Текст книги "Круглые кубики"

Автор книги: Анна Мосьпанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 7
Козинаки

Чужое брать нельзя. А я и не брала никогда. Как говорил папа, за мной закреплена «зона повышенной порядочности».

Нет, вру. Было, было, конечно же. Самый что ни на есть криминальный случай. Дело о краже козинаков.

Я стала воровкой. Первый и последний раз в жизни. Было мне, наверное, лет десять. В свое оправдание могу сказать только одно – не себе брала.

Мы в тот год отдыхали в городе Саки. Что само по себе было невероятно весело и похабно одновременно. Детское ухо, незнакомое с тонкостями непростой науки топонимики, воспринимало странное название по-солдатски прямолинейно.

Мы с братом и еще двумя мальчиками – сыновьями дедушкиного сослуживца – всю дорогу до этого самого города с идиотским названием Саки обсуждали, как именно называют себя жители и каково это, на вопрос: «Где ты живешь?» – честно глядя в глаза, ответить: «В Саках!»

Приехали туда. Сняли дом в частном секторе. Снять дом в сезон – невероятная удача. По комнатушке на каждую семью. Хозяйка – костистая высокая крымская татарка Роза – скупо показала немногочисленные удобства. Огласила правила – в спальню ее не заходить, овощи на грядках не рвать, столоваться в строго определенные часы. Как в казарме получилось, только еще и в Саках, шутили мы. Дед – бывший солдат – не видел в казармах ничего плохого и категорически запретил некорректные сравнения. Мы, разумеется, подчинились.

Вечером мы с Сережей – одним из мальчиков – пошли побродить по окрестностям. Благо, времена были спокойные, за детей тогда никто не боялся, и взрослые, нисколько не сомневаясь в нашей безопасности, отпускали нас на вольный выпас. Город жил обычной приморской жизнью. По центральному променаду фланировали нарядно одетые пухлые дамы в крепдешине в горошек и соломенных шляпах, под руку с кавалерами в парусиновых штанах со штрипками и сандалиях, надетых прямо на носки.

На танцплощадке в парке играл самодеятельный оркестр. Что-то такое очень модное. По-моему, про барабан. Или «Птица счастья». Гнатюк был тогда на пике популярности. Кудрявенький как барашек, очень солнечный и совсем «не наш» – не было ни комсомольского пробора, ни галстука, ни репертуара про трудовые резервы. Только барабаны, птицы, малиновые перезвоны. Как нежный, едва уловимый запах иноземных духов. Как жизнь по ту сторону экрана телевизора. Вроде и есть она, а вроде и нет.

И народ отплясывал «под Гнатюка» кто как умел – кто буги-вуги, кто твист, а кто и вприсядку.

Толстая, рыхлая лоточница в сером от уличной пыли переднике, небрежно повязанном прямо под грудью, отчего необъятное ее тело напоминало перетянутую сизую сардельку, ловко выуживала из холодильника небогатый ассортимент: фруктовое – 7 копеек, пломбир – 20, «Лакомка» – 28 копеек, попутно лениво переругиваясь со стоящими в очереди курортниками.

– Что значит быстрее? Я вам тут не конвейер. У меня, между прочим, две руки. Слушай, иди сама постой тута, раз такая умная! Так, два по 28. Без сдачи. Нету сдачи! Слышь, там, сзади, не напирайте, не на вокзале.

Мы с Сережкой пристроились в конец очереди – у каждого из нас было по два пятачка. Значит, на одно фруктовое точно хватит. Вдруг в толпе что-то изменилось. Нам, двум карапетам, не видно было из-за людских спин, но по тому, как зашуршала, задвигалась толпа, стало понятно, что происходит что-то необычное.

– Третий год сюда езжу. Грязи-грязи… Толку-то с них, с этих грязей. Хоть обмажься вся – все одно. Уверяли меня, что уж здесь-то, в Саки, все обязательно получится. И ни черта! А мне, между прочим, уже тридцать девять. И муж вроде бы здоров. Видно, не дал бог ребеночка, и ничего тут не попишешь, – плаксиво жаловалась длинноносая крупная женщина в накинутой на плечи кружевной шали своей спутнице.

