Текст книги "Убежище. Дневник в письмах: 12 июня 1942 - 1 августа 1944"

Автор книги: Анна Франк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Анна.

Четверг, 11 ноября 1943 г.

Дорогая Китти!

Для этой главы я придумала хорошее название.

ОДА МОЕЙ АВТОРУЧКЕ.

СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ.

Я всегда очень дорожила своей ручкой, прежде всего, из-за толстого пера. Только такими перьями я могу писать аккуратно. Эта ручка прожила долгую и интересную жизнь, о которой я тебе сейчас расскажу.

Когда мне было девять лет, ручка в коробочке, да еще тщательно упакованная в вату, прибыла из Ахена, города, где жила моя бабушка. Конечно, это был бабушкин подарок. На коробке стояла надпись "бесценный экземпляр".

Шел февраль, было холодно и ветрено, а я лежала в постели с гриппом. Тем не менее, свою драгоценную ручку в красном кожаном пенале я выставила на обозрение всем подругам. Я, Анна Франк, ужасно гордилась своим подарком!

Через год мне позволили взять ручку с собой в школу, и учительница разрешила писать ею на уроках. Но когда мне исполнилось одиннадцать, пришлось убрать мое сокровище в ящик: учительница шестого класса позволяла писать только школьными ручками, которые надо макать в чернильницу. Когда я в двенадцать лет поступила в еврейский лицей, то снова смогла пользовать авторучкой, она теперь вместе с карандашами хранилась в новом пенале, который закрывался на молнию! А потом ручка переехала в Убежище, где провела со мной четырнадцатый год моей жизни и вот…

В пятницу в пять часов я собралась писать у себя в комнате, но меня прогнали папа и Марго, которым приспичило заниматься латинским! Ручка осталась лежать на столе, а ее владелица занялась в уголке стола чисткой бобов, точнее, снятием с них плесени. Без четверти шесть я подмела пол и, завернув мусор и испорченные бобы в старую газету, бросила сверток в камин.

Тот взметнулся ярким пламенем, что привело меня в восторг, поскольку последнее время наш камин еле дышал.

Ученики латинского, наконец, освободили стол, и я уселась за ним, чтобы заняться своим письменным заданием. Но ручка бесследно исчезла. Мама, папа, Марго и даже Дюссель – все искали, но бесполезно. "Наверно, ты бросила ее в камин вместе с бобами", – предположила Марго. "О нет, не может быть!" – воскликнула я. Но когда к вечеру ручка так и не объявилась, мы решили, что она, в самом деле, сгорела. Поэтому и пламя было таким ярким! На следующий день грустное предположение подтвердилось: очищая камин от золы, папа нашел наконечник моей бесценной ручки. От нее самой не осталось и следа.

"Очевидно, расплавилась", – сказал папа.

Только одно меня утешает: моя ручка кремирована, что я когда-то желаю и себе!

Анна.

Среда, 17 ноября 1943 г.

Дорогая Китти!

У нас события не радостные. У Беп дифтерия, поэтому она шесть недель на карантине. Нам ее очень не хватает, к тому же ее болезнь осложнила доставку для нас еды и других покупок.

Кляйман еще не поправился и уже три недели питается только молоком и жидкой кашей. Все дела навалились на бедного Куглера.

Марго послала по почте задания по латинскому и теперь их вернули – с исправленными ошибками и замечаниями. Марго пишет под именем Беп. Учитель очень любезен и обладает чувством юмора. Представляю, как он доволен такой умной и прилежной ученицей!

С Дюсселем что-то случилось, и никто не понимает, в чем дело. Он вдруг совсем перестал разговаривать с ван Даанами. Мама с самого начала предупредила его, что с госпожой из-за этого могут возникнуть немалые неприятности. Но Дюссель возразил, что ван Дааны первыми объявили молчание, и он со своей стороны не намерен его нарушить. А знаешь, вчера 16 ноября была годовщина его прихода в Убежище. По этому поводу он подарил маме цветы.

