Текст книги "Восемь дней до рассвета"

Автор книги: Анна Лавриненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Анна Лавриненко
Восемь дней до рассвета

Повесть

I

Это произошло со мной в 1998 году. А может быть, это был 1999-й? Я совсем этого не помню… Проще говоря, это было “в таком-то” году, а в каком – не важно. Иногда время кажется застывшим, – не замечаешь, есть ли оно вообще. Один день сменяется другим, месяц приходит за месяцем, никогда не меняя своего порядка: за октябрем ноябрь, а за маем июнь. Год, другой, третий – все они, как один, кажутся серыми и незаметными, словно мыши, бегающие по подвалам. Остаются только воспоминания: память хранит их, оставляя себе лишь ощущения, запахи, цвета. Иногда в голове всплывает что-то: строчки песен, названия фильмов, имена популярных в то время актеров, заголовки книг и даже реклама, и тогда приходит уверенность, что те события действительно были.

Любую историю можно начать так: назвать цифру и все. Как будто цифра имеет значение. Для мировой истории, может быть, и имеет: 1812,

1945… Но только не для меня. Мои собственные даты, моя собственная история стерлись из памяти, как будто кто-то хорошенько поработал ластиком. Для меня то время определилось вовсе не цифрой, отмеченной в календаре красной ручкой, а длинной дорогой, уходящей куда-то на запад, асфальтом, и запахом, который от него исходит, когда он медленно плавится на солнце. Иногда летом или в самом конце весны этот запах бьет в нос, и голова начинает кружиться. Я вдруг застываю на месте как вкопанная и оказываюсь вовсе не по пути домой или на работу, а в другом измерении, и ясно вижу перед глазами наш автомобиль. Давно не новый, грязно-белого цвета, с царапиной на правой передней дверце. Не какая-нибудь навороченная иномарка, а

“наша”, обыкновенная “девятка”…

Представьте: я сижу, высунув руку в окно, иногда – буквально на секунду – высовываю туда голову, и ветер обдувает меня, треплет волосы, играет ими, как котенок с мячиком на резинке: они попадают в глаза, в рот, и я уже ничего не вижу перед собой. Очень жарко для начала лета, но ветер уносит жару сразу же, и я толком не успеваю почувствовать ее. Мне хорошо. Я скидываю летние тапочки с открытой пяткой и ноги поджимаю под себя. Иногда хочется и их высунуть из окошка.

Исподтишка наблюдаю, как он ведет машину. Такой смешной; впрочем, он всегда смешной. Всегда какой-то нелепый. А в машине эта его природная нелепость заметна еще больше. Он кажется маленьким мальчиком, который без спросу забрался за руль папиного джипа и теперь не знает, что с ним делать. Он тоже посматривает на меня и улыбается.

– Забавляешься… ну, ничего, ничего, скоро ты сядешь за руль, и тогда я буду забавляться и шутить.

Я смеюсь и ничего не отвечаю.

Машина едет не быстро и не медленно: он всегда водит так, что даже не замечаешь дороги, по которой едешь. И очень аккуратно, в отличие от меня. Я же гоняю быстро. Ничего не боюсь.

Это первый день пути. Может, где потом я и буду сбиваться в хронологии и путаться в событиях и разговорах, но первый день я запомнила отчетливее всего. Во всех мелких деталях и ощущениях. Хуже помню, быть может, – самый последний, да он и прошел как в тумане.

Но первый стал настоящим подарком. За еще один такой день я отдала бы полжизни. Моей, теперешней.

…Мы выехали рано утром, когда все еще спали. Когда спал не только наш маленький городок, наши родители, но и сама дорога. Только вот солнце уже начинало пробуждаться и сладко потягиваться где-то на востоке, улыбаясь нам, первым путникам…

Радостные и счастливые, мы едем навстречу ветру, и нам кажется, что теперь так будет всегда. Что если ехать вот так вот, забыв обо всем на свете, отрешившись от прошлой жизни, не думая о будущей, то всегда все будет хорошо.