– А ты попробуй кустотерапию, – полушепотом отвечала ей подруга – эффектная, хорошо сохранившаяся возрастная красавица лет пятидесяти. – Знаешь, в нашем санатории есть главный терапевт. Вот он всем открытым текстом рекомендует эту самую кустотерапию. Мол, выбираешь курортника посимпатичней да поздоровей, на кольцо обручальное или его отсутствие внимания не обращаешь – на юге они все холостые – и вперед! Ночи южные темные, бархатные, к романтическим встречам пригодные, стройные кипарисы скрывают уединившиеся парочки от глаз любопытных зевак… Говорят, от бесплодия подобная кустотерапия очень помогает. Годами женщины не могут детей завести, а тут поехала на курорт – и на тебе! Да и вообще… Ой! Смотри, Свет, опять они. И вчера здесь тоже были. Господи, не могу я видеть это. Не могу и все. Пошли отсюда, а то я сейчас разревусь!

И, резко дернув приятельницу за руку, женщина быстрым шагом двинулась по направлению к пешеходному переходу. Подружка еле поспевала за ней.

А очередь меж тем продолжала странно, тревожно гудеть. Мы с Сережкой не знали, что такое кустотерапия и почему ее необходимо принимать в Саки наряду с грязями, но сейчас нас это не волновало. Гораздо интересней было понять, что же происходит там, впереди, за мясистой спиной вон того полного грузина с соляными пятнами под мышками.

– Ну его, мороженое это! Давай посмотрим. – Сережка больно ущипнул меня за запястье. – Пошли вперед.

Мы выползли из очереди, которая витиевато оплетала афишную тумбу и чугунную урну, и поспешили вперед, туда, где внезапно подобревшая продавщица разговаривала с тремя странными парнями.

– Как ты, Андрюшенька? Не лучше тебе? Спать-то хоть стал ночами? Ваня, ну а тебя мать, что, когда заберет? Отписала уже? Ах, долюшка… Нате-ка вот… Ванюша, золотой мой, сейчас я подам тебе… погоди-ка…

Мы с Сережкой во все глаза смотрели на парней. Я сначала даже не поняла, что не так.

Обычные юноши – лет двадцати, может, меньше чуть. Может, больше. В тельняшках – дед в такой же огород копает – в штанах каких-то спортивных. Только загорелые очень – может, давно здесь, на солнышке? Два парня были высокие, крупные, а третий между ними – и не видно какой, только голова. Двое стояли боком. А тот, маленький, вроде как на корточках сидел. Один из троих – тот, что помассивней, почему-то был с костылем. «Может, ногу сломал?» – мелькнула мысль.

Один из парней повернулся, и меня замутило. Лицо как маска – в рубцах каких-то, рытвинах, вместо глаза одного… не знаю, что там было. Глаза я не увидела, но и повязки не было. Что-то такое пустое и в то же время водянистое. Как студень.

Очередь вдруг притихла. Ни звука, ни шороха. Только протяжный, болезненный крик чаек вдали и гитарные переборы на танцплощадке.

– Мика, Мика, смотри, – зашептал Сережка, – там тележка. Ой, мама, что это? Мика, пошли. Мика! – Сережка вдруг попятился назад и шлепнулся прямо на попу.

Прямо на него ехал человек. Полчеловека. Обрубок. Половина тела есть – и ежик белесый, и реснички белые, и даже веснушки. Все как у человека. И тельняшка тоже. А снизу – доска с колесиками. В руках у него были какие-то колодки, обмотанные грязными тряпками. Парень был нетрезв. И катился прямо на Сережку. Двое его товарищей в это время еще о чем-то разговаривали с продавщицей и не видели происходящего.

Бедный Сережка неловко, раскорячив ноги в дешевых сандаликах, прямо на попе отползал назад. А дощечка с обрубленным парнем катилась на него. Очередь оцепенела.

Вдруг какой-то мужчина – толстые стекла очков, дурацкие треники с полосочками и белая майка с вылинявшими разноцветными кольцами и надписью «Олимпиада-80» – одним прыжком выскочил из толпы и преградил дорогу белесому.

– Вань, Ванечка, ты чего? Это ж ребенок!

