Текст книги "Печальный демон Голливуда"
Автор книги: Анна и Сергей Литвиновы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Значит, был все-таки реферат. «А может, – подумалось ему, – причина секса в том, что девчонка – из тех нетребовательных и распущенных особ, которые привыкли (их приучили?) любую услугу, даже самую ничтожную, оплачивать постелью? Кто знает…»
Арсений был удовлетворен физически, и даже опустошен. А морально разочарован. Да – у Аленки молодое тело. Упругие грудки и попка. Довольно искусная сексуальная техника (когда успела научиться?). Но как-то без души все происходило, без любви, без слов, без разговоров и даже, кажется, без особой страсти. Насколько было бы лучше, если б вместо нее здесь вдруг оказалась Настя. Да – далеко уже не молодая. Да – с парой кило лишнего веса. Да – с морщинками у глаз и (увы) целлюлитом. Зато – своя, родная, милая. Любимая.
Челышев отогнал мысли о Настене. «Ладно, сейчас откорректирую(как Алена говорит) реферат, раз позвали, да ускользну домой. Как раз и метро откроется».
Три часа ночи, квартал спит. Старые дома (говорят, их еще пленные немцы строили) напоминают – своим серым кирпичом, переплетом окон, козырьками над подъездом – те времена, когда они точно в таком же хаусе жили с Настей, еще не женатые, в самые первые месяцы. Ох, вернуть бы то счастливое время. Но Сеню безвозвратно забрали из той квартиры – в тюрьму. А Настя ушла к Эжену.
А потом, когда Арсения освободили и они с ней снова обрели друг друга, было уже не совсем то и не совсем так. К всепоглощающей, ослепительной любви добавилась ревность. И мысль о тех, других. С кем успели побывать он и она. Настя – с Эженом. Он – с Миленой. Никто никого и ничего не забывал. Это было похоже на изгнание из рая.
И тут, на чужой кухне, на Арсения сразу и стыд нахлынул, и раскаяние, что он зачем-то Настене изменил. Но и радость появилась, что он ей отомстил за Эжена и тех других, которые, наверное, у нее были. Чтобы долго не раздумывать, не самоедствовать, он уселся за компьютер. Аленка даже ни разу не намекнула на деньги, подарки. Ничего, кроме реферата, не просила. Надо ж хоть что-то для нее сделать, решил Челышев.
Реферат действительно имелся – шестнадцать страниц, довольно ничтожно и суконно написанных. Челышев чисто формально отредактировал его – так, чтоб преподыне узнали и не придрались. Потом решил зайти в Сеть. Иконка уверенного приема беспроводного подключения светилась. И пароля никакого не потребовалось.
И первое, что он увидел, открыв главную страницу, заголовок: «Российский мультик выдвинут на «Оскар!» Он щелкнул курсором и прочитал подробности: «В пять часов утра по московскому времени в Лос-Анджелесе объявили номинации на «Оскар» нынешнего года. Впервые за несколько лет среди них – российская картина. Это короткометражный анимационный фильм «Воздушные змеи», снятый по известной одноименной детской книге современного российского писателя Арсения Челышева. Продюсером и режиссером ленты стал Петр Саркисов. И хотя в своей номинации российский мультик поборется с такими работами, как фильм производства Би-би-си «Груффало» и короткометражкой «День и ночь», снятой на студии «Пиксар», эксперты считают, что у наших аниматоров есть неплохие шансы на конечный успех».
Претендент на «Оскар» откинулся на спинку кресла и удовлетворенно потянулся. «Как-то все удачно сошлось один к одному… А женщины странные существа, – вдруг подумалось ему. – Мы,мужики, еще не знаем ничего – а ониуже чувствуют. Может, Аленка потому ко мне прибилась, что раньше других почуяла исходящий от меня аромат победы?..Что ж, надо поскорее скакать домой. Постараться выспаться. А то ведь завтра наверняка журналисты начнут звонить. И может, издатели. И продюсеры».
Он поцеловал Алену, разбудил. Сказал: «Закрой за мной». Не удержался, чтоб не похвастаться: «А меня на «Оскар» выдвинули». – «Вау», – довольно равнодушно сказала она.
