Текст книги "Воспоминания о Японии"

Автор книги: Анна Черевкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

ГЛАВА V. ЯПОНСКАЯ ТЮРЬМА

В апреле 1890 года мы собрались целой компанией посетить Нагасакскую тюрьму. Отправилась мы туда вместе с A. A. Сига, при помощи которого предварительно выхлопотали у губернатора разрешение на это посещение. Тюрьма расположена на северо-восточном конце города, в долине, у подножья холма, на котором помещается храм Сува. Она состоит из целого ряда отдельных деревянных павильонов, вытянувшихся длинными линиями на просторе огромного двора, обнесенного толстой каменной стеной. В конторе тюрьмы нам пришлось прождать еще добрых 20 минут, не смотря на губернаторское разрешение, которое, конечно, мы предъявили сейчас же у входа. Пошли какие-то бесконечные переговоры. Японцы вообще большие формалисты и любят делать все методически и спокойно. Пока мы сидели в приемной за столом, покрытым почему-то зеленым сукном и окруженным стульями, нам подали японский чай в крошечных фарфоровых чашечках и прибор для куренья: маленький хибач с тлеющими углями и пепельницу для золы. Сига-сан, наконец, явился в сопровождении чиновника, пришедшего за справками о наших званиях, именах, национальностях и общественном положении. Затем опять пошли непонятные для нас переговоры и рассуждения. Мне надоело это сиденье, и я отправилась осмотреть контору. Совсем как у нас в присутственных местах: ряд комнат, наполненных шкапами с «делами»; длинные деревянные столы, деревянные стулья; всюду груды бумаг, исписанных непонятными японскими иероглифами, и согнутые спины чиновников. Наконец, все формальности были улажены, и мы отправились. Прежде всего нас повели в отдаленный угол двора к какому-то странному зданию; подвал его представлял солидное каменное сооружение, а верхний этаж – деревянную постройку, похожую на садовую беседку с полом, выкрашенным в черную краску. Здесь, на этом черном помосте, производились казни преступников, осужденных на смерть, Все здание блистало безукоризненной чистотой и выглядело совсем новенькой постройкой. На мой вопрос, совершалась ли тут когда-либо смертная казнь, мне отвечали, что ровно за два года до дня нашего посещения здесь казнили одного убийцу. Отсюда нас повели на другой внутренний двор, близь задней стены главной ограды. Тут мы увидели несколько стоящих на значительном расстоянии друг от друга будок[19]19
  не нахожу более подходящего выражения


[Закрыть], узких и высоких, выкрашенных в черную краску. К двери каждой будки ведет лесенка из нескольких ступенек. Тюремный чиновник любезно открывает одну из этих тяжелых, массивных, деревянных дверей. Солнечный свет врывается туда и освещает внутренность здания: стены, покрытые черной краской, голый пол, и ничего больше, – обычной циновки не видно. Я вхожу в этот огромный ящик. Кто-то из нашей компании быстро закрыл дверь, и мне показалось, что я очутилась в могиле: абсолютная тьма, резкий холодок и кругом 4 стены. Это – карцеры, куда сажают провинившихся уже в тюрьме арестантов. В данный момент все они были пусты. Приходим к ряду длинных деревянных павильонов. В глухой стене их, вверху, под самой крышей, проделаны оконца, дающие доступ свету внутрь. Везде дерево, только крыши черепичные. Каждый павильон делится пополам узким коридором, с одной стороны которого идет решетчатая стена, с другой – глухая; затем все внутреннее пространство направо и налево от коридора разделено поперечными глухими стенами на целый ряд камер. Каждая из них, таким образом, имеет три капитальные стены и одну решетчатую. В узкий коридор, где мы стоим и откуда осматриваем внутренность камер, допускаются родные и знакомые, и из него же подают пищу арестанту. Свет в камеру падает из оконцев и открытой двери коридора. Пол в камере представляет некоторое возвышение; на нем лежит циновка и стоить чашка с еды; чистота такая же, как в любом японском доме, а воздух даже жильем не пахнет. В первой камере, у которой мы остановились, арестант сидит, поджав под себя ноги; он одет в синий бумажный кимоно, как вообще одевается рабочий люд Японии; лице совершенно бесстрастно и неподвижно: перед нами точно не живой человек, а манекен. Над дверью, ведущей в коридор, висит у каждой камеры черная деревянная дощечка с белой надписью на японском языке.

