Текст книги "Алтайские сказки"

Автор книги: Анна Гарф

Соавторы: Павел Кучияк
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Анна Гарф
Павел Кучияк
АЛТАЙСКИЕ СКАЗКИ

Предисловие

В 1937 году мы купили двух лошадей, заседлали их, взяли с собой винтовку, нож, сухари, сахар и выехали верхом из города Ойрот-Тура в долины и горы Алтая.

Мы слушали голоса птиц. Смотрели, притаясь, как маленький сыгырган – сеноставка режет зубами траву и ставит ее в большие стога. Ночью мы находили дорогу по звездам, днем по солнцу.

Мы видели снежную вершину горы Белухи и пили черную воду Золотого озера.

В то лето к нашему костру часто приходили охотники, и длинными ночами они пели удивительные сказки.

Нам довелось послушать знаменитого на Алтае старика Улагашева, и сказителя Сабашкина, и слепую девушку Казак Какпоеву, и молодого колхозника Кыргызакова.

А теперь эти сказки мы хотим рассказать вам, чтобы и вы вместе с нами порадовались.

Анна Гарф, Павел Кучияк

Сартак-пай

На Алтае, в устье реки Ини, жил Сартак-пай. Коса у него до земли. Брови – точно густой кустарник. Мускулы узловаты, как нарост на березе, – хоть чашки из них режь.

Еще ни одна птица не пролетала мимо головы Сартак-пая: он стрелял без промаха.

Копытных зверей, бегущих вдали, всегда метко бил Сартак-пай. В когтистых зверей он целился ловко.

Не пустовали его арчемаки[1]1
  Арчемаки – кожаные мешки, перекинутые через седло.


[Закрыть]. К седлу всегда была приторочена жирная дичь. Сын Адучи-Мерген, еще издали услыхав топот иноходца, выбегал навстречу отцу, чтобы расседлать коня. Сноха Оймок готовила старику восемнадцать блюд из дичи, десять напитков из молока.

Но не был счастлив, не был весел прославленный богатырь Сартак-пай. Он день и ночь слышал плач зажатых камнями алтайских рек. Бросаясь с камня на камень, они рвались в клочья. Дробились в ручьи, натыкаясь на горы.

Надоело Сартак-паю видеть слезы алтайских рек, надоело слушать их немолчный стон. И задумал он дать дорогу алтайским водам в Ледовитый океан. Сартак-пай позвал своего сына:

– Ты, дитя, иди на юг, а я на восток пойду.

Адучи-сын пошел к горе Белухе, поднялся туда, где лежит вечный снег, стал искать пути для реки Катунь.

Сам богатырь Сартак-пай отправился на восток, к жирному озеру Юлу-Коль. Указательным пальцем правой руки Сартак-пай тронул берег Юлу-Коля – и следом за его пальцем потекла река Чулушман. В эту реку с веселой песней устремились все попутные ручейки и речки, все звонкие ключи и подземные поды.

Но сквозь радостный звон Сартак-пай услышал плач в горах Кош-Агача. Он вытянул левую руку и указательным пальцем левой руки провел по горам борозду для реки Башкаус. И когда засмеялись воды, убегая с Кош-Агача, засмеялся вместе с ними старик Сартак-пай.

– Оказывается, левой рукой я тоже работать умею. Однако не годится такое дело левой рукой творить.

И Сартак-пай повернул реку Башкаус к холмам Кок-баша и тут влил ее в Чулушман и повел все воды одной правой рукой вниз, к склонам Артыбаша. Тут Сартак-пай остановился.

– Где же сын мой Адучи? Почему не идет мне навстречу? Слетай к нему, черный дятел, посмотри, как работает Адучи-Мерген.

Черный дятел полетел к горе Белухе, от Белухи река Катунь бежала на запад. Дятел устремился следом за рекой. У Усть-Кокса догнал он силача Адучи. Тот вел Катунь все дальше к западу.

– Что ты делаешь, Адучи-Мерген? – крикнул дятел. – Отец твой уж полдня ждет тебя в Артыбаше.

Сын сейчас же повернул Катунь на северо-восток.

Дятел поспешил к Сартак-паю.

– Прославленный богатырь, ваш сын ошибся: реку к западу начал вести, теперь повернул ее на восток. Через три дня он будет здесь.

