Текст книги "Дух зверя. Ненависть"

Автор книги: Анна Кладова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Анна Кладова

Дух зверя

Книга первая: Ненависть

Повесть о рождении Змия,

составленная Беляном Мякишем

Змий ударил хвостом поперек Земли,

Раскололась Земля на две стороны,

Обнажилось нутро изумрудное.

И стекались ручьи-реки к ране злой,

Чрево полня слезами солеными.

Нутряное море явилось так.

Слово о Змии, Духе Великом.

Песнь падения.

Повернется круг и

встанут на битву

воины былого

воины настоящего

воины будущего

опять.

Книга сотворения.

Часть первая

Глава первая.

Смерть

“Некоторые мудрецы-богословы склонны утверждать, что мор, эпидемии, смерчи, наводнения и прочие бедствия, приводящие к гибели целых народов, вершатся волей Творца, как кара за грехи, содеянные человечеством. Так происходит очищение и обновление пораженного болезнью духа народа, утратившего веру и осквернившего себя богохульными мыслями и сомнениями в существовании Всевышнего”.

Тошнота снова подступила к горлу. Сил сдерживать рвотные позывы больше не оставалось. Она отодвинула лист бумаги, подцепила сведенными пальцами онемевшей левой руки деревянную плошку и вновь сплюнула кровавую смердящую массу.

“Но, странное дело, большие страдания причиняются не тем, кто слаб духом, а тем, кто слаб телесно. В чем повинны перед Творцом младенцы и неокрепшие дети, чьи помыслы чисты и безгрешны, ибо их разум не способен породить греховную мысль, а плоть не способна желать греховных удовольствий? Именно они, по слабости телесной, в первую очередь становятся жертвами”.

Боль в очередной раз пронзила нутро. В глазах потемнело. Тело забила крупная дрожь. Она вся сжалась, превратившись в тугой комок мышц, чтобы подавить очередной приступ. Даже стонать не хотелось, зная, как раздирает распухшее горло любой, даже самый слабый звук. Несколько мгновений длилась эта изнуряющая борьба с собственным телом. Несколько мгновений, показавшихся вечностью.

Отпустило. Прикосновение щекою к холоду каменных ступеней принесло некоторое облегчение. Правым, еще не опухшим глазом она видела тело девочки-монашки на лестничной площадке. Кажется, ее звали Бая. Оцепеневшими пальцами она крепко держала гобелен, наполовину сорванный со стены. Широко раскрытые глаза, застывший взор устремлен к переплетению потолочных балок, перекошенный рот измазан спекшейся кровью, и мухи, жирные мухи, назойливо жужжащие над телом. Девочке было восемь лет.

“Творец Всемогущий, разве справедливо отнимать у самых беззащитных созданий твоих возможность жить?! Разве справедливо карать безгрешных. А, может, Ты посылаешь нам знак, заставляя нас мучиться от душевных болей при виде умирающих детей, пестуешь в нас силу духа и сострадание к слабым творениям Твоим, приучаешь нас к мысли, что все мы по сути своей – прах, из праха вышедший, и в прах же обращаемый, что тела наши бренны, и все мы, рожденные в грехе, умрем грешниками. Но к чему такие жертвы? Неужели ради достижения какой бы то ни было цели, на алтарь должно возлагаться столько кровавых жертв? Даже если воля божественна, а цель неизмеримо велика…”

Перо дернулось, порвав тонкую бумагу. Жирная клякса расплылась там, где должен был появиться знак вопроса. Она уже не чувствовала ног. Пустота медленно всасывала ее тело. Лишь ноющая боль, терзающая нутро, не давала сознанию погаснуть. Клякса замерла, задрожала от слабого дыхания. На ее поверхности сияла белая точка отраженного света. При взгляде на нее стало нестерпимо больно, и новая волна тошноты подкатила к горлу.

“Мы все – ничто, белые точки в черной пустоте. Ты заставляешь нас являться из тьмы, и в нее же низвергаешь, чтобы потом опять явить на землю наши бессмертные души. Это – игра? Творец, зачем ты так жесток к слабым детям Твоим?