– Скажите, пожалуйста, Сига-сан, что означает эта дощечка? – обращаюсь я к нашему чичероне.

– Это имя арестанта, – начинает медленно тянуть слова Сига, – название преступления, совершенного им, год, месяц и день поступления в тюрьму и срок, на который он осужден; человек, сидящий перед вами, осужден на 9 месяцев одиночного заключения за воровство.

Далее идет целый ряд таких же камер. Везде одно и то же: тишина, чистота, полумрак и сидячая или лежачая фигура арестанта.

Женские камеры такие же, как и мужские. Мы останавливаемся перед тремя молодыми, красивыми женщинами. Они робко потупили глаза и сидят, не шелохнутся.

– Какое преступление совершили эти женщины? – спрашиваю я у Сиги-сана.

А. А. мнется и как-то странно улыбается, наконец, отчеканивает: они осуждены на весьма продолжительное заключение за нарушение супружеской верности.

Мы переходим отсюда в большой, светлый, чистый павильон, с широко-раскрытыми дверями и окнами. Весь он залит светом и свежим воздухом. Здесь десятки женщин с веселыми, добродушными лицами, шьют арестантские платья из какой-то кирпично-желтой грубой ткани. Сами они все в таких же точно халатах с черными нашивками на рукавах, означающими время, на которое они осуждены. Далее – перед нами другой такой же барак. Это – столярная; в ней работают десятка три мужчин; они приготовляют на продажу множество деревянных и лакированных вещиц: коробочек, ящиков, столиков, этажерок и т. д. Одна часть выручаемых за них денег идет на покупку материала, другая тюремному ведомству, а третья в пользу самих арестантов.

Затем мы последовательно осматриваем веревочную мастерскую, огромный сарай для очистки риса, где десятки арестантов ногами приводят в движение ряды огромных деревянных молотов, ударяющих своими шарообразными концами в массу рисовых зерен, насыпанных в неглубокие круглые ямы, отчего наружная шелуха зерен механически отделяется; наконец, приходим в такой же большой сарай, где приготовляют дешевую бумагу: пред нами проходит весь процесс производства ее до сушки листов включительно, и я беру на память несколько листков. Отсюда мы попадаем на арестантскую кухню, которая помещается под легким навесом. Здесь такая же чистота, как и везде. Некоторые из нашей компании пробуют приготовленные кушанья: рис, зелень, гороховый суп, даже рыба, – все, говорят, очень сносно приготовлено.

Вся эта обстановка первой виденной много японской тюрьмы: поразительная чистота, абсолютно-свежий воздух, масса света и простора, достаточное, как уверяют, количество вполне доброкачественной пищи и постоянные занятия для менее тяжких уголовных преступников, занятия, лишенные характера истязаний и подходящие к обычным ремесленным работам страны, – все это в общем произвело на меня, да и всех нас, очень хорошее впечатление, так что японское название тюрьмы «гокуджа», то есть ад, кажется совершенно несовременным; скорее подойдет другое, тоже японское название этого места заключения: «роджа», то есть клетка. Я забыла еще упомянуть, что между павильонами находится огромное пространство совершенно свободной земли, покрытое низкой травой: здесь арестанты могут гулять. Кроме того, при тюрьме для них имеются горячие ванны, аптека и приемный покой для больных. За внутренним порядком в павильонах наблюдают несколько человек полицейских; их очень немного.