– Ничего-о-о на свете лучше не-е-е-ту… – затягивает он, подражая чьему-то голосу, не могу понять чьему, смеюсь от счастья, оттого, что ему в голову пришла эта песня…

– Чем бродить друзьям по белу све-е-е-ту… – подхватываю я…

– На-а-а-м любые дороги доро-о-о-ги… – и мы оба резко замолкаем.

– Эээ… а что там дальше? – спрашивает он.

– Думала, ты знаешь…

– Ммм… так и вертится на языке…

– Кажется, что-то там про тревоги…

– Может, так: не-е-е страшны на-а-а-м…та-та-та трево-о-оги…нет, не так…

– Вот и у меня из головы вылетело…

Мы мучаемся еще, наверное, с полчаса, вспоминая, как же дальше поется песня “Бременских музыкантов”, но, в конце концов, плюем на это и решаем петь только первые три строчки.

…Мы познакомились, когда нам было шестнадцать. Мы учились в соседних школах и ни с кем не дружили. Мы не были ни красивыми, ни богатыми, ни клевыми. Мы были незаметными и одинокими. Я думаю, именно эта схожесть и притянула нас друг к другу. Отличайся мы хоть в чем-нибудь, будь у него или у меня друзья, вряд ли бы мы стали даже общаться. С такими, как я, не общались, не общались и с такими, как он.

В тот день, когда мы познакомились, я не пошла в школу. Не потому, что была двоечницей или прогульщицей, а потому, что мне там нечего было делать. Я ненавидела ее, учителей, одноклассников. До тошноты.

Я ненавидела их за то, что они ненавидели меня. Не знаю, почему они выбрали именно меня… Наверное, потому, что всегда надо кого-то ненавидеть. Во всех школах, я думаю, так. А если не ненавидеть, то хотя бы презирать. Если подумать, то ненавидеть – это даже лучше, чем презирать. А меня в моей школе презирали, а не ненавидели. Меня ненавидеть было не за что, а вот презирать, – думаю, они такие причины нашли без труда.

Я честно пыталась подружиться с девчонками из моего класса: не потому, что мне очень уж хотелось, а потому, что так было надо. Но у меня ничего не получалось. Девчонки, конечно, не грубили мне открыто, вежливо, без тени улыбки, отвечали на мои вопросы, но никогда не давали списать, или денег взаймы, или чего-то еще в этом роде. Они собирались стайками и обсуждали какого-нибудь бедолагу из параллельного класса или листали под столами идиотские журналы, типа

“Cool”, который я просто не переваривала. Меня они в свои компании никогда не брали. Я и не навязывалась. Я понимала, что я изгой в своей собственной школе. Конечно, они не издевались надо мной, как, к примеру, над бедной девочкой Кэрри из романа Стивена Кинга, – не знаю почему, может, боялись (хотя я и не обладала ее способностями), а может, им было все равно. Может, мне еще очень повезло попасть в такую школу, где всем все равно…

В тот день я села на лавочке, с которой открывался вид на футбольное поле, и закурила: я собиралась повернуть домой и лечь спать. В этот момент ко мне и подошел он. Маленького роста, худенький и совсем некрасивый. Что в нем было некрасивого? Да все! Слишком большой нос, маленькие глаза, почти черного цвета, тонкие незаметные губы. А еще бледный, как Вилле Валло. Но Вилле Валло – рок-звезда, и он может выглядеть, как хочет, а этому мальчику такая бледность была крайне противопоказанна. Девчонки обычно в таких не влюбляются (в то время

Вилле Валло и не был так известен, и по его ужасающей бледности и худобе не сходила с ума добрая половина девчонок-тинейджеров).

– Сигаретки, не найдется? – спросил он.

Я протянула ему пачку. Все свои карманные деньги я тратила на сигареты – лучше не буду обедать, но курить дешевые сигареты ни за что в жизни не стану!

– Ух, ты, “Парламент”! – он с наслаждением затянулся. Курил он давно, – я знала это, потому что точно так же, с таким же наслаждением, затягивалась сигаретой после некоторого перерыва.

– А ты где учишься? В восьмой? – спросил он.

– Угу.

– А что не на уроках?

– Не хочу… А ты? Из лицея?

