Текст книги "Рукопись, написанная кровью"

Автор книги: Анна Данилова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Юля села на стул и, зажмурившись от внезапно направленного на нее снопа яркого света, спросила:

– Это вы фотографировали Марину Бродягину?

Но вместо ответа фотограф вдруг предложил Юле выпить. Пока он отсутствовал, зазвонил телефон. Юля взяла трубку. «Паша, это ты?» – спросил женский голос. Юля не могла отказать себе в удовольствии спросить: кто это? И трубку сразу положили.

– Кто это? – крикнул фотограф.

– Так, ошиблись номером! Я не ослышалась? Вы собираетесь со мной выпить? Но я не пью!

– Нет, давайте опрокинем по маленькой, помянем Маришку…

Он вынес из темной каморки две наполненные рюмки с водкой, затем – разрезанное напополам большое красное яблоко. Юля сделала вид, что выпила, он заметил это, но ничего не сказал, зато позже, после того как ритуал был завершен, произнес на выдохе, словно то, о чем он говорил, было само собой разумеющимся и только невежа мог бы подвергнуть этот факт сомнению:

– Разумеется, ее фотографировал я. Вы, очевидно, не здешняя или никогда не интересовались фотографией, раз вам ни о чем не говорит моя фамилия: позвольте представиться – Аркадий Португалов, – и он по-киношному галантно поцеловал ей руку. – Прошу любить и жаловать.

«Значит, звонили не ему, – мелькнуло в голове у Юли. – Спрашивали же какого-то Пашу…»

– Вы такой смешной и какой-то ненатуральный.

– А что вокруг не смешно и натурально?

– Все. Натуральны обнаженные тела девушек, которые вы снимаете, не смешно, что убили одну из самых сексуальных ваших натурщиц…

– Вы из милиции? – Улыбка наконец-то сошла с его лица, и оно приняло озабоченное выражение.

– Нет, я никакого отношения к милиции не имею и занимаюсь расследованием убийства Марины частным образом на правах друга семьи.

– Понятно. Но я вам ничем помочь не могу. Марина была как запертая на крепкий замочек шкатулка. Красивая, дорогая, а вот что там внутри и соответствует ли содержимое самой шкатулке – этого, пожалуй, никто не знал. Я лишь подозревал, что интеллект у нее на уровне табуретки (вы извините, что я так о ней говорю, ведь о покойниках принято говорить лишь хорошее), но этот факт, как вы и сами уже знаете, не помешал ей жить в свое удовольствие…

– Что вы имеете в виду?

– А то, что у Мариши всегда были деньги, которые она тратила с особым шиком, причем чувствовалось, что тратит она не последние…

– Так говорят только завистники.

– Мне было непонятно, зачем она приходила ко мне и снималась за копейки, если подобные ей девицы – и я не скрываю этого – жили на те деньги, которые зарабатывали у меня натурщицами. Понимаете, жили! Существовали!

– Другими словами, она попросту отнимала хлеб у девушек-натурщиц и делала это не из-за денег.

– Совершенно верно.

– Но зачем ей было так поступать?

– Вполне вероятно, что люди, для которых я фотографировал девушек, потом использовали эти снимки для других целей…

– Предлагали этих девушек мужчинам?

– А почему бы и нет? Но я, заметьте, к этому бизнесу не имею никакого отношения. Я художник…

– Так и знала, что вы произнесете эту фразу! Думаю, что и Марина таким образом выставлялась на продажу…

– Возможно. Но опять же повторюсь – ей не нужны были деньги, и проституцией – давайте называть вещи своими именами! – столько денег, сколько было у нее, не заработаешь.

– Но откуда вы могли знать, сколько у нее было денег?

– У меня глаз наметанный… Одни духи, которыми она душилась, сколько стоили!..

– Послушайте, господин Португалов, прекратите, надеюсь, вы сами-то зарабатываете достаточно, чтобы не завидовать своим натурщицам?

– Обижаете… Я никому не завидую… Да и вообще, неприлично спрашивать, сколько зарабатывает человек, к тому же еще и мужчина.

– Однако вы-то любите считать чужие деньги.