А, может, нет в том Твоей воли? Может, для Твоего взора нет различий между нами и другими тварями, которыми Ты наполнил Землю. Ведь мы, люди, мало чем разнимся с животными. Нами владеют те же побуждения, которые мы, наверное, ошибочно считаем низменными. Да и что мы знаем о природе, о том прахе, из которого вышли? Несмотря на нашу разумность, мы живем по законам звериного мира. Выживает сильнейший. Может быть, мы и есть звери…”

Перед глазами заколыхалось багровое облако тумана. Неужели все? Она не хотела умирать в шестнадцать лет. Она не хотела умирать так, лежа на лестнице монастыря в луже кровавой рвоты, ежеминутно сплевывая разлагающиеся внутренности. Она не хотела, но … она очень устала. Тьма была сильнее хрупкой девичьей жизни. А багровый туман, застилающий глаза, успокаивал воспаленный разум. Она видела, как приближается Смерть – черная с ног до головы, и белое пятно ее лица. Плоская, как тень, она ступала неслышно, что-то волоча за собою.

В ушах стоял ровный гул.

Вот Смерть приблизилась к гобелену, застыв над телом девочки. Толкнула труп ногой. От удара та безвольно мотнула головой, изо рта потек густой черный туман. Жизнь выплеснулась из бесполезного ныне тела. Смерть склонилась над мертвой. Бледная рука выхватила слабое сияние, небрежно бросила в мешок. Мешок?! Да, обычный холщовый мешок, в кровавых пятнах. Так вот куда попадают души.

Мешок! Он позвякивает при движении. Не надо! Пожалуйста!

Смерть приближалась, осторожно спускаясь по скользкому камню. Казалось, черная вязкая жижа струится вслед за нею, жирными, как деготь, змейками сползая по ступеням. Узкая ладонь мелькнула совсем близко, вырвала лист бумаги из сведенных в судороге пальцев. Несколько минут, а может часов, стояла тишина. Изредка что-то дребезжало.

Мешок?

И вдруг чья-то воля заставила тело перевернуться на спину.

Сквозь серо-бурую муть она увидела белое пятно с черными точками глаз.

Мешок!

Отвращение и злость нахлынули, сметая все оставшиеся чувства, как штормовая волна. Она дернулась, выворачиваясь из крепких объятий Смерти, и плюнула ей в лицо. Страшный хриплый хохот покатился под высокими сводами храма, разрывая воспаленную гортань. Она смеялась, захлебываясь кровавой жижей. Вдруг холод резанул по животу. Обжигающий холод стального клинка. Она умолкла, потеряв сознание. Она умерла.

***

Свет причинял боль. Кто-то отдернул занавеску, и яркое утреннее солнце проникло сквозь веки, окрашивая их красным. Она зажмурилась, и тут же перед глазами запрыгало множество зеленых противных искр. От их пульсирующих движений закружилась голова. Надо бы зашторить проем. Она попыталась приподняться, но у нее не было тела. Она не ощущала его. Если я чувствую боль, значит, я жива. Если я жива, значит, у меня есть сердце, которое гонит кровь по венам. Если у меня есть вены, по которым бежит кровь, должно быть и тело, опутанное сетью этих сосудов. Должно быть тело, в котором бьется сердце. Оно должно быть. Оно есть. Странно, но заставить себя поверить в существование собственного тела было очень трудно. Мысленно она раз за разом повторяла последнюю фразу, пытаясь пошевелить хотя бы одной из существующих конечностей. Существующих? Она надеялась, что так.

Свет причинял боль. Проклятое солнце! Она начинала впадать в ярость.

Оно есть! Кажется, она произнесла эти слова вслух. Произнесла и дернулась из последних сил, вкладывая в движение всю накопившуюся ярость и желание подтвердить свою правоту. Она не любила ошибаться.

Оно есть! И она скатилась с лежанки. О, Творец всемогущий! Оно действительно есть. Лучше бы его не было! Тысячи ржавых тупых гвоздей вонзились в живот откуда-то изнутри, и каждый начал ворочаться, прокладывать себе ложбинку. Боль, как масляный шарик на вощеной бумаге, перекатывалась от горла к ногам, вызывая приступы сухой рвоты. Она почувствовала каждую часть своего тела, и.… И вдруг спазмы прекратились. Только голова гудела после удара об пол. Чьи–то руки погладили ее по щеке. До чего холодные! Как у мертвеца. Затылок снова утонул в мягкой пахучей шкуре, валиком скатанной в изголовье. Солнце исчезло. И руки тоже.