– Оттуда…

Я отвернулась, скорчив гримасу. Я ненавидела лицей еще больше, чем свою школу. В лицее училась вся элита нашего города, то есть богатые дети богатых родителей. Они были красивыми, ухоженными, хорошо одетыми, они никогда не знали никаких проблем. Летом они ездили на море, а зимой в Египет или Испанию. Лицей считался очень престижным заведением: не так-то просто было туда попасть, да я и не стремилась к этому.

– За что ты его не любишь? – удивился он.

– Все вы там снобы.

– Неправда. Я не сноб.

– А как же ты туда попал?

– А я слишком умный… – ответил он с таким серьезным видом, что я не могла не рассмеяться. Он застенчиво улыбнулся, обрадовавшись, что сумел развеселить меня.

Мы просидели на лавочке почти весь день: курили и разговаривали. С ним было весело. Или мне так казалось, потому что впервые меня воспринимали как живого человека, а не как нечто, не имеющее ни слуха, ни голоса, ни вообще каких-либо других чувств. Оказалось, что разговаривать не только с самой собой очень даже интересно. Сама с собой ты всегда соглашаешься, на какую бы тему ни шла беседа, сам себе ты всегда кажешься самым умным и самым интересным собеседником.

Но вдруг оказалось, что бывает еще интереснее. С другими. Людьми.

А потом он рассказал мне. Рассказал, что такой же, как и я. То есть, конечно, он не давал такого определения, но я сразу поняла, о чем он. В лицее его так же не любили, как и меня в моей школе. Он был не таким, как они, и почти ни с кем не общался. Он был ни настолько богатым, ни настолько симпатичным, ни настолько остроумным, в общем, не таким снобом. В своем мире он был изгоем, таким же, как и я – в своем.

– Где мы сегодня останавливаемся? – спрашивает он.

– Черт знает, – пожимаю я плечами, – надо посмотреть.

– Так посмотри.

– Рано еще.

– А потом поздно будет. Я есть хочу, – ноет он.

– Ты постоянно есть хочешь, – смеюсь я.

Мы обедаем в первой попавшейся на нашем пути закусочной. Таких закусочных нам встретится еще очень много. Все они будут похожи друг на друга, как самые настоящие близнецы или как на картинке “Найди десять отличий”. Первая же мне очень хорошо запомнилась, наверное, потому, что была первой. На улице – летние столики: пластиковые, я это очень хорошо помню, а внутри всего три стола: чистые, аккуратные, с салфетницами без салфеток. Стулья с железными спинками и мягкими сиденьями, как в кафе-мороженых. И девушка за стойкой: какая-то неживая, с длинными грязными волосами, свисающими отдельными прядями, и унылыми, как осенняя пора, глазами. Хотя это бывает очень даже красивое время года. Но когда опадают последние желтые листья и вот-вот со дня на день наступит зима, становится не по себе: грустно и тоскливо. Примерно такими и были ее глаза.

В закусочной обедаем мы одни. Едим фирменный суп. Этот суп ничего особенного собой не представляет, и ничего фирменного в нем нет, но мы в восторге, как будто обедаем в самом дорогом ресторане. Потом едим салаты и пьем кофе. Кофе растворимый и невкусный. Но для нас почему-то, наоборот, кофе приобретает божественный вкус. Мы смеемся на всю закусочную, и девушка за стойкой поглядывает на нас и улыбается. Мне немного жалко ее. Она одна из нас, и я это чувствую.

В машине орет музыка, а скорость все увеличивается. Он не одобряет быстрой езды, я знаю, но ничего не могу с собой поделать. Мы несемся по дороге с бешеной скоростью и подпеваем “Этой моей жизни” Бон

Джови. Песня сменяется песней, но нам не надоедает. Обедаем теми запасами, которые есть у нас в машине: печеньем, яблоками и конфетами. Пока едим, считаем проезжающие мимо машины, превращая это в забавную игру.

Теперь мне уже не вспомнить названия города, в котором мы остановились ночевать в первый раз: столько потом городов попадалось нам по пути. Конечно, стоит только посмотреть на карту, и я вспомню его – я точно знаю, что это место отмечено красным карандашом, но почему-то не хочется. Кажется, раз я не помню этого, значит, так и должно быть. Да и город встретил нас как-то безучастно, как будто ему было совсем все равно, что мы приехали.

