Текст книги "Механизмы в голове"

Автор книги: Анна Каван

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

VII

Очаровательный дом, построенный в восемнадцатом веке, стоит у самого озера. По сути, это небольшой замок с башенками, придающими ему вид изысканный, легкомысленный, нарядный – вполне подходящий для любовницы некоего выдающегося персонажа, чьей резиденцией он и был первоначально. Здание содержится в прекрасном состоянии, цветущая магнолия умело пущена по фасаду и подрезана, все свидетельствует о знающем толк, заботливом хозяине. Лишь очень чуткий наблюдатель заметил бы тут едва уловимую атмосферу, отличающую место не столько заброшенное, сколько лишенное чего-то, какого-то штриха личной привязанности, словно ребенок, воспитанный в хорошо организованном учреждении, а не дома. В окна, широко открытые навстречу жаркому летнему дню, видно, что комнаты отличаются не поддающейся определению безликостью.

На лужайке между домом и озером несколько человек пьют чай. Они группами сидят вокруг столов, расставленных в тени лип и высоких акаций. Среди них – две или три женщины, по виду выполняющие роль хозяек, поддерживающие беседу, которая то и дело обрывается и даже под их стимулирующим воздействием носит характер до странности обрывочный.

Марсель – объект внимания своей группы. Он уже несколько минут ведет себя общительно: разговорчив, приятен, весел, улыбка легко появляется и сходит с его широкого, подвижного рта. Бдительная хозяйка с одобрением смотрит на этого молодого человека в белом фланелевом костюме напротив нее, который так хорошо развлекает компанию за столом. Внезапно он замечает ее признательный взгляд, улыбка его меняется, теряет весьма располагающую к себе спонтанность и становится циничной, сардонической.

«Что ж, – думает он, – хватит с меня, побыл хорошим мальчиком, теперь очередь других».

Он смотрит на часы, поднимается, вежливо извинившись, и берет ракетку, лежащую на траве возле его стула. Ему пора идти играть в теннис.

Корт, где он должен играть, находится выше по холму, рядом с главным зданием клиники, которой принадлежит все это поместье. Размахивая ракеткой, Марсель легким шагом обходит элегантный небольшой замок, нынешние постояльцы которого столь разительно отличаются от его прежней хозяйки. Теперь, когда оживление сошло с его лица, становится заметно, что он не так молод, как казалось за столом во время чаепития: ему, по меньшей мере, тридцать – возможно, и больше. В его темных волосах по бокам уже появились следы седины, выражение глаз слегка напряженное, блеск их слегка нервозный.

Оставшись в одиночестве по ту сторону от замка, он постепенно замедляет шаг, пока наконец не останавливается совсем. Удары часов на башенке напоминают пятерку вялых птиц, парящих в теплом воздухе. Ему следует торопиться, чтобы не опоздать к началу партии. Он знает, что ему надо быстро идти вверх по холму, но вместо того стоит неподвижно, ссутулив плечи, ракетка болтается в его руке. Он переживает спад после недавней вспышки общительности и жизнерадостности. Его лицо затуманено одновременно сарказмом и печалью, он чувствует себя одиноким, обиженным, подавленным. Остаток дня простирается перед ним унылой, полной скуки панорамой, словно нудная газета, которую он уже много раз перечел. Он с неприязнью, с раздражением думает о теннисе и о своей партнерше, рыжеволосой американской девушке, которая дуется всякий раз, когда они проигрывают. Она уже наверняка ждет его там, на корте, и злится, потому что он опаздывает на пять минут.

«Спутать им все планы! С какой стати я должен играть, если мне неохота?» – бормочет он про себя. И внезапно поворачивается спиной к дорожке, ведущей вверх по холму, и снова шагает вниз, к озеру, на этот раз огибая замок с противоположной стороны, так что выходит на другую часть лужайки поодаль от групп, пьющих чай за столами. Идет он быстро, но бесцельно, просто выражает таким образом инстинктивный бунт против скучного тенниса, ненавистной американской девушки.