В заключение расскажу маленький курьез, характеризующий японские нравы. Мы заказали в тюремной столярной несколько мелочей на память: этажерок, подставок для цветов и т. п. В конторе мы оставили свой адрес и расплатились; следовало получить что-то около 60–70 копеек сдачи; у чиновника не оказалось мелких. Мы ему говорим, что не стоит хлопотать, что пусть он передаст эту мелочь тем рабочим, которым будет поручено исполнение наших заказов. Нас просят подождать в приемной, опять приносят зеленый чай, а чиновник отправляется к своему высшему начальству на совет; через некоторое время он возвращается и докладывает, что невозможно почему-то сделать так, как мы сказали. Тогда мы просим его, чтобы он эти лишние деньги передал на кухню, или больным, или куда знает, одним словом, и уезжаем. Представьте же себе наше удивление, когда через несколько дней нам привозят наши заказы и еще две какие-то лишние вещицы: оказывается, что после долгих совещаний, как нам объяснил Сига-сан, тюремное начальство решило сделать эти вещицы, стоящие ровно столько, сколько мы оставили лишних центов.

ГЛАВА VI. ПРАЗДНИК ЗМЕЙ

Каждую весну в Нагасаки бывает большой народный праздник, известный под именем праздника змей. Он происходит всегда на одном и том же месте, на высокой красивой горе, лежащей в северо-восточной части города и называемой Компира-яма. Я два раза видела этот праздник. Особенно удался он в 1891 году. В этот год он пришелся на 11-е апреля нашего стиля. Был чудный день с чуть заметным ветерком. Начало апреля лучшее время в Нагасаки. Леса уже покрылись свежей зеленой листвой; абрикосы почти отцвели, но вишневые деревья еще в полном цвету, огромные кусты камелий усыпаны пышными белыми, розовыми, пунцовыми цветами; нивы успели уже кое-где пожелтеть, и золотистый цвет их так красиво оттеняется рамкой темной зелени рощ. Прибавьте сюда синие воды морского залива, окаймленные высокими горами, одетыми кудрявой зеленью с разбросанными там и сям отдельными домиками и селениями, – и вы получите такую картину, которая, сколько бы вы ни смотрели на нее, никогда не надоест глазу, которая будет всегда производить чарующее впечатление, будет вечно возбуждать желание описать ее и которую, все-таки, ни одно перо, кажется, не в состоянии описать. Еще труднее передать то ощущение, какое испытываешь в это время: чувствуешь только, что прошлая жизнь точно ушла куда-то далеко, все былое странно побледнело, потеряло даже интерес воспоминания; нервы затихли; даже обычное течение мыслей будто приостановилось. Испытываешь только одно желание: смотреть, не отрываясь, на Божий мир, который так чудно прекрасен здесь в это время года.