Мы сняли номер в недорогой гостинице и поднялись на второй этаж.

Гостиница – маленькая, придорожная, не грязная, но и не слишком чистая; обычная гостиница, для дальнобойщиков, наверное.

– Ты спишь? – спрашиваю я, когда мы, умывшись, ложимся в кровать.

Она у нас одна на двоих, но это нас совсем не смущает, мы же просто друзья. И что в этом такого, если друзья спят в одной кровати?

– Нет, – отвечает он.

– Что так?

– Не знаю… не спится…

– Вот и мне…

– Как думаешь, мы правильно сделали, что уехали?

– Не знаю…

– А я думаю, да…

Мы лежим в одной кровати в какой-то маленькой гостинице какого-то маленького города. Мы где-то в нигде. Мы совсем не знаем ни этого города, ни людей, которые здесь живут, а они не знают нас, значит, мы вроде бы не существуем в этот момент. Уже засыпая, я вдруг пугаюсь: а что если завтра я проснусь и ничего этого не будет? Ни прохладного номера гостиницы, ни моего друга рядом, ни шелеста травы за окном. А вместо этого – знакомая кровать, уже несколько продавленная, но все еще удобная, постеры на стене, запах блинчиков, которые мама готовит каждое утро, и который я так ненавижу… Что тогда со мной будет? И я нахожу где-то рядом его теплую ладонь и сжимаю ее, чтобы удостовериться, что ощущения счастья, свободы – реальные и не пропадут на следующее утро, когда я открою глаза.

II

…В то утро мне снова не хотелось в школу. День назад я оказалась в школьном туалете и за закрытой дверью слышала, что обо мне говорили девчонки: оказывается, все считают меня чокнутой. И я вроде как еще и состою в какой-то секте. В общем, полный бред. А еще что я уродина и всякое такое… Неповоротливая, как медведь, и нескладная. Конечно, обо мне и раньше не слишком хорошо отзывались, и не то чтобы в этот день я сильно расстроилась, но во рту остался неприятный привкус. Я раз пять почистила зубы, но так и не смогла избавиться от него до следующего утра. Еще с вечера я решила, что никуда не пойду: но смущать родителей не хотелось, и поэтому в восемь я вышла на улицу и заторопилась по направлению к школе. Пройдя два дома, сбавила шаг и поплелась в другую сторону. Был конец осени: дул страшный ветер, и моросил мелкий дождик, мои кроссовки в момент промокли, и я начала стучать зубами от холода. Сама не знаю почему, но я подумала о нем.

Пару дней назад он показал мне, где живет, и этот дом стоял как раз прямо передо мной. “Наплевать”, – подумала я… зашла в подъезд, поднялась по лестнице и уселась между пятым и шестым этажом. Ждала я недолго: он вышел минут через десять. Сначала он меня не заметил, долго возился с ключами, напевая.

– Supergirl… and supergirl don’t cry… my supergirl…

Но вдруг поднял голову, увидел меня и замер на месте, а потом, очнувшись, спросил как ни в чем не бывало:

– А ты что, сегодня в школу не пойдешь?

– Не-а… – помотала я головой.

– А-а-а… хочешь ко мне? У меня дома никого.

– А как же школа?

– Чья? Моя? А фиг с ней.

– Пойдем…

– Да ты совсем замерзла, – сказал он и, продолжая напевать, закрыл за собой дверь в квартиру.

– Аnd supergirl just fly…

Они с мамой жили в маленькой двухкомнатной квартире. Он отвел меня на кухню, усадил на табурет, рядом с батареей, чтобы я хоть как-то отогрелась, и налил чаю из еще горячего чайника.

– Ну, что случилось? – спросил он меня.

Мы пили чай из чашек с бледно-голубой каемкой и ели конфеты. Даже странно, что запомнились такие мелкие детали, как названия конфет и узор на чашках. Я с трудом могу вспомнить, что ела вчера на ужин, а вот то, что тогда в вазочке лежали “Мишки на Севере”, помню до сих пор.

– У тебя есть курить? – спросил он.