Слезы потекли по лицу, щекоча сухую кожу, но нечем было утереться. Ощущение тела пропало вместе с болью. Глупо, но она не понимала, почему плачет. Радость? Страх? Или это – обычное слезотечение после сильных мышечных спазмов?

Где я?

Этот вопрос так неожиданно возник в мутном сознании, что она вздрогнула. Перед мысленным взором поплыли размытые картины. Белое пятно с черными точками глаз… голубое чистое небо далеко-далеко впереди, гладкое и звенящее, как натянутая струна… мерное покачивание и скрип по обе стороны головы… Телега? Возможно.

Холодные руки! При одной мысли о них становилось … нет, не то чтобы страшно, но нехорошо. Именно те руки, что только что касались ее щеки. Тяжелые и холодные, как сталь меча.

Я жива! Творец Всемогущий, благодарю тебя за чудо!… Но как?! Я же видела ее! Я видела Смерть! Она стояла надо мной! Она держала меня! Эти страшные глаза…

Мешок!

Она сразу открыла глаза. Мешка не было. Лишь расплывчатые из-за влажной пелены ребра низкого потолка, черного от копоти. Она перевела взгляд на плотно зашторенное грязной тряпкой окно прямо напротив лежанки. Часто поморгав, дабы осушить слезы, она скосила глаза влево, чтобы осмотреться. Дом, а не сарай, как она думала изначально, представлял собой старый, обросший по углам паутиной сруб, по размеру больше подходивший для бани, нежели для жилья. В центре был очаг – углубление в деревянном настиле, сквозь доски которого кое-где прорастала трава. Значит, топили по-черному. Справа и слева от очага два неотесанных сосновых бревна подпирали сгнившие балки потолка. Кто-то совсем недавно на скорую руку правил осевшую крышу – сосна не успела потерять свой смолистый дух. На сучках развешаны домашняя утварь и оружие… много оружия. Одну стену занимала грубо сколоченная лавка, заваленная хламом. На другой стене – пара маленьких окон, заткнутых ветошью. Двери она не видела, но поняла, что та приоткрыта. В солнечных лучах, протянувшихся по всему полу сквозь щель, водили неспешные хороводы крупицы пыли. Она некоторое время пристально наблюдала за их движением, пока глаза не стали болеть от света и напряжения. Видимо, дом долгое время обретался без хозяина. Слишком грязно, слишком пыльно. Она прикрыла веки. Пылинки продолжали медленно плыть перед глазами, оранжевые, похожие на искры в затухающем горне.

Она вспомнила старшего брата, Милада, гонявшего ее, любопытную и вертлявую девчонку, из кузни. Было за что. Однажды она подпалила свои косы, сунув голову в печь. При этом чуть сама не сгорела и кузню не сожгла.

Стало жарко. Она почувствовала такой резкий приступ жажды, что все сомнения насчет собственной телесности испарились. Воздух нещадно ожег воспаленное горло при вдохе.

Воды!

Сухим опухшим языком она провела по растрескавшимся губам. Гортань превратилась в камень. Говорить было больно. Но зато вернулось слабое ощущение тела. Она подвигала левой рукой и потянулась к изголовью. Оказалось, что мышцы невероятно ослабли. Непослушный отросток плоти двигался как мешок с песком, а пальцы, так те вообще существовали отдельно от тела, не соглашаясь подчиняться его законам. Она неловко столкнула руку с лежанки, ударившись костяшками пальцев об пол.

Так низко?!

Она пошарила ладонью по грязным доскам, угодив в нечто склизкое, наткнулась на кувшин. Опустив в него кончики пальцев и убедившись, что сосуд полон, она совершила глупость – попыталась поднять кувшин. Тот гулко ударился об пол и покатился, обильно орошая гнилые половицы и проросшие сквозь них сорняки. Она застонала от бешенства и бессилия.