Понимая, что она зашла уже слишком далеко и что если и дальше не прекратит дерзить, то пользы от разговора не будет, Юля вдруг предложила фотографу вполне конкретную сделку.

– Господин Португалов, – произнесла она четко и громко. – Сто долларов за фамилии и адреса тех, кто покупает у вас новые снимки. Вы понимаете, что я имею в виду? Именно НОВЫЕ.

– Во-первых, я не беру деньги с женщин, а предпочитаю делать им подарки сам, во-вторых, вы сможете сами выйти на них, стоит вам только раздеться и довериться мне…

– Вы предлагаете мне…

– Да, я предлагаю вам сняться для моего нового альбома. Уже через пару дней прекрасно сработанные фотографии увидят те, кто вас интересует, и эти люди сами найдут вас.

– А что будете иметь от этого вы? Какой вам-то в этом смысл? – Юля задала этот вопрос просто так, чтобы послушать, с какой интонацией ей ответят. И тут же услышала ожидаемое.

– Хорошие проценты. Но деньги я получу от мужчины, улавливаете разницу?

Впервые ей встретился человек, отказавшийся принять от нее деньги.

– Вы динозавр. Нет, мастодонт. Или вовсе археоптерикс… Словом, вымершее существо… Что ж, я согласна. Надеюсь, что люди, на которых вы работаете, приличные и не причинят мне вреда?

– Судя по тому, как устроились мои натурщицы, проблем с клиентами у них нет. Насколько я понял, к услугам этих девушек прибегает узкий круг мужчин, причем состоятельных…

– Они не извращенцы?

– Сударыня, вы задаете мне нескромные вопросы. Откуда же я могу знать, что в вашем представлении является извращением, а что нет?

И она снова, как в приемной Шалого, почувствовала физическое течение времени: словно быстрый прозрачный поток захлестнул ее вместе с картинкой реальной жизни и наслоившимся на нее звуковым фоном… Явно, время расходовалось вхолостую. Слишком много слов и мало действий. А ведь те, ради которых она сейчас готова была поступиться своими принципами, возможно, ждали ее помощи. Затуманенные образы, родные лица проплывали перед глазами Юли в радужном спектре нацеленных на нее софитов: Женя Крымов, Игорь Шубин, Щукина, будь она неладна…

…Она вышла из фотоателье с ощущением того, что совершила нечто гадкое, отвратительное и противоестественное. Словно переспала с этим сексуально-приторным Португаловым. А ведь ничего не было, кроме яркого света, вспышек и стыда…

Номера телефонов Риты Аперманис да ее собственного мобильника – вот координаты, по которым ее теперь разыщут похотливые твари, которых она заранее ненавидела.

Имея самое смутное представление о том, каким образом совершается связь между Португаловым и потенциальными клиентами (а то и вовсе сутенерами, для которых каждое свежее личико и стройное девичье тело – источник дохода), она тем не менее предчувствовала что-то нехорошее и опасное, шлейф которого будет тянуться теперь за ней именно с сегодняшнего дня – дня, когда она переступила порог фотоателье. Подобные визиты, как правило, не проходят бесследно для женщин.

Она села в машину и поехала в лес, к Крымову.

* * *

Для Берестова все это началось в тот день, когда по телевизору в вечерних новостях он услышал об убийстве отца Кирилла, известного правозащитника, своими открытыми выступлениями воздействующего на толпу нищих и безработных как потенциальный лидер не образованного еще пока официально и нигде не зарегистрированного, но уже существующего в умах и сердцах радикального политического движения, способного повлиять на ход событий чуть ли не во всей стране. Едва ли его речи можно было назвать проповедями – они были так понятны и доступны каждому и одновременно несли в себе такой интеллектуальный потенциал, что воспринимались как беспроигрышные, действенные программы экономического, политического и, соответственно, идейного преобразования государства в целом. Существующие программы других партий и движений, которые напоминали слегка измененные для приличия ксерокопии одной глобальной универсальной программы реформ (разработчиками которой являлись зомбированные нынешней властью экономисты и политологи, если не филологи средней руки), сильно проигрывали на фоне конкретного и подробного плана столь неординарного и одаренного человека, выходца из народа, умеющего говорить с ним на одном языке, каким являлся отец Кирилл. Поэтому и Берестов, и ему подобные не раз задавали себе вопрос: а не боится ли новоиспеченный мессия пули? Ведь кинь он клич – и вокруг него соберется народ и пойдет за ним, а кто же допустит?