Низкая стена, граничащая с озером, заставляет его резко остановиться. Он застывает в нерешительности, ему досадно, он не знает, что делать дальше. В конце концов садится на теплую каменную стену, свесив ноги над водой. Заросли кустов скрывают его от людей вдалеке; кажется, никто не замечает его присутствия. Это вызывает в нем ощущение покинутости, вовсе не приятное его натуре, однако сейчас он, тем не менее, черпает в нем некое мазохистское удовлетворение. Несколько секунд он праздно вглядывается в неглубокую толщу воды, прозрачной, почти недвижной, где деловито перемещаются стайки крохотных рыбешек. Вода чистая, но с виду кажется тепловатой, застоявшейся – на каменном дне озера скопились неаппетитные отбросы. По мелководью к прибрежным камням движется, извиваясь в воде, черный, тонкий силуэт, похожий на уменьшенного угря, – это пиявка. Марсель, подавив возглас отвращения, отворачивается.

Взгляд его падает на весельную лодку в нескольких ярдах от него. Обычно лодка прикована к железному кольцу в стене, но сейчас она лишь некрепко привязана свернутым в узел канатом. Он смутно припоминает, что видел, как преподавательница гимнастики снимала висячий замок, пока он сидел за чаем. Возможно, кто-то из пациентов собирается покататься. Что ж, это его так же мало интересует, как и теннис. Он поднимает глаза – широко раскрытые, яркие, беспокойные – и видит прямо перед собой, за гладью воды, французский берег, горы и холмы пониже, увенчанные бесчисленными тополями.

В тот же миг в его мозгу проносится новая череда мыслей. «Мне уже давно пора домой. Я должен вернуться к работе, иначе потеряю все свои связи. Судебный адвокат не может себе позволить так долго находиться в отпуске, даже если у него богатая жена…» Он пытается сообразить, сколько месяцев провел в клинике, но подсчет ему почему-то не дается, и эта неспособность сосредоточиться на простом вопросе, связанном с датами, усиливает его общее расстройство. «В этом проклятом месте все дни похожи… Тут совершенно теряешь счет времени», – сердито думает он. И дальше: «Почему они меня тут держат? Я вполне хорошо себя чувствую; да у меня никогда и не было серьезных неполадок. Я перетрудился; мне попросту требовался отдых. Теперь я в превосходной форме, а они все равно держат меня тут… заставляют болтаться без дела, терять время». Он хмурится, вспоминая о врачах, об уклончивых ответах, которыми они встречают его предложения назначить день отъезда. «Ну конечно, у них одна забота – деньги; все они, как стая акул, пытаются выжать из нас что только можно».

Вот перед его мысленным взором встает образ жены, красивой молодой женщины, довольно пухлой, прекрасно одетой: черное платье, жемчуг на шее; это она платит за его пребывание в клинике. Жестокое подозрение, часто возникающее у него в голове, заставляет его схватить камень и со злобой швырнуть его в озеро, от чего напуганные рыбешки прерывают свое безостановочное плавание. «Нет, это просто невозможно – подобная порочность, подобная нечистоплотность, это ужасно. Нельзя давать волю воображению».

И все-таки он не в состоянии и дальше тихонько сидеть на стене: он вскакивает, в беспокойстве делает несколько шагов к лодке и стоит над ней, постукивая ногой по железному кольцу, к которому привязан канат.

«Если бы только знать наверняка, что происходит дома. Если бы я только мог вернуться», – говорит он себе, впервые признаваясь в душе, что его отъезду мешает некое препятствие. Затем его охватывают фантазии о том, как он покинет это место: он представляет себе, как пакует чемоданы, как поднимается к главврачу и требует свои деньги, свой паспорт, как заказывает купе в парижском поезде. «Да, я так и сделаю», – говорит он вслух, дважды, сперва с энтузиазмом, потом со слабеющей убежденностью. Но никаких действий, чтобы привести в исполнение свой план, он не предпринимает – что-то, в чем он не может, не смеет себе признаться, не дает ему это сделать.

Вместо того он начинает с ностальгией думать о своей прежней жизни, о городских развлечениях, о своей работе, о друзьях, которые так рады будут увидеть его снова. Он смотрит на ту сторону озера, на горы Савойи, своей родины; ему кажется, будто от исполнения желаний его отделяет лишь эта ничтожная полоска воды, на вид такая гладкая и твердая, словно по ней можно ходить.

