а клетчатая рубашка распахнулась, обнажая смешную надпись на черной футболке: «Будущий олигарх».
– О, сразу видно – человек зарабатывает гонорар! – подхватила я его тон. Как Сашка ни старался, ему редко удавалось заработать желанное вознаграждение. Я часто спрашивала, что он делает в провинциальной редакции в своем прекрасном 30-летнем возрасте и с мечтой стать олигархом? Он вздыхал и намекал на любовь к профессии. Но его статьи не подтверждали эту версию. Мы пересеклись возле раковины. Сашка попытался ухватить меня за бок, но я увернулась, угрожая полным чайником. На том и разошлись.
Газета “Вятанская Новь” была родом из прошлого века. Когда-то читаемая и почитаемая “районка” сейчас стремительно теряла тиражи каждые полгода. Пожалуй, только в российской глубинке и остались такие динозавры. Казалось, кому нужна печатная пресса в 2018 году, когда в смартфонах новостные ленты обновляются несколько раз в час? Разве что тем, у кого их нет. Но даже 80-летних пенсионеров уже научили на компьютерных курсах открывать браузеры с последними новостями. И все-таки у районной прессы при всех недостатках обнаруживалась особая миссия, которая не даст, возможно, ей умереть совсем. Это истории о людях, провинциальных и никому неизвестных, оседающие на пожелтевших страницах в архивных подшивках.
В редакцию я пришла по объявлению. Тогда, в начале 2000-х, мониторы компьютеров были еще выпуклыми, особенно сзади. Системные блоки издавали утробные звуки, загружая операционную систему, а модемы противно пищали, соединяясь со Всемирной паутиной. Я так думаю, от отчаяния. Управлять этими волшебными действиями могли только избранные, о чем выдавалось удостоверение, которое открывало широкие возможности трудоустройства по замыслу центра занятости. И в моем случае центр не ошибся.
Редактору газеты приглянулись мои компьютерные навыки, видимо, с прицелом на будущее. И он дал мне первое задание, почти боевое. Написать заметку о праздничном митинге у Дома культуры в честь Дня Победы. Через два дня я принесла свою первую корреспонденцию, как школьное сочинение, на тетрадном листочке. Дома у меня еще не было компьютера, и даже в редакции журналисты писали тексты по старинке – от руки. Потом их набирали операторы электронного набора и компьютерной верстки, бывшие машинистки. Но все шло к тому, что журналисты должны научиться набирать свои тексты сами.
Редактор “Вятанской Нови” Вениамин Аркадьевич Факелов три минуты изучал мой кудрявый почерк. Он два раза быстро моргнул и разок потер руки, будто в кабинете было минус двадцать. Потом еще раз взглянул на листок и сказал:
– Ну… Можно будет опубликовать.
Я обрадовалась и удивилась, что так просто можно попасть на страницы газеты. Но это было первое и обманчивое впечатление.
– А рисовать умеешь? – Вениамин Аркадьевич чуть наклонил голову вбок и пару раз опять быстро моргнул.
«В чем подвох?» – подумала я, но кивнула утвердительно.
– Хорошо, – потер руки редактор и огорошил еще одним вопросом:
– Учиться будешь?
– Рисовать? – вырвалось у меня.
Вениамин Аркадьевич сложил руки в замочек, покрутил одним большим пальцем вокруг другого и ответил:
– Ну да, газету.
«Всё, приехали!» – пронеслось в моей голове, и я взяла театральную паузу. Вениамин Аркадьевич, видимо, тоже.
Он встал из-за массивного полированного стола, на котором аккуратно лежали стопки распечатанных текстов, и подошел к небольшому столику с подшивками газет возле окна. И застыл, как над планом боевых действий. Наконец он махнул рукой в мою сторону, мол, подходи. Я зашла с правого фланга.
– Какая из газет, на твой взгляд, оформлена лучше всего?