Я кивнула, достала пачку “Парламента” и протянула ему. Мы взяли по сигарете и закурили. Вроде ничего особенного, но я вдруг почувствовала себя не в своей тарелке. Я и сигарету держала не как обычно, все старалась сделать это так, чтобы со стороны смотрелось хорошо. Мне показалось, что мы играем чьи-то роли. Как будто мы смотрим какой-нибудь американский фильм по телеку. Я играла роль полного безразличия и равнодушия, а он этакого парня, к которому все приходят поплакаться в жилетку. Но мы не были ни тем, ни другим, и у нас было не кино, поэтому пришлось открывать форточку и балкон, чтобы запах выветрился и его мама ничего не почувствовала, а такого в кино, конечно, не бывает, или, быть может, там этого просто не показывают?

Когда мы вошли в его комнату, вся наигранность куда-то испарилась.

Мы стали обычными шестнадцатилетними детьми, которые прогуливают школу. Иными словами, мы стали самими собой, и больше не возвращались к нашим ролям.

В его комнате царил жуткий беспорядок. Впрочем, для шестнадцатилетнего мальчишки это не было чем-то особенным и совсем не удивило меня. Везде валялись вещи, диски, кассеты, книжки, тетради…

На стенах висели постеры формата А4, выдернутые из журналов: “Red

Hot Chilli Peppers”, Джон Бон Джови, Marilyn Manson, “Guano Apes”,

“Radiohead”, “No Doubt”, из почти русских – “Океан Эльзи” и “Вопли

Видоплясова”, из совсем русских – Земфира и “Мумий Тролль”. Среди всего этого собрания групп и рок-певцов скромненько затесался плакат с Дэвидом Духовны и Джиллиан Андерсон. Я поразилась разнообразию музыкальных вкусов моего приятеля, большинство групп я не слышала и по названию, но плакату с Дэвидом Духовны и Джиллиан Андерсон искренне порадовалась, хотя и не была фанаткой “Секретных материалов”, – они, единственные, показались чем-то родным среди этого сборища.

Я занялась разглядыванием кассет на полках, через те, которые валялись на полу, я аккуратно переступила.

– А ты что слушаешь? – спросил он меня.

– Радио, – ответила я.

– Как радио? – он хлопал ресницами, которые у него напоминали бы девчоночьи, если бы были чуть длиннее, и приоткрыл от удивления рот.

В этот момент он показался мне самым милым и искренним человеком на земле.

Позже он приучил меня к музыке, которую слушал: и многие из его дисков и кассет перекочевали ко мне. Иногда мы могли подолгу выбирать диски с музыкой, часами простаивая в музыкальных магазинах.

– Откуда ты знаешь про эти группы? – спросила я тогда.

– Отсюда, – сказал он и кинул мне парочку журналов с заголовком

“NME”, про такие я слышала первый раз.

– Мне их брат привозит из Москвы, – сказал он, увидев мое удивление, здесь их фиг найдешь, даже если и продаются, где… а в Москве, как он рассказывает, таких навалом. Он тоже музыку любит, но только совсем не такую, несовременную. Типа “Beatles” и все такое. А мне, говорит, надо идти в ногу со временем.

– Брат? – удивилась тогда я. – А я думала, ты один в семье.

– Ну, вообще-то он мне не брат, он брат моей мамы, а мне, значит, дядя, но я его братом зову.

– А чем он занимается? Работает?

– Вроде того… машины продает, а еще иногда ремонтирует их или разбирает на части…

– То есть как, ворованные, что ли, машины?

– Может, и ворованные, я не знаю, – совершенно безразлично ответил он.

– А ты за него не волнуешься? Ну, что поймают или еще чего?

– Нет, ты моего брата, то есть дядю, не знаешь, он хитрый очень… а вообще я в его дела поменьше вникать стараюсь, да он сам и не разрешает. Он ведь у нас единственный родственник, знаешь… нет, есть, конечно, бабка и отец, – и он ткнул мне в атлас, висящий на стене, – но они вот здесь, видишь?

– Да, – кивнула я, – далековато отсюда.

– Конечно, далековато, дня три на поезде…

Мы, конечно, тогда и подумать не могли, что чуть больше, чем через год, поедем именно туда, куда он только что ткнул пальцем.