Однако, я увлеклась в сторону. До подножия Компиры-ямы мы доехали на дженерикшах. В гору ведет очень отлогая тропа, выложенная каменными плитами; местами она переходит в лестницу из такого же грубого камня. Окрестные холмы и долины, открывающиеся с обеих сторон пути, усеяны желтеющими нивами, огородами, бамбуковыми рощицами, кустарником и лесом. В начале пути кое-где попадаются и отдельно стоящие домики, крыши которых едва видны из-за зелени и цветов. Нас обгоняют, идут навстречу, или рядом с нами, множество мужчин, женщин, детей: все в лучших своих нарядах, дамы в изысканных прическах, блестящих на солнце, как вороново крыло, в чулках, сверкающих своей белизной. Дети, одетые в очень пестрые ткани, скорее похожи на куклы, особенно девочки; преобладающие цвета их платьев – розовый и пунсово-красный; но при ближайшем рассмотрении это – целый лес зелени и цветов на розовом или зеленом фоне бумажного и шелкового крепа. В такие пестрые кимоно одеты и молоденькие девушки. Лица у них сильно набелены, губы подрумянены; шея на затылке вплоть до волос тоже выбелена; в волосах цветы и разные блестящие украшения; в руках веер или зонтик. Женщины причесаны очень пышно, но без цветов в волосах, в шелковых или простых кимоно темных оттенков; из-под приподнятого верхнего платья часто виднеется другое кимоно, заменяющее рубашку, из бледно-голубого, бледно-зеленого или другого какого-нибудь светлого крепа. Все почти держат в руках зонтики, большей частью, черного цвета. Многие женщины с вычерненными зубами, отчего рот самой миловидной из них делается похожим при улыбке на зияющую пропасть. Чернение зубов было до недавнего времени общераспространенным обычаем среди замужних женщин Японии. В настоящее время оно все более и более выходить из моды. На мужчинах тоже праздничные одежды темных оттенков. Многие одеты по-европейски. Пока я занималась рассматриванием лиц и костюмов обгонявшей и окружавшей нас толпы, мы понемногу поднялись к небольшому храмину, откуда собственно и начиналось гулянье. Кругом храма раскинулся временный базар, и чего-чего только тут не было: сотни шалашей наполнены сластями, фруктами, печеньями; тут же виднеются переносные кухни, с множеством лакомых блюд из рыбы, раков, зелени и проч. Из напитков продаются минеральные воды, чай, пиво. От храма ведет узкий проход к месту главного гулянья, расположившегося на склоне большого холма, над которым высится конус Компиры. Весь проход уставлен тоже лотками и лавчонками со всевозможным праздничным товаром и детскими игрушками. Торгуют очень бойко. Дешевизна всего поразительная. Здесь же приютилось несколько панорам, где за цент или полцента можно видеть целый ряд картин грубого, лубочного характера: картины обыкновенно представляют серию эпизодов из похождений какого-нибудь исторического лица; простая баба или деревенский мужик, стоящие здесь, громким голосом нараспев поясняют картины. По соседству примостилось несколько шалашей, где показывают редких зверей, часто даже не зверей, а просто остовы их. В одном из таких шалашей я видела саламандру гигантских размеров, которая принадлежит к древнейшим, исчезнувшим породам, и водится теперь только в озере Бива, да и там она – редкость; неуклюжее животное с трудом ворочалось в своем каменном бассейне, наполненном водой. За ярмаркой открывается возвышенная волнистая площадь, покрытая тысячной толпой. Справа и слева от этого плоскогорья – две глубокие долины, над которыми носятся тысячи бумажных змей – белых, красных, голубых, с драконами, с изображениями луны, солнца, людей и животных. Все они прыгают, вьются, изгибаются, стараясь перерезать друг у друга покрытую стеклянным песком нить, к которой они привязаны, и низвергнуть противника в пропасть. Хотя змеи эти имеют более полусажени в квадрате, но они кажутся совсем маленькими, благодаря этой огромной высоте, на какой они парят. Искусство, повторяю, состоит в том, чтобы перерезать противнику нить, а самому остаться невредимым. Перерезанные воздушные змеи медленно, как бы испуская последний вздох, опускаются вниз, в долину, и кучи мальчишек и парней, приходящих на праздник из соседних селений, вооруженные огромными вилообразными бамбучинами, в перегонку стараются поймать валету добычу, причем зачастую вступают между собою в свалку до тех пор, пока с облаков не спустятся опять несколько погибших героев, чтобы прекратить старую распрю для начала новой. Пускание змей – собственно детская забава; но здесь иногда видишь очень солидных отцов семейства, занимающихся таким, по-видимому, неподходящим им делом. Это уже любители-специалисты, доходящие в своем искусстве часто до виртуозности. Кругом спортсменов кишит тысячная толпа, усыпавшая своими палатками, циновками, коврами, все четыре холма, образующие группу Компиры-ямы, и все пространство между ними. Повсюду идет пир горой, потому что на этот праздник приходят с утра и проводят здесь целый день, с чадами и домочадцами. Часто в этих палатках слышны пение и музыка. Все они устроены так, чтобы можно было, сидя в них, следить за перипетиями змеиной борьбы и любоваться видами гор и долин. Над палатками часто развеваются флаги. Вот веет и наш русский флаг. Это компания Кихэ раскинула свою палатку и радушно угощает там офицеров с судов стоящей теперь на Нагасакском рейде русской эскадры. Мы заглядываем сюда: весь пол палатки застлан циновками и коврами, кругом стоят русские закуски и батареи бутылок. Побродив по всем направлениям и полюбовавшись вдоволь на окружающую нас кипучую жизнь, на сотни разряженных детей, играющих возле палаток, на нарядных, скромных девушек, умеющих держать себя с таким тактом, на всю эту толпу, праздничную, веселую, у которой, по-видимому, одна забота – как бы повеселее провести этот день, и в то же время крайне сдержанную и воспитанную, мы взобрались на вершину Компиры-ямы. На высшей точке этой горы находится могила какого-то князя, о чем говорят большие золоченые гербы на каменных плитах ее. Рядом стоит небольшая, низенькая часовня, грубо сложенная из каменных колонн, и старая, старая сосна, которая уже не одну сотню лет видит в десятый день третьего месяца старого японского стиля одну и ту же картину оригинального местного праздника. С этого пункта открывается один из самых чудесных видов: у ног раскинулась пестрая картина праздника, сотни белых, красных и синих палаток, словно гигантские цветы, усыпали вершины и склоны холмов, над которыми владычествует Компира-яма; дальше к югу виднеется серая масса крыш туземного города; несколько правее, все в том же направлении, длинной полосой синеет бухта, над которой высится горная группа с вершинами Иноса-Даке и Ивайя-Даке; залив переходит в море, и там вдали виден скалистый Паппенберг, а еще дальше Такасимская группа островов, над которого повисли клубы дыма, валящего из угольных копей; к западу тянется возделанная долина, усеянная деревушками и окаймленная длинной цепью гор; посреди долины узенькой ленточкой вьется О-Каве; к северу виден залив Омуро, а за ним опять рисуются горы, покрытые синей дымкой дали. Вся эта картина освещена косыми лучами заходящего солнца. Местами густые вечерние тени легли уже длинными полосами на долины. Воздух чист и прозрачен. Ветер, шумевший было на вершине, вдруг упал, я кругом так тихо, что слышишь шорох земли и камешков, сползающих в долину. Время от времени на наш конус взбирается какая-нибудь компания туземцев, помолится минутку в храме, бросит мелкую монету сидящему здесь бонзе, побродить немного, любовно осмотрит окружающую панораму и спустится опять вниз, в лагерь пирующих, уступая место другим таким же любителям красот природы. Мы тоже сходим вниз и, окруженные веселой толпой, среди которой не видать ни одного пьяного, не слышно ни одного резкого, грубого крика, – приходим к нашим заждавшимся дженерикшам и приезжаем домой уже в сумраке наступившего вечера.