А госпожа ван Даан, уже давно прозрачно намекающая, что Дюссель в этот день должен выставить угощение, не получила ничего. Вместо того, чтобы поблагодарить и ее за наш общий бескорыстный поступок, он вовсе перестал с ней разговаривать. Утром шестнадцатого я спросила доктора: что он ждет – поздравлений или соболезнований. Тот ответил, что примет и то, и другое.

Мама, так истово взявшая на себя роль миротворца, не достигла ничего: положение все то же.

Не преувеличивая, скажу, что Дюссель просто не в своем уме. Как часто мы тайком посмеиваемся над его феноменальной забывчивостью и полным отсутствием собственного мнения. Или когда он, например, совершенно искаженно пересказывает только что услышанные сообщения: все переворачивает с ног на голову! А как он в ответ на наши упреки дает красноречивые, но пустые обещания!

"Он был велик своим умом,

Но мелок был делами"

Анна.

Суббота, 27 ноября 1943 г.

Дорогая Китти!

Вчера вечером, перед тем, как заснуть, я вдруг увидела Ханнели. Она стояла передо мной в лохмотьях, бледная и исхудавшая. Ее глаза были огромные, и смотрели на меня с грустью и упреком, как будто спрашивая:

"Анна, почему ты меня покинула? Помоги, пожалуйста, помоги мне выбраться из этого ада!".

Но я не в состоянии помочь ей, лишь вижу, как другие люди страдают и гибнут, а сама сижу, сложа руки, и молю Бога, чтобы он вернул ее нам. Я видела именно Ханнели и никого другого, и мне ясно, почему. Я слишком строго судила ее, была еще ребенком и поэтому не понимала ее трудностей. У нее была хорошая подруга, и ей казалось, что я хотела ее отнять. Представляю, как Ханнели из-за этого переживала, ведь я и сама хорошо знаю, что это такое!

Были мгновения, когда я задумывалась о ней, но из-за эгоизма, быстро возвращалась к собственным забавам и проблемам.

Как плохо я обращалась с ней тогда! И теперь она смотрела на меня молящими глазами, такая бледная, беззащитная. Если бы я могла ей помочь!

Господи, ведь у меня здесь есть все, что можно желать, а ее так покарала судьба. Она была не менее набожной, чем я, и всем желала только хорошего.

Почему же я живу, а ее, может быть, уже нет? Почему наши судьбы такие разные, и мы так далеко друг от друга?

Честно говоря, я долгие месяцы, почти год, не думала о ней. Не так, чтобы совсем, но никогда не представляла ее, как сейчас – в такой страшной беде.

Ах, Ханнели, я так надеюсь, что если ты переживешь войну и вернешься к нам, то я смогу сделать для тебя что-то хорошее, и ты тогда простишь мою прежнюю несправедливость. Но ведь ей нужна моя помощь именно сейчас!

Вспоминает ли она меня, чувствует ли что-то?

Господи, поддержи ее, не позволь ей, по крайней мере, остаться в одиночестве. О, если бы она знала, с какой любовью и состраданием я думаю о ней, то это, возможно, придало бы ей силы.

Я пытаюсь отогнать страшные мысли, но ее большие глаза так и стоят передо мной. Верит ли она в Бога искренне или потому, что так надо? Мне никогда в голову не приходило спросить ее об этом.

Ханнели, Ханнели, ах, если бы я могла освободить тебя из плена и поделиться с тобой всем, что у меня есть! Но слишком поздно, я не могу ничем помочь тебе и не могу исправить свои ошибки. Но я никогда не забуду тебя и всегда буду за тебя молиться!

Анна.

Понедельник, 6 декабря 1943 г.

Дорогая Китти!

По мере приближения дня святого Николаса, я все чаще вспоминаю нашу замечательную корзину с подарками прошлого года, и так не обидно пропустить праздник в этот раз. Я долго думала, пока мне в голову не пришла забавная идея. Я посоветовалась с Пимом, и мы неделю назад взялись за работу: для каждого нужно было написать стихотворение.

