Текст книги "Прежде чем сдохнуть"

Автор книги: Анна Бабяшкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

***

От моего стука дверь сама собой распахнулась. Я обломалась: вожделенная Наткина грудь уже была занята. В нее уже рыдали, уткнувшись носом. И это была не Наткина дочь Надя, которую я прекрасно запомнила с прошлого «детского дня». Это истекала слезами Катя – дочка другой жительницы пансиона, Татьяны – тихой и незаметной, как будто мешком по голове ударенной женщины.

Таня у нас была персоной почти незаметной в обществе. Говорила она тихо и мало. За вечерним покером она всегда отсиживалась в уголке – без карт, просто наблюдая за игрой. А уж если Татьяна и открывала рот, все слова произносила с извиняющейся полуулыбкой, как будто бы заранее просила прощения за то, какую глупость она сейчас сморозит. И при этом нещадно принималась теребить свою незамысловатую прическу карэ, выкрашенную в самый черный цвет, какой только есть в лореалевской палитре. Недалекие женщины обычно думают, что только черная краска способна тщательно закрасить седину. Думаю, и в покер Таня не играла, чтобы не давать окружающим доказательств слабости ее соображалки. И вот, ее довольно симпатичная дочка обнаруживается рыдающей в комнате Наты. Интересно, по какому поводу?

Ната приложила к губам палец. Я понимающе кивнула и тихо прикрыла дверь. Автоматически достала из сыновней авоськи яблоко, откусила и направилась в холл. Приближалось время коллективного просмотра новостей.

Хотя у каждого из пансионеров в номерах имелись персональные телевизоры, новости и восьмичасовой сериал мы предпочитали смотреть все вместе. Так хотя бы появлялись общие темы для разговоров и вырабатывалось некое чувство единения.

– Что с твоей дочкой? – спросила я у Татьяны. – У нее все в порядке?

Таня даже вздрогнула – настолько неожиданным было для нее, что я с нею заговорила.

– Да, у нее все отлично, она недавно уехала, – по-мышиному улыбнулась в ответ Татьяна.

– Хм… Ты уверена? – я не хотела выступать для нее источником информации. Если уж ее дочь сидит и тайно плачет в комнате другой женщины – наверное, на это есть причины.

Я досмотрела сериал и новости. В новостях не было ничего важного – по крайней мере, третью мировую войну никто по-прежнему не объявил. Можно было спокойно отправляться спать.

По пути в свой номер мне хотелось заглянуть к Нате, но я не решилась.

Она постучала ко мне сама. Села в типовое кресло с инвентарным номером и по-хозяйски полезла в авоську с фруктами, привезенными сыном. Выбрала красное яблоко. Мне почему-то стало жалко для нее этого яблока, но я промолчала.

– Ты что-то хотела, когда заходила сегодня днем? – спросила Ната.

– Ага, еще как хотела, – кивнула я, выискивая под матрасом утаиваемый от персонала вискарь. – Поплакать на твоей груди хотела, очень уж она мне нравится. Как увидела ее в первый день, сразу подумала – уж если захочется порыдать, то непременно тебе…

– А что так? – спросила Натаха таким тоном, как будто бы ее совершенно не удивило мое признание, а ее грудь – такое место общего пользования для грустящих.

– Сына проводила, и как-то взгрустнулось, – сказала я, наливая себе вискаря и жестом предлагая Нате. Она кивнула. Я достала второй стакан.

– Любишь его? Скучаешь?

– Да… – неопределенно помахала ладонью я, как будто в ней был веер и я им обмахивалась. – Смешанные чувства. Не то что бы я его прямо люблю взасос, но мне бы хотелось, чтобы он меня любил. А в этом я не уверена. Он со мной на «вы» говорит, как с чужой. И вообще он такой неловкий вырос. Я вот думаю, когда я сдохну, он же даже с копателями могил не сможет договориться. И закопают меня где-нибудь около дороги. И пробегающие мимо собаки будут ссать на мой памятник. А он будет забывать ездить на мою могилу. Точнее говоря, даже не будет вспоминать про нее. А ведь у меня, по большому счету, больше никого нет. Никого не осталось… Муж умер, мама тоже… Никого…

Опять захотелось плакать, и я быстро выпила свой виски. Ната тоже опрокинула свой стаканчик. Виски взбодрил.