Я смотрела на однотипные серые газеты и не могла выбрать лучшую. Ее здесь просто не было. И тогда я решила показать на ту, что ближе.
– Смотри-ка, молодец! Это лучшая районная газета области.
«Уф, кажется, я еще не проиграла в неведомой игре», – с облегчением подумала я и похвалила свой внутренний голос за оперативность.
Вениамин Аркадьевич принялся листать подшивку и объяснять, что газету верстают по специальной композиционно-графической модели и что делает это ответственный секретарь. Сейчас все стало слишком просто – три “простыни” текста на полосу и одна фотография, вот в 60-х годах умели макетировать с фантазией. Но это ж надо считать и примерять так и этак, а нынешние ответственные секретари – лентяи, им бы все попроще.
– Так вот, учиться надо как раз этому, – подытожил Вениамин Аркадьевич. Я молча кивнула, еще до конца не осознавая, на что подписалась.
– В понедельник приходи, будем принимать тебя на работу, – он вернулся за редакторский стол и уселся в кресло с высокой спинкой, будто спрятался в ракушку.
Перед ним лежал лист чуть больше альбомного, разлинованный на квадратики. В квадратиках были линии, стрелочки и заголовки. А за ним на стене висел портрет вождя мирового пролетариата В.И. Ленина, который читал газету «Правда». Если бы у Факелова вместо черной шевелюры была лысина, то сходство получилось бы почти стопроцентным. Взгляды на жизнь – комсомольско-пролетарские – тоже угадывались.
Сейчас портрет Ильича оказался закинутым на сервант в столовой редакции, и когда мы пили чай, он продолжал читать свою «Правду» и косился, будто укоряя, что зря тратим рабочее время. Вениамин Аркадьевич тоже корил нас за это и никогда сам не пил чай. Любил повторять: «Вот так всю страну и пропили!» Но, кажется, он перепутал напитки. Новое начальство чаепитие уважало, но в своем кабинете и гордом одиночестве.
Чайник вскипел и томно выдохнул, щелкнула и погасла красная кнопка. И тут же в двери показалась наконец-то улыбающаяся Соня. Она держала в руках кружку и два пакетика чая.
– По-любому у тебя нет!
– Угадала! Но есть пряники.
– Это хорошо. Хоть немного подсластим жизнь.
Она поставила кружку на салфетку и осмотрела длинный стол, покрытый клеенкой с подсолнухами. На нем опять стояли чьи-то чашки, оставленные после чаепития, и Соня начала ворчать. Порядок во всем был ее пунктиком.
– Я решила уволиться, – сказала я между прочим, открывая пакет с шоколадными пряниками.
Соня забыла про кружки, округлила глаза и села на стул.
– Вот это новости, прямо на первую полосу! – выдохнула она. – Ты хорошо подумала?
– Даже лучше, чем над статьей, которую собираюсь сегодня сдавать, – заверила я.
– Как скажешь об этом Алле? – пытала Соня. И все еще удивленно смотрела на меня.
– Не знаю, еще не придумала…
– Значит, решила все-таки уехать, – Соня вздохнула и предложила еще раз подумать, а главное – пока ничего не говорить новому редактору “Вятанской Нови” Алле Андреевне. Она точно обрадуется, а я могла пожалеть о своем решении. Ведь я умела только писать и сочинять истории. И давно уже забыла, как библиографы составляют каталоги.
– Слушай, а твой бывший попросился ко мне в друзья, ну, в этом, ВКонлайке, – сказала она, когда я уже уходила.
Странно, он обещал меня не беспокоить. А то, что Соня обязательно поведает о его шаге, и не сомневался. Внутренний голос подсказывал, что просто так бывший муж не исчезнет из моей жизни. Слишком причудливо переплелись наши контакты.
Глава 5
О нашей любви можно было написать роман, так говорили. Но мне казалось, что у нас как-то всё неправильно. Хотя разве любовь может быть неправильной? Оказалось, что может. Он делал всё не так. Долго думал. Молчал, когда я ждала ответа. И совсем-совсем меня не понимал.