В голову ему приходит внезапная мысль; забавно наблюдать быструю перемену в его лице, которое тотчас становится озорным, хитрым. Он бросает взгляд на людей, сидящих на расстоянии, которое с лихвой превосходит ширину замка. Они изнурены жарким днем, так что кажется, будто ни единая душа не сдвинулась с места, никто не обращает на него внимания. Он нагибается и поспешными движениями развязывает узел каната, затем прыгает в лодку и торопливо отчаливает. Несколько сильных гребков – и он уже обогнул небольшой выступ, приусадебный парк скрылся из виду. Улыбаясь, с выражением лица едва ли не плутовским, он продолжает грести мощными, размеренными взмахами.

Скоро он далеко от берега, один в лодке посреди открытого пространства, практически бесцветной водной глади. По озеру разбросано около полудюжины других суденышек. Они далеко от него, однако он рад их присутствию, которое означает, что его собственная лодка будет менее заметна с берега. Ни ветерка, палит солнце, воздух подрагивает от жары. По лицу Марселя катится пот, но ему все равно; по-прежнему улыбаясь плутовской улыбкой, он вытирает пот с глаз и гребет дальше. Его голые, загорелые, мускулистые руки движутся в неутомимом ритме. Этот человек, у которого не нашлось сил на партию в теннис, теперь с радостью налегает на весла в слепящем водяном блеске, черпая удовлетворение в собственной силе.

Озеро шире, чем он ожидал, но через не слишком долгое время французский берег ощутимо приближается, он начинает различать окна домов, потом – фигуры людей, потом – собак и кур, расхаживающих вокруг. Он гребет параллельно берегу, проходит небольшое расстояние в поисках уединенного места для высадки; ему приходит в голову, что разумнее будет не сходить на берег в деревне, где могут тут же начаться расспросы. План действий у него пока не сложился. До сих пор он был целиком поглощен физическими усилиями и душевным подъемом, который вызвало в нем собственное предприятие.

Вот он нашел подходящее место для высадки, берег, изогнутый, как миниатюрная бухта, скрытый из виду, вдали от жилищ, над ним круто поднимаются зеленые, поросшие травой склоны. Он подводит лодку к самому берегу, но выйти не пытается. Он сидит, не двигаясь, весла волочатся по воде, пот медленно высыхает на его лице, на котором уже начинает проступать нерешительность. Почему он медлит? Все, что надо сделать, – вывести лодку на сушу, выскочить и вскарабкаться по откосу, попасть в свои края. Верно, у него нет паспорта, а в карманах лишь несколько монет мелкого достоинства; но все-таки он будет свободен, в безопасности, среди соотечественников. Ему нужно лишь объяснить свое положение кому-нибудь, кто обладает властью, и все будет надлежащим образом устроено: ему дадут позвонить по телефону в Париж, ссудят деньги на железнодорожный билет, утром он будет дома.

Да, все кажется таким простым, и тем не менее он не может заставить себя выбраться на сушу. Что же мешает ему шагнуть на берег? Что же подсказывает ему: надежнее не думать, надежнее пребывать в неясности, ничего не осознавать? Смутно, через дымку нереальности, ему рисуются жандармы, вопросы, многозначительные взгляды. Но все это далеко, туманно, все это можно отсрочить. Куда лучше об этом не думать, куда лучше не проверять ничего на деле, куда лучше не рисковать, чтобы помимо воли не пришло осознание.

Вся насмешливость, переменчивость сошли с его лица вместе с улыбкой. Теперь он выглядит гораздо старше, утомленнее, подавленнее. Он сильно устал. Медленно, измученно, с глубоким вздохом, опустив погасший взор, он берется за весла и начинает тяжелую переправу обратно, на тот берег.

VIII

В клинике, как в раю, имеется множество обиталищ. Самые тяжелые пациенты и те, что требуют наибольшего присмотра, разместились в доме под названием «La Pinede», который стоит поодаль от главного здания. Окна этого дома защищены металлическими завитками, в нем есть только одна внешняя дверь, которую всегда держат запертой. Тут постоянно дежурит служитель, чтобы снимать засов и снова запирать дверь всякий раз, когда в нее кто-нибудь проходит.

