Текст книги "Эксклюзивный грех"

Автор книги: Анна и Сергей Литвиновы

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 7

Надя. На следующий день

Электричка ехала бесконечно долго. Закончились Москва, потом Королев и Мытищи, промышленный пейзаж сменился лесами-полями. Изредка проглядывали кирпичные коттеджи в обрамлении ухоженных деревьев. Но с каждым километром дальше от столицы дома становились плоше. Да и люди, мелькавшие на платформах, постепенно “переодевались” из хороших кожаных курток в убогие пальто, а то и вовсе в телогрейки.

– Деревня наша – страшная глушь, – предупреждал ее Дима. – И ехать долго, и потом еще пешком топать...

Но Надя, как оказалось, не вполне представляла себе всех масштабов глуши и сложности задания, с которым ей предстояло справляться.

Через два с половиной часа электричка доставила ее в городок Балакиреве. Подле платформы драные собаки играли свадьбу. У магазинчика кучковались озабоченные мужички. Ни одного трезвого среди них не было. Надя с достоинством пропустила мимо ушей их комментарии насчет “сисек, как у коровы” и быстрым шагом отправилась в сторону центра – туда, где высились пятиэтажные хрущобы. У первого же трезвого с виду мужика Надя спросила, как добраться до села Рюмина. Неулыбчивый житель городка Балакиреве ответил, что ходу туда один час. Потом прищурился на Надю и добавил: “А тебе – и все полтора. – Неопределенно махнул рукой:

– Иди прямо, а потом указатель увидишь”.

Указатель гласил, что до деревни Хрюмино (буква Х была пририсована от руки) – шесть километров. Надя попыталась вспомнить, когда в последний раз так далеко ходила пешком. “Может, вернуться? Нет. Дима засмеет. Дойду. Не расклеюсь. Да и в Москве делать мне абсолютно нечего”.

Надя плотней запахнула куртку и направилась в сторону Рюмина.

"И всегда, во всякое время тиха и неспешна здесь жизнь... И какая сила кругом, какое здоровье в этой бездейственной тиши...” – это, кажется, из “Дворянского гнезда”.

Надя шагала по залитой недавними дождями грунтовой дороге, вспоминала любимого Тургенева. И чуть не впервые в жизни подумала: “А ведь прав оказался другой классик. Верно говорил о декабристах – и, наверное, о дворянах вообще: страшно далеки они от народа... Какая тут, где – сила? Какое – здоровье ? Глушь, убожество, пьянство...

Сначала Надя надеялась поймать попутку. Но пока ей попался трактор с развеселыми мужичками в кабине. Завидев Надю, проржавелый агрегат услужливо притормозил. Мужички принялись наперебой зазывать ее в кабину. Их речь была густо сдобрена матюками. Надя быстро осмотрела разгоряченные выпивкой физиономии и с достоинством ответила: “Спасибо, я прогуляюсь”. Но назойливый трактор еще долго шел на малом ходу, надеясь заполучить большегрудую молодую попутчицу. Когда водитель, отчаявшись, прибавил газу, обдав Надю отвратительным запахом солярки, она решила: “Услышу мотор – в лесу буду прятаться. Пока не проедет. Такие попутки ловить – себе дороже”. И – снова мысленно обругала Полуянова. Ехал бы сам в свое Рюмине! А то ее в чертову глушь послал – и сидит, видите ли, срочную статью пишет.

Надя быстро поняла, что обходить лужи бесполезно. Только силы зря тратишь. Она месила сапогами – своими единственными, кстати! – непролазную грязь и, чтобы развлечься, глазела по сторонам. Но смотреть было решительно не на что. Справа возвышался лес – реденький, но заросший подлеском. Ничего общего с прозрачными березняками и величественными дубравами, воспетыми великими русскими писателями. Слева, так сказать, колосились поля – рожь вроде убрана, но колосков осталось столько, что все Балакиреве, наверное, накормить можно.

Над дорогой нависали низкие осенние тучи. От деревенских красот Надю уже воротило. И ей пришла в голову непривычная, странная мысль: “Может, не зря надо мной мама подсмеивалась? Может, она права? И вся русская классика – и Пушкин, и Лермонтов, и мой любимый Тургенев – действительно безнадежно устарела?"

