Текст книги "Павел Третьяков"

Автор книги: Анна Федорец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Но даже на общем фоне эпохи, со всей ее любовью к печатному слову, страсть П.М. Третьякова к чтению была удивительной. О ней говорят все, кто так или иначе работал над жизнеописанием мецената.

По выработанной еще в детстве привычке Павел Михайлович посвящал чтению любую свободную минуту. Н.А. Мудрогель пишет: Третьяков «... в своем кабинете до глубокой ночи сидел за книгами, читал, делал пометки. Надо полагать, он чувствовал недостатки своего образования и всю жизнь старательно и много читал»186. Это свидетельство подтверждает А. Рихау: «Читал он много, но это не во время занятий в конторе; его трудно было встретить на пути в город или куда-либо без газет и книги в руках»187.

Как уже говорилось, рабочий день Третьякова начинался с чтения газеты и чашки кофе. «Он всегда за столом сидел с книгами»188. Днем, усевшись в экипаж, везущий его от конторы до банка, «... Павел Михайлович тотчас брался за книгу или журнал, – читал те десять—пятнадцать минут, когда ехали до банка. Он не смотрел по сторонам, старался не потерять ни одной минуты зря»189. То же и вечером: «папа... обыкновенно после обеда за столом читал газету, куря свою единственную в день сигару»190. Страсть к чтению прошла красной нитью через всю жизнь Третьякова. На склоне лет, в 1896 году, он описывает супруге свой день, в который внесла свои коррективы болезнь, все чаще приступающая к уже немолодому человеку: «Я совершенно здоров, просыпаюсь в 6 ч., в 7 пью кофе, в 9 выхожу, возвращаюсь в 4 часа, пью чай и ложусь до обеда, обедаем в 7 часов, после обеда опять ложусь, в 10 пьем чай и в половине 12-го отправляюсь спать. Во время лежания и утром между 7—9 часами читаю “Ярмарку тщеславия” [роман Теккерея] и “Биографию Иванова”»191.

Из записей Третьякова ясно видно, что новые книги приобретались им регулярно и составляли особую статью расходов. Так, его записная книжка за 1853 год фиксирует несколько случаев, когда он приобретал книги на Сухаревке за немалые деньги192.

Круг литературных интересов Павла Михайловича был крайне разнообразен. В фондах Третьяковской галереи отложился любопытный документ – черновая запись книг, составленная П.М. Третьяковым. К сожалению, черновик не датирован, но, вероятнее всего, относится ко второй половине 1850-х годов193. Из этого списка видно, что Павел Михайлович увлекался не только художественной и беллетристической, но также исторической литературой. Он читал сочинения императрицы Екатерины II, Н.М. Карамзина, одного из Аксаковых. Больше других авторов Павел Михайлович любил А.С. Пушкина и Н.М. Карамзина, далее шли сочинения А.А. Бестужева-Марлинского, Ф.Ф. Булгарина, И.С. Тургенева, В.А. Жуковского. Всего в списке значится более 80 пунктов, под некоторыми из них числится по несколько томов. В списке чтения П.М. Третьякова – серьезные периодические издания: «Отечественныезаписки», «Современник»и «Пантеон». Помимо прозы и публицистики Павел Михайлович любил поэзию. А.П. Боткина вспоминает: «... поэзию Фета Павел Михайлович очень ценил. Не говоря о мелких стихотворениях, которые он вспоминал и цитировал, я помню его нередко с толстым томом стихотворных переводов Овидия в руках. Любил он стихи Майкова и Полонского, которые читались вслух за большим столом после обеда»194.

Крупный критик В.В. Стасов, лично знавший Третьякова, по-видимому, не слишком преувеличивал, когда утверждал, что Павел Михайлович прочел «в оригиналах все, что только было доступно в русской литературе каждому сколько-нибудь образованному человеку».

Позднее особую роль в жизни П.М. Третьякова играли произведения Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого.