Дверь противно скрипнула, и в комнату вошел человек. Она замерла, вслушиваясь в его легкие шаги и дробный стук поленьев, брошенных на пол. Он присел у очага, воткнув топорик в сосновую подпорку и повесив на него, как на крюк, связанные меж собою птичьи тушки. Ее поразило, насколько легко и грациозно двигался этот человек в захламленном пространстве тесной клетушки. Когда он начал раздувать огонь, она наконец-то смогла рассмотреть его лицо. Он был молод, не старше Милада, лет двадцати. Вытянутый вперед профиль с тонким, чуть вздернутым носом придавал ему сходство с лисицей. А жесткое и хитрое выражение лица вкупе с крепко сжатыми тонкими губами только дополняло сходство с диким зверем. Черные крупнокудрые волосы росли неровными прядями, закрывая шею. Видимо, он срезал отросшие локоны от случая к случаю. Подбородок же был по юношески чист, без намека на бороду. Тело, оголенное по пояс, представляло собой крепкий костяк, обтянутый плотно перекрученными мышцами. Ничего лишнего, идеальная фигура мелкого хищника – поджарая, ловкая, сильная. Этот человек был очень красив, но во всем его облике она четко ощущала жестокость и, как следствие, опасность. Мурашки побежали вдоль позвоночника. Ей стало жутко. Она прекрасно понимала, что он чувствует на себе пристальный взгляд и в любой момент может обратить на нее свое внимание, но отвести глаз так и не смогла. Казалось, он намеренно давал ей возможность подробнее рассмотреть себя. Она ясно осознала, что этот человек вызывает у нее чувство беспричинного животного страха, и эта мысль привела ее в ярость. Она ненавидела страх.

Огонь весело заплясал в очаге. Установив металлическую треногу над пламенем, человек закрепил в кольце котелок и высыпал в воду буроватый порошок из металлического короба. Тяжелый дух растекся по дому вместе с дымком.

В подобных котелках лекари-храмовники варили декокты и лекарственные зелья до того момента, когда в храме вспыхнула эпидемия. Ни один отвар не спас от неизвестной “гнилой” болезни, убивавшей за несколько суток.

Неприятная догадка холодным комком сжалась меж ключиц. Она сглотнула и снова почувствовала сухие рези в горле.

Тем временем человек всыпал очередную порцию порошка в котелок и, размешав металлической палочкой бурлящее варево, встал и косо поглядел на нее. Как будто бритвой резанул!

– Воды дай, – как можно тверже произнесла она, глядя выпученными от страха глазами на его уши, обросшие по верхнему краю черной шерстью.

Это не человек.

Он скривил губы – видимо, усмехнулся, – но все же исполнил ее просьбу. Снял с крюка черпак, наполнил из бочки и поднес к ее губам.

– Пей, – приказал он.

Она почувствовала издевку в этом коротком, с усмешкой произнесенном слове. Приказать ей пить было равносильно тому, что приказать ему принести питье. Злость поборола страх, и она посмотрела ему прямо в лицо. Ее крик погас в бульканье судорожно сглатываемой воды. Белое пятно с черными точками глаз … ее поила Смерть.

Глава вторая.

Дух зверя

– Мое имя – Олга! – раздраженно произнесла она, когда он в очередной раз обратился к ней, называя девкой.

– Мне плевать, какое имя было у тебя до смерти, – холодно произнес он, пальцами прощупывая мышцы ее ног. За время болезни они истощились так, что можно было пересчитать все косточки коленного сустава. Если честно, Олга не понимала, что он пытается найти под слоем кожи. Она с ужасом рассматривала свои конечности, думая о том, что ей самое место в анатомическом классе в качестве наглядного пособия для изучения скелета. И тут же вспомнила, что нет больше класса, и школы при храме не существует. Наверняка ее сожгли жители окрестных деревень, чтобы мор не распространился по селениям. А если не сожгли, то скелетов там и без нее более, чем достаточно.