* * *

Михалыч, участковый из Балакирева, как всегда, приперся некстати. Впрочем, когда они кстати, эти менты? Нинка к его приходу прибрать успела – и слава богу. Пока Михалыч по двору шел, она и самогонный аппарат дерюжкой прикрыла, и на Ромку цыкнула:

"Гаси свой косяк! Быстро, ну!” Ромка, гаденыш, заметался по кухне – все искал, куда б заховать недокуренную папироску. “У, урод”, – прошипела Нинка. Вырвала у сына слюнявый косяк, опустила в карман. Авось ее-то Михалыч шмонать не будет.

Участковый в сенях не задержался, немедленно протопал в кухню, повел желтыми от табака ноздрями:

– Та-ак, Нина Алексеевна... Запашок.

– Какой такой запашок? Где запашок? – запетушился Роман.

– А ты, огурец, замолкни, – презрительно велел Михалыч. И Ромка тут же послушался, съежился на лавке.

Нинка, уже ученая, спорить с участковым не стала. Заскрипела дверцею шкафа, зазвенела рюмашками, отослала Романа в погреб за огурцами. Ласково приговаривала:

– Хрустики, Иван Михайлович, молодого посола, с перчиком, с кинзочкой, под водочку, а?

Участковый благосклонно прищурился на запотелую бутыль.

– Ладно. Наливай по чуть-чуть. Разговор к тебе есть.

Нинка разлила – Михалычу полстакана, себе четверть. Суетившегося в кухне Романа хлопнула по руке и самогонки не предложила. Приказала:

– Геть отседа, шпана!

Ромка Михалыча опасался – потому шустро убежал в сени.

Участковый хряпнул стопочку, аппетитно заел огурчиком, раскраснелся. Самолично налил себе вторую, опустил локти на стол, задушевно сказал:

– В общем, так, Алексеевна. Вот тебе мое сообщение. Сын твой с испытательным сроком не справляется. Так что будем его в колонию оформлять.

Нинка так и застыла. Недопитая рюмка задрожала в руке, пролилась на стол мутными каплями.

– Но! – веско сказал Михалыч и опустошил вторые полстакана. – Есть у тебя, Нинка, выход. Если будешь со мной сотрудничать.

– Сотрудничать – это как? – осторожно спросила она. – Спать, что ли? Махалыч хрюкнул:

– Да нужна ты мне. Будешь меня информировать.

– Стучать?! – охнула Нинка. А участковый быстро сказал:

– Не на наших. Соседи твои московские давно объявлялись? Сигнал на них поступил...

* * *

Димин дом оказался на околице села, почти у самого кладбища.

Надя отчаянно устала и теперь изо всех сил старалась самое себя развеселить. Она скептически осмотрела хмурое одноэтажное строение из почерневших от времени бревен и подумала: “Да уж, принц мне достался знатный. Тоже мне, дача преуспевающего журналиста”. Правда, Дима говорил ей, что он это Рюмино терпеть не может и никогда туда не ездит. “А мамуля моя наведывалась, все воздуха здешние нахваливала..."

Ничего особенного в местном воздухе Надя не нашла – сено пополам с навозом. И еще от реки, что протекает совсем рядом, сыростью тянет – так и хочется зябко передернуть плечами. Наверное, оттого и замок на калитке заржавел. Ключ с грехом пополам вставился, но прокручиваться никак не хотел. Надя вертела им и так и сяк, на истошный скрежет сбежались, кажется, все местные собаки. “Ну почему же я не умею лазить через заборы?” – отчаянно думала она, сражаясь с непокорным замком. Впрочем, забор невелик, не выше метра – отчего бы не попробовать? Сначала Надя попыталась подтянуться на руках – не вышло. Ни сил нет, ни привычки. Тогда она, держась за верхнюю кромку, закинула на нее одну ногу и быстро, чтоб не упасть, подтянула вторую. Ура, получилось! А прыгать с высоты в метр вовсе и не страшно.

Дальше дело пошло веселее. Входная дверь отперлась легко, и свечки быстро нашлись – в коридоре, как и говорил Дима. Надя нетерпеливо вступила на территорию Полуянова. Хотя Дима и говорил ей, что Рюмино на дух не переносит, но все-таки это его дом. Первое его жилье, куда оказалась допущена Надя.