Ирина Егоровна
Она провалялась в гостинице весь следующий день. Даже подумывать стала: а может, ее сегодняшняя слабость – начало конца? И ей суждено расстаться с жизнью в том городе, где она ее обрела?
Однако нет – пока Бог миловал. Силы стали постепенно прибывать. И на второй день Ирина Егоровна вышла на улицу. Она ни в Америке, ни раньше, в России, ни малейшей ностальгии по городу своего детства не испытывала. Никогда не любила Южнороссийск. Старалась здесь без крайней необходимости не бывать. А если вдруг забрасывала сюда судьба, стремилась убраться из него как можно быстрее.
Ирина ненавидела город сначала безотчетно, неизвестно за что. Потом, когда приемный отец Егор Ильич раскрыл ей глаза на тайну ее рождения, поняла. В Южнороссийске она явилась в мир – однако далеко не в самых благоприятных условиях. Здесь ее отобрали от матери, бросили в детдом. Ирина, конечно, не помнила ничего из столь далекого прошлого. Терялись в тумане даже те первые годы, что прожила в городе в обретенной семье Капитоновых. На подсознательном уровне южный город ее тяготил.
Но теперь – вот ведь удивительно! – Капитоновой-старшей Южнороссийск вдруг понравился. Многое она тут не узнавала, неизменным осталось, пожалуй, только море. И ветер. Однако и широченная набережная, продуваемая всеми ветрами, и фонтан, высокие струи которого сдувал норд-ост, и стоящий у пирса военный корабль, подкрашенный и молодящийся, – все это нынче вдохновляло Ирину Егоровну, подзаряжало ее. А может, главное заключалось в том, что каждый день она теперь встречала мыслью: «Все, что я увижу сегодня, – может быть, вижу в последний раз. И море с его злыми барашками, и эти разнокалиберные пароходы у причальных стенок, тамариск, изгибающийся под ветром… И может, никогда больше не почувствую на своих щеках соль мелких морских брызг, что долетают с моря. Долетают – даже через несколько десятков метров пустой набережной…» Мысли об этом были грустны, но грусть казалась светлой. И еще хотелось жадно впитывать в себя каждую черточку окружающего мира, наслаждаться всеми его вещественными проявлениями: касаниями, светом, запахом, звуком.
Сегодня Ирине Егоровне предстояла встреча, к которой она давно внутренне готовилась. С того момента, как затеяла переписку с местным городским архивом – от лица бывшей советской гражданки. Письма из России приходили ей на абонентский почтовый ящик, втайне от Эжена. Если б он знал, наверняка велел бы немедленно прекратить сношения с бывшей родиной.
Когда Ира только начинала переписку, в успех она не верила. Думала: почему бы не рискнуть? Все равно ничего не получится. А в итоге – получилось. То ли сотрудники южнороссийского городского архива питали прежний, перестроечный пиетет к Америке, то ли просто повезло – ей неожиданно ответили. Вскоре завязалась переписка – а потом, спустя многомесячное ожидание, Ира получила в своем американском городке искомый адрес. И сейчас она собиралась по нему отправиться.
Судя по адресу: улица Сакко и Ванцетти, сто пятьдесят четыре, без всякого номера квартиры, – ей предстоит визит в частный дом. Ира еще за границей припомнила географию города: плоская центральная часть, расположенная вокруг бухты, была застроена многоквартирными домами и учреждениями. А вверх, в гору, уходили крутые улочки, уставленные одноэтажными домиками. Жизнь там шла скорее сельская, брехали собаки, и пели петухи.
Ирина шла по улице имени Сакко и Ванцетти и думала: «Какие революционные вихри занесли американцев итальянского происхождения в российский город?» Название напомнило ей о Неаполе, там дома так же карабкаются в гору, а море с каждым шагом открывается все шире и шире. Затем вспомнилась Барселона. И ставший почти родным Сан-Франциско.
Все портовые города похожи друг на друга. Правда, здесь, в России, мало что могло облегчить заморскому путешественнику долгий путь в гору. Ни тебе трамвайчика, ни канатной дороги. Только пыхтят дизелями взбирающиеся грузовики, стучат клапанами старые «Жигули». А пообочь – ни траттории, ни кафе, ни бара. Только жилые дома – почти все частные, добротные, каменные, иные в два, а то и в три этажа. Причем по стилю скучные, пресные – русские избы в южном варианте. Три окна, беленый фасад, синие наличники. Или – красно-кирпичная крепость, внушительная и безнадежная, словно кремль. И из-под ворот хрипло тявкает на прохожих очередная шавка.