– Ванюша! – Толстая продавщица, опомнившись, оставила свой лоток и, обливаясь потом, спешила к нам. – Ну чего ж ты, а? Андрей, а ну-ка забирай его! Не наливали б ему на голодный-то желудок, а, мальчики? Ну нельзя! Ваня, мамка приедет, а ты что ж? Что мы мамке-то скажем, а? – Она уже гладила белую макушку. – Андрейка, давай забирай его. Дмитрий Дмитрич, спасибо тебе. Вот ты все ж человек, хоть и интеллигент.

Парень на костылях, стоявший у лоточницы за спиной, – я только тут увидела, что одна штанина подвернута под колено, – коротко выматерился и взял инвалида за плечо.

– Вано, ша!

– Малец, прости! Не хотел пугать тебя. Чего-то опять померещилось. Чего-то думал, пацаненок ихний, чернявый. У растяжек. Точь-в-точь как ты… видел как-то… – Обрубок попытался дотянуться до Сереги, но, крепко зажатый с одной стороны боевым Дмитрий-Дмитричем, а с другой – одноногим Андреем, промахнулся и неловко шваркнул рукой с зажатой в ней колодкой по асфальту. Раздался неприятный скрежет.

Бедный Сережка с перепугу испортил воздух. Да так громко, что кто-то в очереди прыснул. Сережка залился краской и расплакался.

– Прости, пацан. Ну сука я! На вот тебе, хочешь? – Скользнул рукой в нагрудный карман серой куртки, накинутой поверх тельняшки. – Козинаки. Вкусные, с орешками. На, не бойся. Ну прости, ну сука. Андрюха, Серый, ну погнали уже, а?

Третий парень, с обожженным лицом, все это время стоявший в стороне, подошел поближе, наклонился, забрал у Вани пакетик с чем-то липким, протянул Сережке.

– На, пацан, возьми. Не обижай его. Не хотел он. Возьми. Девочка, ты с ним? Ну скажи ему, пусть уже встает. На, и ты возьми. С медом они, козинаки. Погрызите. Идите, дети, домой. И никому не рассказывайте, что жизнь – дерьмо такое.

Сережка трясущимися руками взял пакетик. Я помогла ему подняться.

– Все, Вано, покатили, – Серый взял руководство в свои руки. – Андрюха, давай уводи его. Теть Маш, спасибо и прости. Дмитрич, мужик! Уважаю.

И, поддерживая с двух сторон парня на дощечке под локти, они поковыляли прочь.

Только стук-стук – гулким эхом по асфальту колодки. И чайки так протяжно, дико над головой.

Очередь, выйдя из оцепенения, вдруг загомонила.

И тут мороженщица тетя Маша, стоявшая до этого совершенно спокойно рядом со мной, рухнула на мостовую.

– Пятый месяц никаких вестей! Я и название-то выговорить не могу. Бакрам-Баграм… Хрен разберешь. Может, и нечего уже возвращать-то? А, люди? Господи, спаси наши души грешные… Может, и нету-ти ничего уже? Может, как у Михалны – в цинковом вернут? Или вон как Ванечку. Кому он теперь такой, а? Мамке? А мамка с ним, с таким, куды? А мой-то! Мой-то! Дмитрич, ты умный, все знаешь. Кому писать?

Внезапно стало темно. На юге так бывает. Как будто кто занавес черный опустил. Вот еще только-только светло было, чуть-чуть смеркалось – и вдруг все. Темень кромешная. И в этой разбухшей, пропитанной терпким, сочным запахом акации темноте раздавались страшные завывания тети Маши. И фоном тихий, спокойный голос Дмитрича, пытавшегося поднять полную, обмякшую фигуру с асфальта…

Очередь начала разбредаться.

– …Афганцы… Ужас… Во имя чего… его бы туда… – долетали до нас с Сережкой отдельные голоса.

Притихшие, ошеломленные, совершенно потерявшие чувство реальности, мы брели домой. Сережка все еще продолжал всхлипывать. В руке он сжимал пакетик с козинаками.

Взрослые встречали нас дома, у калитки. Дед с побледневшим лицом почему-то схватил меня за локоть и начал ощупывать конечности.

– Микуша! Цела? Где, где вы были? Сереженька! Что? Да что случилось-то, ребята? Ну разве ж можно так! В последний раз вас отпускаем.