Мы были с разных планет. И даже не с Марса и Венеры, нет. Пожалуй, он был с Юпитера – такой же большой и газообразный. Опереться на него было невозможно. А я была с Меркурия – маленькой юркой планеты, самой близкой к Солнцу. Она похожа на Луну, только внутри – большое и железное ядро. Перепады температуры на планете самые жестокие – от минус ста девяносто до плюс четырехсот градусов по Цельсию. В таком же диапазоне прыгали мои эмоции. Только успевай, оборачивайся. И он не успевал. Плыл по жизни – большой, спокойный и далекий от меня в своем газообразном состоянии. Какая уж тут любовь, тем более для книги. Проза жизни. И эта проза затягивала.
Его звали Гордей. Мы познакомились на деревенской дискотеке. Потом долго бродили по деревенским улицам. Потом оказалось, что это любовь. Он приходил, а чаще приезжал за мной в любую погоду. И это он постучал в окно бабушкиного дома тем дождливым вечером, когда я сидела на подоконнике. Много лет спустя я все так же ясно представляла эту картинку, будто пересматривала старый немой фильм с субтитрами.
Тогда мы впервые оказались вместе на старом кожаном диване со смешными откидными валиками под мелодию бешено популярной группы «Ласковый май». Небольшой квадратный магнитофон Гордей принес с собой под курткой, как запретный плод. Мы слушали его на самой маленькой громкости, чтобы не разбудить бабушку. Но она ворочалась за стенкой и периодически покашливала. Эти звуки означали, что я сгорю в гиене огненной, ведь приличной девушке должно быть стыдно сидеть с парнем на диване. Бабушка зря волновалась, нам не приходило в голову заняться чем-то еще, кроме несмелых поцелуев под страдальческий голос Юры Шатунова.
– У тебя такое странное имя, – прошептала я.
– У тебя тоже, особенно для городской девчонки. – Так у нас бабушек кличут.
Я пожала плечами. Не знаю, о чем думали мои родители, выбирая мне имя. Они вообще ждали мальчика. А родилась я – Анисья. Сразу с темной завитушкой на лбу и длинными ресницами. Акушерка еще в роддоме объявила меня красавицей. Но я так не считала, и каждый раз вздыхала глядя в зеркало, пытаясь исправить восточный разрез глаз с помощью теней. О причудливых вопросах крови неплохо было бы спросить мою прабабушку, но она оставила без объяснений даже свою фамилию – Тернавская. Только сказала трем своим дочерям: “Девки, по возможности фамилию не меняйте!”. Одна ее дочь, внучка и правнучка пожелание исполнили.
Место, где мы с Гордеем познакомились, было в Коромысловке культовым. Сначала там была церковь. Большая и белая. С крестами, которые отражались на гладкой поверхности озера. Моя бабушка когда, была маленькой, мечтала в церкви венчаться. А в 30-е годы купола разрушили. много лет спустя пристроили помещения – получился сельский клуб с большим холлом для дискотеки, кинозалом и библиотекой. По вечерам возле главных дверей клуба происходило все самое интересное – подъезжали парни на мотоциклах и производили неизгладимое впечатление на девчонок. А они в свою очередь сражали парней сиреневыми тенями, розовыми лосинами и челками, взбитыми и уложенными, как конский хвост. У меня не было таких бомбических средств. Зато я умела танцевать и показывать характер.
– Что сегодня с музыкой? Ничего путного! – как-то крикнула я в сторону диджейского «пульта» – парты и магнитофона «Романтика», подключенного к двум мощным колонкам.
– А что ты хочешь? – спросил высокий белобрысый парень.
– Ну хотя бы Си Си Кетч или Сабрину!
– Щас сделаем! – спокойно ответил он.