Обычная, очень небогатая дачка. Мебель с бору по сосенке – поцарапанный сервант, кривенькое кресло, старинная кровать с панцирной сеткой. Пахнет сыростью и осенью. Никаких даже минимальных излишеств. Никаких свидетельств о личности хозяев – ни безделушек, ни фотографий. “Все имущество на зиму в Москву увозим, – говорил ей Дима. – А то своруют”.

За окном быстро серело, на Рюмино наваливались ранние сумерки. Надя представила, как она идет обратно – в полной темноте, на нее нависает мокрый осенний лес, – и еле справилась с дрожью в коленках. Искать, быстрей искать – хотя бы чтоб выйти засветло!

Она определила круг поисков. Комод? Пуст. Сервант, нижний отдел? Нет, здесь только дешевенькая пластмассовая посуда. Сундук в сенях? Вряд ли, там скорее старая одежда. Точно – целый ворох отсыревших, штопаных-перештопаных рубашек. А если под ними? Надя просунула руку в глубь тряпья и быстро нащупала прохладную коленкоровую поверхность. Вот оно! Как все просто! Четыре кожаные тетрадки. Прохладные, толстые. Она нетерпеливо распахнула одну из них. На первой странице значилось: “Евгения Полуянова. Мой двадцатый век”.

"Ай да тетя Женя! – весело подумала Надя. – Ее, понимаешь ли, двадцатый век! Это, видать, дневник. Дима, правда, еще про какие-то письма упоминал..."

Надя снова погрузила руки в горы тряпья, принялась ворошить – ничего. За окном стало совсем темно. “Ну и бог с ними, с письмами. Хватит с Полуянова и дневника. Лентяй. Сам-то сейчас небось дома сидит, чаи гоняет”.

Надя быстро бросила тетради в сумку, захлопнула сундук и пошла было к выходу.., но на полпути обернулась. Нехорошо как-то – разуться она и не подумала, вся комната теперь затоптана. Надя нашла в прихожей тряпку и быстро затерла грязные следы. Делов – на две минуты, зато теперь можно уходить с чистой совестью. Она распахнула входную дверь – и на пороге столкнулась с неопрятной бледноглазой женщиной. От неожиданности Надя ойкнула, отступила назад. Незнакомка немедленно ввалилась за ней.

– Та-ак, – протянула она. – Подворовать решила, красавица?

– Подво.., что? – не поняла Надя. Женщина осерчала. Гаркнула:

– Ты целку-то из себя не строй! Ну-ка, давай, открывай сумку!

До Нади наконец дошло. Ее бросило в краску, руки задрожали:

– Вы.., вы не поняли! – пролепетала она. – Я не воровка! Я – знакомая Дмитрия Полуянова, сына Евгении Станиславовны. Вот ключи – от дома и от калитки, только калитку я открыть не смогла... Дима попросил меня забрать одну вещь... А вы.., вы, наверное, соседка? Нина Алексеевна? Дима мне говорил.

Женщина, казалось, была разочарована. Но глянула подозрительно:

– А чегой он сам не приехал? Вещь-то свою забрать?

– Занят. Работает много, – вдохновенно лепетала Надя. – А я как раз в отпуске...

– А ты кто ему будешь? Баба его, что ли? – с деревенской бесцеремонностью спросила женщина.

"Почему я должна ей отвечать?” – возмущенно подумала Надя. Но бунтовать не решилась. Покорно ответила:

– Нет, не баба. Просто знакомая.

– И звать тебя как?

– Надя. Надя Митрофанова. “Почему я ей отвечаю? Почему не пошлю куда подальше?!"

– Простите, мне надо идти. – Надя постаралась, чтобы в голосе прозвучал хотя бы намек на твердость.

– А живешь ты где? – не отставала тетка.

– Послушайте! – разозлилась Надя. – Вы что, из милиции?

– Я-то не из милиции, – зловеще проговорила соседка. – Но паспорт мне свой покажь.

– И не подумаю, – отрезала Надя. Баба сверкнула глазами – и немедленно вцепилась в ее плечо стальными пальцами.

– Покажешь, шалава! А не то в ментуру тебя доставлю.

– Что вы делаете? – пискнула Надя.

– Давай, доставай! – наступала соседка, сжимая пальцы все крепче. – Сейчас участкового кликну!

Надя чувствовала, как под железными руками тетки на плече появляются синяки.

– Послушайте, – подступила она с другой стороны, – я покажу вам паспорт. Но скажите – зачем? Вы что, мне не верите?