– Славный дятел, – сказал Сартак-пай, – ты мою просьбу уважил. За это я научу тебя, как всегда сытым быть. Ты не ищи червей в земле, не лазай за мошками по ветвям деревьев, а уцепись когтями за ствол, стукни клювом по коре и крикни; «Киук-киук! Караты-хана сын свадьбу справляет, киук! Наденьте желтую шелковую шубу, черную бобровую шапку. Скорей, скорей! Караты-хана сын вас на свадьбу зовет!» И все черви, букашки, мошки тотчас выбегут из-под коры на свет.

Вот с тех пор и доныне дятел кормится так, как научил его старик Сартак-пай.

Дожидаясь своего сына, Сартак-пай три дня держал указательный палец в долине Артыбаша. За это время к нему под палец натекло Телецкое озеро. Наконец-то сын привел сюда Катунь! Отец повел из Телецкого озера к Оби реку Бий, а сын Адучи быстро бежал, ведя за собой Катунь. Ни на шаг не отстал он от своего могучего отца. Вместе в один миг влились обе реки, Бий и Катунь, в широкую Обь. И эта река понесла воды Алтая в далекий Ледовитый океан.

Адучи-Мерген стоял гордый и счастливый.

– Сынок, – сказал Сартак-пай, – ты быстро привел Катунь, но я хочу посмотреть, хорошо ли, удобно ли для людей ты вел ее.

И старик пошел от Оби вверх по Катуни. Адучи-Мерген шагал сзади, и колени его гнулись от страха. Вот отец перешагнул через реку Чемал и подошел к горе Согонду-Туу. Лицо его потемнело. Брови совсем закрыли глаза.

– Ой, стыд, позор, Адучи-Мерген-сынок! Зачем ты заставил Катунь сделать здесь поворот? Люди тебе за это спасибо не скажут. Плохо сделал, сынок!

– Отец, – отвечает Адучи, – я не мог расколоть Согонду-Туу. Даже борозду провести по ее хребтам не хватило сил.

Тут старик Сартак-пай снял с плеча свои железный лук, натянул тетиву и пустил литую из меди трехгранную стрелу.

Согонду-Туу надвое раскололась. Один кусок упал пониже реки Чемала, на нем тут же вырос сосновый бор Бешпек. Другая половина Согонду-Туу до сих пор стоит над Катунью. И до сих пор хвалят люди старика Сартак-пая за то, что провел он дорогу прямую, как след стрелы.

Дальше идут отец и сын вверх по Катуни. Видит Сартак-пай: река рушит и рвет берега. Свирепо и быстро бегут ее воды.

– Как же будут люди ездить с одного берега на другой, сынок?

У самого устья Чобы богатырь Сартак-пай сел на камень и крепко задумался.

– Здесь, сын мой, – сказал он, – как раз середина реки. Надо будет выстроить тут большой мост.

Ничего не ответил молодой Адучи-Мерген. Он очень устал и стоя качался из стороны в сторону, как высокая трава.

– Пойди отдохни, милый, – позволил Сартак-пай. – Только не смей спать, и жена твоя Оймок из уважения к моей работе пусть не смыкает век.

– Неужели, отец, вы всю ночь не уснете?

– Когда творишь великое дело, сон не посмеет придти, – ответил Сартак-пай.

Он стал собирать груды камней в подол своей шубы. Весь день без отдыха работал Сартак-пай. И, когда стемнело, он тоже не захотел отдохнуть.

Катунь бежала, как бешеная. Ветер гнул деревья. В небе дымились черные тучи. Они грозно плыли навстречу друг другу. И маленькая туча, налетев на большую, высекла яркую молнию. Сартак-пай поднял руку, поймал молнию и вставил ее в расщепленный ствол пихты. При свете пойманной молнии Сартак-пай стал строить мост. Он вонзал один камень в другой, и камни покорно лепились один к другому. До того берега осталось проложить не больше пятнадцати кулашей[2]2
  Кулаш – мера длины: 2 1/4 метра.


[Закрыть]. И тут мост рухнул.

Сартак-пай рявкнул, как медведь, выбросил камни из подола шубы, и они, гремя, просыпались от устья Чобы до устья Эдигана.