В.П. Зилоти пишет: «... родители наши читали и перечитывали Достоевского почти круглый год, особенно летом, в свободное время. Читали и каждый врозь, и часто вместе. После ухода Наталии Васильевны (Н.В. Фофановой, воспитательницы дочерей Павла Михайловича. – А.Ф.) мамочка и мы обе с Сашей читали иногда вслух, по очереди, и так прочли многое из Достоевского, кроме “Братьев Карамазовых”. Мамочка взяла с меня слово, что я не буду читать этой книги раньше 25 лет, что я исполнила, и не жалею»195. И далее: «... отец наш поклонялся Толстому, как романисту и великому писателю. Как “философу” же – гораздо менее и не раз говаривал, что Лев Николаевич – гениален, а умна за него Софья Андреевна»196.

С Л.Н. Толстым Павел Михайлович был знаком лично, немало общался и, по свидетельству дочери, часто дискутировал с писателем. «В начале 80-х годов мы чаще и чаще слышали от нашего отца о его свиданиях со Львом Николаевичем Толстым: то последний заходил побеседовать с отцом, то отец заезжал к Льву Николаевичу. Беседы их всегда касались их мнений и взглядов о делании добра, о благотворительности, о терпимости, о непротивлении злу, об искусстве, о религии и о всех вопросах, в то время интересовавших Толстого. Он только что написал свою “Исповедь” и “В чем моя вера”. Это было начало расцвета его философских идей. Мы зачитывались его писаниями и с интересом слушали рассказы отца о его разговорах с Толстым; они почти все время спорили. Как-то отец сказал Толстому: “Вот когда вы, Лев Николаевич, научитесь прощать обиды, то тогда я поверю в искренность вашего учения о непротивлении злу”. Рассказывая это, отец ехидно-добродушно улыбался»197.

Особую роль играли книги в жизни Третьякова в те моменты, которые он проводил на даче – сперва в Кунцеве, а в 1880-х – в Куракине. «Помню, что за столом конца не было разговорам про книжки, которых у нас в Кунцеве лежала всюду тьма198». Воскресные дни могли отдаваться чтению едва ли не целиком, в будни этому занятию посвящался вечер. После того как он заканчивал обстригать сухие ветки с сирени или гулять по парку, Павел Михайлович «... обычно приходил в гостиную с книжкой, садился в совсем особенное кресло, оставшееся при Куракин– ском доме от прежних владельцев (кресло было низкое, круглое, подлокотники начинались низко, подымались откосо вверх и поддерживали руки, державшие книгу)»199. Чтение занимало весьма значительную часть свободного времени Третьякова.

Оно являлось для Павла Михайловича не просто способом заполнить досуг, а важным делом, требующим сосредоточения и работы мысли. В.В. Стасову Третьяков писал: «Я читаю не для удовольствия, а потому, что нужно знать, что пишут»200.

Тяга Третьякова к искусству одним чтением книг не ограничивалась. Его культурные запросы были весьма обширны. Регулярно и с удовольствием «... в театры и концерты ездил, когда шла опера или пьеса в первый раз, всегда с женой и дочерьми. И любил музыку»201.