Баба наконец отцепилась от Надиного плеча. Злорадно ухмыльнулась:

– Вот то-то. Давай, доставай, показывай. Надя пожала плечами и протянула ей паспорт. Женщина пролистала его – шевеля губами, хмуря лоб: явно запоминала и фамилию, и адрес.

Надя, ошарашенная неожиданной догадкой, проговорила:

– Это.., это вам приказали? Вам что, велели следить за теми, кто сюда приходит?!

– Никто мне тут не указ, – буркнула тетка. Глаза, однако, смущенно отвела, и Надя разглядела на ее щеках лживый румянец.

– Кто приказал? – не отставала Надя. – Бандиты? КГБ? Милиция?

– Ничего тебе не скажу, – отрезала баба, возвращая ей паспорт. И велела:

– Давай, чеши отсюда. Нет, стой. Сумку свою покажь!

Надя не стала спорить. Она покорно продемонстрировала пожитки: книга, расческа, кошелек, зеркальце и четыре кожаные тетрадки.

– Ладно. Привет Станиславовне, – недобро усмехнулась соседка.

Надя взглянула в холодные, неприветливые глаза женщины и решила, что совсем не обязательно говорить о том, что тетя Женя умерла. Этой соседке, сразу видно, все равно на тетю Женю наплевать.

Они вместе вышли из дома. Надя заперла дверь и пошла к калитке – придется опять перелезать через забор. Соседка молча направилась в другую сторону. Надя не утерпела, спросила:

– А вы куда?

– На задах в заборе дыра есть, – снисходительно ответила тетка.

"Чтоб ей сразу не сказать?” – подумала Надя, но промолчала. Сумерки уверенно переросли в ночь, и, когда она вышла из поселка, на дороге уже было совершенно темно. Надя ускорила шаг. Она старалась не глядеть на мрачные кроны деревьев – кто знает, что за нечисть там прячется. “Эх, Дима, Дима.., куда ты меня втравил!” – думала Надя, вздрагивая от каждого лесного шороха и хруста. Но, верная себе, от попуток с алкашами она пряталась. Заслышав шум мотора, ныряла в кусты. Один раз мимо проплелся мотоцикл – очень старый, с коляской. Наде удалось разглядеть, что за рулем ее давешняя знакомица, соседка Евгении Станиславовны. “Куда это она на ночь глядя? – вяло подумала Надя. – Докладывать о моем приезде? Может быть, попроситься к ней? Нет уж, на фиг!"

До станции она доползла только к восьми вечера.

К счастью, электричка до Москвы как раз стояла на платформе. Надя с облегчением плюхнулась на сиденье и чуть не расплакалась – от света, от безопасности, от таких милых и шумных попутчиков... Она немедленно купила у проходящей по вагонам торговки четыре сладкие булки и литр сока – после сегодняшней прогулки о диетах можно забыть, по крайней мере, на пару дней. Двенадцать километров быстрым шагом – это сколько ж калорий сгорело?!

Электричка тронулась. Прощай, мимолетно увиденный райцентр Балакиреве. Не хотелось бы Наде сюда возвращаться... Скорей домой, в Москву.., к Диме... К Диме? Надя сама смутилась от своих мыслей. Она безжалостно вытеснила из памяти Димино красивое и озабоченное лицо. Покончила с булками и соком. И нетерпеливо открыла тетрадку с интригующим названием “Мой двадцатый век”.

Но едва поезд тронулся, машинист принялся экономить на свете. В вагонах стояла такая тусклость, что дневники Евгении Станиславовны пришлось отложить – зрение дороже. Надя смотрела в темное, заляпанное окошко. Стекло поливало дождем, качались на ветру неприветливые, почти без листьев, деревья. Холодная, вечерняя, темная электричка, кажется, настраивала: думать и думать о маме, о том, что ее больше нет... Но Надя изо всех сил гнала от себя мрачные мысли – и с удивлением поняла, что сейчас, после опасной прогулки в село Рюмине, ей это почти удается. Боль, разрывавшая мозг в последние дни, отошла, притупилась. “Думать о другом. Развлекать себя. Забивать голову!” – приказывала себе Надя. Она считала столбы, наблюдала за пассажирами, рассматривала товар, что носили по вагонам многочисленные коробейники. Вспоминала противную соседку Полуяновых. Ломала голову над тем, кто ее нанял. А вот цитаты из Тургенева – любимое некогда развлечение! – больше не вспоминала. Не к месту сейчас Иван Сергеевич. И не ко времени.