Служитель сидит в белой и пустой, словно келья монахини, комнатушке у самой двери, слева. Этим утром тут дежурит совсем юная девушка. Вид у девушки в неимоверно чистой форме сияющий и привлекательный; на столе, за которым она сидит с английской грамматикой, блокнотом и карандашом, – букет цветов. Она трудолюбива, намерена далеко пойти в жизни, книгу она изучает сосредоточенно. Тем не менее, у нее находится время изредка поглядывать на букетик диких цикламенов, собранных ею вчера в лесу вместе с молодым человеком, к которому она неравнодушна. Она – воплощение нормальности, жизнерадостности, спокойствия. Трудно представить, что эта довольная жизнью девушка имеет какое-либо отношение к скрытой атмосфере несчастья, окружающей ее под этой крышей.

Заслышав приближающиеся шаги, она выходит в прихожую.

У двери ждет, пока ей откроют, англичанка средних лет. Она довольно высокая, довольно крупная, на ней сиреневое вязаное платье, облегающее массивную фигуру. Выцветшие волосы охватывает лента из коричневого тюля, странным образом придающая ей вид внушительный и слегка комичный одновременно. Она выглядит чрезвычайно респектабельной, чрезвычайно сдержанной особой, что весьма характерно для определенного старомодного типа англичан за границей. Такую ожидаешь встретить в пансионе в Ментоне, где она в своем номере готовит чай над спиртовкой, а возможно, пишет аккуратные маленькие акварельки, насыщенные ультрамарином. Сегодня день у нее выдался хороший. В ее внешности нет ни малейшего намека на приступы суицидальной депрессии, которая и является причиной ее пребывания в «La Pinede».

– Доброе утро, мисс Свонсон, – говорит улыбающаяся служительница на тщательном английском, отпирая дверь.

Мисс Свонсон отвечает, отстраненно улыбаясь, и выходит на солнце. После теней в помещении яркий свет подобен удару, и она останавливается надеть темные очки, которые носит в сумке. Перед нею, посередине заасфальтированной частной дороги, круглая клумба, засаженная мясистыми на вид каннами; позади, справа и слева, раскинулся сосняк, от которого происходит название дома. Поправив очки, мисс Свонсон раскрывает тряпичный зонтик с зеленой подкладкой и медленно, держась середины, идет вдоль дороги, ведущей и к главному зданию, и к мастерской, куда она направляется.

По пути ей с некоторого расстояния открывается вид на то, что происходит впереди. Из здания с белыми балконами время от времени, с нерегулярными промежутками, поодиночке или маленькими группами появляются люди и шагают к мастерской. Все они по дороге останавливаются на несколько секунд рядом с маленькой, одинокой девичьей фигуркой под купой деревьев; у далекой девушки в веселом летнем платье, кажется, есть какие-то новости, которые она сообщает каждому по очереди.

Женщина с зонтиком внимательно наблюдает за этой процедурой, щуря глаза за темными стеклами. Это сужение глаз, видимо, является свидетельством тревоги или неодобрения – возможно, того и другого. Она ускоряет шаг.

Вскоре женщина подходит достаточно близко, чтобы можно было заговорить с девушкой, которая, оставшись одна, полусидит на железном столе под деревьями. Она до того тонкокостна и тщедушна, с такими неразвитыми с виду формами, что на первый взгляд ее можно принять за ребенка лет пятнадцати. Трудно поверить, что на самом деле она – замужняя женщина, даже услышав, как она обращается к своей подруге:

– Мой муж приехал! Он сейчас у врачей. Как только закончит с ними, возьмет меня на целый день погулять. – Она вскакивает и порывисто хватает мисс Свонсон за руку, отбрасывая назад мягкие, пушистые волосы и восклицая: – Я же вам говорила, что он приедет! Вы мне не верили, а теперь, видите: я все время была права!

Она склоняет голову набок и довольно бессмысленно смеется, посматривая вверх на женщину постарше; та, в свою очередь, серьезно опускает глаза, вглядываясь в миловидное, ребяческое, непослушное лицо, которому как будто недостает согласованности: срезанный подбородок, большие, слегка выпуклые голубые глаза.

– Как мило, Фрида, – говорит она уклончиво.

Равнодушный тон вызывает у ее собеседницы разочарование; она надувает губы и нетерпеливо отходит на несколько шагов, так что между ними образуется пространство.

– Вы, кажется, нисколько не рады, – обиженно жалуется она.

Мисс Свонсон, шагнув вперед, треплет ее по плечу.