От страшного грохота проснулся сын Адучи, открыла глаза сноха Оймок. Испугавшись гнева Сартак-пая, они обернулись серыми гусями и улетели вверх по реке Чуй. Сартак-пай бросил им вслед стопудовый камень. Этот камень упал на Курайской степи, и до сих пор он лежит там.

Сын Адучи и сноха Оймок остались гусями навечно.

Одинокий и печальный, сел Сартак-пай на своего коня и вернулся к устью Ини. Его родной аил давно рассыпался. Сартак-пай расседлал коня, бросил на большой камень стопудовый кичим[3]3
  Кичим – потник, войлок которой кладут на спину лошади под седло.


[Закрыть] и, чтобы он скорей высох, повернул камень к солнцу, а сам сел рядом и умер.

Тут кончается песня про Сартак-пая – строителя, про Сартак-пая – хозяина молний, про Сартак-пая – старика.

Страшный гость

Один раз ночью барсук охотился. Посветлел край неба. До солнца к своей норе спешит барсук. Людям не показываясь, прячась от собак, держится, где трава глубже, где земля темнее.

Подошел барсук к своей норе.

«Бррк, бррк…» вдруг услышал он непонятный шум.

«Что такое?»

Сон из барсука выскочил. Шерсть к голове поднялась. А сердце чуть ребра не сломило стуком.

«Я такого шума никогда не слыхивал – „бррк, бррк“… Скорей пойду, таких, как я, когтистых зверей позову, зайсану-медведю[4]4
  Зайсан – начальник.


[Закрыть] скажу. Я один умирать несогласен».

Пошел барсук всех на Алтае живущих когтистых зверей звать:

– Ой, у меня в норе страшный гость сидит! Кто осмелится со мной пойти?

Собрались звери. Ушами к земле приникли. В самом деле – от шума земля дрожит.

«Брррк, брррк…»

У всех зверей шерсть вверх поднялась.

– Ну, барсук, – сказал медведь, – это твой дом, ты первый туда и лезь.

Барсук оглянулся; большие когтистые звери ему приказывают:

– Иди, иди! Чего стал?

А сами от страха хвосты поджали.

Побоялся барсук главным ходом к себе домой войти. Стал сзади подкапываться. Тяжело скрести каменную землю! Когти стерлись. Обидно родную нору ломать. Наконец проник барсук в свою высокую спальню. К мягкому моху пробрался. Видит – белеет там что-то, «Бррк, бррк…»

Это, сложив передние лапы поперек груди, громко храпит белый заяц.

Звери со смеху на ногах не устояли. Покатились по земле.

– Заяц! Вот так заяц! Барсук зайца испугался!

– Стыд свой куда теперь спрячешь?

«В самом деле, – думает барсук, – зачем я стал на весь Алтай кричать?»

Рассердился да как пихнет зайца:

– Пошел вон! Кто тебе позволил здесь храпеть?

Проснулся заяц: кругом волки, лисы, рысь, росомахи, дикая кошка, сам зайсан-медведь здесь. У зайца глаза круглыми стали. Сам дрожит, словно тальник над бурной рекой. Вымолвить слова не может.

«Ну, будь что будет!»

Приник бедняга к земле – и прыг барсуку в лоб! А со лба, как с холма, опять скок! – и в кусты.

От белого заячьего живота побелел лоб у барсука. От задних заячьих лап прошел белый след по щекам барсука.

Смех зверей еще звонче стал.

«Чего они радуются?» не может барсук попять.

– Ой, барсук, лоб и щеки пощупай! Какой ты красивый стал!

Барсук погладил морду – белый пушистый ворс пристал к когтям. Увидав это, барсук пошел жаловаться медведю.

– Кланяюсь вам до земли, дедушка медведь-зайсан!

Сам дома не был, гостей не знал. Храп услыхал, испугался. Скольких зверей я из-за этого храпа обеспокоил! Сам свой дом из-за него сломал. Теперь видите: голова и челюсти побелели. А виноватый без оглядки убежал. Это дело рассудите.

Взглянул медведь на барсука. Отошел подальше – еще раз посмотрел да как рявкнет:

– Ты еще жалуешься? Твоя рожа раньше, как земля, черная была, а теперь твоей белизне даже люди позавидуют. Обидно, что не я на том месте стоял, что не мое лицо заяц выбелил. Вот это жаль! Вот это в самом деле очень жаль!