Бабушка трясущимися руками пыталась вставить сигарету в свой янтарный мундштук. Полные руки ее не слушались, так и ходили ходуном.

– Афганцы, – выплюнул незнакомое слово Сережка. И снова расплакался. – Почему они без ног, пап? А один вообще без всего, только голова и плечи. Кто такие афганцы?

Сережина мать схватила сына, прижала резко, дерганно, как птица. Отец его, дядя Олег, врач, полковник в запасе, вскинулся, как от удара наотмашь, побелел и ни слова не говоря ушел в дом.

На шум выскочила Роза.

– Мы не договаривались орать по ночам! Детей своих же перебудите. Ну что за племя, а? Что вы за дикие такие. А еще с Москвы, называется!

Дедушка галантно взял Розу под локоть.

– Роза Шариповна, простите великодушно. Дети где-то заблудились, вернулись только что. Мы переволновались. Больше этого не повторится. Я даю вам честное слово, и вы можете на него рассчитывать. Мы, разумеется, не будем беспокоить вас в столь поздний час. Вы самая лучшая квартирная хозяйка, о которой только могут мечтать отдыхающие.

И поцеловал Розе руку.

Роза, давно оводовевшая, одинокая, не привыкшая к сложносочиненным предложениям и обращению по отчеству, от осознания собственной значимости и величия вся как-то вытянулась, подобралась, отчего стала еще тоньше. Как высохший, отживший свое кипарис. Сверкнула глазами, затеребила ткань юбки, глянула на деда. Бабушка хмыкнула, взмахнула ресницами, выпустила тонкую струйку дыма и расправила платье на груди.

Роза неловко дернулась и не оглядываясь кинулась в дом.

Тут только я сообразила, что нигде нет наших с Сережкой братьев. Они, видимо, уже спали. А мы совершенно потеряли чувство времени.

– Дедушка, кто такие афганцы? – повторяла я как заведенная, пока меня умывали, осматривали, укладывали в постель.

– Спи, Микаэла. Завтра все расскажу. Спи, девочка. – И бабушка нервным, коротким движением набросила на меня одеяло. – Завтра.

Потом я скозь сон слышала приглушенные голоса. Разговаривали явно на повышенных тонах. Слова было не разобрать, как через вату. Щелчок – это бабушкина зажигалка. Модная такая. Из ГДР привез кто-то.

– Я говорила тебе, нечего сюда ехать! Саки, грязи… Смотри, сколько их в городе. Санатории здесь, лечат их. Что ты детям своим объяснять будешь?

Потом шорох какой-то. Звяканье. Что-то льется.

– Олег, да кому нужно твое геройство?! Погоны положишь? Куда ты их положишь, придурок? На нары? Зин, ну ты хоть образумь этого Базарова. Нигилист нашелся, мать его.

Это, кажется, дедушка. Интересно, что такое нары? А нигилист – это кто? На мотоциклиста похоже…

Дальше я провалилась в сон.

Наутро мы с Сережкой, выбравшись под честное слово из-под опеки взрослых – всего на часок! – вновь побежали к мороженщице. По дороге съели эти самые козинаки. Невероятно вкусно.

Тетя Маша узнала нас сразу.

Долго уламывать ее не пришлось.

– Вот по той улочке, где кусты. И налево. Там и санаторий будет ихний. Они у входа сидят всегда. Их много там. Только не лезли бы вы к ним, ребята… Ой, сейчас опять рыдать буду. Идите уже отсюда! Вон у меня народу сколько! Идите отседова, дайте работать.

Дальше все прошло как по маслу. По дороге к санаторию мы с Сережкой сперли кулек козинаков у хромого добродушного дяди Гурама, торговавшего на углу сладостями. Пока Серега выяснял у него, как пройти на улицу 25-летия Комсомола – хрен ее знает, была ли она вообще в этом Саки, – я стащила беленький сверточек с уже расфасованным липким лакомством.

Не для себя. Для Вани.

Ваню мы увидели сразу. Он сидел прямо у чугунных ворот на своей дощечке, совершенно один. Перед ним стояла огромная кружка пива. Сидел и смотрел в пустоту.