К Ярославскому вокзалу Надя накопила более трех тысяч столбов, отсидела на неудобном сиденье попу и зачем-то купила у коробейников две гелиевые ручки, четыре “вечные” пальчиковые батарейки, а также моток особо прочного скотча.

Наконец она вышла на платформу. Время – начало двенадцатого. Что ей теперь, спрашивается, делать? Позвонить Диме? Нет, поздно. Она никогда и никому не звонила после одиннадцати вечера – неприлично. Надя побрела к метро – привычно пропуская мимо ушей комментарии бесцеремонных кавказцев насчет ее “сисек”. Значит, придется ехать домой? А как же вчерашние Димины намеки, что это небезопасно? И неужели этот вечер она проведет в одиночестве? Потащится одна до Медведок, а там на автобусе, а потом придет домой, отопрет дверь в пустую квартиру, пройдет в одинокую, гулкую кухню... Зачем она тогда вообще ехала до вокзала? Могла бы выйти раньше, на Лосе – была бы уже дома...

– Нет! – вслух проговорила она. И решительно направилась к телефону-автомату.

Дима ответил (по мобильному телефону) со второго гудка. От его голоса – взволнованного, бархатного – на душе сразу потеплело:

– О господи, Надюшка, наконец-то!

– Да, это я. – Надя почувствовала, как губы растягиваются в глупую, радостную ухмылку. Она даже хихикнуть, кажется, умудрилась.

– Ты в порядке?

– Да, все сделала. Но так устала...

Наде хотелось услышать от него и похвалу за то, что “все сделала”, и сочувствие, потому что “так устала”. И – еще немного бархатистости в голосе. Но добрый Дима уже превратился в прежнего Диму – холодноватого, резкого, знающего себе цену.

Он недовольно сказал:

– А что так долго? Уже двенадцатый час!

– Ты уже спишь? – глупо спросила она. Могла б догадаться, что он рассердится: приличные люди никогда после одиннадцати не звонят.

– Ладно, сама виновата, – продолжил Дима. – Значит, поедешь, в чем есть.

– О чем ты? Куда поеду? – заволновалась Надя.

– Мы уезжаем в Питер, – отрезал Полуянов.

– Что-о?

– Мы с тобой, ты да я, сейчас едем в Санкт-Петербург. В Ленинград. В Северную Пальмиру. В город на Неве. Поняла?

– Но...

– Никаких “но”. С “трех вокзалов” не уезжай. Переходи на Ленинградский и жди меня там. Возле касс.

Скоро буду.

В голове у Нади вертелся миллион вопросов: зачем? Почему так срочно? Где они в Питере будут жить? И чем заниматься? Но Дима все равно по телефону ей ничего не расскажет. А Надя сейчас хоть на Чукотку готова ехать – только б не домой. И только бы не быть в одиночестве.

Она сжала руками горло – испытанный способ, чтобы голос не дрожал и не срывался.

– Хорошо, Дима. Я тебя жду. Может быть, мне пока купить билеты?

Полуянов, кажется, уже настроившийся на ее миллион вопросов, облегченно сказал:

– Умничка. Жди... А про билеты забудь. Лучше зубную щетку купи. И чего там еще тебе нужно.

* * *

Дима сказал, что поедут они “по-левому” – договорятся с проводницей.

– В общем вагоне? – уточнила Надя.

– Почему в общем? В спальном.

– В СВ?! Туда уж точно не пустят, – предсказала Надя.

Но они вышли на перрон, смешались с потоком пассажиров, остановились подле спального... У остальных вагонов кипела веселая суета, а здесь стояла лишь грустная проводница. “Билет в СВ дороже, чем на самолет, – объяснил Полуянов. – Вот никто и не ездит”.

Он уверенно подкатился к тетеньке в новой, с иголочки, железнодорожной форме. Надя стояла в сторонке, смущенно сутулилась. Она очень не любила, когда отшивают. Однако... Димина просьба была встречена на “ура”. Проводница заулыбалась, засверкала золотыми зубами: “Проходите, устраивайтесь! Сейчас печеньица принесу!"