И я тут же забыла о нем под ритмы хита «Boys», мигающие цветные огоньки сотворяли свою Вселенную, и я была где-то там, за горизонтом, пока не нарисовалось лицо белобрысого – пришлось читать по губам:
– Провожу тебя потом?
– А не заблудишься? – подтрунила я.
Он помотал головой и исчез. А после дискотеки вынырнул из толпы и молча пошел рядом. Мы обменялись нашими странными именами и отправились навстречу звездному небу по дороге, где вместо асфальта лежала пыль тысячелетий.
А потом почти каждый вечер Гордей приезжал за мной на красном мотоцикле ИЖ «Юпитер-5». И когда мы мчались по дороге, деревенской или полевой, мое сердце замирало от восторга и страха. Ночной прохладный ветер трепал волосы, забирался под куртку, и я пряталась за широкой спиной Гордея, смыкая руки на твердом прессе. Звезды неслись за нами, и, казалось, ещё много и мы полетим, как влюбленные на картине Марка Шагала.
В тот день мы молча сидели на диване. Гордей чуть приобнял меня, и я положила голову ему на плечо.
– Я скоро уеду. Будешь писать?
– Буду, – кивнул он. – Думать о тебе тоже буду.
– А что будешь думать?
– Что ты принцесса дождя… – Гордей улыбнулся одними глазами, большими и грустными. И опять замолчал.
«Ну вот и все, не нужно мне с тобою быть и день и ночь…», – пел Юра и казалось, предсказывал исход наших отношений. За стеной все громче ворочалась бабушка. А я думала, как меня угораздило влюбиться в деревенского увальня, из которого слова надо вытаскивать щипцами. Или мне просто нравилось, что он в меня влюблен? Хотя в этом я была не очень уверена. Нам было по 16 лет. Мы жили за 160 километров друг от друга. Что хорошего из этого могло получиться? В начале 90-х годов XX века Советский Союз разваливался, а мы строили планы на вечную любовь, не подозревая, что стоим на палубе “Титаника”.
В письмах Гордей оказался более красноречивым. В корявых синих строчках между рассказами о спортзале, куда он ходил почти каждый вечер, я иногда находила нежные слова. Я их перечитывала и коллекционировала – Русалочка, Незабудка, Принцесса дождя, Королева сердца – в моей шкатулке скопилось не так много бусин. Гордей редко писал письма.
Замирая, я подходила к железному почтовому ящику, а сквозь дырочки на меня смотрела пустота. Иногда мне снилось, что из ящика в руки высыпался ворох писем, подписанных его корявым почерком. Оказывается, они просто застряли где-то на почте, вот в чем дело! В реальности же Гордей занимался чем-то другим. Ему было не до писем.
На коротких осенних каникулах я мчалась в Коромысловку. И Гордей, как ни чем не бывало, приходил, стучал в окно. И смотрел большими грустными глазами.
– Почему ты так редко пишешь? – спрашивала я, надеясь услышать, что он хотя бы спасал Землю от инопланетян, а не проводил время с друзьями.
– Я часто думаю о тебе, – невозмутимо отвечал герой моих фантастических мыслей.
– Как я могу это проверить? – не унималась я.
– Никак. Только поверить.
И я верила. А на самом деле выдумала собственный мир, где деревенский парень выглядел как принц на красном «Юпитере». И даже готов был отдать магнитофон за сердце городской девчонки. Я же хотела, чтобы он чаще писал письма.
И он написал. Два письма подряд. Одно длинное, с неземными, звездными чувствами и фразой, что жизнь – лишь миг для настоящей любви. А другое – короткое, с одним абзацем, где синим по белому написал – ему теперь не до отношений…
Я читала это письмо в прихожей, на круглой клетчатой банкетке. Слезы мешали разглядеть почерк Гордея, и на минутку даже показалось, что это написал не он. Я перечитывала строки уже десятый раз и не понимала их смысла. Он рассыпался на отдельные слова и никак не складывался в понятные фразы.