Мимо фланировали курортники. Кто-то с полотенцем через плечо, кто-то – с приемником под мышкой, кто-то с новеньким модным фотоаппаратом «Смена».

Никого из окружающих не удивляла дикая, омерзительная в своей обреченности картина. Прямо на асфальте, в пыли, под огромным лохматым кустом раскидистого южного растения сидел обрубок мальчика. Мальчика лет так двадцати. И пил пиво.

– Ваня, привет. Мы тебе… козинаки принесли. Вот.

Сережка выудил из кармана шорт пакетик с козинаками.

Когда он только успел? Надо же. Ведь кулек у меня в руках. Значит, еще один спер.

Ваня поднял мутные глаза.

– На, Ваня, еще вот мой пакетик. Это тоже тебе, – это уже я. Голос почему-то совсем охрип. Из горла вылетал какой-то надтреснутый птичий клекот. – И Андрею, и Серому. Здесь всем хватит.

Ваня качнулся вперед. Как неваляшка, некстати подумалось мне. Туда-сюда. Туда-сюда.

– Дай поцелую. – Притянул нас к себе обеими руками. Меня левой, Сережку – правой.

Пакетики привалились к кружке пива. Пахнуло странным прогорклым запахом. То ли болезни, то ли тела немытого, то ли просто горечи какой. В носу снова защипало. Сережка зашмыгал носом.

– Спасибо, ребятки. Ох, хоть что-то светлое. Может, и мамка скоро приедет. И совсем хорошо будет. Спасибочки.

Заскорузлой рукой провел по моим волосам. Ногти давно не стрижены – больно царапнули кожу. Мелькнула выпуклая кровавая шишка на ладони. Мозоль, наверное.

– Бегите, вон папки ваши ждут. А то ругаться еще будут. Нечего вам тут, с недобитками… Бегите к папкам.

Я обернулась. В пяти метрах от нас, в тени кустов, стояли дедушка и дядя Олег. Стояли и улыбались. Но мне показалось, что у дедушки на лице что-то блестит. Может, слезы. А может, просто отблеск фонаря, не знаю. Дедушки ведь не плачут.

Глава 8
Держи вора!

На этом тема «не тронь чужое!» для меня была закрыта. Уже повзрослев и переехав в другую страну, я однажды столкнулась с детским воровством и почему-то вспомнила тот давний случай с козинаками.

Тогда я брала не для себя. Точнее, мы с Сережкой не для себя брали. Ваня – полумальчик-полудощечка, этот тоскливый, кисловатый запах безысходности, и липкие, блестящие козинаки – все это свалялось в какой-то единый смерзшийся комок воспоминаний, которые спрятаны где-то глубоко-глубоко, в самом потайном закоулке сознания.

И вдруг, почти двадцать пять лет спустя, в вылизанном до блеска немецком магазине эти воспоминания всплыли на поверхность – словно открылся невидимый шлюз. Клацанье слышно было. Не зубов, нет. Воспоминаний. Картинок из прошлого.

В том самом магазине, куда я зашла во время обеденного перерыва купить всякой ерунды, поймали вора. Не вора – так, воришку мелкого.

Щупленький птенец лет девяти со спутанными темными кудряшками и огромными миндалевидными глазищами. Секьюрити на выходе заметил, что мальчик, только что расплатившийся за покупки, на несколько секунд нерешительно застыл перед стендом со сладостями, а потом, сунув что-то в карман, попытался выскользнуть наружу.

Улов был достаточно богат: три упаковки жевательной резинки по пятьдесят пять центов каждая и один чупа-чупс. При себе у мальчишки был увесистый пакет, набитый всякими шампунями, зубными пастами, гелями для душа. Еще какие-то средства для мытья кафеля, раствор для очистки плиты. Шампуни и пасты все не в единственном экземпляре – видимо, на большую семью. Судя по внешнему виду мальчика, семья скорее всего восточная.

– Что же ты творишь? – пряча улыбку в седые усы, сурово прорычал охранник, периодически затыкая хрипевшую что-то неразборчивое рацию на поясе. К тому же самому поясу, только за спиной крепилась и дубинка. – Я вот сейчас родителям позвоню! Как тебя зовут? У тебя документы какие-нибудь есть с собой – проездной билет, например?