Дима подал Наде руку и помог войти в вагон. Она с удовольствием осмотрелась. Ну и красота! Пол устилает чистенькая ковровая дорожка, на окнах – накрахмаленные занавески, по стене развешаны кашпо с ухоженными цветами. Надя порадовалась, что успела отчистить в вокзальном туалете сапоги от деревенской грязи. В таком вагоне наследить – нога не подымается!

В купе оказалось уютно, как в западном фильме: топорщатся крахмальными наволочками подушки, со столика подмигивает букет астр. А на полке напротив – Дима. Усталый, измученный и.., такой красивый!

Поезд тронулся, и во второй раз за сегодняшний день мимо Нади стали уплывать – теперь в темноте – московские дебаркадеры, заборы, замусоренные шпалы и насыпи, полинявшие пятиэтажки.

Дима начал устраиваться в купе с наивозможным комфортом. Сменил, во-первых, здоровенные ботинки на клетчатые тапочки. Достал, во-вторых, из дорожной сумки “Рибок” фляжку коньяку. Оттуда же явилась шоколадка и набор алюминиевых штофов. В-третьих, он самолично посетил проводницкое купе – итогом этого визита стали два стакана чаю в уютных подстаканниках, а также тарелка с печеньем и вафлями.

– Можно жить, – потер он руки, откупорил коньяк и плеснул огненно-коричневую жидкость в два алюминиевых штофа.

– Ой, я не буду, – неуверенно запротестовала Надя.

– Не будешь – не будь, – не стал уговаривать Дима. – Однако, как сын врача, – а, стало быть, сам немного врач, – я рекомендовал бы вам, мадемуазель, добавить две ложечки коньяку в ваш чай. Чрезвычайно полезно после долгих пеших переходов.

Сам же Дима хватил рюмку и со вкусом зажевал коньяк шоколадкой.

"Пусть мне будет хуже, – решила Надя. – Пусть я потеряю самоконтроль. Пусть!..” – И тоже выпила коньячный штоф.

Немедленно затеплело в желудке, а вскорости горячая волна поднялась снизу и ударила в голову. Коньяк смыл и неловкость, и неуверенность в себе, и мысли о неопределенности собственной судьбы и положения.

– Дима, – строго спросила Надежда. – Зачем это все? Зачем тебе дневники Евгении Станиславовны? Зачем мы едем в Ленинград? Почему все наспех? И тайно?

– Хорошие вопросики, – хохотнул Полуянов. Приподнялся, запер дверь в купе и притушил верхний свет. – В одном я тебя могу заверить, Надежда. Это НЕ романтическое путешествие. Совсем неромантическое. – Посмотрел на Надю наглым глазом и добавил:

– Несмотря на твои столь очевидные достоинства.

Надя покраснела. Отчего-то ей почудилось, что под “столь очевидными достоинствами” Дима имел в виду только ее грудь, и ничего больше. Что, право, за шуточки! На уровне вокзальных пошляков!

– Тогда скажи: что происходит? – довольно зло спросила Надя.

"Ну не урод ли!.. – подумалось ей. – Утащил меня из дома. Везет зачем-то в Питер. Без ночнушки, без запасной одежды, без тапочек, наконец!.. Где мы там будем жить? И, в конце концов, – на какие деньги?.."

– Мы едем, – спокойно ответил Дима, – потому, во-первых, что мы скрываемся. А во-вторых, потому – что хотим установить истину.

– Какую истину? И от кого скрываемся?

– Рассказываю. Конспективно – но без умолчаний, цензуры и купюр.

И Дима поведал Наде о странной смерти бывшего главврача Аркадия Михайловича Ставинкова. И о загадочной временной связи его кончины со смертями Евгении Станиславовны и тети Раи. И о том, что три эти смерти имеют отчетливо криминальный оттенок. И о том, что на него самого, Диму, позавчера явно покушались. И он вынужден скрываться. И еще он волнуется за Надю. И поэтому хочет, чтобы она тоже исчезла из столицы.

В рассказ Димы трудно было поверить – однако повествовал он довольно складно. Надо отдать ему должное, концы с концами сходились.

– Почему ты мне сразу не сказал, что на тебя покушались? – строго спросила Надя. – Еще вчера – не сказал?

Дима обворожительно улыбнулся:

– Нервировать раньше времени не хотел. Вдруг бы ты тогда в Рюмино не поехала?

У Нади на языке так и вертелось: “Дурак”. Но вслух она произнесла:

– Значит, эту тетку и правда кто-то нанял...