О любви молодого Третьякова к театральному искусству и к опере красноречиво свидетельствуют его собственные письма матери. В 1852 году, впервые выехав в Петербург, он с восторгом пишет Александре Даниловне: «... Что за театры здесь. Что за артистические таланты, музыка и пр. Я видел Каратыгина, Мартынова, Самойлову (2-ю) и Орлову; кроме этих знаменитых артистов есть превосходные актеры: Максимов, Григорьев, Самойлова (1-я), Читау, Сосницкая, Дюр и пр., хорош также Марковецкий. Жулевой не видал еще. Орлова! Ваша любимица Орлова очаровала меня! Она, кажется, усовершенствовалась еще более»202. Эти же имена встречаются в черновых записях П.М. Третьякова, хранящихся в фондах Третьяковской галереи. По купеческой привычке он досконально фиксирует все посещенные им пьесы и игравших в них артистов203.Через несколько дней Павел Михайлович добавляет: «... Слышал один раз итальянскую оперу и два раза еще видел Каратыгина»204. И позже: «... отправляясь в Петербург, я предположил прожить в нем две недели и непременно быть в 14 театральных спектаклях; по случаю траура театры были закрыты 4 дня, и потому вместо 14 я намерен прожить здесь 18 дней»205. Это пишет человек не просто желающий приобщиться к миру высокой культуры, но давно уже погруженный в него с головой и получающий истинное удовольствие от соприкосновения с ним. Это наслаждение Третьяков не оставлял даже на пике своей коллекционерской, общественной и предпринимательской деятельности. В.П. Зилоти вспоминала: «... “Кармен” гремела в Петербурге с осени 1882 года; пела и сводила всех с ума в этой роли Ферни-Джермано. Отец наш, бывши в числе поклонников и этой оперы, и исполнительницы, “стрелял в Питер” то и дело, чтоб послушать лишний раз»206.

Крепкая любовь к чтению и театру сочеталась в личности Третьякова с искренней привязанностью к музыке. «Любил папочка... слушать музыку. Чего-чего я ему не переиграла за 7 лет моей жизни в Куракине!»207 Павел Михайлович был с 1860 года действительным членом Московского отделения Императорского Русского музыкального общества (ИРМО), «... так что наши родители ездили во все концерты ИРМО»208.

Третьяков не был человеком сухим, бесстрастным, устремленным к одной-единственной цели. У него действительно имелась цель, к которой он последовательно стремился всю жизнь, – создание галереи русской живописи. Но вряд ли он смог бы претворить ее в жизнь, не стремясь всеми возможными средствами развить и усовершенствовать художественный вкус. Павел Михайлович из года в год занимался самообразованием как умственным трудом. Отдыхать в привычном смысле слова, то есть на время выкидывая из головы насущные дела и полностью расслабляясь, он не умел. Зато Третьяков прекрасно умел чередовать деятельность. Отдых его заключался в переходе от торговых дел к живописным, от живописных к музыкальным – и снова к торговым. Как бы ни были серьезны увлечения Павла Михайловича, они никогда не шли во вред основному – торговому, а затем и промышленному, – делу, а всегда дополняли его, позволяли достигать в нем большего совершенства.

В повседневной жизни для П.М. Третьякова был крайне важен комфорт. Если в бытовом плане Павел Михайлович достигал этого, то как следствие к нему приходил и душевный уют. И напротив, дискомфорт «телесный» – в одежде, еде, отношениях – выводил купца из привычного ровного расположения духа.

Поэтому Павел Михайлович везде, где появлялся и особенно, где работал, старался создавать для себя комфортные условия.

А.П. Боткина, вспоминая впечатления детства, так описывает обстановку, в которой трудился ее отец: «... рядом с его кабинетом, где висели картины, был второй кабинет. Там стоял большой диван с массой подушек, из которых одна была любимая, с выпуклым, вышитым гарусом букетом цветов. У окна стояла его конторка»209. Полотно Н.В. Неврева «Воспитанница» (1867) прекрасно передает один из интерьеров в доме Третьякова210. Тканевые обои с развешанными на них картинами. Круглый стол, окруженный креслами с изящными подлокотниками. Небольшой шкаф темного дерева в углу. Ничего лишнего. Ничего, что отвлекало бы от главного. Должно быть, в такой комнате хозяину дома хорошо работалось, думалось, читалось.