Глаза ребенка наполнились слезами. С перепугу он начал ковырять в носу и переминаться с ноги на ногу как страус. Пакет с покупками был для него слишком тяжел, но он упрямо держал его на весу, в результате и без того тощенькая фигурка его перекосилась в сторону двери. Время от времени он поддергивал пакет повыше, отчего его еще больше перекашивало, и молчал как партизан.

Подошла кассирша.

– А я видела, мальчик за покупки расплатился. Я еще его похвалила – какой, мол, молодец! Маме с папой помогаешь! И сдачи ему дала. Что-то около пяти евро, по-моему. Что же он не купил себе сладостей на сдачу? – И уже обращаясь к мальчику: – Как же тебе не стыдно?

Короткий горловой всхлип и гробовое молчание.

Расплатившись в другой кассе, я поравнялась с выходом как раз в тот момент, когда охранник, так ничего внятного и не добившись, отпустил пацаненка восвояси.

Мы вместе с мальчиком вышли на улицу. И тут его прорвало. Слезы градом полились по хорошенькому личику. Он прислонился к стеклянной стене магазина, чтобы перехватить пакет.

– Что же, у тебя денег не было заплатить за чупа-чупс? Тебе мама с папой не покупают? – спрашиваю просто потому, что уйти и оставить плачущего ребенка, пусть и воришку, как-то не того… Не знаю. Кошки бы у меня на душе скребли потом.

Мальчик повернул ко мне заплаканную мордочку, улыбнулся.

– Были деньги. Вот! – Сует руку в карман достаточно заношенных, но при этом чистеньких джинсов. На смуглой ладошке – сдача. Пять евро монетами, и еще какое-то количество центов. – И вот еще чек. Смотрите, все точно. Сам не знаю, что на меня нашло. Если бы я потратил деньги, попало бы от папы сильно. Он всегда сдачу пересчитывает всю-всю. И чек всегда проверяет! И никогда не разрешает тратить просто так, без списка.

Снова улыбнулся, очень виновато и как-то не по-детски грустно. Бывают такие детки-старички. И улыбки у них старческие, затертые слегка. Не грустные, нет. Мудрые.

– А сколько у тебя братьев и сестер?

– Еще четыре. Пятеро нас всего. Я второй по старшинству. Вы только папе не говорите, ладно? А то… – замялся, – …влетит мне очень.

С перепугу даже не подумал, бедолага, что я понятия не имею, кто его папа, где он живет и даже как его зовут.

– Не буду, конечно. Пошли, я тебе куплю конфеты и жвачку.

Ребенок смотрел на меня недоверчиво. На мордашке отразилась вся гамма незамысловатых детских эмоций. Странная тетя предлагает купить конфет… Не ругает… Конфеты хочется. Папа убьет, если узнает… В этот магазин я больше заходить не буду…

– Спасибо большое. Но я туда не пойду! Спасибо. Сам не знаю, как это я… Я в школе хорошо учусь. Правда…

– Ну, ладно. Стой тогда тут. Я сейчас.

Зашла снова в магазин. Охранник, поймавший мальчика, наблюдал за нами через стекло. Когда я уже расплатилась на кассе, взяв побольше всяких конфет, он, видимо, сообразил в чем дело.

– У меня тоже была такая мысль. Жалко его. Хороший вроде мальчишка по виду. Но я же на службе. Я все понимаю. У меня у самого дети. Только взрослые уже. – Помолчал, выглянул на улицу. Мальчик послушно стоял там, где я его и оставила. В руках – все та же сдача. – Идиоты! Посылают такого ребенка за покупками, дают целый список и не разрешают купить сладости. Эх, да что там говорить… А потом они удивляются, откуда у нас такой уровень преступности…

Я вышла на улицу. Протянула мальчику пакетик с конфетами. Ребенок смутился, через смуглую кожу пробился очаровательный румянец, губы предательски задрожали. Того и гляди снова заплачет. Но потом вдруг широко улыбнулся и… протянул мне деньги.

– Ты что, с ума сошел? Убери немедленно! А папе мы ничего не скажем. Только не делай так больше, договорились?

– Спасибо вам. Мне очень стыдно. Спасибо.

