Текст книги "Данте Алигьери"

Автор книги: Анна Ветлугина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава девятая
ПОЭТИЧЕСКИЕ БЕСЕДЫ

Продолжим реконструировать первую часть «земной жизни» нашего героя, протекавшую в родном городе.

Друг Данте, поэт Гвидо Кавальканти был женат на дочери гибеллина Фаринаты дельи Уберти, официального врага рода Алигьери. Считал ли сам Данте Фаринату врагом?

Действительно, предки Данте, будучи гвельфами, дважды пострадали от гибеллинского лидера Фаринаты. В первый раз это произошло в 1248 году, когда гибеллинам на помощь пришла конница императора Священной Римской империи Фридриха II. Тогда всех влиятельных гвельфов изгнали за пределы Флоренции, а их дома разрушили. Не прошло и трех лет, как они вернулись, накопили силы и в 1258 году прогнали Фаринату и всех его сторонников. Те обосновались в Сиене и при поддержке короля Сицилии Манфреда (внебрачного сына Фридриха II) в 1260 году сделали ответный ход, разбив гвельфов наголову близ замка Монтаперти на реке Арбии. Об этом сражении Данте упоминает в III песни «Чистилища».

По итогам битвы при Монтаперти гибеллины завоевали почти всю Тоскану, кроме Лукки. Правители гибеллинских городов собрались в Эмполи, чтобы решить судьбу края. Тогда прозвучал призыв полностью разрушить Флоренцию, как рассадник гвельфской заразы, потому, что «только сам факт существования этого города может восстановить мощь партии гвельфов». Жителей планировалось расселить по другим городам. Члены гибеллинского собрания горячо поддержали эту идею, но вмешался Фарината дельи Уберти. Как пишет в своем труде «История Флоренции» («Istorie fiorentine») Никколо Макиавелли, Фарината «стал открыто защищать Флоренцию, говоря, что приложил много труда и подвергался многим опасностям только для того, чтобы жить на родине, что теперь отнюдь не склонен отвергнуть то, к чему так стремился и что даровано было ему судьбой, а, напротив, скорее станет для тех, у кого иные намерения, таким же врагом, каким он был для гвельфов; если же кто-либо из присутствующих страшится своей родины, пусть попробует сгубить ее, – он со своей стороны выступит на ее защиту со всем мужеством, которое воодушевляло его, когда он изгонял гвельфов».

Такое заявление поставило партию гибеллинов на грань раскола. Чтобы избежать конфликта, граф Гвидо Новелло, организовавший собрание, снял «флорентийский» вопрос с повестки. Флоренция отделалась разрушением пяти загородных замков и уступила Сиене все спорные территории.

Надо заметить, флорентийцы никоим образом не выразили Фаринате благодарности за спасение города. Даже наоборот. Когда в 1266 году покровитель гибеллинов Манфред погиб в сражении при Беневенто, гвельфы заручились поддержкой неаполитанского короля Карла I Анжуйского, разбившего в той битве германцев, и в ночь на Пасху 1267 года навсегда выгнали гибеллинов из Флоренции. Так вот, особенно сурово победители поступили с родом Уберти: многих убили, все их дома, обсыпав солью, разрушили, постановив оставить «проклятое место» пустым и не строить здесь ни одного здания[37]37
  36 башен клана Умберти находились на нынешней площади Синьории (Пьяцца-делла-Синьория), сменившей несколько названий (площадь Приоров, площадь Великого герцога, площадь Нации).


[Закрыть]. И потом еще долгое время потомкам Уберти под страхом смерти запрещалось появляться в городе, хотя другие изгнанники имели шанс получить амнистию. Данте отразил все это в VII песни «Чистилища».

К счастью для себя, Фарината умер раньше этих событий, в 1264 году. Но ему ухитрились досадить даже после смерти. В 1283-м его осудила инквизиция как еретика и эпикурейца.

Что касается личного отношения Данте к официальному врагу своего рода, то оно ясно выражено в X песни «Ада». Фарината спрашивает у нашего героя:

 
«Поведай мне: зачем без снисхожденья
Законы ваши всех моих клеймят?»
 