Вечером в воскресенье в четверть девятого мы поднялись наверх с большой бельевой корзиной, украшенной фигурками, бантиками и розово-голубой подарочной бумагой. Корзину мы покрыли коричневой упаковочной бумагой, к которой прикрепили письмо. Я взяла его и прочитала всем собравшимся наверху, явно удивленным внушительными размерами нашего сюрприза:

 
Святой Николас к нам с визитом пришел
Он наше Убежище не обошел.
Увы, но отметить, как в прошлом году
Мы праздник не можем на нашу беду.
Ведь верили твердо мы в те времена:
Свобода нам всем через год суждена.
Но праздник забыть невозможно никак,
Советуем всем заглянуть в свой башмак!
 

Раздался дружный смех, и каждый вытащил из коробки свой туфель или ботинок, в котором лежало письмецо со стишком.

Анна.

Среда, 22 декабря 1943 г.

Дорогая Китти!

Из-за тяжелого гриппа я не могла написать тебе раньше. Болеть здесь ужасно: если нападает кашель, но надо забиться глубоко под одеяло и стараться кашлять как можно тише. Но от этого в горле першит только больше, и тогда тебя пичкают молоком с медом, сахаром или чем-то там еще. Если вспомнить все способы, которыми меня лечили, то голова пойдет кругом: компрессы, влажные и сухие укутывания, теплое питье, полоскания, смазывания, лимонный сок, обязательный постельный режим, и к тому же измерение температуры каждые два часа. Разве так можно вылечиться? А самое ужасное, что Дюссель решил поиграть в доктора и теперь то и дело прикладывает свою напомаженную голову к моей голой груди, чтобы послушать сердце. От его волос щекотно, а главное я стыжусь ужасно, хотя тридцать лет назад он получил официальное звание врача. С какой стати этот субъект ложится на мое сердце?

Ведь он не мой возлюбленный! Тем более, если у меня и что-то не так, он все равно это не услышит: его уши необходимо прочистить, а то он еще и оглохнет.

Но достаточно о болезнях. Теперь я в полном здравии, выросла на сантиметр, поправилась на килограмм и, хоть бледная, но снова жадная до учебы. В доме относительно тихо, никто не ссорится. Такого спокойствия не было уже полгода, и думаю, что долго оно не продлится.

Беп по-прежнему на карантине, но скоро снова придет к нам.

На Рождество мы получим дополнительные талоны на подсолнечное масло, сладости и джем. На Хануку господин Дюссель подарил госпоже ван Даан и маме прекрасный торт, который Мип спекла по его просьбе. Мало у Мип других дел! Я и Марго получили в подарок брошки, искусно сделанные из монет и тщательно отшлифованные. Не передать словами, какая это прекрасная работа!

А я тоже припасла что-то к Рождеству для Мип и Беп. В течении месяца ела кашу без сахара, и теперь из всех сэкономленных кусочков Кляйман сделал на дощечке орнамент.

В доме уныло, камин смердит, из-за грубой пищи все жалуются на желудок, и подозрительные звуки со всех сторон дают о себе знать.

На фронте затишье, настроение препротивное.

Анна.

Пятница, 24 декабря 1943 г.

Дорогая Китти!

Мы здесь так зависим от нашего настроения – кажется, что я только об этом и пишу. У меня оно в последнее время меняются особенно часто. Известное высказывание "от ликующей радости к глубокому унынию" подходит здесь, как нигде. Первое из этих чувств я испытываю, когда сравниваю нашу судьбу с другими еврейскими детьми. А в уныние впадаю, когда, например, госпожа Кляйман приходит к нам и рассказывает о хоккейном клубе своей Йоппи, о прогулках на каноэ, спектаклях и чайных сборищах с друзьями. Не думай, что я завидую Йоппи, но так хочется настоящего веселья, чтобы смеяться до боли в животе! Особенно сейчас, когда в Рождество и Новый год мы сидим взаперти.

Пусть неблагодарно с моей стороны писать такое, но должна же я иногда излить свое сердце, а бумага, в конце концов, все стерпит.

Если кто-то заходит к нам с улицы, приносит с собой холод и мороз, мне хочется закрыться с головой одеялом, чтобы не думать: когда же, наконец, мы сможем вдохнуть свежий воздух? И эти мысли приходят снова и снова, как я не стараюсь отгонять их и быть сильной.