– Господи, какая ты худая, девочка! – бормочет она про себя, нащупав кости под несоразмерными покровами шелка и плоти. Ее нереализованный материнский инстинкт сосредоточился на этой девушке, ее соотечественнице, которая, подобно ей самой, живет в этом несчастном месте изгнанницей, едва ли не пленницей. Она испытывает к Фриде собственнические чувства, желание защитить; она ревнует ко всякому, кто мог бы встать между ними. – Конечно, я рада, раз ты счастлива, – продолжает она. – Я только боюсь, что ты… что потом тебе будет хуже… когда твой муж уедет, ты будешь чувствовать себя еще более одинокой, чем прежде.

– А он и не собирается уезжать! – победоносно восклицает Фрида. – Он собирается остановиться в отеле у озера.

– Все равно, когда-нибудь ему придется вернуться в Англию.

– Тогда он возьмет меня с собой… я сумею его убедить… вот увидите. Я же теперь совсем здорова.

Ребяческое лицо вовсю улыбается, и у мисс Свонсон не хватает духу удержаться от улыбки в ответ. Однако она ничего не говорит, да и случай избавляет ее от такой необходимости – в этот самый момент на ступенях клиники появляется мистер Рашвуд. Он намного старше жены – возможно, больше чем вдвое; совершенно невозможно представить себе, как она могла за него выйти, настолько у него серьезное, подавляющее, едва ли не суровое лицо, увенчанное седыми волосами. Он скованно приближается в солнечном свете, походка у него прямо-таки деревянная – результат старого военного ранения в правую ногу. Фрида знакомит его со своей подругой, в ответ он улыбается, как директор школы, без теплоты. Да и голос его – голос учителя или духовника, властный и холодный.

– Ну, что говорят врачи? Рассказали они тебе, какой я была паинькой? – спрашивает Фрида, цепляясь за его руку и не сводя с него сияющего взгляда.

Он же, не отвечая на вопрос, советует ей сходить за шляпкой и сумочкой, поскольку машина придет с минуты на минуту.

Она убегает, словно послушный ребенок, и старшие остаются вдвоем в тени деревьев. Оба молчат. Мистер Рашвуд скованно стоит у стола, вид у него непроницаемый. Он занят своими мыслями; к тому же, несколько смущен оттого, что остался наедине с этой незнакомкой, которая, хоть и выглядит вполне прилично, в любой момент способна на какую-нибудь неприятную выходку. Мисс Свонсон изучает его глазами, спрятанными за темными линзами, взгляд ее весьма проницателен, несмотря ни на что. Вид его, кажется, не внушает ей доверия. Наконец она раскрывает зонтик, который сложила во время разговора с Фридой, и двигается прочь. Но тут внезапный импульс из тех, что столь редко возникают в ее скупом на эмоции стародевичьем сердце, заставляет ее повернуть назад и обратиться к этому непреклонному мужчине.

– Мистер Рашвуд, позвольте мне сказать одну вещь, которой я, по сути, не имею права говорить. Вы вполне можете указать мне на то, что будущее вашей жены меня не касается, и на это я отвечу лишь одно: только самая искренняя привязанность к ней побуждает меня вмешиваться в дела, не имеющие ко мне отношения. В течение последних нескольких недель я весьма близко познакомилась с Фридой, она доверилась мне, и я понимаю ее натуру. Возможно – простите мне эти слова – возможно, я понимаю ее лучше, чем вы. Я, разумеется, не знаю, какие у вас в ее отношении планы, но, мистер Рашвуд, я умоляю вас подумать – самым серьезным образом, очень тщательно – о том, подходит ли ей это место; не лучше ли будет забрать ее из среды, где она постоянно одинока и подавлена, где ей приходится видеть и слышать вещи, способные шокировать любую молодую девушку, в особенности такую чувствительную и нервную, как она. Если вы не заберете ее отсюда, когда будете уезжать, я всерьез обеспокоена тем, что с ней может произойти, – я всерьез обеспокоена, что это разобьет ей сердце.

Мисс Свонсон движет любовь; доказательством тому – ее способность призывать к ходу событий, столь противоречащему ее собственным желаниям, ведь в отсутствие Фриды ее существование в клинике потеряет последние остатки смысла.

Посетителю мало-помалу делается все более не по себе во время ее длинной речи, которая, хотя и была произнесена голосом совершенно спокойным, поражает его таящимися в ней опасными чувствами. Он в первый раз проявляет какие-то признаки эмоций, осматриваясь вокруг, словно в поисках поддержки, с видом наполовину уязвленным, наполовину настороженным. «Это невыносимо! – думает он с возмущением. – Почему никто не придет и не уведет эту женщину?» Но кругом не видно ни души, и он вынужден ответить.