– Петя у тебя желанный ребенок?

– Планированный, – после некоторой заминки ответила я.

– Много планированных, да мало желанных, – покачала головой Ната. – И это многое объясняет.

– А чего это Танькина девица у тебя рыдала сегодня? – сменила я тему.

– Ну, у нее же с моим Олегом роман, а он ее обижает. Жаловаться приходила.

– Да?! – искренне удивилась я. – Надо же, какое совпадение! У твоего Олега роман с Танькиной Катькой, и вы с Татьяной оказались в одном пансионе!

– Чего же тут удивительного? Они тут и познакомились. Олег приезжал навещать меня, а Катя – Татьяну, – Ната посмотрела на меня, как на несмышленыша.

– А, ну да, – сообразила я. – И давно это у них роман? Так вы с Танькой породниться надумали?

– Думаю, они расстанутся, – уверенно произнесла Ната. – Слишком уж они похожи. Людям, чтобы держаться вместе, надо быть разными. И сегодня я ее к такому исходу готовила…

Мы еще немного выпили и помолчали. Я прилегла и сама не заметила, как уснула.

***

С похмелья я чуть было не проспала завтрак. Хотя сегодня к утренней овсянке проснулся бы даже мертвый – пансион оглашали завывания. Я выскочила с помятой рожей в коридор и добежала до холла, куда подавали завтрак, чтобы понять, кто орет.

В кресле, заламывая руки, сидела Аллочка Максимова и картинно убивалась.

– Что, кто-то, наконец, сказал ей, что ее романы – полное говно? – успокоившись, спросила я у седой лесбиянки Нины, к которой все жители нашего пансиона испытывали смешанные чувства. Ни женщины, ни мужчины не хотели принимать ее в свою компанию, и потому она держалась особняком. Впрочем, кажется, ее это не особенно напрягало. Она давно ушла в себя и не думала возвращаться.

– Нет, – ответила Нина, выводя какие-то каракули на своем листке. – Рафаэль Оганесян умер.

– Неудивительно, – успокоилась я. – Старику уже было глубоко за семьдесят.

– Но он был ее единственным мужем, – ответила Нина и посмотрела в сторону Леночки. Таким взглядом, как будто Леночка была единственной женой Нины и тоже собиралась помереть.

Все уже давно заметили, что наша лесби слишком уж интересуется бывшим медицинским работником Леночкой, особой демонстративно-правильной, что давало основания предполагать за нею бурную молодость и замысловатые грехи. Заметила атипичное Нинино внимание и сама Леночка и переживала по этому поводу много неловких моментов. Все с больным любопытством ждали, удастся ли Нине совратить всю такую правильную из себя Леночку к нездоровому сожительству.

При том, что никто не хотел тесно сближаться с Ниной, всех она занимала и о ней много судачили. Она всюду ходила с пачкой бумаги, нарезанной на клочки размером с ладонь, и постоянно что-то на этих листках писала. Из левого кармана джинсов она доставала чистые листки, а в правый складывала исписанные. По утрам у нее топорщилось левое полужопие, а по вечерам – правое. Никто точно не знал, чем она занималась до попадания в пансион. Ходили слухи, что она была копирайтером в каком-то крутом рекламном агентстве и придумывала слоганы. Мол, оттуда у нее и осталась привычка писать коротко. Наши мужчины все собирались как-нибудь проникнуть в комнату Нины, выкрасть у нее пачку этих листков и открыть, наконец, страшную тайну – что же она такое непрерывно пишет на своих огрызках?