И, горько вздыхая, побрел медведь в свой теплый, сухой аил.

А барсук так и остался жить с белой полосой на лбу и на щеках. Говорят, что он привык к этим отметинам и даже очень часто хвастает:

– Вот как заяц для меня постарался! Мы теперь с ним на веки вечные друзьями стали.

Сто умов

Встретились журавль с лисой. Опустила лиса голову:

– Бедный журавль, у тебя, оказывается, всего две ноги!

Глянул журавль вниз, а у лисы-то – раз, два, три, четыре лапы! От удивления журавль широко разинул свой клюв.

– Ой! – крикнула лиса. – Ой, бедняга-журавль, у тебя ни одного-то зуба нет! А у меня тридцать шесть зубов, сто умов, четыре ноги, два уха и замечательный хвост!

Совсем обиделся журавль. С горя еще длиннее вытянул свою длинную шею и увидел вдали человека.

– Ай, почтенная лиса, охотник идет!

Лиса поджала хвост – и юрк в барсучью нору. Журавль – за ней.

Охотник это заметил, подошел к норе и стал подкапываться.

– Ох, лиса, великая лиса, – заплакал журавль, – охотник сюда лезет! У вас четыре ноги, тридцать шесть зубов, сто умов, придумайте, как нам спастись!

– Сам догадайся. У меня только пятьдесят умов осталось.

Охотник все ближе, ближе…

– О-о-о, лиса, верная моя лиса, у вас четыре ноги, пятьдесят умов, как нам спастись?

– Сам придумай. Мои умы во все стороны бегут.

Охотник прорыл ход, ухватил журавля за длинную ногу и вытянул его из норы.

Крылья у журавля распустились, повисли, глаза – как стеклянные, даже сердце не бьется.

«Задохся, верно, в норе», подумал охотник и бросил журавля в сторону.

Еще немного покопал и видит: пушистый хвост торчком стоит, пушистый хвост дрожмя дрожит.

Ухватился охотник за этот хвост, вытащил лису, убил ее, снял шкуру и сунул в свой кожаный арчемак.

«Домой приеду – из лапок сошью шапку. Хвост привяжу на черенок плети, а из спинки выйдет знатный воротник. Пожалуй, и журавля тоже возьму. Будет собакам чем полакомиться».

Обернулся охотник, а журавля-то и нет. Высоко в небе летит он, даже стрелой не достанешь.

Так погибла лиса, у которой было два уха, четыре ноги, тридцать шесть зубов, сто умов.

А журавль одним умишком пораскинул, да и то смекнул, как спастись.

Брат и сестра

Давным-давно на Алтае жили брат и сестра. Брата звали Барабош-Ару, а сестру – Боролдой-Мерген. Они жили вдвоем в безлюдном лесу. Вот брат собрался на охоту и говорит сестре:

– Ты без меня не жарь печень марала[5]5
  Марал – благородный олень.


[Закрыть], собольим одеялом не покрывайся, на лесистую гору не ходи.

Прошло семь дней, а брата все нет. Еще семь дней прошло, а брата нет и нет. Скучно стало Боролдой-Мерген одной в безлюдном лесу, вот она и подумала: «А что, если я изжарю маралью печень?»

Нанизала Боролдой-Мерген куски печени на палку, воткнула палку в землю, поближе к костру. Сама на соболье одеяло села. Сама не помнит, как уснула. Далеко ли, близко была во сне – неизвестно. Но вот проснулась и видит: из печени пузырится черная пена. Буйная пена костер залила. Испугалась Боролдой-Мерген: «Где ж теперь огня взять? Ведь огниво-то брат с собой увез».

Побежала она на лесистую гору: людей поискать, у них огня попросить. С вершины высокой горы увидала Боролдой-Мерген в синем небе тонкий, как конский волос, белый дым. Пошла туда. Стоит перед ней маленький, крытый камышом аил. Боролдой-Мерген толкнула дверь и чуть не умерла от страха. В аиле на женской половине лежала старуха: она одно ухо под себя подстелила, а другим ухом, как одеялом, покрылась. Боролдой-Мерген вперед через порог не может перешагнуть, назад за дверь убежать – нет сил.