– Попробуй-ка встать, – произнес он, подавая ей руку. Она оттолкнула протянутую ладонь отчасти из упрямства, отчасти из-за того, что ее пугали прикосновения к его коже. На ощупь она была холодной, как у утопленника, холодной и гладкой. Опираясь о стену одной рукой, а второй придерживая сползающую простыню, она медленно поднялась, борясь с тошнотворным головокружением и пытаясь удержаться на дрожащих ногах.

– Брось покрывало, – приказал он.

– Что?!

Она была абсолютно нагой, если не считать бинтов, бандажом перетягивающих ее торс. Без лишних слов он шагнул к ней и резким быстрым движением выдернул простыню из крепко сжатых пальцев. Олга потеряла равновесие и неудачно села обратно на лежанку. Согнувшись пополам от нестерпимых резей в животе, она зашипела, чуть не прикусив себе язык.

– Глупая девка, – процедил он сквозь зубы, с силой распрямляя ее, свернувшуюся в комок, и укладывая на кровать.

– Не называй меня так! – зарычала она, захлебываясь негодованием и болью. И тут он залепил ей звонкую пощечину такой силы, что на глаза выступили слезы. На короткий миг перехватило дыхание, и все телесные и душевные переживания отступили. Остался лишь бесчувственный и холодный голос, властно чеканивший тяжелые слова.

– Я буду называть тебя так, как посчитаю нужным. Запомни, теперь ты – никто, зародыш в утробе самки. Я дал тебе вторую жизнь, и ты благодарно будешь выполнять все мои приказы, иначе я забью тебя, как бешеную собаку.

Олга застыла, пораженная своей новой ролью рабы при жестоком царьке. Сколько яда источали эти губы! Ей хотелось съязвить, но он наверняка не поскупился бы на еще один удар. Она начинала тихо ненавидеть своего спасителя.

Тем временем он нежно успокаивал ее боль. Олга сквозь перевязь почувствовала холод его рук, водящих по животу сверху вниз, сверху вниз. Как будто зверя оглаживает. Как будто что-то, поселившееся внутри ее утробы, негодует по поводу грубо нарушенного покоя.

Размышляя о последней неделе, проведенной в сознании, но без движения, Олга подметила в себе несколько новых ощущений. Слух, зрение, нюх, вкус, осязание – все ее тело работало на неком новом, более высоком уровне. Эта перемена не пугала, но настораживала. Кто знает, что происходит после смерти… Олга была абсолютно уверена в том, что там, на ступеньках главной лестницы школы, она не просто впала в беспамятство. Ее убили ударом кинжала в живот. И холодную сталь вонзил в ее тело именно этот нелюдь, как она мысленно называла своего новоявленного хозяина. Сколько раз Олга задавалась вопросом, как это все может быть, сколько раз пыталась завязать подобие беседы с этим странным существом, выяснить, кто он такой, или что он такое. Но тот отвечал односложно или вообще молчал, а когда она начинала раздражаться, просто вставал и уходил, пользуясь ее немощью, чтобы избавиться от докучливых расспросов.

Тем не менее он очень внимательно наблюдал за ней. Олга чувствовала живой интерес, хорошо спрятанный под маской безразличия и холодной отчужденности. Когда в его отсутствие она попыталась самостоятельно сесть на лежанке, взгляд нелюдя ощущался сквозь бревенчатые стены. Казалось, он видел Олгу насквозь своими черными, как бездонные колодцы, глазами. Она же не смогла узнать даже его имени, а на предложение называть его “хозяином” лишь презрительно хмыкнул, едко подметив, что он ее еще не купил, чтобы иметь над ней власть. Этот довод был настолько смехотворен, что даже она в своем упрямстве понимала это, и негодовала от неясности происходящего и от мысли, что нелюдь вправе поступать с ней, как ему угодно, как хозяин спасенной им жизни. Она не понимала его мотивов, не видела цели, и страх, как волны прибоя, с завидной регулярностью накатывал, погружая ее с головой в свое липкое нутро. Она боялась, и пыталась скрыть это нападками и наглостью.

В такие моменты он не трогал Олгу, видимо, боялся повредить, и вот только что, вложив в одну звонкую пощечину все накопившееся раздражение, выплеснул его в самой что ни на есть циничной форме, разбавляя удар не менее звонкими словами. Может ли это значить, что болезнь и смерть отступили?