 
И я на это: «В память истребленья,
Окрасившего Арбию в багрец,
У нас во храме так творят моленья».
 
 
Вздохнув в сердцах, он молвил наконец:
«Там был не только я, и в бой едва ли
Шел беспричинно хоть один боец.
 
 
Зато я был один, когда решали
Флоренцию стереть с лица земли;
Я спас ее, при поднятом забрале»[38]38
  Ад. Песнь X: 83–93.


[Закрыть].
 

* * *

Данте сидел в бывшем кабинете отца, в очередной раз пытаясь разобраться в его документах. Это оказалось непросто, хотя почерк старого Алигьеро выглядел понятным и даже красивым. Но старик старался лишь при составлении списка пожертвований или записи дел не особо существенных, вроде покупки ковра и выбора подарка учителю Франческо. Как только речь шла о ростовщичестве – буквы превращались в непотребные каракули и приходилось буквально разгадывать каждое слово. К тому же сын подозревал, что о самых запутанных делах папаша вовсе не делал никаких записей.

В дверь робко постучали. Такую «деликатность» проявлял братец Франческо, когда ему требовались деньги.

– Заходи, – разрешил Данте, не отрываясь от отцовских закорючек. Младший брат нерешительно потоптался на пороге, проявляя уважение.

– Опять все потратил? – строго спросил старший. – И на что? На учебу? А я вот слышал, будто ты собираешь веселые компании с лютнями и виолами.

– Какие виолы? – скорбно вздохнул Франческо. – Одна лютня была, и то мы сами играли. И учусь я, как муравей, – ежедневно и до кровавого пота.

Данте сочувственно покивал:

– Да уж! Безгранично всемогущество Божие, если он способен создавать муравьев не только разумных, но и склонных к самопожертвованию. Но я не об этом. Мне интересно другое. Вчера на улице я совершенно случайно имел счастье лицезреть моего брата в новом костюме, расшитом золотом. Будучи заинтересован еще более, я пошел к твоему учителю. Я был уверен, что ты задолжал ему, но все уроки оказались оплачены. В свете вышесказанного становится непонятно: откуда мой брат взял деньги на роскошную одежду?

Франческо замялся:

– Ну… вы же, любезный братец, даете мне причитающиеся деньги.

Благородное лицо Данте потемнело:

– Франческо, не делай из меня дурака. Я умею считать не хуже тебя. Такой костюм стоит пол года твоего обучения. Ты играешь в кости? Не смей отпираться, я все равно все выясню. К сожалению, я не мог повлиять на отца, но уж тебе-то не позволю позорить славного рода рыцаря Каччагвиды, отдавшего жизнь за освобождение Гроба Господня. Ну? Ты будешь отвечать?

– Я не играю, – выдавил юноша, – это деньги отца.

– Как это? Он завещал тебе содержание, которое я выплачиваю до твоего совершеннолетия. И также дом с участком земли у третьего круга стен.

– Помимо этого он оставил мне еще часть средств, – признался Франческо.

– Почему я ничего не знаю об этом?

Младший брат густо покраснел и опустил голову.

– Понятно, – усмехнулся старший, – ты решил стать ласковым телком, сосущим двух коров. А отец… тоже мне, сеятель справедливости…

Франческо переминался с ноги на ногу.

– Братец, мне очень стыдно, – наконец промямлил он, – вы, конечно, теперь перестанете мне платить, и это справедливо. Только, пожалуйста, не вычеркивайте меня из вашего сердца.

– Перестану? – удивился Данте. – Отчего же? Я не хочу уподобляться виноградарям из Писания, которые потребовали увеличить себе плату, когда узнали, что другие работали меньше.

– Правда? – Франческо просиял. – Какой же у меня брат праведный!

– Только ты тоже будешь мне должен кое-что, – продолжал старший, не слушая младшего, – во-первых, ты обязуешься мне помогать, когда станешь совершеннолетним. Если меня постигнут трудности, ты выручишь деньгами и не возьмешь за это с лихвой. А во-вторых, я запрещаю тебе упоминать имя нашего отца.

От удивления юноша даже глаза выпучил:

– Как это «запрещаешь упоминать»?