Новость о смерти Рафаэля наделала шума. В телевизоре столь же древние старики, как и сам Оганесян, вещали о его неоценимом вкладе в российское теле– и киноискусство. У нас же в пансионе все больше обсуждали не поддающееся оценке наследство покойного. И завистливо смотрели на Алку.

Кинематографическая и телевизионная Москва тоже с интересом ждала новостей от юристов Оганесяна. Конечно, телевизионщиков и киношников заботили не его квартиры и машины, а доля покойного в основанных им продюсерской компании и киностудии. Этот бизнес он выстраивал всю жизнь, умело привлекая капиталы со всех сторон, но при этом неизменно сохраняя за собой статус совладельца. С каждым укрупнением компании доля Рафаэля в ней становилась все меньшей, но все-таки оставалась весьма заметной.

В то утро, когда у пансиона урчало допотопное бензиновое такси, источая знакомый до слез аромат выхлопных газов и заглушая неродной носу москвича запах цветущей вишни, все знали – это Максимова едет в Москву на открытие завещания. Кроме нее на эту процедуру к нотариусу пригласили только ближайшую родню – благополучно дожившую до старческого слабоумия старшую сестру Рафаэля и парочку его племянников предпенсионного возраста. Сопровождать Алку на столь нервное мероприятие напросилась Ната. На правах ближайшей пансионной подруги, вдохновительницы и утешительницы ей это было позволено. И вот они, несмотря на позднемайскую жару, обе в чем-то черном и душном шествуют к авто мимо растянувшихся на шезлонгах пансионеров. По пути они промокают испарину под носом «клинексами», изящно приподнимая солнцезащитные очки, что придает им особо траурный вид. Громко хлопают дверцами такси. Точнее говоря, обеими дверцами хлопает Ната. Она услужливо усадила скорбящую в меру своих способностей Аллу на просторное заднее сиденье и закрыла за нею дверь. А сама села рядом с водителем, деловито подобрав длинную в пол траурную юбку, прежде чем щелкнуть своей дверцей. Мало того: прежде чем подобрать юбку, она легким движением ладони стряхнула с подола желто-рыжую пыльцу одуванчиков, которой в эти дни как молотым карри был приправлен весь пансион.

Да уж, Натка всегда помнит о деталях и никогда не теряет головы. Даже в самой волнительной ситуации. Удивительно – неужели это та самая Ната, которая совершила в жизни четыре, на мой взгляд, чудовищно безрассудных поступка: она родила четверых детей. Одна. Без каких бы то ни было мужей… Наверное, это к старости она, наконец, стала такой осмотрительной и осторожной.

***

Четверых Наткиных детей я увидела на вторую субботу после моего приезда в пансион. Честно говоря, я не могла и подумать, что все они рождены одной матерью – настолько они не похожи друг на друга. Я бы скорее поверила, что Ната, увлеченная по молодости Анджелиной Джоли, последовала примеру актрисы и впала в раж усыновления. Тем не менее, как уверяет Натка, все три парня и одна дочка рождены ею лично. Но… от разных отцов. Наташка наотрез отказывалась говорить об отцах своих детей, а на все мои расспросы отвечала одно: «Поверь мне, все они – изумительные мужики. Кроме одного».

– Почему же ни один из этих изумительных мужиков не женился на тебе? – ехидничала я.

– Мне этого было не надо. Если бы я каждый раз, забеременев, выходила замуж, то потом мне пришлось бы рожать детей уже только от одного мужа. Тогда я не собрала бы свою замечательную детскую коллекцию.

Наткин подход к материнству был сильно не тривиальным. Каждым из своих детей она гордилась, как каким-то почетным трофеем, как «Оскаром» или выигранным в лотерею миллионом. Как творец – совершенным произведением искусства. Ее перло от них так, как будто бы ей какой-то невероятной ловкостью удалось завладеть подлинниками «Моны Лизы», «Девочки на шаре», «Тайной вечери», «Черного квадрата» и «Девятого вала» одновременно.