Олга с ненавистью посмотрела на красивый профиль нелюдя. Его сосредоточенный взгляд был прикован к бинтам, и казалось, проникает глубже, под них, в самое нутро. Щеку до сих пор саднило.

– Ну и что ты там пытаешься высмотреть? – раздраженно спросила она. Он поднял глаза, несколько секунд смотрел на стену, а потом задумчиво произнес:

– Ты, наверное, права, – Олга от удивления вздрогнула, – девкой тебя называть бессмысленно. Мне пришлось вычистить твое сгнившее чрево. Так что детей ты точно иметь не будешь. А какая из тебя девка, коли родить не сможешь?

И он улыбнулся ей впервые за все время, обнажая ряд безупречно белых зубов. Олга застыла. Да как он смеет?

– Ублюдок! – она замахнулась, чтобы ответить ударом на удар, но нелюдь ловко перехватил руку за костлявое запястье и с силой сжал. Олга вскрикнула от боли. Глаза его сузились, превратившись в две злые черточки.

– Сначала подумай, прежде чем ударить того, кто имеет над тобой полную власть… ялая¹ сучка, – тихо произнес он, отбрасывая ее руку. Затем нелюдь поднялся и, сняв с крюка топор, вышел за дверь.

Слушая мерный стук топора, Олга тряслась, как в лихорадке, обхватив руками взмокшие плечи.

За что? Что я ему такого сделала? Зачем он вытащил меня из ада? Чтобы опять бросить туда? Он что, пытается играть роль черта при грешнице? Зачем?

Слез не было, было лишь гнетущее чувство тоски и обиды. Даже злоба испарилась, осталась лишь бессильная усталость. Выходит, способностей человеческой души не хватает на долгое поддержание какого-то одного чувства. Она устала. Сегодняшний предел был исчерпан. И на смену жгучей злобе пришло тягостное раздумье.

***

Сколько Олга себя помнила, она всегда была счастлива среди родных, в кругу своей дружной семьи. Отец, Тихомир, бывший искусным оружейным мастером вот уже в пятом поколении, держал крупное дело в Толмани. В жене своей, Луте, он души не чаял, хотя она и была слаба здоровьем. Тем не менее, четырех детей народить смогла. Олга была жданной девочкой за двумя старшими братьями и ребенком, самым тяжелым в родах. Повитухи, принимавшие роды целым собором, поговаривали, что “тяжел был плод в рождении, тяжелую судьбу пронесет в жизнь”.

Маленькая сестренка, родившаяся через два года, вышла так легко, что собравшиеся было вокруг роженицы бабки разочарованно ахали, упустив очередную возможность почесать языки, а знахарь, приглашенный в помощь, лишь усмехнулся в белые усы.

Длительные роды привели к травме, как позже говорил знахарь, осматривая Олгу. У девочки в три года проявились признаки падучей. Выражался недуг неожиданными приступами бессознательного состояния. Однажды она “вылетела” из собственного сознания посреди улицы и очнулась дома с перебинтованной рукой. Конь под шальным наездником задел сидящую на дороге девочку, раздробив запястье правой руки. Кости срослись, но, когда пришло время учиться письму, перо Олга держала в левой.

Припадки случались редко, но всегда очень некстати, когда их меньше всего ожидали. Олга никогда не могла отличить радостно-восторженного состояния детской игры от предвестия приближающегося приступа. Несмотря на строгий запрет родителей, она в одиночку бегала за ворота играть с местной ребятней в салки, рвала рубахи на заборах соседских огородов, воровала фрукты, которые в чужих садах всегда были слаще, крупнее и желаннее, чем в собственном. В любимой среди детей забаве, игре в могучих богатырей, Олга всегда предпочитала быть ужасным драконом, нежели прекрасной княжной, поэтому юные воины, коих было в большинстве, всегда в пылу битвы оставляли на ее теле столько синяков, сколько успевали до того момента, пока она не притворялась мертвой. Но Олга утешалась мыслью, что мальчишкам доставалось не меньше. Бывало, что припадок настигал ее в пылу битвы, и это только добавляло шишек и ссадин.