– Э-э-э, сестрёночка, дитя мое, – сказала сладким голосом лопоухая старуха, – подойди ко мне, я тебе косы заплету!

Вежливая Боролдой-Мерген не смогла отказать старшему. Подошла, опустила голову на костлявые старухины колени.

– Позвольте, – говорит, – бабушка, из вашего костра головешку взять.

Старуха позволила. Обрадовалась Боролдой-Мерген. Прибежала домой, зажгла большой костер. До неба взвилось желтое пламя. «Ну, – думает, – сейчас я опять на гору пойду, чесноку, луку соберу».

Только хотела выйти за дверь, но будто кто держит ее, держит, не пускает. Боролдой-Мерген обернулась и видит: едва уловимая глазом, прозрачно-тонкая нить висит у нее на подоле. Боролдой-Мерген выхватила нож из-за пояса, отсекла нить и побежала к ярко-голубой скале.

– Ярко-голубая скала, откройся! Мою жизнь спаси!

Ярко-голубая скала отворилась и закрыла девочку. А старуха, наматывая шелковую нить на палец, шла по долинам, по холмам, через реки, сквозь леса. Там, где меж стволами и змее не проползти, пролезала старуха. Она была людоедка, и ей вдруг захотелось съесть Боролдой-Мерген. Вот пришла к аилу брата и сестры. А там нет никого.

– Казан, казан, – запела старуха, – где Боролдой-Мерген?

– Ой, – зазвенел казан, – если б Боролдой-Мерген жива была, я бы холодный здесь не пылился!

Старуха повернулась к костру:

– Огонь, огонь, где Боролдой-Мерген?

– Ой, ох, – вспыхнул костер, – когда бы Боролдой-Мерген жива была, я белым пеплом не был бы покрыт!

Старуха подошла к постели:

– Кровать, кровать, где Боролдой-Мерген?

– Аааа… – заскрипела кровать, – умерла наша верная Боролдой-Мерген…

Старуха полезла под кровать. Там валялись зазубренные палки – эдирек. Боролдой-Мерген этими палками всегда мяла, колотила шкуры звериные, кожу конскую.

– Эдирек, эдирек, где Боролдой-Мерген? – спросила старуха.

– Она жива, жива, жива! – застучали эдирек. – Она сюда придет, нас опять прибьет. Пойдите, бабушка, к голубой скале.

Старуха прибежала к ярко-голубой скале. Опустилась на правое колено, погладила левую косу:

– Скала, скала, выдай мне Боролдой-Мерген!

Но тут как раз пришел с охоты Барабош-Ару.

Увидела его старуха и сейчас же превратилась в мышь.

Однако у мыши были такие длинные уши, что всякий сразу узнал бы людоедку. Обернулась она лошадью, но уши опять ее выдали. Тогда старуха превратилась в зайца и убежала в лес.

Барабош-Ару спустил по следу двух серых собак. Спасаясь от псов, все зайцы бежали прямо на охотника. Только один, самый крупный, повернул обратно в лес.

Барабош-Ару прицелился и спустил медную семигранную стрелу. С не человечьим, не звериным криком ушастая старуха упала вверх животом. Из круглой раны стали выходить проглоченные людоедкой люди. Все они с гневом подступили к Барабош-Ару. Как галки, разом загалдели:

– Кто тебя просил нас спасать? Зачем ты старуху убил? Разве нам плохо было у нее в животе? Мы там солнца не видели, зато дождь нас никогда не мочил. Цветов не нюхали, зато зимы не знали. Не хотим жить на воле! Сажай нас обратно старухе в живот!

Но тут из раны выбежали еще и другие люди. Эти, плача и смеясь, целовали меткого охотника;

– Нам, солнца не знавшим, ты солнце дал! Луны не ведавшим – луну подарил. Будь же ты, Барабош-Ару, как заяц белый, как овца жирный! Сто лет живи, проворным конем владей!

Эти слова заглушили воркотню недовольных. Когда весь народ разбрелся по густой траве искать себе место для стойбища, Барабош-Ару увидал сестру свою Боролдой-Мерген. От радости брат слова забыл. Нежно ладонями ей щеки отер и тихо сказал:

– Ыйлаба, сыйным! (Не плачь, сестра!)