– Какую тетку? – немедленно насторожился Полуянов.

Надя рассказала ему о соседке по Рюмину, о ее просьбе показать паспорт и отчетливом ощущении: бабе велели следить за Диминым домом.

– В концепцию вписывается, – задумчиво протянул Дима. – Значит, правильно, что мы уезжаем.

– Но кто они, эти люди? Кто? – отчаянно и громко вскрикнула Надя. Дима поморщился:

– А вот визжать, Надежда Батьковна, вовсе не обязательно...

И тут же смягчил резкий тон:

– Не все, Наденька, сразу. А версия у меня одна. Наши матери, твоя и моя, а также главврач Аркадий Михайлович стали свидетелями какой-то ужасной тайны. Какой? Не знаю. Например, где закопана Янтарная комната. Или “Либерия” Ивана Четвертого. Или, напротив: они дознались, что нашему президенту был когда-то поставлен диагноз “шизофрения”. Или каким-то чудом узнали, отчего умер Собчак. Или – кто убил Старовойтову. Или Александра Меня. Или Листьева...

– Это – понятно, – перебила Надя. – А ты? Почему охотились за тобой?

– А может, – пожал плечами Дима, – я тоже что-то знаю? Знаю – да сам не знаю, что я – знаю?.. Я удовлетворил тебя? – двусмысленно спросил он и снова глянул на Надю циничным взором.

– Почти, – проговорила она, прикладывая все усилия, чтобы опять не покраснеть. На этот раз, кажется, удалось.

– Давай тогда пить чай, – сказал он, – а то он совсем остыл.

Чай он, однако, пить не стал, а налил себе очередную рюмку коньяку и с видимым удовольствием ее опрокинул.

– И как же ты думаешь искать истину? – спросила, прищурясь, Надя.

– Как? Для начала я допрошу тебя.

– Да?! Ну нет – это я для начала допрошу тебя!

– Н-да? – Дима удивился ее неожиданному напору, однако скрестил на груди руки и поощрил ее:

– Ну-ну, валяй.

– Где мы в Питере будем жить? – требовательно спросила Надя. – И на что жить? И что там делать?

– На что жить – это ты не волнуйся. – Дмитрий вытащил из заднего кармана джинсов бумажник, достал из него кредитную карточку. – Вот это видела? – с мальчишеским хвастовством помахал кредиткой. – “Виза”. Да не простая, а золотая... Далее. Насчет “где жить” – у меня тоже все схвачено. Жить будем в неге и роскоши. Сама увидишь... А вот чем в Питере заниматься – я у тебя хотел спросить.

– У меня?

– Точней, не спросить, а посоветоваться... Вот скажи, моя боевая подруга, что связывало бывшего главврача Аркадия Михайловича Ставинкова и твою мать?

Надя слегка покраснела.

– Н-ничего.

– А точнее? – строго спросил Дима.

– Н-ну, я знаю, что они когда-то работали вместе...

– Твоя мама была влюблена в него?

– Нет! Нет. Она просто очень уважала его... Как специалиста и...

– ..и как мужчину, – подсказал Дима.

– Какая чушь!.. – фыркнула Надя. – Сразу – “как мужчину”! Будто других отношений в жизни не бывает!..

– А что – бывают?.. – делано изумился Дима. – Ладно, тогда другой вопрос: а когда твоя мама с этим Аркадием Михалычем виделась в последний раз? Или по телефону разговаривала?

– Они не перезванивались. Это я точно знаю. Иначе мама бы мне сказала. Она мне все про себя рассказывала. А виделись... Мы лет пять назад вместе с мамулей в Питер ездили, на экскурсию. Ну, тогда она ему и позвонила. Мы все втроем встретились. Он нас пригласил в какое-то кафе. Детское. Такое, знаешь, с пластиковыми столиками... Дешевое... Посидели мы там, попили кофе с пирожными. Повспоминали они, как вместе работали. Через полтора часа разбежались... И, знаешь, – ты, конечно, можешь думать все, что тебе угодно! – но они с мамой не производили впечатления людей, между которыми... – Надя запнулась, но потом все-таки докончила:

– Между которыми что-то было.

– А мать тебе не рассказывала о каких-нибудь происшествиях, связанных с нею и с Аркадием Михайловичем? Или с ним и с моей мамой? Из той, ленинградской, жизни? Или об их прежних отношениях?