Поэтому, когда Игорь узнал о смерти священника, он одновременно был и потрясен, и, как ни странно, словно и не удивился тому, что его убрали. Разумеется, это было убийство, но грубо и непрофессионально сработанное. Он еще был в состоянии доползти до дома и, если бы не потерял так много крови к тому моменту, как его увидела жена, остался бы жив.

Однако самым интересным в истории с отцом Кириллом было то, что мало кто знал, откуда он родом, где получил образование, где обучался философии и в чем черпал столько внутренней силы. Он никогда не давал интервью журналистской братии, предпочитая полноценные выступления при большом скоплении народа, однако ничего не имел против опубликования своих речей в средствах массовой информации (что бывало крайне редко, поскольку на это решались лишь крайне оппозиционно настроенные издания, рискуя подчас быть и вовсе закрытыми).

Поговаривали о существовании фонда отца Кирилла, размер которого – опять же по слухам – разросся настолько, что мог бы без труда покрыть затраты на предстоящие президентские выборы… Именно этот мотив убийства – не допустить того, чтобы отец Кирилл стал президентом или даже кандидатом в президенты, – обсуждался в прессе чаще всего и воспринимался большинством как, пожалуй, единственно верный.

В тот день, восьмого февраля, было сухо и пасмурно. Игорь, приехавший в родной С. из Москвы по своим депутатским делам, сначала носился на машине по городу в поисках человека, который должен был отдать ему важные бумаги, касающиеся проекта закона о земле, – в Москве, разумеется, никто не знал о том, что многие оригинальные идеи, которыми Берестов фонтанировал, принадлежали не ему, а его бывшему заму, тихому и умнейшему человеку, жившему в С. на берестовские подачки. Только к вечеру, разыскав его в одной из городских больниц, Игорь разыграл сцену сожаления по поводу того, что его друг и коллега так не вовремя слег с «пошлейшим аппендиксом, будь он неладен!», после чего съездил к нему домой и, взяв у его жены папку с документами, вернулся наконец к себе. Все. Дело было завершено. Колоссальная работа, проделанная в сжатые сроки и являвшаяся своего рода законотворческим шедевром, теперь находилась у него в кармане и должна была помочь Берестову подняться еще на одну ступень иерархической думской лестницы, блистательный верх которой был уже не за горами…

Сидя в пустой квартире слегка оглушенный выпитой на радостях водочкой и тупо уставившись на экран телевизора, Берестов поначалу не понял, что произошло, – настолько известие об убийстве отца Кирилла, с которым он был лично знаком и которого тоже собирался использовать в качестве теневого лидера в борьбе за президентское кресло, показалось ему нелепым и неправдоподобным. Но позже, когда диктор замогильным голосом предложил прослушать репортаж журналиста с места преступления, Игоря взяла оторопь.

Он бы и напился вусмерть, и заснул бы прямо в кресле, если бы его не привел в чувство звонок в дверь. Блаженная улыбка появилась на его лице, когда он предположил, кто бы это мог быть. И как же он мог забыть, что еще неделю тому назад они договаривались о встрече. Он еще сказал, что будет один, без жены, на что Марина ответила ему, что ей, в сущности, без разницы, с кем он будет, главное, чтобы был он сам. Провести ночь с Мариной – что лучше можно было бы придумать, чтобы заглушить мрачные мысли о бренности всего живого и об убийстве Кирилла в частности?!