На горе ветер чувствовался меньше. Раскачивались только макушки громадных пирамидальных тополей, крашенных снизу белой известкой. Если оглянуться – открывается обширный вид на бухту. Перехватывало дух. Волны казались с высоты белыми запятыми. Корабли на рейде – словно разноцветные пеналы от карандашей.
Ирина перевела дыхание. Она карабкалась в гору уже минут сорок, однако, если ориентироваться на нумерацию (дошла пока до пятьдесят восьмого дома), не одолела и половины пути. Путешественница почувствовала, что силы оставляют ее. Как ни хотелось доковылять к месту назначения на своих двоих, пришлось подойти к обочине и поднять руку. Ничего похожего на общественный транспорт Ира в этой части Южнороссийска не заметила, однако временами проползали крашенные в желтое «Жигули» с шашечками на крыше.
Первое же авто, даже безо всяких шашечек, остановилось рядом с ней.
– Садись! – весело крикнул молодой (на взгляд теперешней Ирины Егоровны, то есть сорокалетний) шофер. Она плюхнулась на пассажирское сиденье. Автомобильный поток сзади терпеливо ждал, пока они тронутся. Машина взревела на первой передаче. Ира протянула мужику листок с адресом.
Тот мельком глянул:
– О! Дом сто пятьдесят четыре! К Прокофьевне едете?
– А вы ее знаете?
– Та кто ж ее не знает!
– И чем ваша Прокофьевна знаменита?
Водитель искоса, быстро, однако цепко осмотрел Ирину Егоровну. От его взгляда не укрылся нездешний загар заморской гостьи, а также простые, но добротные шмотки – идеально чистые и сидящие по фигуре.
– А вы к нам отколь? – вопросом на вопрос ответил хитрый южнорос. – Наверно, далеко ехали?
– Да, давно я в городе не была, – неопределенно и полузагадочно (в стиле шофера) молвила Ирина Егоровна.
– А чего к Прокофьевне-то? Дело какое? Или отдыхать?
Воистину в России никуда не скрыться от назойливого внимания каждого встречного-поперечного к твоей личной жизни!
– Навестить еду. Родственница она моя, – брякнула паломница. Чего уж ей теперь, на пороге могилы, таиться или стесняться своих родных?
– О! – подивился водитель. – Сроду я не слышал, что у Прокофьевны родственники имеются.
– А вот теперь знай.
– Ну, вот и приехали. – «Шестерка» лихо зарулила на асфальтовый пятачок. – С вас двести рублей.
Ирина Егоровна достала из портмоне пятисотрублевую купюру, покрутила перед носом водителя.
– Сдачи можешь не давать. Если скажешь мне, чем у вас Прокофьевна так знаменита.
– Та зачем оно вам знать! – стал отнекиваться возчик.
– Цену набиваешь?
– Та не, подумаешь, шо там за тайна! Скажу. Самогон дюже вкусный Прокофьевна варила. Особенно когда началась тая горбачевская борьба с алкоголизмом, у ней полгорода закупалось, менты раз десять конфискацию аппаратов делали, штрафовали, а она, р-раз, новый прибор сварганит – и опять при делах!
– Вы сказали «варила» – в прошедшем времени. А сейчас что, не варит?
– Та говорят, шо отошла от дел. Та шо вам со мной о том базланить! Вы у ней у самой повызнайте, раз родственница.
– Ладно, езжай, парень.
– Давайте, гражданка. За пятихатку большое вам мерси. Может, свидимся еще.
«Вот это уж вряд ли, мой дорогой».
Место, где высадил Ирину Егоровну шустрый водила, находилось на самой седловине горы. Мало сказать, что дух захватывало, – внутри все замирало. Был виден весь город, полукольцом опоясывающий бухту: улицы, лезущие в гору, и мириады крыш, выстроенных по линеечкам, протянутым снизу вверх. Корабли на рейде уже превратились в разноцветных жуков, а молы, далеко вдающиеся в бухту, напоминали длинные черные клинки. А если обернуться и посмотреть на противоположный склон, можно обозреть совсем иной вид: сельский. Асфальтовая дорога круто спускается вниз. Ряды виноградников. Кладбище. А еще – гряда гор и море, море, море… Неспокойное, с седыми завитками валов на темно-синем бархате, с парой пароходов, что в разных местах водного пространства мужественно боролись со стихией.