Сам ценя комфорт, Павел Михайлович старался окружить им и близких людей. Особенно хорошо это видно из путевых заметок, которые пунктуально вела Вера Николаевна Третьякова. В ее записях то и дело встречается: «... ночь провели изрядно. Еда порядочная. Первый класс стоит 12 р. 20 к. с[еребром]». Или: «... отправились мы в первом классе, за который заплатили от Воронежа до Орла 11 р. с[еребром]»211. Путешествуя, Третьяков неизменно останавливал свой выбор на вагонах, каютах, гостиницах первого класса. Не потому, что он, богатый человек, мог себе это позволить, вовсе нет! Третьяков не испытывал необходимости в излишествах, но чувствовал необходимость обеспечить себе и супруге максимально возможный уют. По– видимому, ему не был чужд следующий подход: зачем тратить нервы и здоровье, если можно их сэкономить, потратив деньги? Павел Михайлович, хоть и был расчетлив, предпочитал иной раз заплатить подороже. Платил он не за чистую постель, не за отдельное купе и даже не за качественную еду, а... прежде за свое спокойствие и спокойствие любимой женщины.

Любовь к комфорту делала Третьякова консерватором по части предметов быта: в одежде и еде прежде всего. По воспоминаниям Мудрогеля, «... не терпел он изысканных блюд. Бывало, каждый член семьи заказывал повару на завтра что– нибудь очень вкусное. А Павел Михайлович всегда одно: “А мне щи и кашу”»212. К непривычной еде Третьяков относился с некоторой настороженностью: мало ли как она может отразиться на здоровье? Зато выяснив, что новое кушанье вполне съедобно, вносил его список «приемлемых блюд». Так, Вера Николаевна описывает: путешествуя по стране, в Самаре «... велели купить раков, против чего мой муженек восстал, но, тем не менее, сам кушал с большим удовольствием»213.

Та же приверженность Третьякова раз и навсегда выбранному варианту проявлялась и в его манере одеваться.

Костюм был своеобразным продолжением внешности П.М. Третьякова. А.П. Боткина пишет об отце: «... он был неотделим от своей одежды»214. В быту Павел Михайлович был аккуратен, выглядел всегда опрятно. Одежда была комфортной и дорогой, но это не бросалось в глаза: меценату был присущ тонкий вкус, он не любил броскости и не гнался за модой. В целом же манера Третьякова одеваться была довольно необычна для его времени и социального статуса. Далеко не бедный человек, в вопросах одежды Павел Михайлович был крайним консерватором. «Одет он был всегда в двубортный сюртук, рубашку с отложным воротником и белым батистовым галстуком бантиком. Сапоги были неизменно с квадратными носками и мягкими голенищами, которые скрывались брюками. Только в жару летом он облачался в белый парусиновый или чесучовый костюм. Осеннее драповое пальто было всегда одного и того же фасона. Сколько лет он носил то же пальто и как часто заказывал новое, нам никогда не приходило в голову. Казалось, что он всю жизнь проходил в одном и том же пальто, в одной и той же фетровой шляпе с широкими полями. Другой я на нем не видала. Летом ходил он в панаме всегда одного фасона»215. Свидетельство Боткиной подтверждает любопытным примером Мудрогель: «Он одевался всегда в костюм совершенно одинакового покроя, будто сорок лет носил один и тот же сюртук и одно и то же пальто. Шил на него известный тогда в Москве портной Циммерман. И всякий раз портной говорил:

Теперь новая мода, ваш костюм сильно устарел.

Вы шейте не по моде, а по моему вкусу, – просил Третьяков»216.

Консерватизм в бытовых пристрастиях – любопытное свидетельство о характере Третьякова. Он предпочитал проверенные, надежные вещи, о которых по личному опыту ясно: они не доставят лишних хлопот. По-видимому, однажды найдя удобное для себя сочетание материала, цвета и фасона в одежде, оптимальный набор блюд или добросовестных деловых партнеров, Третьяков не желал искать новые варианты. На поиск надо затратить драгоценное время, при этом новинки могут оказаться либо менее удобны, нежели старые, проверенные варианты, либо... и вовсе привести к непредсказуемым последствиям. Неприятных неожиданностей Павел Михайлович не любил. Он предпочитал просчитать все наперед и по возможности избежать ненужных рисков. Вообще, П.М. Третьякову было присуще крайне взвешенное отношение к самым разным сторонам жизни.