Он открыл дверь, и Марина чуть не сбила его с ног; она ворвалась в квартиру и, нисколько не заботясь о том, один он или нет, бросилась к нему на грудь и разрыдалась. Она рыдала по-настоящему и так закатывалась, что, казалось, у нее вот-вот остановится дыхание, и она еще чего доброго зайдется в плаче и умрет. Чтобы как-то привести ее в чувство, он схватил ее за плечи, встряхнул, как тряпичную куклу, и похлопал по щекам:

– Прекрати истерику, слышишь? Что случилось? На тебя напали в лифте? Изнасиловали? Ограбили?

Стуча зубами и дрожащими руками размазывая по щекам размокшую тушь, Марина, ставшая некрасивой с распущенными, словно вывернутыми губами и опухшим лицом, перепачканным жирной оранжевой помадой, с трудом выдавила из себя:

– К-кирилла у-у-убили… – и снова завыла, судорожно всхлипывая и икая.

– А при чем здесь ты?

Она тотчас отпрянула от него и несколько мгновений смотрела ему в глаза, словно не веря в услышанное.

– Т-ты, Берестов, или д-д-дурак зак-конченный, или я не знаю… Я и Кирилл… Н-неужели т-ты ничего не знал?

– Он что, был твоим любовником?

– Д-да, он, он… – и Марина горько, по-бабьи, заголосила, словно перед ним стояла не молодая циничная и скупая на чувства шлюха, перебывавшая в постели чуть ли не половины мужского населения С., а безутешная вдова крестьянского пошиба. Берестов еще тогда подумал, что все-таки плебейство – генетическое, родовое качество и не может иметь наносного характера, как, скажем, внешняя аристократичность и интеллигентность, в которые, словно в хрустящие новенькие кружева, стараются вырядиться все подряд. Плебеи – это как цвет кожи у определенной расы: ты или белый, или черный, или желтый.

Он смотрел на нее и представлял, как Марина, такая искушенная в постели, соблазняет праведника Кирилла, как снимает с него одежду, как опрокидывает его на кровать, и от представленного почувствовал желание. Вместо ревности – чувства естественного в подобных случаях, он испытал жгучее чувство удовлетворения от того, что отец Кирилл (вот бестия-то!) уже больше никогда, никогда не прикоснется своими руками к прекрасной коже Марины, никогда не поцелует ее в эти пухлые и сводящие с ума мужчин губы, никогда не овладеет ею, как это сделает сейчас он, Берестов…

И он овладел ею, грубо, словно желая доставить ей боль за ту правду, которую она принесла в его дом вместе со своими слезами и воем. Он, всегда старавшийся поразить ее своей нежностью и лаской, пусть и наполовину разыгранной, теперь упивался своими не в меру резкими движениями, осознавая, что после него на ее теле останутся синяки, и, чего греха таить, от этого тоже получал удовольствие. Марина, как он теперь понял, очевидно привыкшая к подобному обращению (ведь не случайно по С. ходили самые невероятные слухи, касающиеся ее распутного образа жизни), даже не обратила на это внимание. В приливе злых чувств он просто отшвырнул ее от себя, когда все было закончено, и чуть ли не пнул ногой, когда увидел, как безразлична она ко всему, что происходит, и, возможно, даже не осознает, в чьей постели находится, но она и на это никак не отреагировала. Ее тихое «скотина» прозвучало как «принеси попить» или «пока». Она думала о том, чье тело теперь изучали судмедэксперты и заключения которых ждала чуть ли не вся страна. Хотя какое там могло быть сенсационное заключение, если ясно сказали – его зарезали.

Игорь не заметил, как очутился в ванной комнате. Ему было плохо. Выпитая водка и Марина, смешавшись, вызвали тошноту.

Он встал под душ. Сначала вода шла теплая, затем он добавил холодной и под конец уже, стиснув зубы, стоял под ледяным дождем, пытаясь таким образом прийти в себя. Что особенного, по сути, произошло, отчего ему вдруг стало так плохо? Узнал, что, помимо сотни других любовников, у Марины был еще и отец Кирилл? Главное, что у него здесь, в квартире, в сейфе лежит папочка с драгоценными листочками, которая стоит тысяч и тысяч долларов, и большое, необъятное облако близкой, уже очень близкой власти (если власть можно измерять облаками, а не всем небом)… И все же, уже выйдя из ванны и накинув на себя халат, он понял, что никаким душем ему теперь не спастись от СТРАХА (вот оно, необратимое леденящее словцо!)– истинной причины его душевного смятения и даже тошноты. Он элементарно испугался – не желая себе признаться в этом, – что и его когда-нибудь могут вот так запросто подрезать, как курицу… Или подстрелить, нацелив объектив оптической винтовки ему в сердце. Или в лоб…