Поверь мне, когда полтора года сидишь в четырех стенах, то иногда терпению приходит конец! Ничего не могу поделать с этими чувствами, хотя знаю, что мы должны быть благодарны судьбе. Я мечтаю поездить на велосипеде, танцевать, петь, смотреть на мир, почувствовать себя юной и свободной, но не имею права высказать все это. Ведь если мы все, восемь человек, начнем жаловаться и ходить с мрачными лицами, что же это будет?

Иногда я думаю: понял бы кто-то меня, простил бы мою неблагодарность, независимо от того, еврейка я или нет, и увидел бы во мне лишь девочку, которой так хочется свободы и радости? Не знаю и не могу говорить об этом ни с кем, потому что боюсь расплакаться. Слезы приносят облегчение, если плачешь не в одиночестве. Мне так не достает мамы, которая понимала бы меня.

И поэтому я часто думаю, когда пишу или чем-то занимаюсь, что стану такой мамой для своих детей, какую хотела бы иметь сама. Мамой, которая обращает внимание не на слова, а на дела и чувства. Нет, я не в состоянии это описать. Хорошо, что мама ничего не замечает, иначе она бы чувствовала себя очень несчастной. Что ж, достаточно на сегодня жалоб, но оттого, что я изложила их на бумаге, действительно стало легче!

Анна.

По мере приближения Рождества я все чаще думаю о том, что Пим рассказал мне год назад. Мне в то время не было ясно до конца, что он имел в виду, но зато понятно это сейчас. Если бы он снова начал такой разговор, я, может, дала бы ему почувствовать, как понимаю его! Думаю, что он заговорил тогда об этом, потому что постоянно слышит о «сердечных тайнах» других, а ведь и у него есть потребность выразить свои чувства. Пим почти никогда не говорит о себе. Марго, наверно, и не подозревает, что у него на душе. Бедный Пим, он пытается убедить себя, что все забыл. На самом деле это невозможно. Конечно, он видит мамины ошибки, но привык смиряться с ними. Надеюсь, что буду похожа на него, но не испытаю того, что переживает он!

Анна.

Понедельник, 27 декабря 1943 г.

Дорогая Китти!

В пятницу утром я впервые в жизни получила подарки к Рождеству. Наши девушки, Кляйман и Куглер подготовили для нас замечательный сюрприз. Мип испекла большой пирог с надписью: "Мир в 1944", а Беп подарила печенье настоящего довоенного качества.

Я, Петер и Марго получили по пачке йогурта, а остальные – по бутылке пива. Все было красиво и празднично упаковано в отдельные пакеты.

Рождество промелькнуло незаметно.

Анна.

Среда, 29 декабря 1943 г.

Дорогая Китти!

Вчера вечером меня опять посетили печальные мысли. Я снова и снова вспоминала бабушку и Ханнели. Милая бабуля, мы мало думали о твоих страданиях. А ты так любила нас и всегда пыталась что-то для нас сделать. И при этом оберегала нас от горькой правды [8]. Но и мы не оставляли бабушку в беде. Она все прощала мне, как бы безобразно я себя ни вела. Бабуля, любила ли ты меня по-настоящему или, как другие, никогда не понимала? Не знаю. А какой одинокой она, вероятно, себя чувствовала, хотя мы всегда были с ней!

Человек может быть одинок, несмотря на любовь многих, если никто не считает его самым любимым!

А Ханнели? Жива ли она? И что делает? О Господи, сохрани ее для нас! О Ханнели, думая о тебе, я осознаю, что и меня могла постигнуть такая же судьба. Почему же я часто недовольна жизнью? Я должна быть довольна и благодарна, а грустить имею право лишь, когда думаю о печальной участи других. Я просто эгоистична и труслива.

Почему мне постоянно мерещатся всякие страхи – в такой степени, что я кричать готова? Я мало доверяю Богу, а ведь он так много сделал для меня, хотя я этого не заслужила, и по-прежнему веду себя недостойно.

Когда думаешь о своих близких, остается только плакать. Плакать целые дни и молиться, что Бог спасет хоть немногих. Как я надеюсь, что мои молитвы помогут!

Анна.

Четверг, 30 декабря 1943 г.

Дорогая Китти!