ГЛАВА VII. ПОЕЗДКА В ОМУРО

В начале апреля 1891 года мы решили отправиться в городок Омуро, который славится развалинами своего исторического замка и роскошным парком с аллеями вишневых деревьев. Мне давно хотелось побывать там, и мы откладывали свою поездку до полного расцвета вишен, любимого дерева японцев, воспетого всеми туземными поэтами. Ни у какой другой нации нет такой широко распространенной в массах любви к цветам, как у японской. Надо оговориться, впрочем: эта любовь касается главным образом искусственно разводимых цветов и цветущих растений; дикие цветущие растения, в таком изобилии покрывающие японские долины и горы, пользуются гораздо меньшим вниманием со стороны туземного населения. Замечательно, что некоторые цветы, например, роза и камелия, столь чтимые у нас, совсем не в почете у японцев. Азалия, пион, ирис, лотос и астра гораздо милее японскому сердцу; во самые большие любимцы у них это – цветущие вишня и слива, причем последняя в их поэзии и искусстве неразрывно связалась с представлением о родном соловье: где нарисована цветущая слива, там непременно изображен и японский соловей. Прогулки в те места, где в данное время находятся в цвету известные растения, составляют одно из любимейших удовольствий всего японского населения. Здесь существует своего рода календарь цветов, где дни, соответствующие времени расцвета того или другого растения, составляют общенародные праздники, в которых принимают одинаково живое участие богатый и бедный, князь и последний рабочий.