– Очень просто. Я не хочу ни произносить, ни слышать его имени. И тебе советую забыть о нем. Мне стыдно за наше родство. Из-за таких, как он, Флоренция из благородной аристократки превратилась в гулящую девку.

– Но… – Франческо растерялся, не зная, как реагировать на столь решительное заявление.

– Иди, братец, – сказал ему Данте, – а то как бы я не передумал насчет двух коров.

Когда шаги брата по лестнице затихли, Алигьери аккуратно собрал отцовские записи и положил их в камин. Разжег огонь, сел на скамью напротив и задумался. Неужели все-таки он виноват в смерти отца? Интересно, если у человека есть способности к колдовству, – могут ли они проявиться непроизвольно? Хотя почему же «непроизвольно»? Не он ли сам периодически представлял, как пошла бы жизнь, если бы отца не стало. А мысль явленная – уже действие. Сказал же Христос: «…всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем»[39]39
  Мф. 5:28.


[Закрыть].

Вдруг до него дошел буквальный смысл этой фразы. С ужасом он подумал о Беатриче и поспешно начал представлять ее в небесном сиянии – так, как она являлась ему во сне. Потом перед внутренним взором предстала смеющаяся Джованна-Примавера…

– Братец, а братец? – раздался шепот. Дверь приоткрылась, в щель просунулась голова Франческо.

– Кажется, я приказал тебе убираться отсюда. – В голосе Данте не звучало ни нотки братской любви.

– Там Форезе, с важной вестью, – прошептал Франческо и совершенно бесшумно исчез.

Через минуту толстяк, отдуваясь, вполз в комнату. Лицо его выражало крайнее изумление.

– Не напрасно воссиял свет нашей дружбы, – изрек он, переведя дух, – ты везунчик, Алигьери. Я думал – после вчерашнего наш первый поэт и видеть тебя больше не захочет. Ан нет! Вот прислал приглашение, да еще наговорил кучу благостных слов вдогонку. Пойдешь? Я бы на твоем месте поспешил. Это ведь не поэтическая вечеринка, а личный визит. Гвидо Кавальканти зовет к себе нечасто.

…Данте шел через площадь Приоров к дому первого поэта. Площадь эта возникла вопреки планам градостроителей. Во времена древней Римской империи на ее месте располагался театр. Позднее он пришел в запустение, и к его стенам предприимчивые отпрыски семейства Уберти пристраивали свои многобашенные жилища, которые после известных событий сровняли с землей.

Гвидо Кавальканти, имевший прямое отношение к опальному роду, сумел сделать жест, выражающий поддержку политики Рима: он вступил в брак с Биче дельи Уберти, дочерью вожака гибеллинов Фаринаты, в преддверии официального примирения гвельфов и гибеллинов, которого добился папский легат Латино в 1280 году. Во всяком случае, так говорил сам Гвидо. Злые языки, однако, судачили, что никакой симпатии к понтифику и близко не было. Первого поэта связывало с тестем общее мировоззрение, которое папа римский уж точно не мог разделять: Фарината слыл убежденным последователем учения Эпикура. Вполне возможно, так оно и было. Венчался – то Кавальканти в 1267 году, аж за 13 лет до того самого примирения!

Данте вошел в дом тайного эпикурейца, снаружи мало чем отличавшийся от его собственного. Такие же серые стены и окна-бойницы. Зато внутри…

На этот раз Гвидо вообще не предложил закусок, ограничившись одним вином. Данте вспомнил: Кавальканти славился не только своими великолепными канцонами, но и редкостным скупердяйством.

Первый поэт Флоренции уселся напротив гостя и стал бесцеремонно его разглядывать.

– Значит, «любовь, любить велящая любимым»? Откровенно говоря, я не ожидал встретить такое в компании пьянчужки Форезе. Кстати, если ты хочешь войти в возвышенный круг истинной поэзии, тебе следует перестать с ним водиться.

– То есть неправильные связи могут пагубно сказаться на уровне моего поэтического мастерства? – уточнил Алигьери. – Продумывайте фразу, прежде чем произнести ее, дабы она не звучала столь смехотворно и недостойно Гвидо Кавальканти.