Как уже было сказано, Третьяков старался строить свою жизнь так, чтобы она была для него и для его семьи максимально комфортной. Он не скупился на добротные вещи и на хорошую обслугу. Однако лишней роскоши в быту не одобрял. М.К. Морозова, племянница В.Н. Третьяковой, часто гостившая в доме мецената, так вспоминает обстановку: «Дом Третьяковых в Лаврушинском переулке стоял на месте современной галереи, прямо против ворот. Это был белый, двухэтажный, просторный особняк... Обстановка всех комнат была очень простая, скромная и какая-то традиционная, общая многим домам того времени »217. Павел Михайлович имел достаточно средств, чтобы жить в эффектной обстановке, – но он этого не делал. К чему? В отличие от брата, П.М. Третьяков избегал светских увлечений, балов и приемов. Ему претило многолюдное общество, которое могло бы оценить траты. Непонятна была ему сама необходимость жить напоказ.

Кроме того... Павел Михайлович не любил ничего «слишком». Слишком громкое, слишком яркое, слишком вычурное. Слишком роскошное. Иными словами, то, что выходит за рамки меры. Не это ли до крайности развитое чувство меры дела– до Павла Михайловича в глазах окружающих «скромным» человеком? То есть человеком, который, избегая публичной демонстрации своих деяний, последовательно творит добро – и не ищет за него вознаграждения? Который, даже имея возможность получить для себя в жизни многое, довольствуется малым?..

Нелюбовь к роскоши Третьяков унаследовал от отца. Михаил Захарович в завещании 1847 года особо оговаривает: «...пышных похорон не делать ». От отца к сыну передалось отношение к богатству, являющееся залогом коммерческого долголетия. Отношение это, традиционное для старой купеческой среды, было порядком подзабыто представителями «новой» буржуазии, родившимися поколение спустя после появления на свет Павла Михайловича. Их предки, потом и кровью приумножавшие отцовские капиталы, прекрасно понимали: роскошь – это напрасное вложение средств. Вместо того чтобы «работать » на коммерсанта, принося ему прибыль, деньги рекой утекают из его кошелька, чтобы никогда туда не вернуться. Бережливость, расчетливость и даже до определенного предела прижимистость были для купца не пороками, но добродетелями. Эти качества были присущи Михаилу Захаровичу Третьякову. Их же современники отмечали в характере его старшего сына.

Была еще одна причина, обусловливавшая нелюбовь Третьяковых и других купцов «традиционного» склада к показному богатству. Все они были в той или иной мере христианами и с детства привыкали заботиться о душе. Для христианина, да и просто для порядочного человека, роскошь – это соблазн, ведущий к жизни без труда и без цели. Роскошь развращает, открывает двери для духовной пустоты. Богатство – это лишь орудие, которым надо суметь воспользоваться в благих целях... и роскошная одежда, еда, обстановка жилища к ним никак не относится. Говорится в Евангелии от Матфея: «Иисус... сказал ученикам своим: истинно говорю вам, что трудно богатому войти в Царство Небесное; и еще говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие» (Мф. 19: 23—24). У этих слов великое множество богословских и публицистических толкований. Среди них встречаются и легковесные интерпретации в духе: «Богатые в рай не попадут». Думается, нелишним будет напомнить, что подобные трактовки представляют собой вольномысленное упрощение Евангелия. Истинно христианское отношение к богатству выразил один из величайших мудрецов раннехристианской Церкви, святитель Климент Александрийский пояснял эти слова: «... не согрешает тот, кто распоряжается своим состоянием, оставаясь в воле Господней... Отрешаться должно не столько от богатства, сколько душу от страстей освобождать: эти затрудняют собой правильное пользование богатством. Кто добр и праведен, тот и богатство будет употреблять во благо»218.