И, поддавшись, видимо, внезапному порыву, оставил на улице свой необъятный пакет, заскочил в магазин и громко сказал охраннику:

– Простите еще раз. Извините.

Не дожидаясь ответа, выбежал вон. Тут же распечатал чупа-чупс. Снова виновато улыбнулся.

– Помочь тебе дотащить твою поклажу? У меня есть еще минут десять. – Мне почему-то очень хотелось поболтать с ним. Узнать побольше про сурового отца, про братьев и сестер. Про то, какую пищу готовит мама по субботам, и ходят ли они в мечеть.

– Нет, я сам. Мне тут недалеко. Спасибо вам еще раз. Я как-то и сам не знаю… почему так все… что-то я так…

И, не договорив, похоже, окончательно запутавшись, круто развернулся и посеменил в сторону перпендикулярной улицы. Здоровый пакет практически волочился по асфальту. На светофоре мальчишка обернулся и помахал мне рукой…

Через пару дней совсем в другом немецком магазине мне снова пришлось наблюдать бытовую сценку, связанную с воровством. С мнимым воровством, если уж быть совсем точной, и со стереотипами.

Народу в том магазине было не так чтобы очень много, но вполне достаточно. К кассе подошел мальчик лет одиннадцати-двенадцати – стройненький, хорошенький, черненький. Типичный турецкий подросток. Перед ним – тележка, в которую сложены продукты. Как водится, на большую семью. Много-много йогуртов, много-много овощей, несколько упаковок куриных ножек, салфетки, еще что-то. Прежде чем расплатиться, он выудил со дна тележки яркий сиреневый кошелек, расшитый блестящими камешками.

– Вот, я только что подобрал. Он завалился за ящик с капустой. Там много денег внутри. Возьмите, пожалуйста.

Кассирша, скорее всего привыкшая, что добропорядочные граждане чужого не берут, протянула руку, взяла кошелек, заглянула в него на предмет каких-то опознавательных знаков и ахнула:

– Господи, там 600 евро. Какой ты молодец! Ну, спасибо тебе! Наверное, сейчас кто-то вернется.

Очередь зашумела, народ восхищенно рассматривал мальчика. Тот расплылся было в улыбке, потом слегка стушевался и начал выкладывать на ленту свои продукты.

В этот момент со стороны полок к кассе подбежала женщина лет пятидесяти. Большая, бесформенная, в холщовых бежевых штанах, туго обтягивающих полные бедра, и ярко-оранжевой футболке со стразами. На шее – золотые цепочки в несколько рядов. В ушах – тоже золото. Подлетела и заверещала кассирше:

– Bitte, кошелек! Mein Geld… украли. Сумка… здесь. Bitte, Polizei [1]1
  Bitte – пожалуйста. Mein Geld – мои деньги. Bitte, Polizei – пожалуйста, полиция! (Нем.)


[Закрыть]!

Кассирша, поняв из невнятного русско-немецкого потока, что речь идет о пропаже, улыбнулась, кивнула в сторону ребенка – что вот-де, мальчик только что нашел. А сколько денег в кошельке было? И какой он из себя, кошелек этот?

Одному богу известно, что поняла из вышеперечисленного бесформенная тетка. Никто даже опомниться не успел, как она накинулась на мальчика, схватила его за рукав и с криком: «Вор! Polizei! Scheβe [2]2
  Scheβe – дерьмо (нем.).


[Закрыть]!» – попыталась пнуть его посильнее.

Народ как-то даже и не понял сразу, а может, просто не ожидал такой атаки. Ребенок отшатнулся и хотел было сбежать куда подальше, но, судя по всему, сообразил, что на ленте лежат его продукты и отступать некуда. Я вмешалась в ситуацию на долю секунды быстрее, чем обалдевшая кассирша.

– Алё, – говорю по-русски, – дама! Меньше темперамента немного. Обороты сбавьте, будьте так любезны. Ребенок НАШЕЛ ваш кошелек и вернул на кассу. Орать прекратите немедленно и не смейте трогать мальчика.

Тетка, все еще держа испуганного мальчонку за рукав, оскалилась золотыми зубами – вероятно, еще не успела сменить в иммиграции коронки – и, повернув ко мне голову, громко рявкнула:

– Чё! Ты с ним, что ли? Ворье турецкое! И эта туда же!