III

– Говорил же, посмотри на карту, сколько нам еще ехать… А ты все успеем, да успеем, теперь нам до этой гостиницы пилить и пилить, ночь ведь уже.

– Успокойся, я же веду… можешь пока поспать…

– Поспать, поспать, надо было на карту смотреть, говорю же.

– Да не ворчи ты, – я покосилась на него, и мы оба прыснули: даже ссориться по-настоящему мы никогда не умели…

– А я сейчас знаешь что вспомнил? – спросил он меня.

– Понятия не имею.

– Наш с тобой вальс.

Я промолчала.

– Ты его помнишь?

– Еще бы…

Познакомились мы в начале осени, а весной уже заканчивали школу. Мы вместе прогуливали уроки, делали домашние задания, гуляли в парке, завистливо глядя на счастливые парочки, проходившие мимо нас: впрочем, нас и самих можно было бы принять за парочку, если бы не наши угрюмые лица.

Мы кое-как сдали экзамены и стали ждать выпускного вечера.

У нас их было два: один его, куда пришла я, другой мой, куда пришел он.

– Мне просто не выжить там без тебя, – сказала я. И он понял, он всегда меня понимал.

Если бы не он, я бы, конечно, ни за что не пошла на собственный выпускной. Все девочки считали его чуть ли не самым главным событием в своей жизни. Они накупили нарядов, сделали прически и модный макияж. И действительно, многие преобразились до неузнаваемости: длинные вечерние платья, короткие юбки, свободные брюки и блузки, купленные в самых дорогих магазинах, – все это так и мелькало перед глазами. Я видела, как парни провожают взглядами девушек, оценивая их с ног до головы. Мой наряд тоже был продуман идеально. Его мы начали выбирать за два месяца до выпускного, и это был нелегкий труд. Нам пришлось обойти много магазинов и скопить порядочную сумму денег. Но потратились мы не зря. Мне он нравился.

Длинная юбка, темно-синяя, широкая со складками волнами и большими цветами бордового цвета, качественная имитация “под цыганскую”; бордовый топик с рукавами три четверти. В уши я вдела большие серьги-кольца, а на голове умудрилась уложить из своих непослушных вьющихся волос прическу “ракушку”. Над ней я трудилась более двух часов, и моя голова никогда не выглядела настолько ухоженной и элегантной. Накрасилась я по всем правилам и, взглянув на себя в зеркало, вдруг увидела там незнакомку, и на какую-то долю секунды мне показалось, что эта незнакомка почти красавица!

Но мой наряд оказался бессмысленным. Конечно, его затмили красивые платья и прически других девчонок. Дело было не только в цене и качестве их платьев, – ведь купи я даже самый дорогой наряд, он никогда не стал бы на мне смотреться, как на них.

Все мои усилия пошли прахом, когда пришлось идти за аттестатом. На каблуках я ходить не привыкла, а на выпускной купила себе туфли, ужасно дорогие и красивые: черные с тоненьким ремешочком и открытой пяткой. Мне казалось, что это туфли золушки и они принесут мне наконец счастье. Но, поднимаясь по лестнице, я запуталась в складках юбки, не удержала равновесие и споткнулась. Еще чуть-чуть и я бы полетела на пол, но успела схватиться за перила. В зале раздался смех, смеялись, конечно, не все, он слышался отрывочно, местами. Я почувствовала, как непослушная прядь все же выбилась из прически и безжизненно повисла. Не зная, куда кинуть взгляд, я в смятении посмотрела на моего друга, – он стоял слева от перил, где толпились родственники и другие никому не нужные люди. И вдруг заметила, что он улыбается мне так восхищенно и искренне, как будто не было моего позора, как будто он вообще ничего не заметил. Может, так оно и было. Только это заставило меня тогда не повернуть назад. Я улыбнулась ему в ответ и пошла дальше. Взяла ненавистный аттестат из рук директрисы, которая безразлично сунула его, даже не взглянув мне в лицо.