После последних крупных ссор у нас царит мир: как между нами, Дюсселем и верхними, так и у ван Даанов. Но сейчас снова собираются темные тучи, а причина…: еда. Госпоже ван Даан пришла в голову абсурдная идея – ради экономии меньше жарить картошки по утрам. Мама, Дюссель и остальные были абсолютно не согласны с ней, в результате каждая семья жарит картошку для себя. Но теперь ведутся споры о неравном распределении жира, и маме приходится восстанавливать справедливость. Если все это кончится чем-то интересным, я тебе сообщу. В последнее время у нас все больше готовят раздельно: мясо (им жирное, нам без жира). Верхние варят суп, а мы нет. Они чистят картошку, мы скребем. Покупки тоже – каждый для себя. А сейчас то же и с жареной картошкой.

Если бы можно было во всем отделиться от них!

Анна.

P.S. Беп принесла мне открытку, с портретом всей королевской семьи.

Юлиана выглядит на ней очень молодой, да и королева тоже. Все три девочки прелестны. Мило, что Беп так внимательна ко мне, правда?

Воскресенье, 2 января 1944 г.

Дорогая Китти!

Сегодня утром мне нечем было заняться, вот я и просмотрела дневник. В нем оказалось много писем, в которых я пишу о маме в таких резких выражениях, что я сама испугалась и спросила себя: "Анна, неужели ты могла говорить о ней с такой ненавистью?"

Так я и сидела перед открытой тетрадкой и думала, почему я была полна вражды и злости и доверила все это тебе. Я пыталась понять ту Анну, какой она была год назад и простить ее. Моя совесть не успокоится, пока я не найду объяснения своим чувствам.

Быстрые смены настроений и вспыльчивость закрывают мне глаза (не в буквальном смысле, конечно), мешают смотреть на вещи объективно, поставить себя на место других, спокойно подумать над их словами. В результате, я обижаю людей, причиняю им боль… Я слишком занята собой, замыкаюсь в себе и все печали доверяю дневнику. Конечно, в дневнике я также описываю нашу жизнь, но многие страницы можно было бы выбросить из него…

Я ужасно злилась на маму, что нередко случается и сейчас. Да, она не понимала меня, но ведь и я не пыталась ее понять. Конечно, она любит меня, а я доставляла ей немало неприятностей. Трудные обстоятельства нашей жизни заставляют ее часто нервничать и огорчаться. Не удивительно, что в такой ситуации между нами не возникло понимания. А я все воспринимала всерьез, обижалась, грубила и расстраивала ее еще больше. Так накапливались наши взаимные расхождения и обиды. Это было нелегкое время для нас обеих, но сейчас оно позади. Наверно, и меня можно понять в том, что я раньше не осознавала своих ошибок и слишком жалела себя.

Если мне сейчас случится рассердиться, то я дам волю чувствам наедине, чтобы никто не слышал моих ругательств и топанья ног! Я уже давно не доводила маму до слез, и нервы у нее немного успокоились. Я обычно помалкиваю, если чем-то недовольна, и она тоже, и поэтому наши отношения сейчас стали гораздо лучше. Но любить ее беззаветной любовью ребенка – этого я не могу.

Я успокаиваю совесть тем, что лучше доверять мои излияния бумаге, чем заставлять маму из-за них переживать.

Анна.

Четверг, 6 января 1944 г.

Дорогая Китти!

Сегодня я должна признаться тебе в двух вещах, что займет немало времени. Но мне необходимо с кем-то поделиться, и лучше всего с тобой, потому что ты никогда меня не предашь!

Сначала о маме. Я часто жаловалась тебе на нее и сама старалась быть с ней любезной. Вдруг я поняла, что мне в маме не хватает. Она часто говорила, что видит в нас скорее подруг, чем дочерей. В этом, наверно, есть что-то хорошее, но все же подруга не может заменить маму. А мне нужна мама, перед которой я преклонялась бы, и которая была бы для меня идеалом. А моя мать, если и пример для меня, то в обратном отношении: я бы как раз не хотела быть такой, как она. Наверняка, Марго думает об этом иначе и то, что я пишу тебе сейчас, она бы никогда не поняла. А папа избегает всех разговоров о маминых недостатках.