Завернувшись в толстый махровый халат и подпоясавшись, он собирался было уже выйти из ванной комнаты, как руки его по привычке опустились в просторные глубокие карманы. Непонятный предмет, который он выудил из левого кармана, вызвал у него новый прилив дурноты… Это был большой золотой крест с крупной цепочкой, который мог принадлежать кому угодно, только не Берестову – он был ярым противником ношения подобных атрибутов так называемых «новых русских», которые таким образом демонстрировали свое богатство и принадлежность к определенному кругу людей, фантазия которых в трате денег ограничивалась покупкой «шестисотого» «Мерседеса» и отдыхом на Мальдивах. Хотя, с другой стороны, крест был слишком роскошен даже для бизнесмена: литая фигурка Иисуса Христа на кресте была выполнена столь мастерски, что даже Берестов, не искушенный в ювелирном деле, понял, что держит в руках произведение искусства.

В другом же кармане лежало что-то небольшое, неприятно-мягкое, холодное, к ужасу Игоря оказавшееся обрубком пальца, посиневшего, с бурыми пятнами засохшей крови…

Инстинктивно спрятав свои страшные и непонятные находки обратно в карманы и понимая, что в любую минуту в ванную без стука (а он не счел нужным ее запирать) может заявиться Марина, Берестов пошел на кухню – место, где его легкомысленная подруга проводила меньшую часть времени, – и перепрятал крест и палец в банку с чаем, которую засунул в шкаф, подальше от глаз, и только после этого вернулся в спальню, где с нескрываемым отвращением посмотрел на лежащую неподвижно на кровати Марину. Она не спала, а сосредоточенно смотрела куда-то в одну точку, и если бы возможно было увидеть ее мысли, то в спальне тотчас появилась бы фигура отца Кирилла – высокого красивого мужчины с черными с проседью волосами, одетого во все черное; кроме того, тишину нарушил бы его приятный гортанный голос, заставляющий тысячи людей затаив дыхание слушать его… Пожалуй, вот это бросающееся в глаза несоответствие величия отца Кирилла и образа распутной девки сдерживало Берестова от поспешных выводов, результатом которых мог быть их с Мариной разрыв: ну не верил он, что такой человек, как отец Кирилл, был связан с ней лишь сексуально. Хотя другой причины, по которой бы она так убивалась, он пока себе не представлял. Дочерью его она быть не могла, поскольку разница в возрасте у них была не такая уж и большая, родственницей – тоже, иначе бы она не смолчала, обязательно рассказала ему об этом. Вот и получалось, что Марина была отцу Кириллу именно любовницей. Даже если допустить невозможное – что Марину с ним связывали дела, какие-то финансовые обязательства, предположим связанные с его фондом, о котором ходило столько легенд, то все равно она бы так не рыдала, не такой она человек.

Берестов опустился на постель рядом с ней и взял ее безжизненную руку в свою. Даже сейчас, когда в нем боролось столько противоречивых чувств по отношению к этой женщине, он не мог не отдать должное ее роскошному телу, неувядающему и влекущему к себе всех мужчин (еще одно несоответствие – прекрасного тела и ее лживой, продажной сущности).

– И давно ты с ним? – спросил он, хотя в другое время непременно сказал бы ей что-нибудь ласковое, идущее если не от ума и сердца, то хотя бы от самой его мужской сути, с восторгом принимающей ее как женщину.

Марина подняла голову и, глядя на Берестова сквозь волну спутанных волос, горько усмехнулась:

– А разве сейчас это имеет значение? И вообще, разве тебе не все равно, с кем я сплю, ем, гуляю, пью, курю?..