– Ася, не плачь! – услышала я голос мамы. Она стояла за спиной и, похоже, уже давно поняла смысл письма. Она взяла из моих рук листочек в клеточку, на котором корявый почерк был крупнее, чем обычно, и разорвала на конфетти.
– Будем считать, что его не было, – сказала она решительно.
– Гордея или письма? – еще раз всхлипнула я.
– И того, и другого.
Эх, мама! А как забыть душистый ветер и Млечный путь над головой, который мы рассматривали в поле? Таких ярких звезд в городе не бывает. И таких молчаливых увальней тоже. Здесь в городе вообще все по-другому. Мой мир рухнул, хоть и был воображаемым. От него остались только конфетти…
Через два года от Гордея пришло ещё одно письмо.
Глава 6
Это единственное письмо от него, которое я сохранила. Там была другая реальность. Беззвёздные тёмные ночи. И если где-то мелькали огоньки, то смертельные. По утрам в дымке прорисовывался контур снежных горных шапок, а весной и “зелёнка” у подножия – на многие километры. Я часто перечитывала письмо на скучных парах и представляла, как Гордей в камуфляжной форме сидит на БТРе и держит в руках автомат. Взгляд – грустный и суровый. Я почти уже смирилась с тем, что наша история закончилась. Его письмо было неожиданным, как метеорит с неба. И я его удивленно разглядывала, узнавая знакомые корявые строчки.
“Здесь зимой сыро и холодно, представляешь, минус один, а будто минус двадцать. Весной потрясающе красиво, особенно, когда появляются зеленые листья и небо такое бесконечное… Прости, что тревожу тебя, но я выполняю обещание. Загадал, что если выберемся из этого проклятого здания, то обязательно напишу тебе. Три ночи без света и сигарет, только сухой паек, холодная вода и мысли о тебе. Вдруг так стало страшно, что никогда больше не увижу тебя… Ты, наверное, сидишь в светлой аудитории, пишешь что-то в тетрадке, я ведь знаю, что ты поступила. Представляю твой завиток на шее и взгляд, от которого мурашки по коже… Что уж и говорить, какой я был дурак тогда…”
В письме Гордей ни о чем не просил, никуда не звал, ничего не обещал. Только я знала, что обязательно приеду к нему, где бы он ни жил к тому времени, как я закончу институт. Лишь бы он вернулся. Вместо ответа я выслала ему несколько фотографий, на которых улыбалась, пусть будет на память. Он вернулся. Но прежде похоронил трех сослуживцев в Тольятти. К Новому году от него пришла открытка из Вятанска, где он решил обосноваться.
Его письмо и мои фотографии хранились в одном потрепанном конверте в коробке из-под шоколадных конфет. Я ее купила, когда уезжала в неведомый Вятанск. Тогда там лежали аппетитные пирамидки, посыпанные вкусной крошкой. Коробка была такая красивая – с морем и парусником, что я ее решила приспособить для милых сердцу вещей. Первой там оказалась свадебная фотография родителей, я украдкой прихватила ее с собой. Папа в черном костюме, тщательно причесанный, одевал массивное обручальное кольцо улыбающейся маме. Невеста была в белом гипюровом платье до колена и пышной короткой фате, которую я всегда мечтала примерить на себя. Но как-то всё обошлось без неё.
Потом в коробке появилась бирочка из роддома – “девочка, 3150 гр. 20.12.97”, молочный зубик, крохотные золотые сережки, серебристый бантик, листочек с цветными каракулями, открытка “Милой мамочке”.
Письмо от Гордея я хранила еще по одной причине. Там несколько раз я обвела строчки, которые поражали до сих пор: “Как-то на миг, когда выстрелы в очередной раз затихли, я закрыл глаза и увидел девочку с темными глазами и светлыми кудряшками, и она так была похожа на тебя…” В этом конверте с письмом спустя несколько лет появилась еще одна фотография – трехлетняя девочка с темными восточными глазами и двумя светлыми хвостиками. Звали девочку Ева.