На праздничной части выпускного было скучно и грустно, я смотрела, как другие участвуют в конкурсах, танцуют. Я с ужасом вспоминала свой позор, и тогда мне казалось, что ничего важнее и серьезнее этого в жизни произойти не может. Мой верный друг был, конечно, со мной. Но и ему было невесело. Мы были чужеродными телами, с существованием которых присутствующим пришлось смириться и теперь они не обращали на нас внимания.

– Сейчас приду, – сказала я, поднявшись с места.

Почти бегом я направилась к туалету. Около него стояли моя одноклассница Светка Волкова и парень из параллельного класса, ни имени, ни фамилии которого я не знала. Они целовались, тесно прижавшись друг к другу, он водил руками под ее блузкой, а она расстегивала ему рубашку. Я приостановилась. Волкова в этот момент открыла глаза и увидела на себе мой взгляд. Усмехнулась. И сказала – не зло, и не насмешливо, – а просто сказала:

– Ну что уставилась? Так же хочется? Иди лучше тусуйся со своим уродом, а на нормальных парней не заглядывайся.

Парень рассмеялся и тут же, даже не взглянув на меня, засунул свой язык в рот Волковой. Я прошла мимо, низко опустив голову. Щеки мои пылали.

В туалете я села на крышку унитаза и закрыла лицо руками.

Трясущимися пальцами достала из сумочки сигареты и закурила, постепенно приходя в себя. Потом вынула маленькую бутылочку. В ней была водка, смешанная с каким-то соком. Мы закупились такими перед самым выпускным, чтобы не было так тяжко. Я выпила полбутылочки и завинтила крышку. От сигарет и выпивки немного полегчало. Голова чуть-чуть закружилась, а по телу пробежала приятная дрожь. Еще несколько минут я сидела, окончательно приходя в себя. А потом вдруг поняла, что сейчас я выйду из школы, и это будет последний раз, когда моя нога ступала по ее коридорам. Я не буду скучать по ней.

Она по мне тоже.

Я вытащила оставшиеся шпильки, растрепала волосы, сбрызнула горящие щеки холодной водой и вернулась в зал, гордо подняв голову. На меня, конечно, никто в этот момент не смотрел. Но я шла не для кого-то, я шла для себя и своей гордости. Только она и видела меня со стороны и радостно хлопала в ладоши. Мне в тот день было достаточно и этих аплодисментов.

– Пойдем отсюда, – сказала я своему другу, он без слов поднялся и пошел вслед за мной.

До самой ночи мы бродили по городу, почти ничего не говоря друг другу. Я ковыляла на проклятых каблуках и теперь уже ненавидела их за то, что они так меня подвели. Больше туфли на каблуках я никогда не надевала. Мы допивали маленькие бутылочки с коктейлями, курили, сидели на лавочках и встречали рассвет.

– Помнишь, ты хотела танцевать вальс? – спросил он.

Конечно, я хотела! Но вальс танцевали самые красивые девочки школы, соответственно, с самыми красивыми мальчиками. Естественно, меня никто и не спросил. Да у них и не возникло такой мысли: что я хочу танцевать вальс !

– Угу, – ответила я ему, подумав обо всем этом, – хотела.

– Тогда я приглашаю тебя на танец, – он поднялся и протянул мне руку.

Я не поняла тогда, что он имеет в виду, но встала. И мы начали танцевать: без музыки, без зрителей, без бальных нарядов.

– Раз-два-три, – приговаривал он, – раз-два-три, раз-два-три-раз.

Плохие танцовщики, мы неуклюже передвигались, с каким-то необъяснимым упорством повторяя па. Восходящее солнце освещало нас, как обычно прожектор выхватывает из темноты зрительного зала что-нибудь интересное. Мне начало казаться, что у нас получается все лучше и лучше, а где-то далеко в глубине сознания зазвучала музыка, и мне показалось, что мы танцуем божественно, что сейчас, в этот момент, мир видит самый совершенный танец за всю историю его существования.

А на его выпускном мы сидели за столом и пили пиво. Кто-то принес его сюда, и мы разлили его по стаканам. Тогда он показал мне девушку

Катю, в которую был влюблен с девятого класса. Красивая была эта

Катя. Я ей очень позавидовала.

– А мне она не нравится, – соврала я, – нет в ней ничего необычного.

А когда начался медленный танец, я кивнула в сторону Кати.