– Э, да у тебя не только в поэзии язык подвешен. Говорят, ты учился на факультете правоведения? Может, нанять тебя, мне как раз нотариус нужен.

Данте повертел в пальцах кубок:

– Хорошее дело. Вот только душа моя отвернулась от юриспруденции, ей милее общество мадонны Философии.

Гвидо захохотал:

– Мы видели вчера твою мадонну. Неплохой выбор, только уж очень она суровая. Весь вечер говорила о богадельне, которую построил ее отец.

Алигьери удивленно поднял брови:

– Да? А мне показалось, что она, напротив, весела и дружелюбна. Не зря же ее прозвали Весной.

– Весной? Это которая Джованна? – нахмурился Гвидо. – Так ты влюблен не в Биче деи Барди, дочку Фолько Портинари?

– Нет. – Данте произнес это нарочито небрежно и ощутил странное чувство нереальности происходящего. Будто они с Кавальканти разговаривали во сне, и Беатриче незримо присутствовала где-то рядом. Он даже разглядел укор в ее глазах. Стало страшновато. Однако первый поэт никаких странностей не заметил, только щедрее, чем обычно, подлил своему гостю вина.

– Совершенно неважно, каково ее имя, – заметил Гвидо, – главное, она дает тебе пищу для чувства, без которой поэт мертв. По большому счету даже неважно, как возлюбленная выглядит – ведь мы видим ее только глазами тела, но не зрением рассудка. То есть мы не можем познать ее умом в качестве возлюбленной. Значит, она может быть какой угодно.

– Даже уродливой? – усмехнулся Алигьери.

– Ну нет, разумеется, она должна быть красивой, иначе Амор не станет утруждать себя натягиванием тетивы. Я говорил не о внешней оболочке. Так все-таки: как ее зовут?

– Амор не любит, когда выдают его тайны, – уклончиво ответил Данте. – К тому же это может быть вовсе и не она. Наши сердца порой так переменчивы.

Они немного посмаковали вино в молчании. Затем Кавальканти с убедительностью произнес:

– Настоящая любовь подобна лихорадочному жару, который воспламеняет душу, делая ее способной создавать сладостные канцоны. Правда, эскулапы полагают, что такое состояние разрушает здоровье. Во всяком случае, так говорит мой приятель, врач Якопо да Пистойя. Он очень меня ценит и даже посвятил мне один из своих трактатов.

Данте почтительно покивал.

– Однако разрушительная яркая страсть, заставляющая умолкнуть блеклую добродетель, – непременная спутница поэта, – продолжал Гвидо. – Ты должен научиться пользоваться этим состоянием, извлекая из своей мадонны выгоду, которая бы покрыла причиненные страдания.

– Боюсь, мои страдания слишком глубоки, их не искупить простой выгодой. – Данте говорил с улыбкой, маскирующей серьезность тона. – Думаю, месть должна быть более изощренной. Я сделаю явленной ее божественную природу.

– Джованны? – Гвидо зашелся в приступе смеха, пролив полкубка своего драгоценного вина. – Ты правда влюблен в Джованну? Тебе понадобится изрядная проницательность, ибо сие спрятано у названной дамы очень глубоко.

– Не беспокойся, мессир Кавальканти, я умею искать и находить.

С этими словами Алигьери решительно взял винный кувшин и налил себе бокал до самых краев.

Первый поэт неожиданно холодно заметил:

– Вот как? Знаешь ли, есть вещи, которые лучше не искать и уж тем более – не находить.

Данте тогда еще раз вспомнил о скупости Гвидо. Может, не стоило вести себя так бесцеремонно? Однако об истинной причине внезапного изменения настроения Гвидо он узнал гораздо позже.

Глава десятая
РОДСТВЕННИКИ

Одна из башен, расположенных в историческом центре Флоренции на виа-дель-Корсо, 31–33, по сей день носит имя Донати (Торре-деи-Донати). Она четырехугольная, встроена в линию зданий. В ее стене можно разглядеть специальные отверстия, в которые крепились строительные леса, ведь первый башенный кран появился лишь в начале XX века. Неподалеку возвышаются другие башни, принадлежавшие семейству Донати, молчаливо свидетельствующие о былом величии их хозяев. В том же районе находятся башни Черки, лютых врагов Донати. А во дворах между ними когда-то стояло несколько домов, принадлежащих роду Алигьери. Вот так тесно все сплеталось на узких флорентийских улочках.