Казалось, в таком месте людям надо возвести храм – Нептуну, Посейдону или Николаю Угоднику. Или хотя бы поставить сторожевую башню: следить за возможными набегами морских пиратов. Однако нет – на высшей точке горы, в красивейшем месте не только Южнороссийска, но, наверное, и всего Черноморского побережья, притулилась лишь убогая кривобокая мазанка. Рукописный, вкривь и вкось накарябанный адрес на фанерке – Сакко-Ванцет. (две последние буквы не поместились), 154. На фасаде дома куски штукатурки кое-где отвалились, обнажая дранку. Одно из трех давно не мытых окон разбито и заклеено скотчем.
Ирина Егоровна постучалась.
– Кто? – раздался грубый женский выкрик из-за двери.
«Ну и как прикажете отвечать на этот вопрос? – усмехнулась про себя ностальгирующая паломница. Сердце замерло. – Это я, твоя сестра? Я приехала из Америки спустя пятьдесят лет?»
– Кто? – еще громче и нетерпеливей прозвучало из-за дверей.
– Я к Марине Прокофьевне, – нейтрально представилась Ирина Егоровна.
– Господи! – выкрикнули раздраженно. – Входи!
Исходя из экстерьера дома, многого от интерьера старшая Капитонова не ждала. И все же была поражена. В довольно большом помещении, около двадцати квадратных метров, располагались одновременно и кухня, и ванная, и спальня, и бойлерная. В центре комнаты, как и полагалось очагу, возвышалась грязная, ободранная и засаленная электроплита. Она служила, похоже, не только для приготовления пищи, но и для обогрева. Во всяком случае, других отопительных приборов не наблюдалось, а на зажженных конфорках лежали раскаленные кирпичи. В раковине кисла грязная посуда. Рядом – неприбранный стол с разложенными на полиэтилене кусками рыбы и недопитой бутылью пива. А в углу, под ковриком с лебедями, стоял диван с неприбранной несвежей постелью. Низкий потолок был отделан крашеной покоробленной фанерой.
Под стать обстановке оказалась и хозяйка: неприбранная, старая, потертая. «И это – моя сестра?! – с ужасом подумала Ирина Егоровна. – Моя младшаясестра?! Наверно, да. Ведь Марина даже на меня похожа! Но как карикатура, злобный или зловещий шарж. Вот такой и я была бы, – мелькнуло у гостьи, – когда б меня не взял из детдома Егор Ильич. И я б не попала в номенклатурную семью, а после вместе с ней в Москву, а там и в Америку. Я тоже могла бы стать одинокой провинциалкой, сильно пьющей, нищей».
Несмотря на то что хозяйка была, если верить южнороссийским архивариусам, на десять лет младше Ирины, выглядела она старше.Будто ей не пятьдесят пять, как по паспорту, а все семьдесят.
Марина была полной – той нездоровой, рыхлой полнотой, которая возникает от беспорядочного, низкокачественного питания и выпивки. Лицо щекастое и красное. Хозяйка осклабилась, и Ирина Егоровна с ужасом увидела, что из ее верхней челюсти торчит всего один резец, а пять-шесть, к счастью сохранившихся, нижних зубов расположились во рту таким образом, чтобы составлять со своим антагонистом причудливую гармонию. Глаза же ее были красными и опухшими от пьянства.
– Здравствуй, Марина, – сказала Ира заранее заготовленную фразу. – Я твоя сводная сестра по матери.
– Здорово, я бык, а ты корова, – со смешком фамильярно откликнулась хозяйка. От нее несло куревом и то ли вчерашней, то ли свежей сивухой.
– Я издалека приехала, – зачем-то жалобно проговорила гостья.
– Знаю, знаю, ты ведь в Америке живешь, – добродушно молвила Марина. – Хочешь выпить за встречу?
– Да нет, спасибо, я вообще-то не употребляю, – пробормотала Ирина Егоровна.