– Может, пригласишь ее?

– Она не пойдет, – ответил он, теребя скатерть.

А ведь она и в самом деле не пошла бы. Я видела это, но хотела, чтобы он тоже это знал, хотела, чтобы он вдруг почувствовал себя еще более отвергнутым, чем за всю свою прежнюю жизнь… Я тут же ужаснулась своим мыслям и отвернулась.

С его выпускного мы ушли чуть позже, чем с моего, и он не споткнулся, когда шел за аттестатом, но этот выпускной был таким же неудачным, как и мой. А еще в голове постоянно вертелись слова

Волковой: “Иди к своему уроду”. Я смотрела на своего друга, который не отрывал взгляда от Кати; в белой рубашке и новых отутюженных брюках он выглядел еще более нелепо, чем обычно, и мое сердце сжималось от жалости к нему и к себе самой: я знала, что он так

хотел хорошо выглядеть в этот день, он наряжался, втайне надеясь, что вдруг станет лучше и красивее и за один вечер превратится в популярного парня. Я знала это, потому что со мной было то же самое.

В те два выпускных мы на собственной шкуре убедились, что гадкие утята так и остаются гадкими утятами, а лебеди так и рождаются лебедями, и плавают отдельно от утят и никогда ни за что не приблизятся к ним. Мы поняли, что сказки существуют где-то вне реальности.

…Мы останавливаемся у одинокой бензоколонки как раз вовремя: бензин почти кончился. Пока машина заправляется, он внимательно осматривает ее “с ног до головы”, ища малейшее повреждение, а я разглядываю карту.

– Сегодня ночуем в машине…

– Правда? Вот здорово! – радуется он.

– Что тут хорошего?

– Не знаю, я люблю ездить ночью.

– Путешествуете? – спрашивает нас бензозаправщик. Молодой парень, лет двадцати пяти, возле которого постоянно вертится собачка, по виду обыкновенная дворняга, только грустная какая-то: все время поскуливает.

– Ага, – говорит мой друг и называет город, в который мы едем.

– Ух, ты, – удивляется бензозаправщик, – далековато!

– Ничего, справимся.

– Верю. Только осторожнее ночью на дорогах.

– Да ладно, ночью машин вроде немного, – говорю я.

– А вдруг встретите машину-призрак? Не испугаетесь? – парень усмехается и вроде как шутит, но мне сразу же становится не по себе.

– А что, здесь такой обитает? – спрашиваю я.

– Конечно! – он смеется, и я облегченно вздыхаю. – Бродит в этих местах призрак одного “мерса”, что-то вроде “Летучего Голландца”.

Так что будьте осторожны. Есть риск случайно его встретить.

– А как мы отличим его от обычного “Мерседеса”? – спрашивает мой друг.

– Ну, – парень задумывается, – так он же без водителя!

– Ага, так я и поверил!

Мы уезжаем прочь, и я думаю о том, что каждый день мы встречаем на своем пути разных людей. Мы видим их не больше десяти минут, но их черты, выражения глаз, улыбки, слова останутся в памяти. Мы не запомним так хорошо тех, кто был с нами с самого раннего детства, их образ стирается, мутнеет, а тех, несколькоминутных, мы помним, как родных, всю оставшуюся жизнь. Их много: это и официантки, и бармены, и бензозаправщики, и портье в гостиницах, – обычные люди, живущие обычной жизнью, и нет в них ничего особенного, но мы их помним…

Ближе к ночи мой друг засыпает, и я в тишине и надвигающейся незаметно темноте веду машину. Мы едем по спящей автостраде совсем одни, я позволяю себе немного разогнаться, но не сильно, дороги почти не видно, мало ли кто может встретиться на пути.

Необязательно, конечно, человек. Это может быть олень, или белка, или еще кто. И я вспоминаю призрак старого “Мерседеса”, о котором рассказывал бензозаправщик. Я понимаю, что он, конечно, шутил, но мне становится жутко, и ужас маленькими волнами накатывает на меня.

Если бы не мирно посапывающий рядом друг, меня бы точно охватила паника, и я, наверное, со всей скоростью понеслась бы до ближайшего города, до которого еще много-много километров.