Образ дракона сопровождал Олгу с самого детства. Она хорошо помнила момент, когда впервые увидела этого легендарного змея. Однажды странный человек с жуткими глазами принес отцу эскиз для гравировки меча, кованного из странного серебристого сплава, – цветную миниатюру – небывалой красоты змею с тонкими перепончатыми крыльями, раскинутыми в стороны. Картинка заворожила ее своим великолепием. Отец тогда сказал, что “крылатые змеи бывают только в сказках и называют их драконами”, и что “они всегда плохие и много хорошего люда губят ни за что” и зачем-то добавил “лучше не связываться с такими зверями, как этот … человек”. Олга не поняла, что имел в виду отец, говоря о воине, а в то, что было сказано о змее, не поверила. Разве такое прекрасное создание может убить? Гадюка может, укусив и отравив своим ядом, а эта – вряд ли.

Олга, уродившаяся в отца и лицом, и умом, очень быстро и хорошо обучалась простейшим наукам: письму, чтению, счету.

В поселке жил знахарь, старик – белый, как снег, с удивительно голубыми глазами на холодном лице, ну самый настоящий колдун. В деревне его уважали, но побаивались, поэтому местная ребятня наведывалась к его избе на берегу реки с завидной регулярностью, заглядывая в окна, влезая в птичник, в общем, искали жертв “колдуна” – мертвяков или, на худой конец, магические клады. Однажды ватага сопливых по весне детишек забрались в сарай позади знахарского дома. Помимо груды мусора и рухляди они нашли трех издохших воронов, черных, как деготь, и распухших до неимоверных размеров. От них исходил такой жуткий смрад, что кого-то стошнило. Олга пошевелила одного из них сломанным черенком, да так и замерла. В мгновение ока птичья тушка оплыла бесформенной массой гнили и перьев. Тут нервы у всех дружно сдали, и ребятня с диким криком полезла из сарая, как крысы из горящего дома, и разбежалась в разные стороны. Олга так и осталась сидеть над распухшими птичьими тельцами. Припадок случился, как всегда, не вовремя. Знахарь, нашедший ее через несколько минут, оказался спокойным и добрым стариком. Угощал теплым отваром из шиповника с малиной и все сетовал, что проклятые вороны воруют из кладовой сухие смеси, а потом дохнут, где ни попадя. А на вопрос “деда, как же ты этакой пакостью людей лечишь?” ответил, что “даже самый смертельный яд в малых мерах служит во спасение жизни”.

Дружба одинокого старика и маленькой девочки стояла на том, что Олга доводила его до тихого бешенства бесконечными расспросами, когда знахарь составлял очередное лекарство или варил особо сложный декокт². В глазах Олги знахарь был сказочно умен. Он много рассказывал Олге о травах, о людских хворях, о полезных свойствах некоторых металлов и ядов. И именно он посоветовал отцу девочки по исполнению шести лет отправить дочь в школу при храме Святого Змея “для подробного изучения лекарского мастерства и науки врачевания”. Тихомир долго думал над предложением старца, и, решив, что тот плохому не научит, дал свое согласие, хоть и не по вкусу ему была мысль об ученой девице, которую и так никто, болезную, сватать не станет, а уж если она умом начнет вперед будущего мужа щеголять, так в девках и останется. Но раз так вышло, пусть хоть знанием будет богата, раз Творец здоровьем обделил. А там, надеялся отец, возможно, найдется лекарство, или болезнь сама выйдет.

Болезнь действительно ушла, когда Олге исполнилось тринадцать – самый возраст для замужества. Ей и жениха подыскали – купеческого сына, Ждана. Ждан был единственным ребенком в семье, к тому ж не чурался не по годам разумной девки, так что партия составилась весьма выгодная для обеих сторон. Но школу следовало окончить и получить навык, тем более, что Олга оказалась весьма прилежной и одаренной в области знахарства ученицей.

Если бы не страшная эпидемия, быть бы ей сейчас опытной наставницей или лекарем при княжеском дворе… или женой богатого купеческого сына.