Такой сдвиг по фазе у нее произошел не сразу – после первых родов. «Я вдруг поняла, какое чудо случилось – я родила совершенно нового, особенного человека – такого, которого раньше никогда на свете не было. Я почувствовала себя немножко богом. Меня накрыла такая эйфория, что я тут же захотела родить еще. И еще. Всюду, где бы я ни появлялась, я жадно высматривала отца для своего второго ребенка. От кого бы еще такого классного родить? Как художник смешивает краски, предвкушая поймать какой-то диковинный, особенный оттенок, я думала только о том, с кем бы еще таким себя смешать, чтобы результат поразил меня саму. И тогда же я поняла, что не хочу рожать от одного и того же мужика дважды. Все время рожать от одного – это все равно что художнику однажды создать шедевр, а потом всю жизнь делать его копии и вариации. В этом уже нет драйва новизны и нет творчества».

Сколько бы Натка ни создавала атмосферу абсолютной секретности вокруг отцов своих детей, этим вечером она не могла уже больше скрыть имя одного из них.

***

Из города Алка и Ната вернулись почти одновременно, но на разных машинах. Траурность с их рож осыпалась, как вчерашний макияж. Натка делала лицо ошарашенной невинности, Максимова не могла скрыть разочарованного бешенства. Обе метнулись в свои комнаты и замерли там. Держать интригу им удалось недолго. С утра уже даже столовские тараканы знали: все огромное наследство Оганесяна досталось совсем не той единственной женщине, которая сумела дотащить его до загса – Аллочке Максимовой. А единственному сыну, о существовании которого общественность даже не подозревала – Наткиному отпрыску Вагану.

Двадцатидевятилетний Ваган в кодле Наткиных детей выглядел совсем не родным. Чернявый, кудрявый, на коротких гнутых ногах и с широченной спиной он втискивался в ее комнату как кресло в стиле ар-деко: внушительный и избыточно праздничный одновременно. Барочная веселость и склонность к эффектам делали его постоянным ньюсмейкером не слишком-то интенсивной пансионной жизни. В каждый приезд Вагана наши старухи с нетерпением ждали его очередной выходки, чтобы потом долго обсасывать ее в разговорах. Так, однажды он приволок полный багажник каких-то чудовищно уродливых глиняных гномиков величиной с кошку и выстроил их угрожающим клином под Наткиным окном. В другой раз он притащил с собою попика, который забаррикадировался в Наткиной комнате, а Ваган заманивал и запихивал туда пансионерок, с шутками-прибаутками уговаривая исповедаться. Он привозил гадалок и астрологов, психологов и поваров-виртуозов, присылал Натке «живые открытки» – артистические мини-труппы, которые песней и пляской выражали ей сыновнюю любовь и передавали, что с ним все в порядке. Он беззастенчиво «тыкал» всем уже после пятой минуты знакомства. И даже я не заметила, как стала для него Софочкой, а не Софьей Аркадьевной, как для всех остальных отпрысков пансионеров. Невозможно было не поддаться его постоянно приподнятому настроению. Как выяснилось, он не напрасно радовался жизни и постоянно ждал от нее приятных сюрпризов и чудес.

Сегодня он стал ньюсмейкером не только для пансионеров, но и в масштабах всего Садового кольца. Надо признаться, что он был к этому готов: человек, снимающий рекламные ролики для самых мажористых компаний, конечно же, и себя умеет подать в самом привлекательном свете.

Лично я внутренне аплодировала выбору Рафаэля Оганесяна: действительно, более удачного наследника его империи трудно было придумать. Конечно же, Ваган годился в вожаки киноиндустрии куда как лучше, чем подмороженная треска Максимова.