Городок Омуро лежит к северу от Нагасаки, на берегу Омурского залива. Для того, чтобы попасть в него, надо проехать из Нагасаки в деревушку Токидзу[20]20
  верстах в 20-ти, или приблизительно в трех часах езды на дженерикшах от Нагасаки


[Закрыть], откуда ежедневно отходить пароход часов в девять утра. Вся прогулка эта, туда и обратно, занимает не больше одного дня. В 6 часов утра дженерикши ждали уже нас у ворот, и мы поспешно собрались в путь, так как нельзя было терять ни минуты, если мы хотели попасть к отходу парохода.

Проезжаем набережную, поворачиваем в японский город и кружим по целому лабиринту улиц и переулков. Везде проснулась жизнь, везде кипит деятельность. Хозяйки подметают улицы перед своими домами. Лавки уже открыты. Там и сям виднеются груды наваленной рыбы, зелени, овощей, привезенных ранним утром из соседних деревушек. Ребятишки поменьше с заспанными глазами высыпали на улицу и принялись, в ожидании завтрака, за свою обычную резвую работу. Дети постарше собираются в школу. Стены домов раздвинуты, и мы видим всю утреннюю суету пробудившейся семьи. Поворачиваем опять к бухте. Еще свежо, но день обещает быть жарким: солнце ярко освещает противоположный берег залива. Проезжаем вершину бухты и едем дальше по чудной обработанной долине, орошаемой потоком О-Кавы. Всюду горы: некоторые из них обработаны от основания до вершины, другие покрыты густыми рощами кедров и сосен. То тут, то там мелькают отдельно стоящие широковетвистые японские сосны. По пути то и дело попадаются толпы крестьян и крестьянок, спешащих на рынок с корзинами, наполненными провизией, которые они несут на легких коромыслах, перекинутых через плечо. Вот идет крестьянин и ведет двух лошадей, навьюченных огромными связками соломенных сандалий; сами кони одеты в такие же сандалии: в Японии рабочих лошадей не подковывают, а употребляют для этого круглые, толстые, соломенные сандалии, привязываемые к ногам лошади соломенными же снурками. Проезжаем деревню Ураками, населенную почти сплошь японцами-католиками. Когда в 1860 г. Нагасаки прибыли католические миссионеры, они нашли в окрестностях Нагасаки несколько тысяч христиан, о которых тогдашнее японское правительство ничего не знало. Это были потомки первых туземных христиан, каким-то чудом уцелевших от свирепых гонений XVII столетия. Во время смут 60-х годов на этих вновь открытых христиан было опять воздвигнуто гонение: тысячи их были вырваны из своих домов и отправлены в каторжные работы на север Японии. Только вначале 70-х годов состоялось возвращение этих ссыльных на родные пепелища.

Близь деревни Ураками, на пригорке, белеет новое здание медицинской школы, состоящее из нескольких павильонов.

Едем дальше. Дорога все также живописна. Вот на пригорке приютилась сельская школа: сотни мальчиков, выстроившись в ряды, впереди учителя, собираются идти классы.

Какое дивное утро! Горячие лучи солнца залили всю долину. Воздух так чист и ароматен, что не надышешься им вдоволь. Я раньше несколько раз бывала здесь, но не в такое время года и не ранним утром. Приехали, наконец, в Токидзу. Не буду останавливаться на ней, так как сама по себе она не представляет ничего замечательного. Спешим на пароход, где есть только один класс, уравнивающий всех пассажиров. Пароход напоминает своим устройством японское фуне огромных размеров: ни лавок, ни скамей для сиденья, каюта вся выстлана циновками, блистающими своей чистотой. Японские пассажиры укладываются и усаживаются на них, сняв предварительно обувь. С нами едут, между прочим, несколько молодых людей, в форме медицинской школы. Подносят книгу, чтобы мы записали свои фамилии; мой спутник подает свою визитную карточку, написанную по-японски; один из студентов любезно вносит его имя в книгу. У нас завязывается разговор, но он скоро обрывается: не сильны в английском языке мои будущие коллеги. Над водою повис густой утренний туман, сквозь который острова и горы рисуются какими-то странными фантастическими силуэтами. Но вот туман мало-помалу рассеялся, и пред нами открывается целая панорама гор, островов, скал, отражающихся в зеркальной глади залива. Десятки рыбачьих лодок точно застыли на синей поверхности. Стоит мертвый штиль, и их натянутые паруса служат как будто только для полноты аксессуаров этой чисто японской картины. Японцы, большие любители и ценители красот природы, замерли в своих классических позах, и все, кажется, ушли в созерцание.