Я хранила эту коробку в ящике письменного стола и периодически доставала, чтобы перебрать свои сокровища или добавить что-нибудь новенькое. Сегодня я хотела положить туда ключ от прабабушкиного дома, а мамин дневник туда уже не помещался. Письмо от Гордея лежало в самом низу – я много лет уже его не открывала. И вот что-то снова нахлынуло…
Письменный стол был угловым, со множеством удобных полочек, где я расставляла книги, фотографии, разводила творческий бардак и знала, что это – мое убежище. Здесь я сидела ночами, когда заканчивала срочные статьи и медитировала в поисках заголовков на фарфоровую конструкцию из трех зеленых черепах и улитку Багажку – так в деревне называли озерные ракушки, свернутые спиралью. Стол находился в небольшой комнате с бежевыми обоями на втором этаже деревянного таунхауса.
Дом строился долго и мучительно. Он стал отражением наших с Гордеем отношений и все ещё нуждался в последних штрихах. Ремонт так и не закончился. Тогда мы с Гордеем спорили до ангины.
– Ты представляешь, сколько денег уйдет на твои фантазии? – возмущался он, стоя внизу, в просторной прихожей, плавно переходящей в столовую.
– Да, представляю. Но я не представляла, какой ты… ! – кричала я со второго этажа, не решаясь вставить обидное слово. Как участнику боевых действий, ему досталось лишь удостоверение, позволяющее бесплатно ездить на автобусе и посещать музеи. Ни выплат, ни квартиры он не получил. Хорошо зарабатывать в Вятанске было трудно. И Гордей ездил на вахту в Москву.
Даже сейчас, когда я сидела за любимым столом, мой взгляд постоянно натыкался на то, что он не успел (или не хотел?) доделать. Рамы в комнате так и не поменяли, и провод от удлинителя путался под ногами и бесил, когда в нем путалась я. Ну что, так трудно было спрятать его в специальный канал? Я поддела белый провод ногой, отбросила его с середины комнаты к стене, и, захватив мамину тетрадь, спустилась на первый этаж в кухню за чаем. Налила в прозрачную чашку черный цейлонский. Я специально завела прозрачные чашки, чтобы видеть, как насыщенный цвет заполняет емкость и чаинки отдают свой аромат. И не признавала чуть теплого блекло-безвкусного напитка. Когда горячая волна уже разбежалась по жилам, я взяла в руки сиреневую тетрадь.
Ровные заостренные буквы, похожие на миндальные орешки, плотно заполняли все страницы. Я пока просто листала их, не вчитываясь в слова. И вдруг на пол спикировал сложенный вдвое листок, тоже с миндальными буковками. Оказалось, это было письмо. Вверху, крупными буквами значилось – Асе, а даты не было. Отложив тетрадь, я принялась читать.
“Девочка моя, я не знаю, когда ты прочтешь это письмо. И где в этот момент будешь. Главное – я скажу то, что хотела сказать тебе, но как-то не получалось. Мы, матери дочерей, всегда думаем, что уж точно не будем такими, как наши матери. Но, к сожалению, совершаем все те же ошибки. Моя мама не так уж много думала о нас с сестрой. Иногда мне казалось, что вообще не думала. Она дитя войны, пошла работать в 14 лет. И так всю жизнь – до пенсии считала бесконечные цифры в зарплатных табелях. Мучилась с отцом, который пил так, будто сдавал специальные нормативы. Только вот медалей за это не давали. Царствие Небесное им обоим. Лежат теперь рядышком и, наверное, уже не ругаются.
Когда родилась ты, я решила, что буду самой лучшей матерью на свете. Наверное, так и было. Но потом появился твой брат. В три года ты стала старшей, и я забыла свое обещание. Твой брат отнимал у меня все силы, и ты научилась сама занимать себя. А по вечерам, сидя на своей кроватке, вздыхала, как маленькая старушка, и с тоской наблюдала, как я укладывала спать орущего брата. Ты хотела сказки на ночь, а мне уже некогда было их читать. Может, поэтому ты научилась выдумывать свои?