Мать в моем представлении должна быть прежде всего тактичной по отношению к своим детям – в любом возрасте. Не так, как моя мама, которая откровенно высмеивает меня, когда я плачу – не от физической боли, а по другим причинам.

Одного случая, может, не очень важного на первый взгляд, я ей никогда не прощу. В тот день у меня был назначен прием к зубному врачу. Мама и Марго пошли со мной и совсем не возражали, что я беру с собой велосипед. А когда я вышла от доктора, они радостно сообщили, что собираются в город, чтобы на что-то посмотреть или купить, я уже точно не помню. Я, конечно, хотела пойти с ними, но не могла – из-за велосипеда. От обиды у меня полились слезы, а мама с Марго стали смеяться надо мной. Я просто пришла в исступление и прямо на улице показала им язык. Помню, что проходящая мимо маленькая женщина взглянула очень испуганно. Я вернулась домой и еще долго плакала. Странно, что при всех ранах, которые мне когда-то нанесла мама, больней всего кажется эта. Я ужасно разозлилась тогда!

Второй вопрос, о котором я хочу с тобой поговорить, для меня очень непростой, потому что касается меня лично. Я не ханжа, Китти, хотя когда они здесь открыто обсуждают свои посещения туалета, все во мне сопротивляется.

Вчера я прочитала статью Сиз Хейстер о том, почему люди краснеют. Кажется, что написано это специально для меня. Краснею-то я не часто, но все остальное в статье – обо мне. Там написано, что девочки в переходном возрасте становятся замкнутыми и задумываются обо всех переменах, которые происходят с их телом. Вот и у меня так, и мне кажется, что в последнее время я стесняюсь Марго, маму и папу. А Марго совсем не стесняется, хотя она гораздо застенчивее меня.

Мне кажется таким чудесным то, что происходит со мной не только снаружи, но и изнутри. Я никогда не говорю об этом ни с кем, только с самой собой. Всегда во время месячных (а это случалось уже три раза) мне кажется, что, несмотря на боль и неудобства, я несу в себе какую-то особую тайну. И предчувствие этой тайны радует меня уже заранее. Сиз Хейстер пишет также, что юные девушки часто неуверенны в себе и что они постепенно узнают себя – свои мысли, привычки, характер. И я в какой-то момент начала задумываться об этом и пытаюсь понять себя уже с тринадцати лет, хотя, кажется, мало в этом продвинулась. Иногда вечером в постели не могу удержаться, чтобы не потрогать свои груди и услышать, как спокойно и ровно бьется сердце.

Похожие чувства я бессознательно испытывала и раньше, перед тем, как пришла сюда. Однажды я ночевала у Джекки, и мне ужасно захотелось увидеть ее тело, что ни разу до сих пор не удавалось. Я предложила в знак дружбы дотронуться до ее груди, и чтобы она дотронулась до моей. Но Джекки отказалась. А в другой раз меня охватило желание расцеловать ее, что я и сделала. Я буквально впадаю в экстаз, когда вижу обнаженную женскую фигуру, например Венеру Шпрингера. Это так необыкновенно прекрасно, что я часто не могу сдержать слез. Ах, если бы у меня была подруга!

Анна.

Четверг, 6 января 1944 г.

Дорогая Китти!

Мне просто необходимо откровенно поговорить с кем-то, поэтому я в последнее время все чаще беседую с Петером. Вообще, мне всегда было уютно в его комнатенке, но поскольку Петер чрезвычайно скромный и сам никогда навязывается, я боялась показаться надоедливой и не оставалась у него долго. А в последнее время как раз искала повод поболтать, и вот такая возможность представилась. Петер вдруг помешался на кроссвордах и теперь только ими и занимается. Я предложила ему свою помощь, и мы уселись рядом: он за столом, я на диване. Когда я смотрела в его синие глаза, то почему-то чувствовала себя смелее. Петер был явно смущен моим неожиданным визитом. Его лицо выдавало беззащитность и неуверенность, и в то же время я ощущала, что рядом со мной мужчина. Его застенчивость трогала меня и хотелось сказать:

"Расскажи, наконец, что-то о себе, не обращай внимания на мою пустую болтовню". Однако подобные слова легче произносить мысленно, чем в действительности.