Когда гвельфы раскололись на белых и черных, отношения между разнопартийными соседями накалились и муниципалитет решил хоть как-то изолировать противников друг от друга. Для этого разрушили часть построек в конце переулка, вследствие чего образовалась «аллея скандала», до сих пор открывающая вид на здания, стоящие справа от башни Донати.

Итак, род Донати, законной супруги нашего героя, был известен во Флоренции с XI века. Располагая дорогостоящей недвижимостью и крупными земельными угодьями, Донати активно влияли на городскую жизнь. После принятия «Установлений справедливости» авторства делла Беллы всем представителям рода Донати пришлось потесниться, от городских дел их отстранили и, вероятно, многие тогда позлорадствовали. Однако такой сильный клан невозможно сбросить со счетов одним махом. Конечно же, Донати немедленно стали в оппозицию и начали готовить реванш.

К 1288 году лидером рода, бесспорно, стал Корсо Донати. Дата рождения его неизвестна, судя по всему, он старше Данте. За непомерное высокомерие он снискал прозвище Барон, несмотря на то, что остальные флорентийские нобили скромностью и кротостью уж точно не отличались. Именно Корсо своей яростной активностью расколол гвельфов на черных, во главе которых встал, и белых, принадлежащих партии Вьери Черки, именно Корсо впоследствии лишил Данте родины. При помощи французов, а конкретно – войска Карла де Валуа – лидер рода Донати в 1302 году развязал войну с партией белых гвельфов во главе с Вьери Черки и победил их. А побежденных во Флоренции традионно отправляли в изгнание.

Корсо Донати планировал стать единоличным правителем Флоренции, но удача отвернулась от него. В 1308 году его предали товарищи по партии, объявив изменником. Он был убит при попытке бежать из города.

Корсо Донати можно назвать личным врагом нашего героя. Неприязненны ли были их взаимоотношения? Не факт, ведь Данте дружил с Форезе, братом Корсо. Хотя трудно представить себе, что наш герой мог испытывать симпатию к самодовольному Барону. В «Божественной комедии» упомянуты оба брата и их сестра Пиккарда. Есть там и другие имена из рода Донати. Только о своей супруге Джемме Донати поэт не написал ни строчки.

* * *

Флорентийские улочки плавились от жары. Во двориках, источая аромат, увядали листья лимонных деревьев. Кое-где в тени домов лежали изнеможенные свиньи. Брезгливо подергивая ушами, они пытались отогнать наглых мух, но те и не думали пугаться.

По этому раскаленному царству решительно шла Джемма. На ней были надеты, как полагается молодой аристократке, без всяких скидок на погоду, – два платья из тяжелых тканей. Верхнее, высоко подобранное, имело широкие рукава с разрезами, позволявшими увидеть драгоценные застежки нижнего платья, наглухо застегивающегося высоко под шеей. Наряд девушки дополнял такой же теплый и плотный красный платок, замотанный вокруг головы наподобие покрывала. Дойдя до перекрестка, она замедлила шаги, остановилась в раздумье. Потом опасливо огляделась. Вокруг царила пустота, никто из флорентийцев не решился выйти из дома в такую жару. Значит, и тот, к кому она шла, наверняка на месте. Джемма поправила платок и, повернув направо, пошла еще быстрее, чем раньше.

Перейдя виа-Пальмиери, она остановилась у подножия огромной серой башни, венчавшей один из домов ее родственника Корсо Донати.

За последние годы он приобрел во Флоренции немалое влияние. Правда, его скорее боялись, чем уважали. Он окружил себя отчаянными головорезами, которым ничего не стоило совершить набег на дом какого-нибудь неугодного пополанина или даже аристократа, поджечь его или разгромить. Когда мессир Корсо проезжал со своей свитой по флорентийским улицам, многие выкрикивали: «Да здравствует Барон!»