Третьяков никогда не делал из денег кумира. На склоне лет Павел Михайлович писал дочери Александре: «... нельзя меня упрекнуть в том, чтобы я приучал вас к роскоши и к лишним удовольствиям, я постоянно боролся со вторжением к нам того и другого»219. Близкие Третьякова свидетельствуют: он «... не любил роскоши, лишних трат»220. И «... был он купец скуповатый, расчетливый, такой, что зря рубля не истратит»221. Тем не менее Третьяков не проповедовал отречение от данного ему свыше богатства, не прятал деньги под подушку. Ему вообще не было свойственно бросаться в крайности, играя роль транжиры или скупца. Его отношение к материальным благам было столь же осознанным и взвешенным, как и к прочим сторонам жизни.

Говоря о Павле Михайловиче, современники отмечают, что ему была присуща своеобразная логика. Это была логика необходимости, целесообразности, которой он подчинял все стороны жизни. Эта черта помогает понять отношение Третьякова к богатству. Очевидно, что Павел Михайлович не был аскетом. Он легко расставался с деньгами, если ему представлялось, что та или иная денежная затрата вызвана необходимостью. К примеру, безусловной необходимостью для Третьякова были комфортные условия жизни семьи и ее безбедное существование, образование и воспитание детей, создание галереи и поездки за границу в целях самообразования. На это он не жалел ни денег, ни труда, ни здоровья. И напротив, на то, что Третьякову необходимым не казалось, тратить деньги он не спешил. Так, его трудно заподозрить в напрасном расходовании денег на приобретение модных вещей или на устройство многолюдных приемов – по примеру младшего брата. Блестящим примером логики Третьякова в этом вопросе является отрывок из его письма дочери Александре, где Павел Михайлович четко прописывает свое отношение к материальным благам: «... для родителей обязательно дать детям воспитание и образование, и вовсе не обязательно обеспечение». И там же: «... нехорошая вещь деньги, вызывающие ненормальные отношения»222.

Подобная логика целесообразности была прочно связана с восприятием собственного богатства. Нелюбовь Павла Михайловича к роскоши, то есть к тому, что выходит за рамки необходимого, являлась результатом сознательного отношения к собственным капиталам. Третьяков, как весьма состоятельный человек, чувствовал ответственность перед обществом и перед собственной семьей.

Деятельность Павла Михайловича была непрестанной, кипучей, он не мог помыслить себе жизни без труда – и колоссальное трудолюбие предпринимателя было причиной его особого отношения к праздникам и разного рода официальным мероприятиям.

Как любой человек, привыкший зарабатывать на жизнь собственным трудом, Павел Михайлович очень ценил время. Время было самым дорогим, что у него имелось, – не считая семьи и галереи. Часы, минуты и дни своей жизни Третьяков расходовал скупо, как рачительный хозяин, стараясь ничего не потратить впустую. Напрасной траты времени он очень не любил, а праздники (за исключением церковных) выглядели в его глазах именно так. Дни рождения, официальные мероприятия и прочие светские праздники для Третьякова были, по всей видимости, не чем иным, как пространством бесцельности. Временем, когда не к чему себя пристроить, потому что собственное время отдано в распоряжение окружающих. Близкому другу

Т.Е. Жегину он писал: «... праздники-то у меня хуже будень бывают хлопотливы »223. Вера Николаевна Третьякова, прекрасно знавшая эту особенность мужа, в одном из писем говорит о нем так: «... вообще люди гостящие, праздные ужасно мозолят глаза Павла Михайловича, которому странно, что кому-нибудь надо ехать гостить к другим – так велико у него представление о возможности лично, одному наполнять свой досуг. Временное общество людей он никогда не отвергает»224.