– Уважаемая сударыня, пусть вы и отказываете мне в способности понимать собственную жену, но по крайности мнение врачей вы не можете сбрасывать со счетов… – начинает он холодно, и тут одновременно происходят две вещи, спасая его от неловкости: из-за поворота частной дороги подкатывает машина, а из дверей клиники вылетает Фрида и бежит к ним по ступенькам.

Отдав своей собеседнице лишь кратчайший поклон, Рашвуд подходит к машине – девушка уже сидит там. Мисс Свонсон медленно машет рукой в ответ на трепыхание фридиного платка. Она смотрит вслед машине, пока та не скроется из виду, потом удрученно идет к мастерской, к абажуру для лампы, который она разрисовывает по шаблону цветочным орнаментом. Ей ясно, что теперь день для нее будет тянуться уныло.

Для Фриды же, напротив, часы пролетают, как счастливые пташки. Словно ребенок, только что вернувшийся из интерната домой на каникулы, она хочет все видеть, заниматься всем сразу. Городок на берегу озера для нее – сущий рай; она носится по магазинам, ест пирожные и конфеты, покупает бессмысленные пустяки, не переставая болтать с мужем, чье отношение скорее напоминает отцовское: он одновременно снисходителен, рассеян и слегка нетерпелив. За обедом на веранде отеля он, не в состоянии больше сдерживаться, резко упрекает девушку за ее неприличное поведение, которое, как ему представляется, привлекает внимание окружающих. Несколько минут Фрида сидит тихо, потупившись, но вскоре забывает про выговор и начинает смеяться и разговаривать так же неудержимо, как раньше.

Запасы снисходительности у мужа быстро подходят к концу. Тот факт, что официанты явно принимают Фриду за его дочь и обращаются к ней «мадемуазель», усиливает его раздражение. Он устал и обеспокоен, у него начинает болеть нога, теперь в поведении Фриды ему видятся одни лишь недостатки. Наконец он предлагает прокатиться по озеру. Ему кажется, что ее ребячливая безответственность и восторженность будут менее заметны на пароходе.

С точки зрения мужчины вторая половина дня проходит лучше, чем утро. Конечно, его жена, оказавшись на корабле, поначалу приходит в возбуждение, бегает от борта к борту, с интересом перегибается через поручни на причалах, чтобы посмотреть, как люди поднимаются по сходням, бросает хлеб чайкам, которые, загадочным образом оказавшись в такой дали от моря, следуют за пароходом, словно белые тени. Но к концу поездки она делается тише, сидит рядом с ним на деревянной скамье, любовно обхватив рукой его пальцы. Он накрывает их колени своим плащом, чтобы никто не увидел, как она держит его за руку.

За ужином ее лихорадочное оживление возвращается. Вечер прохладный, на этот раз вместо веранды они оказываются в длинной обеденной зале. Ее большие, яркие, выпуклые глаза плутовато мечутся от одного столика к другому, неутомимым высоким голоском она изливает свои реплики на присутствующих. Рашвуд вынужден еще раз упрекнуть ее.

– Фрида, ты ведешь себя, как невоспитанная школьница, в самом деле. Тебе как будто невдомек, что делать замечания личного характера не смешно, а попросту грубо.

– Но они же не понимают, о чем мы…

Нотка почти непереносимого раздражения, сквозящая в демонстративно спокойном тоне, которым он только что говорил, пронзает ее детское сердце, словно жестокая ледяная игла. Лицо ее комически обвисает, рот дрожит, слезы – внезапные, отчаянные слезы обиженного ребенка – до краев наполняют глаза.

– Ну полно, полно – нечего плакать, – поспешно произносит он, опасаясь сцены на людях.