Джемма приходилась ему троюродной сестрой. Она виделась со своим знаменитым братом только по случаю – в церкви или на праздниках, и так же, как многие флорентийцы, побаивалась его. Прежде чем попросить его о помощи, она долго колебалась. Но кроме него обратиться было не к кому. Старый Манетто лежал, сраженный апоплексическим ударом. А сносить насмешки Лаисы ей было больше не под силу.

Корсо, лежа на кровати, пускал лезвием кинжала солнечных зайчиков.

– Дочь вашего родственника, мессира Манетто Донати, – доложил слуга. Барон кивнул, продолжая следить глазами за пятнышками света. Скоро за дверью послышались легкие девичьи шаги. Джемма минуты две нерешительно топталась за дверью. Корсо в это время пытался убить муху плевком. Получилось только повредить крыло. Насекомое взлетело, но как-то криво. Не вписавшись в проем окна, шлепнулось на подоконник. В этот момент троюродная сестра наконец собралась с духом.

– Слава Христу! – поприветствовала она родственника.

– Во веки веков, – отвечал тот, пытаясь дотянуться до мухи кончиком кинжала. – Какая редкая птица ко мне пожаловала. С чем пришла, сестренка?

Она, смущаясь, развернула гобелен, который делала несколько месяцев. На тканой поверхности цвели цветы. Над ними летали райские птицы.

– Это вам, братец, я недавно выткала…

– Ну ничего себе! – Корсо разглядывал работу. Вещица выглядела на редкость изящно. – Не ожидал. Правда сама? И служанки не помогали?

– Нет, – кротко отвечала девушка.

– Не знал, что в нашем роду есть такие мастерицы. Прямо чудо!

– Я рада, что вам понравилось. Отец передает вам привет. А мне пора возвращаться к маме. Прощайте.

Произнося эти слова, она скорбно потупилась, став похожа на ангела с богатого надгробия. Корсо с интересом рассматривал ее.

– Послушай, – вдруг спросил он, – а с чего это вдруг тебе вздумалось дарить мне подарки? Мы с тобой вроде бы не слишком дружны. И почему ты пришла сама? Разве у вас в доме нет прислуги?

Джемма вздохнула так горько, что это походило на всхлип.

– Я хотела повидать братца и…

– Тебе не идет притворство, – перебил ее Барон, – давай, говори, с чем пришла. Видно же, что у тебя какой-то умысел. Говори, а то рассержусь.

– Понимаете… – Джемма замялась, – мой жених…

– Пьяница и разгильдяй? – хохотнул Корсо. – Сочувствую тебе, сестренка. Ничего не поделаешь, ты просватана. Теперь, чтобы отказаться, нужно заплатить кругленькую сумму, а то может дойти и до вендетты. Думаю, твои родители навряд ли согласятся на такое.

Проговорив сию тираду, Барон снова плюнул на несчастную муху, делающую попытки взлететь.

– Вы не так поняли меня, мессир Корсо, – робко возразила девушка, – я рада выбору моего отца. Молодой Алигьери – достойный человек, но… почему-то он не торопится связать себя узами брака. А мои годы идут. Мне уже двадцать, все подруги давно замужем. Вы – мой родственник, в городе вас все уважают, вот я и решилась… Вы могли бы, допустим… напомнить ему, что… – Совсем смутившись, она замолчала.

– О да, я могу напомнить! – подтвердил Корсо. – Не забудет до самой смерти. Только он у тебя гордый. Скажет мне что-нибудь некуртуазное, а я не смогу сдержаться и отвечу. Лучше уж послать к нему в качестве напоминальщиков моих приятелей. Правда, после разговора с ними его могут найти в канаве с перерезанным горлом. Тогда можно будет просватать тебя за кого-нибудь другого.

– Нет, нет, не надо, – испугалась Джемма, – пусть будет, как есть, я лучше подожду.

– Как знаешь, сестренка. – Барон, зевнув, спрятал кинжал в ножны. – Правда я бы на твоем месте не дожидался слишком долго.