Ничего особенного в этот вечер не произошло, кроме того, что я рассказала ему о статье Сиз Хейстер. Конечно, не все, что писала в дневнике, а лишь о том, что он с годами непременно приобретет уверенность в себе.

Вечером я плакала безудержно. И думала: почему это я должна добиваться расположения Петера? Но так или иначе, именно этого мне хочется, поэтому я не оставлю Петера в покое, пока не заставлю его заговорить.

Только не подумай, что я влюблена, об этом нет и речи. Если бы у ван Даанов был не сын, а дочка, то я бы так же пыталась подружиться с ней.

Сегодня утром я проснулась примерно без пяти семь и совершенно ясно вспомнила свой сон. Мне снилось, что я сидела на стуле, а напротив меня сидел Петер… Шифф. Мы листали книжку с рисунками Мари Бос. Я все так четко помнила, даже эти рисунки! Но самое главное не это. В какой-то момент мои глаза встретились с красивыми карими глазами Петера, и тот ласково сказал: "Если б я знал, то пришел бы к тебе гораздо раньше!" Потом я почувствовала прикосновение его мягкой и холодной щеки, и это было так хорошо, так прекрасно…

В тот момент, все еще щекой к щеке я проснулась. Казалось, что его глаза так глубоко заглядывают в мое сердце и читают там, как сильно я любила его и люблю до сих пор. Я почти плакала: мне было ужасно грустно, что я его нашла, чтобы тут же потерять снова. Но одновременно я радовалась, что Петер не забыл меня. Удивительные сны снятся мне! Однажды я видела во сне бабулю (папину маму) так отчетливо, что различала каждую ее морщинку. Позже мне приснилась другая бабушка, которая пришла ко мне, как ангел-хранитель. А потом Ханнели, как бы олицетворяющая всех евреев и всех моих друзей.

А теперь Петер, милый Петер, он предстал передо мной словно живой, я видела его так ясно, так хорошо.

Анна.

Пятница, 7 января 1944 г.

Дорогая Китти!

Как это мне до сих пор не пришло в голову рассказать тебе историю моей большой любви!

Когда я еще ходила в детский сад, мне очень нравился Сэлли Киммел. Отец его умер, и он жил с матерью и теткой. Двоюродный брат Сэлли, Аппи, высокий, стройный и темноволосый, похожий на кинозвезду, вызывал всеобщее восхищение, а сам Сэлли был смешным и толстым. Мы много времени проводили вместе, хотя моя любовь оставалась без ответа. Но потом я встретила Петера и тогда влюбилась по-настоящему. Он тоже привязался ко мне, и целое лето мы были неразлучны. Так и вижу мысленно, как мы вместе идем по улице: он в белом хлопчатобумажном костюмчике, а я в коротком летнем платье. После летних каникул я пошла в последний класс младшей школы, а он поступил в среднюю. Он часто заходил за мной после уроков или я за ним. Петер – настоящий красавец: высокий, тонкий, с умным, серьезным, спокойным и привлекательным лицом. У него были темные волосы, прекрасные карие глаза, загорелые румяные щеки и тонкий нос. Особенно я любила его улыбку, немного озорную и шаловливую.

Потом я уехала на каникулы, а Петер за это время переехал и поселился в одной комнате с мальчиком постарше. Тот, очевидно, внушил ему, что я недоросль и мелюзга, и Петер отдалился от меня. Но я так любила его, что не хотела этому верить, пока не осознала, что выгляжу смешной, постоянно бегая за ним.

Годы шли. Петер дружил с девочками своего возраста, а со мной даже не здоровался. Когда я начала учиться в еврейском лицее, многие мальчики из класса влюбились в меня. Это, конечно, льстило мне, но трогало мало. Потом, как я уже рассказывала, в меня безумно влюбился Хелло, но я сама не любила никого.