– Ну как хочешь, – легко согласилась хозяйка, схватила со стола недопитую пластиковую бутылку с пивом и жадно опрокинула в себя остатки прямо из горлышка.
Алкоголь тут же привел ее в благостное состояние духа, и Марина подвинула гостье табуретку с облупленной краской.
– Седай! Рассказывай, как живешь! Я ща чай поставлю. Жаль, закусить нечем. Колька, паразит, вчера все карамельки сожрал. Ты че, с пустыми руками ко мне пришла?
– Да я ж не знала, дома ты, нет… – начала было оправдываться Ира.
– Ладно, не беда, – великодушно прервала ее хозяйка. – Может, сбегаешь в ларек? Тут рядом.
Старшая сестра замялась. Она до сих пор не могла отойти от своего восхождения в гору и даже не представляла, как сможет встать с табуретки.
– Не хочешь ноги топтать? Ладно, не беда. Я сама смотаюсь. У тебя, американка моя, русские деньжата есть? А то в ларьке, ха, доллары не принимают.
Ирина Егоровна поспешно достала из портмоне тысячу.
– Этого хватит?
Вид крупной купюры привел хозяйку едва ли не в восторг. Она сунула босые ноги в короткие боты и, как была, в шерстяных рейтузах, старом мохеровом свитере, выскочила за дверь. Ирина Егоровна осталась одна в пахнущем кислятиной неуюте.
Вернулась Марина скоро, не прошло и четверти часа.
– Чайник вскипел? – бодро спросила она с порога. – А я коньячку нам за встречу купила. – Из сумки были выгружены запыленная бутылка, подозрительная колбаса, халва в бумажном кульке и пакетик печенья. – Отметим встречу, а потом я тебе фотки покажу, про матерь нашу общую, бедолагу, расскажу.
Чрезвычайно быстро был разлит по кружкам чай и еще скорее – коньяк по стаканам. Марина выпила первой и до дна.
Рассказчицей она оказалась очень неплохой. Повествовала ярко, образно, в лицах. Ира поневоле сопереживала, и они даже всплакнули раз, обнявшись.
Жаль только, историю хозяйка до конца не довела. Она длилась, покуда не показалось донышко бутылки. А после того, как коньяк был выпит, Марина стала терять нить, вскоре – заплетаться языком, а еще через пару минут с чувством воскликнула:
– Милая, милая моя сестренка! Наконец-то ты нашлась! – А потом поцеловала Иру в щеку и приклонила голову на ее плечо, и что-то похожее на сестринскую нежность нахлынуло на Капитонову. Марина добавила: – Я завтра тебе все-все дорасскажу, а теперь прилягу. – И немедленно выполнила свое намерение. Устроилась она, не раздеваясь, на разложенной постели и через минуту уже храпела.
Но она успела рассказать многое об их общей матери и ее судьбе. И о своем приемном отце – тоже.
…Кира возвратилась из ГУЛАГа в пятьдесят пятом. Забирали чекисты цветущую молодую женщину. Через восемь лет вернулась иссеченная морщинами и шрамами развалина. Больше всего шрамов было на руках. Как только Кире объявили приговор – двадцать пять лет концлагерей за измену Родине – и поняла она, что вряд ли когда-либо увидит свою девочку, свою Иришку, – порезала зэчка себе вены на обеих руках. Резала не истерически, по запястьям, а со знанием дела, на внутреннем сгибе локтя. Однако тюремщики спасли женщину – чтобы свершилось над ней справедливое возмездие трудового народа.
Господь не дал ей легкого способа уйти. Восемь лет она отмотала в лагерях, и Марина девочкой запомнила один ее рассказ: конвойный бросал на снег горбушку и, пока он тебя сзади имел, ты могла эту горбушку грызть.
Сколько других унижений довелось выдержать Кире, Марине было неведомо. Однако больше всего Кира сожалела о своей девочке («О тебе, значит, Ирка!»), которую отобрали у нее в сорок седьмом. Кира пыталась отыскать ее, но в собесах отвечали: девочку удочерили, а кто и когда – сведения засекречены, потому что тайна усыновления у нас, в СССР, охраняется государством.