…Жара стала терпимее, горожане понемногу выползали из жилищ. Через площадь навстречу Джемме шли два молодых человека, в одном из них она признала своего жениха, второй был ее родственник, поэт и пьяница Форезе Донати. Алигьери, посланный ей Богом в качестве предполагаемого спутника жизни, громко рассуждал об Аморе и возвышенной сущности женской красоты.

– Не… Джованна, все же, Джованна не в состоянии отвечать этому… как его, ик… идеалистическому построению миросозерцания… – перебил его Форезе. По голосу родственничка Джемма поняла, что тот, как обычно, пребывает под влиянием винных паров. – А вот… ик! Смотри! Дева, наделенная изящной поступью и… ой, какое знакомое лицо! Это же…

– Сия синьора прекрасна, – согласился Алигьери, – я не против почтить ее канцоной, разумеется, если она не против.

Данте решительно двинулся к Джемме, не обращая внимание на непонятные знаки, которые почему-то подавал ему приятель.

– Сальве[40]40
  Ит. salve – привет.


[Закрыть], благородная дева, – начал он и осекся. Форезе, со всей силы толкнув его в бок, прошипел:

– Осел! Это же твоя невеста!

Данте покраснел:

– Простите меня, синьора, я так спешу нынче! До встречи! – пробормотал он виновато и быстро ретировался в ближайший переулок. Толстяк догнал его не сразу – видимо, заглаживал родственной беседой неприятное впечатление. Наконец послышались его шаги и шумное дыхание. Алигьери не обернулся, продолжая неторопливо идти.

– Еще и отворачивается! – возмутился Форезе. – Нет чтобы «спасибо» мне сказать! В следующий раз будешь сам выпутываться, посмотрим, как у тебя получится.

– Ты преувеличиваешь, Биччи, – скучающим тоном возразил Данте, – что я такого сделал? Ну не узнал ее! Разве мы часто видимся?

– Все же у тебя не армия невест, а всего одна. Мог бы и запомнить. А не восхищаться у нее на глазах Джованной.

Данте сказал, вложив в свой голос как можно больше назидательности:

– Ты же не боишься, будучи женатым, ходить к девкам. Ах, бедная твоя жена, пока ее муж поит вином падших женщин, у нее нет даже денег на дрова, ночами она дрожит от холода, протягивает руку, дабы нащупать муженька. Разумеется, его нет. Он развлекает жриц любви.

Форезе нахмурился, собираясь гневно ответить. Но добродушный характер и лень перевесили. Толстяк, привалившись к стене ближайшего дома, сделал трагическое лицо.

– О да, мы страшно бедны. – Он всхлипнул. – И к продажным дамам мне приходится ходить с единственной целью: согреться. Нелла поделилась бы со мной одеялом, но за ней строго следит ее мать. Старая карга ненавидит меня за то, что я помешал ей выдать дочку за одного из графов Твиди. Понимаешь?

Алигьери солидно кивнул.

– Только ты понимаешь меня! – прорыдал Форезе. – Кстати, – переменил он тон, – если жена не нащупала меня, это еще не значит, что я у проституток. Может, я пошел на заработки. Однажды так оно и было. Вот слушай:

 
Средь ночи кашель на меня нашел,
Укрыться было нечем – вот причина,
И я не выспался, но все едино.
Чуть свет уже на промысел пошел.
 
 
Понять нетрудно, до чего я зол:
Ведь вместо клада – что за чертовщина! —
Или хотя бы одного флорина
Я Алигьеро средь могил нашел.
 

– Кого ты нашел? – переспросил Данте, не веря своим ушам.

– Твоего папашу, разумеется, – не моргнув глазом, ответил толстяк. – Он почему-то был завязан в узел, вот только не знаю – в Соломонов иль в какой другой.

– Иди проспись! – гневно прервал Алигьери. – Как ты смеешь смеяться над моим отцом?

– А ты над моей Неллой? – парировал Форезе.

– Я лишь говорю о твоем к ней отношении.

– Я тоже. Ты ведь ни разу не был на могиле отца. Сказать кому – так не поверят.