Павел Михайлович всегда был настойчив в достижении поставленной цели и, сконцентрировавшись, мог свернуть ради нее горы. А праздники эту концентрацию, это рабочее «горение» прерывали. Чем, естественно, до крайности раздражали Третьякова. Как у всякого занятого человека, у него в голове был длинный перечень дел, которые необходимо успеть сделать: в галерее, на фабрике, в делах благотворительности, в семье. И на каждое дело был заведен своего рода «будильник»: надо выполнить к такому-то сроку. А вместо того, чтобы их выполнять, приходилось делать немало ненужных визитов – и принимать ответные делегации ближних и дальних родственников, приятелей, а также людей малознакомых и, может быть, вовсе не приятных.

Все это – под дружный хор непрестанно тикающих «будильников», отсчитывающих уходящие минуты, часы, дни...

Праздники, как ничто другое, выбивали Третьякова из привычной колеи. Поэтому он выработал к ним особое отношение, позволявшее свести к минимуму причиняемый ими ущерб.

В.П. Зилоти вспоминает: «... отец наш, будучи страшно занятым человеком, ездил к родным и знакомым только в праздничные дни, разделяя число этих визитов на три части: на Рождество, на Новый год и на Пасху»225. Прочие же праздничные дни Третьяков, насколько это было возможно, старался занять делами. Так, Вера Павловна пишет: «... ясно остались в памяти праздники или воскресенья, когда Павел Михайлович “исчезал”, не показывался, покуда не стемнеет; Андрей Осипович (Мудрогель, служитель Третьякова. – А.Ф.) носил ему вниз и чай, и что-нибудь “скорое” закусить»226. О том же свидетельствует одно из писем близкого друга Третьякова Тимофея Ефимовича Жегина. В 1865 году, поздравляя Павла Михайловича с праздником Пасхи, он сообщает: «... много было у меня глупо-обычных визитов, много спал и, главное, всю неделю ел ». А в конце письма интересуется с изрядной долей уверенности: «Как Вы поживали, мой милейший, [в] праздники? Совсем на другой манер: счеты, счеты и счеты»227. Тимофей Ефимович прекрасно понимал друга. Знал его склонность работать с утра до вечера. Знал и в значительной мере разделял его нелюбовь к праздникам. Вернее даже, не к самим праздникам – оба они были добрыми христианами, – а к той суете и бестолковой трате времени, которая возникает в предпраздничные и праздничные дни.

Старательнее всего Третьяков избегал праздников, устроенных в его честь. По воспоминаниям Н.А. Мудрогеля, Павел Михайлович «... даже от собственных именин уезжал: накануне вечером обязательно уедет или в Петербург, или в Кострому, лишь бы не быть на именинном вечере»228. Когда же в 1892 году Третьяков передал свою галерею в дар городу Москве, «... художники решили отметить это событие и устроили всероссийский съезд в Москве. Третьяков понимал, что на этом съезде он будет центральной фигурой, в его честь будут говорить речи... За неделю до съезда он экстренно собрался и уехал за границу». Далее Николай Андреевич добавляет: «... а художников он любил больше всего. И все-таки и от их чествования уклонился »229.

Еще, пожалуй, более, чем праздники, не любил Третьяков громких торжеств и встреч с официальными лицами. Н.А. Мудрогель свидетельствует, что «... сам Павел Михайлович никогда не выходил из дома в галерею в те часы, когда там была публика, даже если там были его друзья или какие-либо знаменитые люди. За всю мою работу в галерее такого случая не было ни разу. Не появлялся даже и тогда, когда галерею посещали лица царской фамилии. Особенно это часто случалось в те годы, когда генерал-губернатором Москвы был брат Александра III – Сергей Александрович Романов. Он гордился, что в Москве есть такая достопримечательность – картинная галерея, – и привозил к нам своих гостей – иностранцев и своих родственников. И всякий раз спрашивал: “Где же сам Третьяков?” А Павел Михайлович нам, служащим, раз навсегда отдал строгий приказ: “Если предупредят заранее, что сейчас будут высочайшие особы, – говорить, что Павел Михайлович выехал из города. Если приедут без предупреждения и будут спрашивать меня, – говорить, что выехал из дома неизвестно куда”. Нам, конечно, это было удивительно. Честь-то какая! Сам царев брат, разные великие князья и княгини, графы, генералы приедут в мундирах, в звездах, в лентах, в орденах, в богатейших каретах, полиции по всему переулку наставят, начиная с самых каменных мостов, всех дворников выгонят из домов мести и поливать улицы. А он: “Дома нет!” Сидит у себя в кабинете, делами занимается или читает»230.