– Lassen Sie das Kind bitte endlich in Ruhe [3]3
  Оставьте же, пожалуйста, наконец ребенка в покое! (Нем.)


[Закрыть]! – достаточно агрессивно произнес парень, стоявший в самом конце очереди. Народ загомонил, зашумел, очередь зашевелилась и как-то сплотилась, что ли.

Кассирша, придя наконец в себя, обратилась ко мне:

– Что говорит эта женщина? Спросите ее на вашем языке, какого цвета был кошелек и сколько там было денег?

Пожилой мужчина с бледно-желтой дыней в вытянутых руках, не понимающий по-русски, но уловивший злобные интонации, пробормотал:

– Вот кого в полицию сдавать-то надо! Какая неблагодарность!

– Дама, – говорю, – возьмите уже себя в руки наконец, прекратите истерику и скажите, пожалуйста, положив правую руку на левую половину груди, сколько денег было в вашем кошельке. И как он выглядел. А то полицию сейчас вызову я. Эти люди вас просто не понимают. Уверяю вас, такое вот нападение на ребенка может кончиться для вас большими неприятностями. Я позабочусь об этом, если вы не остановите этот гнусный балаган.

Тетка же, так и не выпуская рукава мальчика, зыркнула на меня густо подведенным глазом, сообразила, видимо, что дело пахнет керосином, и сменила тактику.

Повернувшись к кассирше вполоборота и выпятив вперед мощный бюст, вкрадчиво проговорила:

– Кошелек Blau! Нет. Dunkelblau [4]4
  Blau – синий, dunkelblau – темно-синий (нем.).


[Закрыть]. Нет… Как это… Фиолетовый! И там еще такие бусинки пришиты были. Скажи ей! – Выпяченный подбородок в мою сторону.

– Мадам, ребенка выпустите. Он чуть не плачет уже. Это раз. Тыкать мне не надо. Это два. Ссориться со мной очень не советую. Это три. Сколько денег в кошельке было?

Хабалка наконец отпустила бедного парнишку и совершенно другим голосом, заискивающе, проговорила:

– 600 евро. Денег же совсем нет. На социал живу. Вот, все и пропало.

Я перевела кассирше. Да, фиолетовый, 600 евро внутри.

Та посмотрела на женщину неодобрительно и сквозь зубы пробормотала:

– Возьмите и пересчитайте. Как не стыдно!

И, не глядя, отдала ей кошелек. После этого наконец начала пробивать продукты турецкого «героя», довольного тем, что его наконец отпустили, и нервно запихивающего покупки в пластиковые сумки. Щеки мальчика пошли красными пятнами. Он, похоже, не привык к такому ажиотажу вокруг своей персоны, не понял, естественно, ни одного слова по-русски, но явно сообразил, в чем его подозревали.

Тетка же, сорочьим движением пересчитав деньги в кошельке и обнажив золотой оскал, хмыкнула удивленно:

– Надо же! Все! Ничего не упер. Не успел, наверное, зараза.

И, не говоря больше ни слова, повернулась к выходу.

Параллельно с ней собрался выходить и мальчик. Поравнявшись с дверями, он чуть-чуть приотстал, боясь, наверное, очередной атаки, подождал, пока между теткой и ним пройдет кто-то еще, и только после этого вышел из магазина.

И снова перед глазами всплыли проклятые козинаки, украденные нами, и терпкий запах акации, и променад, и первое, страшное, столкновение с миром за пределами уютных бабушкиных ладоней, янтарного мундштука и начальственной «Волги» с личным водителем.

Словно кто-то властной рукой перелистнул календарь назад, туда, где я могла быть просто Микой. Не Микаэлой, не Мишель, не фрау доктор, а просто Микой. Девочкой, которая верила, что дедушка может все-все-все – может быть, даже сделать афганцу Ване новые ноги. И от этой веры было так тепло, так спокойно, так уютно – у взрослой, выросшей Мики этого давно нет. Успех есть, признание, любовь, друзья, победы, семья – все есть. А веры в чудо и в то, что все можно изменить, давно нет. Как давным-давно нет в живых и дедушки с бабушкой.