Все остальные тоже не очень-то сочувствовали Максимовой. Но не потому, что так уж радовались за Вагана. А потому, что Алка моментально из местной звезды-триумфаторши стала лузером. Ее поражение за пределами пансиона оказалось крупнее по масштабу, чем здешние победы, и полностью их застило.

В отличие от наших родителей, мы не испытывали жалости к лузерам. Это наши мамки и папки обожали о ком-то поахать, не прилагая при этом никаких усилий помощи, а только причитая: «Ну, должен же кто-то помочь, защитить, спасти, позаботиться, добиться, пожалеть!» Мы же с циничной честностью предпочитали допинать неудачника, чтоб не мучился и даже не надеялся, что кто-то бросится на помощь.

Всю сознательную жизнь нам пытались привить, да так и не привили, респект и уважуху к победителям. Вместо того чтобы научиться благоговеть перед успехом, мы выучились ядовито насмехаться над лузерами. Это была максимально доступная нам прививка «культа успешности».

Мы не могли научиться любить победителей. Потому что каждый из нас, несмотря на выцарапанные ногтями атрибуты социальной состоятельности, все равно ощущал себя принадлежащим к поколению лузеров. Ведь никто из нас, позднекоммунистических детей, не стал так же богат, как Абрамович, не стрелял по парламенту, не купил телеканала и не изобрел новый вид топлива, не построил свою киностудию и не получил «Оскар».

Мы проиграли еще до того, как вступили в игру. Призы, за которые нам предложили бороться, были «стеклянными бусами», не имевшими реальной ценности. Чем мы могли похвастаться? Иностранным внедорожником, который скоро станет ржавой горой металлолома? Выплаченным двадцатилетним кредитом за двухкомнатную конуру в жопе мира? Или тем, что когда-то у нас были служебные машины с водителем? Или тем, что в Яндекс-рейтинге блогеров некоторые из нас добирались до первой десятки? Настоящие победители предыдущего поколения захватывали реальные земли, заводы, телеканалы, а мы веселились, деля виртуальную песочницу. И каждый из нас, гордо вешая на грудь цацку «топ-блогера в Рунете», конечно же, осознавал, что эта победа – истинное поражение. За бравадой наших победителей слышалась тоска суицидально настроенных лузеров. И, вербально истязая кого-то, кто оказался еще большим неудачником, «наши» получали специальное удовольствие, сравнимое с кайфом средневекового монаха, предающегося самобичеванию.

Словом, Ваганова удача с завещанием ухудшила и Алкин, и Наткин имидж в глазах пансионного комьюнити.

– Ну что, красотка, наш зоопарк на тебя окрысился, – доложила я Соколовой обстановку, завалившись к ней на следующий день.

Натка перебирала спицами, громоздя плотно сбитый шарф цвета абсента.

– Да плевать я на них всех хотела, – нервно отмахнулась Натка, подтягивая нитку. – Единственный человек, перед которым мне реально неудобняк – это Алка. А остальных это дело совершенно не касается.

– А что тебе Алки-то стесняться? Не ты же завещание писала? – фыркнула я. – Нельзя же, в самом деле, быть такой наивной дуррой, как она, и ждать, что мужик, который ее тридцать лет и видеть не хотел, вдруг оставит ей хоть сломанный унитаз? Дожить до морщинистого декольте и верить в такую голливудщину? Что она, совсем, что ли, идиотка? Тогда ей вдвойне полезно узнать кое-что о жизни.

– Это понятно, но все равно неудобняк, – вздохнула Натка, – Она очень в это верила. Вся прямо в предвкушении ерзала. Строила уже планы, как она меня главой сценарного офиса назначит, и все такое. Мы же с ней здесь реально подружились. А теперь, выходит, я ей два раза за жизнь нехило карты спутала.

– Да ну, брось ты Алку жалеть. Глядишь, она в чувствах, наконец, какой-нибудь годный рассказец слабает. Нервишки способствуют вдохновению. По-моему, тебе сейчас стоит не о ней думать, а планировать антикризисную пиар-кампанию. Тебя тут с каждым днем любят все меньше и меньше. И чем дольше ты тут будешь отсиживаться, перебирая клубочки, тем хуже.