– Отчего ж не поверят? В людной Фьоренце нет стольких жителей, столько кривотолков и всяких измышлений возникает каждый день. Все слабы рассудком и верят всякому вранью. Даже в церквях падки лишь на остроты да на ужимки. Что уж говорить о друге? Да и друг ли ты мне? Может, просто ходишь за мной, преследуя какую-нибудь свою цель?

На этой последней фразе миролюбие Биччи наконец закончилось. Побагровев от ярости, он закричал:

– Он еще смеет подозревать меня в корысти! Да ты сам постоянно клянчишь у меня деньги! Все знают: твой папаша уговаривал старого Манетто отдать за тебя Джемму целых две недели, потому что вашему роду, кроме фамильной гордости, похвалиться нечем!

– Что ты сказал?! – Рука Данте выхватила кинжал. В этот момент в переулок с криками влетели всадники. Приятели инстинктивно вжались в стену. И вовремя: там, где они только что стояли, пронесся вороной конь. Другой заржал, резко осаженный всадником.

– Эй, Биччи! Опять слоняешься без толку? – донеслось сверху.

– Отчего же, многоуважаемый Барон, – ответствовал Форезе, аккуратно поправляя скособочившийся кафтан, – я занят крайне важным делом. Ищу свою голову, потерянную давеча где-то на этой улице.

Корсо Донати (это был именно он) захохотал:

– Я и говорю «без толку». У тебя никогда не было головы на плечах, Форезе. Или я не прав?

– Разумеется. Ты всегда прав, мессир Корсо, ибо правда любит сильных.

– Да-да. – Барон рассеянно комкал поводья. Вороной нетерпеливо переступал, ожидая команды. – А кто это с тобой? Не наш ли будущий родственник?

Алигьери сдержанно поклонился.

– Кажется, правовед… – припомнил Корсо, – полезное ремесло и весьма доходное. К чему тратишь время на дурную компанию?

Форезе скорчил обиженную гримасу:

– Э, мессир, мы все же с вами братья. Зачем поливать родню помоями?

Барон, не удостоив толстяка вниманием, продолжал внимательно разглядывать его спутника. Решив что-то для себя, он обратился к Данте неожиданно любезно:

– Сегодня во дворце Моцци собрание. Будут Фрескобальди, Донати, Портинари и многие другие уважаемые люди. Предлагаю тебе примкнуть к моим друзьям, мы как раз направляемся туда.

– Благодарю, любезнейший, – учтиво ответил Алигьери, – только боюсь, я не смогу найти себе там занятие.

– Хм! – Корсо даже свесился с лошади, чтобы посмотреть Данте прямо в лицо. – А зачем же ты учил свое правоведение? Ради корысти или для пользы отечества?

– Разумеется, второе.

– Тогда вперед. Мы будем обдумывать новые законы для милой Фьоренцы, может случится польза и от тебя. Нужно, чтобы наше законодательство пришлось по нраву многим и выгодно отличило нас от соседей.

Барон вознаградил себя за неудобную позу, разглядев явное воодушевление в глазах собеседника.

– Совершенный свод законов – к такому стоит стремиться, – подхватил Данте, – но только при чем тут соседи? Мне кажется, гораздо более прекрасным сделать общее законодательство для всей Италии.

Лицо Корсо потемнело, он снова сел прямо и крепко сжал поводья мускулистой рукой.

– Ты рассуждаешь, как гибеллин, – наконец сказал он, не скрывая разочарования. – Это странно: ты ведь из гвельфской семьи. Будем надеяться, в тебе говорит неразборчивая молодость. Мне ясно только одно: я поторопился с приглашением. Нужно узнать тебя поближе и тогда, может…

Не договорив, он пришпорил коня и поскакал по переулку. За ним последовали остальные всадники.

– Боюсь, мне будет трудно запомнить свою невесту, – задумчиво сказал Данте, глядя им вслед, – сегодня я познакомился с еще одним Донати, и это не прибавило мне уважения к вашему роду.

– Хочешь бесплатный совет? – спросил Форезе. – Бойся разозлить Корсо. Тебе это аукнется очень больно, не то что со мной, хотя я тоже умею постоять за себя. Ну, прощай.

И толстяк, возмущенно сопя, ушел.