Но все ж таки Южнороссийск город маленький. А зампред горисполкома Егор Ильич Капитонов, впоследствии ставший председателем горсовета, – фигура по тем временам была видная. По-современному говоря, мэр. Хотя самой важной персоной тогда был первый секретарь горкома партии, однако предгорисполкома – тоже человек заметный. А вскоре Егора Ильича и вовсе на повышение в центр перевели.
«Я знаешь чего, Ирина, думаю: папаша твой приемный специально из города уехал, чтоб за спиной у него не шептались, что ты неродная. И боялся, конечно, что мать твоя настоящая вернется».
У Киры после ГУЛАГа дела все-таки стали налаживаться.
«Жизнь – она, знаешь, всегда свое берет. А человек – скотинка такая, что даже не хочет жить, а все равно живет».
Конечно, ни в школу преподавать, ни даже в детский садик, воспитательницей, вчерашнюю зэчку не взяли. Пошла Кира трудиться страховым агентом. Да и в Госстрах с ее прошлым брать не хотели – страховщик с людьми все-таки работает. Вдруг антисоветскую пропаганду разведет? Пришлось Кире к местному руководителю Госстраха подходы искать. В гости к нему с армянским коньяком и литровой банкой черной икры – темрюкской браконьерской – заявляться. Да, такие в советские времена были откаты: коньяк, икра.
Многие реабилитированные тогда на прежнее место жительства не возвращались. Селились вблизи лагерей – привыкали к ним за годы заключения. Да и легкое ли дело: вернуться в тот самый город, где тебя взяли.И?.. Встречаться на улицах с мучителями своими из НКВД-МГБ-КГБ? Они ведь никуда не делись, разве что на пенсии персональные повыходили. Да и рядовые граждане шептаться за спиной «врага народа» будут.
Однако Кира в Южнороссийск возвратилась. Во многом ради того, чтобы Ирочку свою отыскать. Пусть не вернуть – но хотя б глянуть на нее. Повидаться, словечком перемолвиться.
«Мать наша потом, перед смертью – мне пятнадцать лет было, взрослая уже, – о своей мечте тебя увидать рассказывала».
И когда выяснила Кира, что удочерил Ирочку бывший зампред Капитонов, а затем увез в Москву, – она взяла отпуск, отправилась в столицу. Сняла угол в частном доме в Лосинке. Отыскала через «Мосгорсправку» Капитоновых. Прописаны в столице на Большой Бронной оказались трое: Егор Ильич, Галина Борисовна и маленькая Ирина Егоровна.
Лагерь научил Киру терпеть. Она умела смиряться и ждать. За несколько дней наблюдений она выследила, где живут Капитоновы. Изучила: что за уклад в семье, когда в школу девочка ходит. Дочка, Иришка, была уже почти взрослая: третий класс, косички-бантики. «Митрофанов-дурак, курит табак, дома не ночует!..»
– Здравствуй, деточка, – сказала наконец Кира дочери во дворе.
Ирочка посылает настороженный взгляд исподлобья:
– Здравствуйте, тетя.
– Хочешь пирожное?
– А вы кто?
– А ты меня не помнишь?
– Не-ет.
И тут же крик в форточку второго этажа:
– Ира! Ира! Ну-ка домой! Немедленно домой!
Кира не предусмотрела, что место встречи из капитоновских окон просматривается. Вот прислуга ее и заметила. Только и удалось по голове погладить, пирожное оставить – и настоящая мама уже растворилась среди прохожих.
Нет, нет, ничего этого не помнила Ира! Не было никакой встречи в столице! Или – все же была? Но она, ребенок, о ней забыла?
Именно тогда Кире пришла в голову идея остаться в Москве. Рядом с дочерью! Ничего не менять в ее жизни. Не ломать. Ведь девочка сыта – обута – одета. Живет в барской квартире. Даже есть прислуга. Пусть будет с ними. Пока.
А она, Кира, пристроится где-то рядом. Конечно, в столице ее не пропишут. Ничего страшного, она снимет комнату или угол. Пойдет работать по лимиту: дворничихой или на автозавод, на конвейер. Может, ей даже удастся устроиться – допустим, уборщицей в школу, где Ирочка учится. Или в изостудию, где девочка занимается. Кира будет видеть ее каждый день. А иногда разговаривать с ней. Это ж счастье! А может – совсем размечталась Кира – удастся устроиться к Капитоновым в прислуги? В их семье поселиться? Косички малышке заплетать? Кашу на завтрак ей варить? Рыбьим жиром потчевать? Из школы встречать? Что можно придумать лучше!