К счастью, ситуацию разряжает официант, принесший мороженое. Рашвуд кладет подбородок на руки и смотрит через маленький столик на девушку, которая теперь поглощена розовой застывшей субстанцией у себя на тарелке. Его существо переполняет горечь. Будучи по натуре холодным и жестким, он, тем не менее, человек не такой уж недобрый, он не желает зла своей жене; дело лишь в том, что он не ощущает к ней сочувствия, не может отыскать в себе терпимости – его горечь направлена против судьбы, так дурно с ним обошедшейся. Он не может понять, почему за то, что он однажды увлекся хорошеньким личиком, ему полагается столь несоразмерное наказание. «Кто же мог предсказать, что все так обернется?» – устало размышляет он. Он рад, что ужин позади, что долгий, тяжелый день почти подошел к концу, что пора вновь передать его подопечную заботам врачей.

Машина поджидает их на улице перед отелем. Он испытывает глубокое облегчение от того, что Фрида не протестует против возвращения в клинику. Благодарность вызывает в нем более теплые чувства к ней, нежели те, что он испытывал весь день; в сумеречном уединении машины он прикасается к ее руке.

– Ты мне так и не показал свою комнату в отеле, – внезапно восклицает она, когда они начинают взбираться по крутой, извилистой дороге от озера.

Вот он, этот опасный момент, момент, которого он опасается. Но впереди уже показались фонари клиники; он спасен.

– Боюсь, я не смогу остановиться, – ровно говорит он. – Мне придется вернуться в контору. Сейчас как раз такое время, что мне нелегко отлучиться даже на несколько дней.

В машине воцаряется мертвая тишина. Даже он, при всей своей прозаичности и замкнутости, ощущает бремя тишины. «Почему она ничего не скажет?» – размышляет он, вглядываясь в эту отстраненную белизну – ее лицо. Машина резко описывает последний поворот, и их тела бросает друг к другу.

Внезапно она хватает его за плечи обеими руками; его удивляет сила ее пальцев, он чувствует, как эти заостренные пальцы через пиджак и рубашку впиваются в его тело.

– Ты не можешь меня тут бросить… Ты обязан забрать меня с собой! – пронзительно вскрикивает она, прижимаясь к его груди.

– Послушай, Фрида, давай же рассуждать разумно. Тебе прекрасно известно, что я не могу тебя забрать – врачи говорят, что пока тебе следует оставаться тут.

Он пытается оторвать ее пальцы от себя; однако ему не удается поймать ее руки, которые, словно отчаявшиеся воробышки, колотятся повсюду вокруг, царапают его рукав, лацканы, галстук, даже его лицо. Он не в состоянии ничего поделать – лишь тупо защищается от этих царапающихся, колотящихся рук, оглушенный и возмущенный этим прерывистым высоким голоском, который наполняет закрытую машину нескончаемыми, бессвязными рыданиями.

Они уже подъехали ко входу в клинику. Шофер открывает дверцу машины и заглядывает внутрь, потом быстро захлопывает дверцу снова, пробормотав: «Одну секунду, мсье». Он, видимо, отнюдь не обескуражен тем, что видит в машине; вероятно, подобные вещи для него – дело вполне привычное. Он возвращается почти сразу с двумя медсестрами. «Если вы, мсье, сойдете тут, так будет лучше всего», – говорит он, практичный и деловитый, смущенному мужу.

Сестры готовятся схватить Фриду на случай, если она попытается воспрепятствовать этому шагу. Однако она, словно автоматически потеряв надежду при виде обладающих властью, уже прекратила всякое сопротивление, перестала вести себя агрессивно, беспомощно сжалась в углу, вялая, словно кукла, со слезами, бегущими по щекам.

Мистер Рашвуд выходит, машинально приводя в порядок растрепанный костюм. Машина быстро едет дальше.

– Ах ты, дурочка! – довольно мягко говорит одна из сестер рыдающей девушке. – Теперь тебе прямая дорога в «La Pinede».

Они подъезжают к дому в сосняке и ждут, пока откроют дверь. Женщины в белом поддерживают Фриду, та плачет и трясется до того сильно, что едва стоит на ногах. Над дверью включается свет, становится видно ее лицо, блестящее от слез, словно лицо человека, только-только появляющегося из воды. Шофер равнодушно наблюдает за тем, как троица входит и дверь за ними запирается.

В прихожей, неярко освещенной, кто-то выдвигается из теней и приближается к группе. Это мисс Свонсон, долгое время терпеливо ожидавшая этого момента. Одетая в синее вязаное платье точно такого же фасона, что и сиреневое, бывшее на ней прежде, она подходит к девушке и, не обращая никакого внимания на сестер, заключает ее в сочувственные, торжествующие объятия.