Храм и закрытая школа при нем были местом, завораживающим детское воображение. Огромная каменная домина с узкими прорезями окон и бесконечными галереями, коридорами, оранжереями символизировала собой лабиринт страшных тайн, эмблемой которых являлась жутковатая драконоподобная змея с человеческим лицом. Наставники еще в первый год обучения разъяснили студентам символику ордена Святого Змея.

По легенде, говорили они, орден был основан великим духом Змея, врачевателем, равного которому не было на земле, да и вряд ли будет. Он был столь почитаем за свои благодеяния, что люди стали поклоняться ему, как высшему среди созданий Творца. Эмблема ордена включала изображение созидающей ипостаси великого духа. Но была и иная – разрушающая. Преисполненные завистью и жаждой власти прочие духи решили отомстить Змею, сгубив его детей. Обманом проникнув в Дом, они уничтожили семью Великого, пользуясь его отсутствием. Несмотря на то, что многие сыновья Змея были сильнейшими воинами среди людей, любой из них мог мало что противопоставить боевому искусству духов. Узнав о происшедшем, Змей был ослеплен такой жгучей яростью, что рассудок его помрачился, и он, впав в дикое неистовство, предстал в образе Черного Дракона и, преисполнившись огромной силы, заточил духов в тела своих мертвых детей, а прочих лишил материальности. Так появились первые “духи зверей”, в народе называемые йоками. Полулюди, полуживотные – холодные и страшные, как сама смерть, порожденные смертью же, бессердечные и кровожадные, лучшие наемники, раса убийц, забывших, что такое боль.

Олга подскочила от внезапно осенившей ее догадки. Творец всемогущий, какая же я дура, что раньше не догадалась! Кровь пульсировала в висках с такой силой, что, казалось, голова сейчас лопнет от возбуждения. Она поняла, кем являлся ее мнимый спаситель. И еще Олга с ужасом осознала, каким образом нелюдь излечил ее.

Он сделал из меня проклятое чудовище, подобное себе! Я – дух!

Глава третья.

Змея

– Вставай! – нелюдь ткнул концом деревянного меча между ребер, метя в свежую рану. Олга сжалась в комок от боли на мокрой земле, притворившись, что не слышит.

– Вставай, я кому сказал!

Он что, считает грязные пятки действеннее окровавленной деревяшки?! Олгу в очередной раз скрутило от тычка ногой в живот.

– Собираешься здесь валяться до утра?

“Да пошел ты!” – мысленно зашипела она, уткнувшись лицом в набухшую от воды глину. Вслух обращать подобные речи к Учителю Олга зареклась после первого месяца уроков, как нелюдь называл эти каждодневные пытки.

Несколько секунд был слышен лишь звук шлепающих по лужам капель, потом к ним добавился легкий удаляющийся шелест, скрипнула дверь и Олга наконец-то позволила себе глубоко вздохнуть. Больно, но необходимо. Она с трудом перевернулась на спину, подставив разбитое лицо ледяным струям дождя. За болью она не ощущала холода – тело ее превратилось в одну большую рану, жутко саднило и жгло, как кусок мяса на жаровне. Ей даже почудилось, что журчание потоков воды – это скворчащий на горячем чугуне шмат прогоревшего свиного сала. Олга хотела есть. Но до избы еще надо дойти, а это она вряд ли сможет сделать с вывихом лодыжки на правой, и сломанной костью на левой ноге.

***

Вересень³ в этом году выдался дождливым и ко всем бедам еще и холодный. Нелюдь говорил, что ночной холод – хорошее стрекало для того, кто хочет восстановиться быстрее, чем замерзнуть. А еще он говорил множество умных, по его мнению, вещей. Например, что постоянные дожди, что превращают глину в жидкую грязь, и камни – в скользкий лед, намного повышают плодотворность занятий. Так Ученица, как нелюдь называл девушку, быстрее научится двигаться с оружием в сложных условиях. То, что Олга постоянно падала и ломала ноги-руки, совершенно не смущало Учителя, а иногда даже приводило в ярость. За любую мелкую провинность во время уроков она получала такие затрещины, по сравнению с которыми удар конского копыта показался бы дружественным тычком в бок. Но до этого Учителю не было дела. Проклятый дух, скорее всего, не чувствовал ни боли, ни холода.