Однако жизнь распорядилась совсем не так, как мечталось. То ли в те времена и впрямь каждый человек был на учете и власть реально знала, кто где находится, чего хочет и что замышляет. А может, сработала личная перестраховка Капитонова. Может, он приемную свою дочку типа флажками сигнальными обложил – только тронь ее любой человек из прошлого, сразу все вокруг зазвенит-засветится.
И вот однажды на рассвете в комнату в Лосинке, что снимала Кира, заявился представительный мужчина в шляпе и просторном габардиновом пальто. То был Капитонов Егор Ильич собственной персоной. Один пришел, без помощников-чекистов-милиционеров. Сказал тихо-тихо, ни на тон не повышая голос – а Кира стояла у постели босая, судорожно сжимала у горла ворот халата.
– Ты, Кира, сегодня же уберешься из Москвы туда, откуда приехала. В свой Южнороссийск. И будешь сидеть там – тише воды ниже травы. Ни слова никому обо мне и о своей дочери не скажешь. Ира больше НЕ ТВОЯ, заруби это на носу. И ты не будешь ее искать. Никогда. Забудь о ее существовании. Иначе я устрою тебе такое, по сравнению с чем твоя отсидка раем покажется. У тебя ведь мать-отец в станице Северская еще живы, да? Не померли пока со стыда за свою дочку? Ничего, будешь БАЛОВАТЬСЯ – они о тебе еще вспомнят. И проклянут. Ты поняла меня? Немедленно дуй на вокзал и первым же поездом, во весь опор, – домой! Все ясно?!
И настолько он строго и внушительно говорил, хотя и тихо, что аж мороз по коже. И Кире так страшно стало – и за себя, и за мать с отцом! И она вправду немедленно собралась и бросилась на Казанский вокзал и первым поездом, плацкартным вагоном, отправилась назад домой, в Южнороссийск.
А там приказала себе забыть о дочери. Ясно, что Ирочку никогда ей не отдадут. И даже видеться не позволят. Разве если случится чудо и Егор Ильич и Галина Борисовна – оба! – умрут. Но и тогда девочку скорее отправят капитоновским бабкам-дедкам или даже в детский дом сдадут, чем вернут матери. И закон, и власть, и общественное мнение – все на стороне Капитоновых. И Кире надо смириться. Плетью обуха не перешибешь.
Кира постаралась в качестве компенсации своей старой, загубленной жизни все-таки построить судьбу заново. Сошлась с вдовым облезлым учителем, которого звали Прокофием Игнатьичем Первомайским. Переселилась к нему сюда, в этот самый домик. Тогда это еще не город был, а хутор Косая Щель. А вскоре ребенка с Первомайским прижила – ее, Марину. Чтобы было кому за второй дочкой смотреть, пока родители на работе (тогда ведь длительных отпусков по уходу за младенцем не предоставлялось), выписала из станицы мать. И сама трудилась страховщиком, на хорошем счету на службе была.
Однако едва наладившаяся семейная идиллия пошла в итоге прахом. Однажды, когда Марине было семь лет и уже в космос слетал Гагарин, случилась беда. Учитель Первомайский погиб. Да ведь как глупо! Торопился в школу к первому уроку. Опаздывал. Общественный транспорт тогда сюда, в Косую Щель, вообще не ходил. Учитель буквально бежал вниз, под горку, по длинной улице Сакко и Ванцетти. И на ходу бутербродиком, что дала ему с собой Кира, перекусывал. И вот кусок хлеба с колбасой попал не в то горло, Первомайский закашлялся, вздохнул судорожно и… задохнулся. И не было никого рядом на улице, и никто не смог ему помочь.
После скоропостижной смерти мужа Кира сорвалась с катушек. (Так, во всяком случае, сказала Ирине уже довольно пьяная сестра.) Она стала выпивать и даже, как понимает Марина теперь, погуливать. А младшую дочку бросала на бабку – свою мать. Постоянной темой Кириных застольных разговоров стала судьба старшей дочери, которую у нее якобы украл московский высокопоставленный номенклатурный работник, член ЦК.