Шелковая Кисточка – Торко-Чачак

Жила-была девочка, звали ее Шелковая Кисточка – Торко-Чачак. Глаза у нее были как ягоды черемухи. Брови – две радуги.

Однажды заболел старик-отец. Вот мать и говорит:

– Пойди, Шелковая Кисточка, позови мудрого кама[6]6
  Кам – колдун.


[Закрыть]. Поспеши, дитя мое Торко-Чачак!

Девочка прыгнула в седло и поехала. Кам жил в белом берестяном аиле. Аил стоял над бурной рекой.

Кам сидел у своего порога и большим ножом резал березовые чойчойки. Брови у него были как мох. Борода росла от глаз и до земли. Еще издали увидал он Шелковую Кисточку.

Уздечка ее лошади прыгала, как хвост трясогузки. Кольца сбруи весело звенели. Кисточка на шапке сияла, как лунный луч.

Нож выпал из правой руки кама и до крови царапнул ногу. Из левой покатилась в костер чойчойка. Торко-Чачак три раза повторила:

– Дядя, мой отец заболел. Помогите нам!

И, только когда Шелковая Кисточка сказала свою просьбу восьмой раз, кам медленно зевнул, как бы пробуждаясь от сна.

– Завтра, на утренней заре, приду.

Еще не успели в стойбище расстелить на полу белую кошму, еще не заквасили чегеня для араки[7]7
  Арака – водка.


[Закрыть], как уже стал слышен звон бесчисленных бубенчиков с шубы кама и грозный гул его кожаного бубна.

Кам приехал затемно, задолго до зари. Молча, не открывая глаз, слез он с коня и вошел в аил. Люди внесли за ним его тяжелую шубу. Большой бубен повесили на гвоздь и зажгли под бубном костер из душистых ветвей можжевельника. Весь день, от утренней зари до вечерней, кам сидел молча, не поднимая век, отказываясь от пищи. Поздней ночью он глубоко, до бровей, надвинул свою красную шапку. Перья, выдернутые из хвоста филина, торчали на шапке, словно уши. Две тряпки свисали сзади, как два крыла. На лицо упали крупные, как град, бусы. Кряхтя, поднял кам с земли свою двухпудовую шубу. Просунул руки в тяжелые рукава. По бокам шубы висели сплетенные из трав лягушки и змеи. На спине болтались шкурки дятлов.

Длинные тряпки вздрогнули. Бубенцы зазвенели. Кам упал наземь, и люди видели только темный бубен да слышали страшный стук деревянной колотушки.

Кам встал, отблески пламени зажглись на его бубенцах. Кам вдел ноги в серебряные стремена и стал медленно кружиться. Он кружился все быстрей и быстрей.

Вдруг бубенцы разом стихли. В тишине, как удар грома, ухнул кожаный бубен. Кам выпрямился. Руки его раскинуты. Бусы упали с лица на темя. Он сел, протянул руку к берестяному подносу, съел сердце козла и сказал:

– Надо уничтожить Шелковую Кисточку – Торко-Чачак. Нечистый дух Дер-Ээзи, хозяин земли, наслал на нас ее красоту. Пока девочка ходит здесь, коровы не дадут приплода, дети вымрут, болезнь старика не пройдет.

Женщины упали лицом вниз. Старики прижали руки к глазам, и сквозь стиснутые пальцы просочились слезы. Молодые люди два раза покраснели, два раза побледнели.

– Посадите Шелковую Кисточку в деревянную бочку, – гудел кам, – окуйте бочку девятью железными обручами, заколотите дно медными гвоздями и бросьте в бурную реку.

Кам скинул свою тяжелую шубу. Снял шапку, сел в седло и уехал.

– Эй, – сказал он дома своим слугам, – идите на берег бурной реки – вода принесет мне большую бочку. Поймайте, выловите ее и поставьте в мой аил. Сами бегите в лес. Плач услышите – не возвращайтесь. Стон, крик по лесу разольется – не приходите. Раньше чем через три дня в мой аил не показывайтесь.

Семь дней люди не решались выполнить приказ кама. Семь дней плакала Шелковая Кисточка. На восьмой ее посадили в большую бочку, оковали бочку девятью железными обручами, забили дно медными гвоздями и бросили в бурную реку.