– Но я не мог предположить, что такой человек, как отец…

– Хватит об этом. Ты получил то, что хотел, даже пнул меня, как бродячую собаку… Это ты из-за моей фамилии так относишься ко мне?

– Марина…

– Брось, Берестов, ты такой же, как все остальные, – словом, зверь. Я Марина Бродягина, но во мне куда больше благородных кровей, нежели у тебя…

Она несла полный бред, но только сейчас Берестов понял, что Марина, пока его не было, опорожнила бутылку. Она была пьяна, а потому у нее сейчас можно было выпытать все, что угодно.

– Ты была его любовницей?

Она ответила ему грубо, как только было возможно, после чего встала и, пошатываясь, направилась в ванную. Берестов же позвонил другу и, притворившись, что он только что приехал из Москвы и ничего не знает, спросил, что это за история с отцом Кириллом. То, что он услышал, заставило его иначе воспринимать случившееся с ним в ванной комнате. Многое тотчас обрело новый смысл. Он узнал, что убийца отца Кирилла похитил его большой нательный крест с цепью и отрубил безымянный палец вместе с золотым кольцом (вдова погибшего говорит, что кольцо не снималось, поскольку почти вросло в палец).

Когда Берестов положил трубку, ладони его были мокрыми. Он понял, что убийца отца Кирилла подкинул его крест и палец ему, Берестову, с тем, чтобы обвинить его в преступлении, а потому у Игоря оставалось не так много времени на то, чтобы избавиться от этих предметов, этих улик. Возможно, что люди, которым уже доложили о том, где находится крест, в пути и могут в любую минуту приехать и арестовать Берестова, остается одно – исчезнуть, раствориться, но перед этим сделать так, чтобы никто не смог найти крест…

Марина вышла из ванны. Если положить ВСЕ ЭТО ей в сумочку, незаметно, после чего дать ей возможность уйти, сумеет ли он тем самым обезопасить себя? Вероятнее всего, что нет. Ведь она выйдет из ЕГО квартиры, она – ЕГО любовница или для других просто случайная знакомая…

Мысли путались, а время летело. Марина молча одевалась в спальне. Она уже не плакала. Но ее словно и не было рядом, она была сейчас далеко, в пожелтевших от времени картинках, изображающих ее свидания с отцом Кириллом… «Будет ли она так же убиваться по мне, когда придет мой черед?» Берестов подумал, что нет, не будет. Она выпьет рюмку за упокой его души и ляжет в постель с другим. Она рождена для постели, для мужчин, для сладкой горечи этой невероятной жизни.

И вот тогда, в тот самый миг пришло озарение. Еще не вполне осознавая, в какую тину он погружается и как силен противник, пытающийся изо всех сил его утопить («Неужели ради того, чтобы подставить меня, он убил отца Кирилла?»), Берестов ворвался на кухню, схватил банку с чаем, в которой словно от боли звякнул крест, и вышвырнул ее в открытую форточку. Он жил на третьем этаже, под их окнами росли одичавшие вишни, в густых зарослях которых в ближайшие несколько часов навряд ли кто заметит жестяную банку с английской надписью «Эрл Грей»…

И лишь после этого позвонил Крымову.

– Женя, это Берестов, ты мне очень нужен… Ты не мог бы приехать ко мне через полчаса? Это очень важно, я тебя прошу…

Он еще что-то говорил, но Крымов был занят и сказал, что приедет позже, гораздо позже. Разве он мог знать тогда, что на карту поставлена жизнь Берестова?! А по телефону много ли расскажешь? Тем более что Женю Крымова мало чем удивишь – к нему приходят в основном с бедой, и почти все дела, которыми он занимается, пахнут если не кровью, то порохом.

Игорь положил трубку и ладонью вытер выступивший на лбу пот.

Марина, появившись перед ним, побледневшая, но тщательно подкрашенная и словно сошедшая с обложки «She», мрачно заметила:

– Берестов, а ты еще большая скотина, чем я предполагала…

И в ответ на его удивленный вид пояснила:

– Ты меня сегодня даже ни разу не поцеловал. – И тут же, без перехода: – Значит, так: мне нужно пятьсот долларов, и срочно…