Примерно в этом месте рассказа воодушевленная сначала явлением Ирины (а пуще коньяком) сводная сестра стала путаться, перескакивать с предмета на предмет, и оттого речь ее сделалась не слишком понятной. А вскоре даже неинтересной.
– Ну и че она могла с ним поделать, с папаней твоим приемным? Плетью обуха не перешибешь. Они всегда – такие, как он! – на коне были. И при Сталине, и при Хруще, и при Лене, и при Путине.
А потом сестренку сводную совсем развезло.
Ира вышла из домика.
На вольном воздухе она почувствовала себя лучше. Норд-ост по-прежнему не утихал, и по низкому небу с дикой скоростью неслись космы облаков. Понемногу смеркалось, в городе и на кораблях в бухте один за другим зажигались огни. Ирина быстро пошла по улице под гору. Странно, но она чувствовала себя свежей и отдохнувшей.
В гостинице она заглянула в Интернет – как современный человек, Ирина Егоровна всюду путешествовала с лэптопом – и обнаружила в своей почте неизбежное письмо от Эжена. После ее бегства он писал ей ежедневно, а то и по два раза на дню. Депеша была стандартной. Разнообразием муж не страдал.
Мамочка, где ты? Прошу тебя, вернись. Не дури. Твое поведение опасно.
Но кроме того, в почтовом ящике она нашла неожиданное. А именно – имейл от дочери. Анастасия электронного адреса матери не знала, никогда ей ни строчки не писала. И то, что девочка вдруг проклюнулась, могло означать лишь одно: к ней обратился Эжен. Похоже, они встретились.
Ирина Егоровна проверила свою догадку. И впрямь, эпистола от мужа отправлена сегодня в 13.17 по московскому времени. Но у них в Америке в сей час было начало пятого утра. Сроду Эженчик не вставал так рано. (Или – не ложился столь поздно.) Похоже, он здесь, в России, раз живет по местному времени?
Беглянка даже не стала читать письмо от дочери: подождет.
Она быстро собрала чемодан. Всю жизнь принимала решения стремительно. За эту способность ее и на работе в министерстве ценили. Как-никак начальницей отдела была. Умела отбыть в любую командировку на первом же самолете.
Вот и теперь: не прошло и четверти часа, как Ирина Егоровна выписалась из гостиницы. Она не попросила вызвать ей такси. Давным-давно, двадцать лет назад, когда они с Эженчиком только организовали свой побег (обокрав предварительно братскую чехословацкую компартию), он преподал ей несколько уроков наблюденияи контрнаблюдения. Они даже потренировались по его настоянию. И Ирина накрепко запомнила правила: такси из гостиницы не вызывать. Ловить на улице и никогда не садиться в первую машину.
Таксист, пойманный по правилам конспирации, отвез Капитонову-старшую на автостанцию. А еще через полчаса она договорилась с бабкой в платочке, что арендует у нее комнату в квартире в центре города за пятьсот рублей в сутки.
Ирина понимала, что если Эжен (а пуще – его бывшие начальники) серьезно возьмутся за ее поиски, уловку с частной квартирой они разоблачат быстро. Но она получит хотя бы выигрыш во времени. В лучшем случае – сутки. А больше ей и не надо. Жаль, сводная сестренка слишком рано заснула, и еще много чего осталось у нее выведать.
Устроившись на новом месте, Капитонова-старшая открыла письмо от дочери.
Мамочка!(Отчего-то показалось, что дочь торопится, хотя, конечно, как мог передать это чувство не почерк, а строгий шрифт?) Мне сказали, что ты сильно больна.(Значит, и впрямь они повстречались с Эженом. Больше никто о болезни не знал. Да и кому в мире есть до нее дело!) Не расстраивайся, что твое заболевание вернулось.(Дочка оказалась верна советской традиции не называть страшный недуг по имени.) Один раз мы все вместе справились с ним. Поборем и сейчас!(Ну, это вряд ли.) Я бы хотела, мамочка, как можно скорее повидаться с тобой. Пожалуйста! Не надо скрываться! Я буду ждать тебя! Позвони, напиши, найди меня! Целую крепко, твоя Настя.