– Да нет... Разве что... – Надя прикусила губу. – Разве что мама моя рассказывала мне, что Аркадий Михайлович какое-то время был влюблен в твою маму. Но та ему взаимностью не отвечала. Она была очень строгих правил, твоя мама.

– Ну вот, – удовлетворенно хмыкнул Дима. – А ты говоришь: “Как будто других отношений не бывает”!.. Конечно, не бывает! Где мужчина и женщина – там любовь, где две женщины – там ревность... Ну, ладно. Значит, был влюблен... А они, моя мать и этот Ставинков, не знаешь ли – встречались? Бывали где-то вместе?

Надя покачала головой.

– Не думаю. Он ведь женат был, этот Аркадий Михалыч. Не очень удачно, но женат. Так что если они даже встречались, то свидания свои не афишировали.

– Чего только не узнаешь о родной-то матери... – В голосе Димы под всегдашней насмешкой Надя почувствовала затаенную боль. – Ну да бог с ним, со Ставинковым... – продолжил он. – Ты вот мне скажи: а какие-нибудь случаи из своей медицинской практики тетя Рая тебе рассказывала?

– А Евгения Станиславовна – тебе?..

– Здесь вопросы задаю я, – шутливо нахмурился Дима. – Впрочем... Моя-то мне рассказывала. Да я их мимо ушей пропускал...

– Нет, а я помню кое-что... – задумчиво проговорила Надя, глядя в стекло вагона, за которым было черным-черно и где отражалось ее лицо. – Мама мне эти истории по многу раз рассказывала. С педагогическими целями.

– Например?

– Ну, например: жила-была студентка-грязнуля, – начала Надя напевно, словно детскую сказочку. – Однажды руки не помыла и стала салат “оливье” готовить. И не только сама дизентерией заболела, но и подружек своих заразила. Они очень долго все животом маялись и даже в больнице лежали... – На глаза Нади навернулись непрошеные слезы. Голос дрогнул. Она сморгнула, справилась с собой и продолжила:

– Эту историю мама рассказывала, когда я совсем маленькой была... А когда я выросла, она уже рассказывала про другое. Жила-была, мол, студентка: красавица, спортсменка, даже отличница... Но она была ужасно неразборчива. И встречалась со всеми парнями подряд. И даже контрацептивами не пользовалась. И однажды, в один прекрасный – а точнее, ужасный – день она обнаружила, что беременна. Но к врачу не пошла, а стала сама от ребенка избавляться... Ну, и довела себя до заражения крови и от этого умерла. Так и похоронили ее...

– Душераздирающая история... – пробормотал со смешком Дима. Надя порой убить его была готова за вечную журналистскую насмешливость. – Оч-чень, очень назидательная... – И вдруг серьезно спросил:

– А как эту девушку звали?

– Откуда ж я знаю? Врачебная тайна.

– А в каком году это случилось?

– Ой, давно. По-моему, еще до моего рождения.

– Значит, в те времена, когда наши мамы работали вместе?

– По-моему, да.

– А еще что-нибудь, – Дима повертел в воздухе пальцами, – этакое?

– Ну... Ну, еще она, например, рассказывала, что, когда она в студенческой поликлинике работала, каждый год у кого-нибудь из студентов крыша съезжала. Их в психушку отправляли. Обычно это зубрилы были, отличники... И мама мне всегда говорила, что во всем нужна мера. И в учебе тоже: надо за знаниями гнаться, а не за отметками.

– Да, прогрессивной женщиной была тетя Рая... – задумчиво пробормотал Дима. И добавил:

– Я смотрю, много интересного случалось в те годы в Ленинградском техническом университете. Многие тайны хранят кабинеты студенческой поликлиники. Надо, ох надо нам туда наведаться... Прямо завтра... А сейчас давай-ка, Надежда, спать. Два часа скоро. Давай, на посошок, и пойди погуляй в коридоре. Я улягусь.

Дима в одиночку налил и быстро выпил рюмку коньяку.

Надя пить не стала, послушно вышла в коридор.

Когда она вернулась через десять минут, Дима уже спал – навзничь, прикрыв лицо одной из тетрадок с дневниками своей мамы. Слегка похрапывал. Надя потушила ему ночник, вытащила из его пальцев тетрадь и принялась укладываться сама.