– Вязание очень помогает думать, – сосредоточенно ответила Натка. – Поверь мне, наше старичье – это не самая большая моя проблема, это я в пару дней разрулю.

– Что, есть геморрой посерьезнее?

– А то!

***

Проблемы у Натки и вправду обнаружились не детские. Хотя именно дети и довели Соколову до истерического состояния.

Выяснилось, что ни одно из Наткиных чад до вскрытия завещания не знало, кто его папаша. Но каждый всегда страстно желал знать. И вот теперь, когда не по Наткиной воле, Вагану сообщили, что отец его был столь велик и блистателен, остальные тоже страстно возжелали правды. К законному любопытству деток примешивались меркантильные ожидания и мелкое тщеславие. Они, наконец, поверили, что каждый из них и вправду рожден от очень «особенного и изумительного мужчины», о чем мать твердила им с рождения и чему они очень слабо верили до смерти Рафаэля. Теперь же они пачками скупили глянцевые и деловые журналы и с лупой начали изучать всех более-менее заметных ньюсмейкеров, ища фамильного сходства. «Они меня за горло берут, они меня просто душат своими вопросами», – шипела Соколова. Но для правды время еще не наступило. У многодетной матери была сто и одна сравнительно веская причина играть в игру: «Это мои и только мои дети. Это моя и только моя детская коллекция».

Во-первых, как выяснилось, далеко не все папаши были так блистательны, как Оганесян. И Натке не хотелось тем самым сеять между детками зависть и вражду. Во-вторых, если некоторые отцы, как Рафаэль, жаждали поучаствовать в судьбе своих детей и так и рвались с отпрыском пообщаться, задарить и наставить на путь истиный, то кое-кто, наоборот, поняв, что дело пахнет токсикозом, настойчиво требовал аборта. «Ты понимаешь, сейчас они все равны, все верят, что у них хорошая генетика, скрытые таланты и где-то бродят любящие их отцы, а тут они узнали бы, что кто-то из них был для отца совсем не желателен, а у другого папаша – не такой уж талант, как я рассказываю, – объясняла Натка. – Я поэтому и Рафаэлю запрещала с Ваганом как отцу с сыном общаться, просто заклинала его. Представляешь, что стало бы со старшими – с Олегом и Сашкой? У них пап нет, а у Вагана – есть, да еще и такой? Думаю, они уже не были бы так дружны. А на всех троих у Рафаэля, конечно, отцовской энергии не хватило бы. Да и не был он готов к тому, чтобы принять чужих детей как своих. К тому же, я не верю, что, узнав имена своих отцов, ребята смогут так же похоронить это знание в себе, как я. Тут же ведь полезут знакомиться, писать письма, вызнавать подробности, начнут болтать. А многие из тех, кому правда окажется неприятной, еще живы. Это же только Оганесян так впечатлился тем, что женщина не хочет от него ничего кроме ребенка, что еще лет пять мне проходу не давал, а у кого-то – семья, другие дети. Зачем людям такой трабл устраивать в виде внезапно свалившихся новых родственников? И вообще – почему им меня мало? Зачем им еще кто-то? Простой эгоизм, и я не собираюсь идти у них на поводу. Я решила рассказать им правду, только если переживу всех, кого эта правда может ранить. Поэтому, как понимаешь, мне надо жить долго-долго. Только вот с Алкой и Ваганом косяк вышел. Но я, правда, не хотела, чтобы Рафаэль уходил от Алки. Я его даже уговаривала с нею остаться. Но он уже не мог».

После чтения книг Максимовой я уже понимала, почему Оганесян не мог оставаться с Алкой после встречи с Соколовой. Но выслушать эту историю от первого лица мне все равно было ужасно интересно.