Существует пословица: "Время все излечивает". Так произошло и со мной. Я убедила себя, что Петер мне никогда серьезно не нравился. Но воспоминания остались, и должна признаться, что я иногда злилась на него и ревновала к другим девочкам. А сегодня утром осознала, что мои чувства совсем не изменились, наоборот, они росли и крепли вместе со мной. Я даже могу понять, что казалась Петеру ребенком, но мне было очень больно, когда он забыл меня.

Я видела его лицо очень близко, и знаю теперь наверняка: никто никогда не тронет мое сердце, как он.

Сегодня утром я была сама не своя. Когда папа поцеловал меня, я чуть не вскрикнула: "Ах, если бы это был Петер!". Чем бы я не занималась в течение всего дня, я беспрестанно повторяла про себя: "Петель, о, милый Петель…".

Что же теперь делать? Просто жить, молиться Богу и просить его, чтобы мы с Петером нашли друг друга, когда я выйду отсюда. Он тогда взглянул бы мне в глаза, прочитал в них мои чувства и сказал: "О, Анна, если б я знал, то пришел бы к тебе гораздо раньше!". Как-то мы с папой говорили о сексе, и он сказал, что я еще не могу понять, что такое чувственное влечение. Но думаю, что понимала это уже тогда, а тем более – сейчас. Никто мне так не дорог, как милый Петер!

Я посмотрела на себя в зеркало и увидела, как изменилась за этот день. Глаза казались ясными и глубокими, губы нежными, а щеки порозовели, чего не было уже месяцы. Я выглядела счастливой, но к этому примешивалась грусть, и улыбка быстро слетала с моего лица. Как же я могу быть счастливой, если Петер, возможно, совсем не думает обо мне? И все же я до сих пор вижу его прекрасные глаза и чувствую прикосновение его щеки к моей щеке. Петель, о Петель, как забыть мне то мгновение? Разве сможет кто-то другой занять твое место, ведь это покажется лишь жалкой подделкой. Я люблю тебя, и моя любовь так велика, что просто не умещается в сердце. Она должна выйти наружу, и тогда и смогу увидеть, как она огромна!

Если бы неделю назад и даже вчера кто-то спросил меня: "За кого из своих знакомых ты хотела бы выйти замуж?", то я ответила бы: "За Сэлли: с ним спокойно и надежно". А сегодня я бы закричала: "За Петеля, потому что его люблю всей душой!". Но в одном я бы оставалась твердой: "Он может дотронуться только до моего лица".

Сегодня утром на чердаке я сидела перед окном, и мысленно разговаривала с Петелом, а потом представила, как мы плачем вместе. И снова почувствовала его губы и чудесную щеку. О Петель, приди ко мне, думай обо мне, мой дорогой Петель!

Среда, 12 января 1944 г.

Дорогая Китти!

Уже четырнадцать дней, как Беп снова с нами, хотя ее сестренке только со следующей недели можно посещать в школу. Мип и Ян два дня сидели дома – оба испортили себе желудки. У меня новое увлечение – танцы и балет! Каждый вечер упражняюсь. Из своей сиреневой комбинации мама соорудила для меня настоящую балетную пачку. Но переделать гимнастические тапочки в балетные пуанты, к сожалению, не получилось. А между тем мои онемевшие мышцы приобретают прежнюю гибкость. Очень полезное упражнение, когда сидя на полу, пытаешься обеими руками приподнять ноги. Приходится подкладывать подушки, иначе моя бедная попка не выдержит!

Сейчас у нас все читают "Безоблачное утро". Мама от этой книги в восторге, поскольку речь идет о проблемах молодежи. Про себя я иронизирую: "Занялась бы лучше собственной молодостью!" По-моему, мама воображает себе, что у нас с Марго самые лучшие отношения с родителями, какие только могут быть. А сама постоянно вмешивается в наши дела! При этом Марго интересует ее больше, потому что мои мысли и проблемы, как мне кажется, ей совершенно чужды. А я не собираюсь объяснять маме, что одна из ее дочек совсем не такая, как она себя представляет – ведь она бы лишь растерялась, расстроилась и не знала, как себя вести. И в результате ничего для меня не изменилось бы. Конечно, мама понимает, что между нами нет настоящих любви и доверия, но наверно, утешает себя тем, что это временно.