А у реки в этот день удил рыбу сирота-рыбак – Балыкчи. Ом первый увидел большую бочку, выловил ее, принес в свой зеленый шалаш, взял топор, выбил дно и увидел девочку. Как стоял Балыкчи с топором в руке, так и остался стоять. Словно кузнечик, прыгнуло его сердце.

Шелковая Кисточка рассказала Балыкчи про злого кама. Рыбак вынул девочку из бочки, посадил туда злую собаку и бросил обратно в реку.

Слуги кама поймали бочку, отнесли в аил, а сами убежали в лес: так приказал кам. Они еще недалеко ушли, когда из аила послышался крик, стон, вой.

– Помогите! – кричал кам. – Помогите!

Но слуги бежали еще быстрей, еще дальше: так приказал кам.

Только через три дня они посмели вернуться, Кам лежал мертвый поперек костра. Кто перегрыз ему горло, слуги не могли понять.

А Торко-Чачак стала жить у рыбака в зеленом шалаше. Но есть им было совсем нечего, потому что рыбак больше не мог удить. Он день и ночь смотрел на Шелковую Кисточку. Сколько раз брал Балыкчи свою удочку, пробовал идти к реке! Шагнет – и обернется. А чуть только скроется за стволом сосны лицо девочки, Балыкчи бежит обратно, чтобы еще раз взглянуть на Шелковую Кисточку, потому что глаза у нее были как ягоды черемухи, брови – словно радуга, а в косах звенели китайские раковины.

Взяла Торко-Чачак кусок бересты, вырезала ножом на коре свое лицо, прибила бересту к палке, а палку воткнула в землю у берега. И Балыкчи стал часто ходить к реке, чтобы увидеть поближе разрисованную бересту.

Как-то раз засмотрелся на бересту Балыкчи и не заметил, что клюнула большая рыба. Рыба потянула леску, удочка выскользнула из рук Балыкчи, удилище зацепило палку, береста упала в воду и поплыла вниз по реке.

Громко заплакала Шелковая Кисточка, ладонями стала тереть свои брови, пальцами растрепала косы.

– Кто увидит бересту, придет сюда! Кто найдет бересту, кто придет? Уходи, Балыкчи, чтобы тебя не убили! Сшей себе козью шубу, выверни ее мехом вверх, сядь на синего быка и поезжай искать меня вдоль реки.

У самого устья бурной реки раскинулось стойбище Кара-хана.

Его рабы выловили разрисованную бересту, увидели лицо Шелковой Кисточки и сели на берег, забыв о работе. Их шапки вода унесла. Скот разбежался по холмам.

– Кто сказал, что сегодня праздник? Чей справляете той?[8]8
  Той – свадьба.


[Закрыть] – загремел Кара-хан, подскакав к рабам.

Тут он увидел кусок бересты. Отнял бересту у рабов, тронул повод и повернул коня к истоку реки. За Кара-ханом поскакали его богатыри, силачи и герои.

Шелковая Кисточка была одна в зеленом шалаше. Она не заплакала, не засмеялась, увидав это грозное войско. Молча села на белого, точно облитого молоком, коня, в шитое жемчугом седло.

В стойбище Кара-хана три года никто не слыхал, как она говорит. Три года никто зубов ее в улыбке не видал. Она три года не плакала, три года не смеялась.

Вдруг в одно раннее утро Торко-Чачак захлопала в ладоши и весело улыбнулась. По дороге шел синий бык, на быке сидел парень в козьей шубе мехом вверх.

– Не над ним ли ты смеешься, Шелковая Кисточка? – спросил Кара-хан.

– Да, да!

– Милая Торко-Чачак, надеть шубу мехом вверх вовсе нетрудно. Сесть на синего быка я тоже могу. Я сам тебя сейчас развеселю.

Кара-хан приказал Балыкчи слезть с быка, сорвал с его плеч козью шубу. Потом, сопя, подошел к синему быку, поставил левую ногу в железное стремя.

«Моо, моо!» замычал бык и, не дав Кара-хану перекинуть через седло правую ногу, потащил его по долинам, по холмам.

Все народы, подвластные Кара-хану, стояли вокруг и смотрели.

От стыда лопнуло сердце Кара-хана.

А Шелковая Кисточка взяла сироту Балыкчи за правую руку, и они вернулись вдвоем в свой зеленый шалаш.