Когда ты уезжала из дома, мне так хотелось остановить тебя. И возможно, это было бы правильным решением. Но это было бы мое решение. И ты точно когда-нибудь упрекнула бы меня в этом. Иногда мне кажется, что ты и сейчас молчаливо упрекаешь меня, что не остановила. Но это твое решение, дочь! И ты можешь им гордиться. Оно сделало тебя сильнее и мудрее. И я рада, что ты выросла самостоятельной. Теперь, через годы, я вижу, что уж лучше быть немного отстраненной матерью, чем привязывать к себе дочь своенравными решениями. Моя бабушка Анна была в этом мастерица.
А наша Ева выросла такой, как ты. Я знаю, вы обе всегда найдете верный путь, и мне от этого спокойно, где бы я сейчас ни была…”
Миндальные буквы поплыли перед глазами. Соленые ручейки встретились на подбородке и покатились по шее. Как же мама права! Я тоже хотела стать для Евы самой лучшей мамой на свете, но, кажется, мне помешала работа. Ева действительно выросла самостоятельной. Но если я хотела, чтобы мама чаще возилась со мной, то Ева, наоборот, стремилась уединиться. Не очень-то она любила поддерживать семейные связи. Вся в отца! Захотела поступить в театральное училище, вопреки моим разумным доводам, и поступила. Ни куда-нибудь – в Москву. И тогда случилось чудо. Оказалось, что я нужна Еве.
Она звонила, рассказывала про сцендвиж и этюды, преподавателей космического масштаба и обсуждала, что можно записать в дневник наблюдений. Иногда мне казалось, что во мне тоже умерла актриса. Но мама успокаивала: “Не переживай, Ася, в каждой женщине живет актриса, уж поверь мне! Только не каждая выпускает ее на публичную сцену, бывает, и ради одного зрителя затевается спектакль”. А в этом смысле я была не такая уж талантливая актриса. На моего зрителя воздействовать было невозможно. Ну, практически.
Не в силах ещё что-либо читать, я поднялась в комнату Евы – она улетела в Крым на театральный фестиваль, и мне захотелось немного поностальгировать в её комнате. Она предпочитала минимализм – мебели почти не было, кроме диванчика, шкафа-пенала и письменного стола. Все стены оформлены по-разному в темно-серо-белых тонах, и никаких занавесок на окнах, только жалюзи. Я выглянула в окно. Со второго этажа открывался бескрайний вид на вятанские холмы, даже можно было разглядеть серебристую полоску реки. Сосед на своем участке ходил без футболки, демонстрируя поджарый торс, и поливал из шланга огород, потом зажимал струю и направлял на себя. Июль в этом году выдался жаркий, но в доме было прохладно. И я в поисках чего-то, что можно накинуть на плечи, оглянулась. На диванчике лежал большой пакет. Заглянула туда и узнала свою старую шубу – мутоновую, темно-коричневую, с капюшоном. Ева перед отъездом объявила:
– Мама, я заберу её, ты всё равно не носишь, а мне пригодится. Я тебе ещё не говорила, что у нас затевается постановка “Дама с мопсом”? Может, туда и пристроим.
– Шуба для мопса, что ли? – спросила я, открывая дверцу шкафа, где она должна была вроде висеть.
– Для главной героини! – засмеялась Ева, – Она такая… в самом среднем женском возрасте, ну, как раз шуба ей подходящая.
– Интересно, и какой же это возраст?
– Ну, примерно, как твой…
Могла ли я представить 15 лет назад, что так быстро окажусь в этом странном “среднем” возрасте, и что шуба, которая была пределом моих мечтаний, станет театральным реквизитом? А зритель исчезнет из моей жизни?