Николай Андреевич по-своему объясняет нелюбовь Третьякова к встречам с официальными лицами: «... похоже было, что он не любил носителей власти – ни светсхой, ни духовной. Помню, однажды нам сообщили, что “в галерею завтра прибудет Иоанн Кронштадтский”. А в то время этот поп пользовался такой славой, что за ним ходили десятки тысяч народа. Его считали святым. “Благословиться” у него почиталось великой честью. А Третьяков, как только узнал, что ему предстоит такая честь, сейчас же собрался и уехал на два дня в Кострому.

– Скажите, что меня экстренно вызвали по делам»231.

Думается, причиной подобного поступка Третьякова была отнюдь не неприязнь к носителям власти как таковым. Тем более к представителям власти духовной. Павел Михайлович мог относиться к тому или иному духовному лицу по-всякому. Но, как добрый христианин, он должен был хотя бы проявлять почтение к его сану. Скорее, роль сыграло целое сочетание факторов. Во-первых, уже указанная нелюбовь к праздникам и к ситуациям, когда его персона оказывалась в центре внимания. Кроме того, было совершенно очевидно, что вокруг святого Иоанна соберутся целые толпы народу, а больших скоплений людей Третьяков старался избегать. Но, пожалуй, решающую роль сыграла досада: сколько драгоценного времени будет потрачено напрасно! Тот же Мудрогель рассказывает об удивлении, с которым служители Павла Михайловича воспринимали его отношения с людьми: если с представителями властей тот старался не иметь дела, то приехавший к нему художник был для Третьякова самым дорогим гостем. «Художники для него были какие-то высшие люди... На первых порах нас всех, помню, удивляло: к нам в галерею едут и великие князья, и графы, и генералы, выражают желание видеть Павла Михайловича, познакомиться с ним, поговорить, а он приказывает сказать: “его дома нет”, “выехал неизвестно куда”. А придет художник – нет ему гостя дороже. И к себе в кабинет пригласит (а обычно звал к себе других лиц редко), и в дом поведет, во второй этаж, к своей семье, где Вера Николаевна угощает завтраком »232. Художников, в отличие от официальных лиц, Павел Михайлович воспринимал как тружеников. Если беседа с последними представлялась ему напрасной тратой времени, то с первыми – была полезна и приятна. В случае с приездом Иоанна Кронштадтского Третьяков, вместо того чтобы раскланиваться с «почтеннейшей публикой », слушать льстивые речи и говорить неискренние любезности, предпочел заняться делами фабрики.

Здесь всплывает еще одна особенность характера Третьякова: он органически не переносил неискренности, фальши – и, напротив, высоко ценил искренние выражения чувств.

Еще в 1857 году Павел Михайлович писал художнику А.Г. Го– равскому: «... я никогда не льстил Вам, и откровенность у меня всегда на первом плане»233. В письме супруге в 1888 году Павел Михайлович считает необходимым повторить зятю, музыканту

А.И. Зилоти, ранее данный им совет: «... напомни Саше мои советы. Не подлизываться (слово нехорошее и неверное, нечеловечье) нужно, а уметь жить с людьми, уметь ладить, уметь ждать и всегда быть справедливым... Симпатия публики приобретается впоследствии, она должна быть заслужена временем, а не заискиванием. Да это все вздор! Не это нужно настоящим художникам»234. Неприятие Павлом Михайловичем фальши полнее всего выражалось в том, что он «... ни речей не любил, ни торжеств никаких»235. Редко бывает, чтобы участники торжественных мероприятий высказывали вслух то, что они действительно думают...