Городок Омуро лежит на совершенно ровной, плоской местности. Пароход не подходит к пристани: слишком мелко. Мы пересаживаемся в большую баржу, где, между прочим, сидит уже какой-то японец, довольно величественной осанки, одетый по-европейски; с ним три дамы, видные, красивые, в весьма изящных туземных костюмах, но причесанные по-европейски. Японец, как человек, очевидно, знакомый с европейскими обычаями, любезно предлагает мне занять его место. Омурская пристань вдается в залив узкой, длинной полосой. Мы пристаем. Японский джентльмен очень изящно помогает своим дамам выйти из шлюпки, и мы все вместе отправляемся в город. Японец идет впереди, а его дамы в некотором расстоянии за ним. Так и следует по туземным понятиям: жена, например, не может здесь идти рядом со своим мужем, а всегда немного позади его. В последнее время замечается, впрочем, следующее курьезное явление там, где женщины начинают понемногу менять свой прелестный, живописный костюм на европейский, который так не идет к этим оригинальным личикам и фигуркам: именно, японская дама, одетая в свой национальный костюм, идет позади мужа, но если та же дама затянулась в европейское платье, она уже ни за что не пойдет за супругом, а всегда впереди его.

По бойкости, уменью держать себя в обществе, по изяществу костюма и проч., и по тому «jo ne sais quoi», что дается только путем долгого наблюдения и чего не передать словами, – мы узнаем в наших спутницах гейш. Они нам рассказывают, что приехали сюда полюбоваться вишневыми и абрикосовыми деревьями, которые теперь в цвету, и, между прочим, предлагают нам пойти с ними в один знакомый им семейный дом, где они хотят остановиться. Мы, конечно, соглашаемся с благодарностью, и вскоре приходим в прекрасно устроенный, богатый дом, расположенный в саду. Стены, по обыкновению, раздвинуты, и пред нами открывается целая амфилада не комнат, а бонбоньерок: потолки блестят от лакировки, полы покрыты новенькими, желтыми циновками, которых светятся, точно они позолочены, стены украшены картинами; кругом такая тишина, будто мы попали в замок спящей царевны. Посидев немного, поговорив о том, о сем, мы распростились с нашими любезными хозяевами и случайными спутниками и отправились к Омурскому замку. Чтобы попасть туда, надо пройти значительную часть городка[21]21
  имеющего, к слову сказать, 10 тысяч жителей


[Закрыть], и так как иностранец здесь – гость довольно редкий, то мы служим предметом большого любопытства со стороны местных обывателей. Город очень чистенький. Главная улица широка, обстроена хорошими двухэтажными домами; всюду много садов и зелени.

От замка собственно осталась только крепостная стена, окружавшая его со стороны моря. На стене, имеющей больше 20 сажен высоты и сложенной из гигантских камней, растет целый лес вьющихся растений, окруживших раскинувшиеся здесь же сосны и кедры, вишни и персики. Внутрь замка ведет роскошная каменная лестница в несколько этажей, прерываемая площадками и двориками, окруженными гигантскими стенами и усаженными цветущими вишнями. Парк густой, тенистый. Самый привлекательный уголок его в это время года составляет аллея, идущая вдоль рва, окружающего крепостной вал. Она упирается в море и сплошь усажена рядами вишневых, абрикосовых и персиковых деревьев. Все это покрыто теперь крупными бледно-розовыми цветами. С вала аллея эта, тянущаяся от начала парка до морского берега, кажется как бы окутанной густым бледно-розовым облаком, издающим едва слышный, тонкий и нежный аромат. По середине аллеи ровной синей лентой тянется канал, вливающийся в море; направо от нее – вогнутая стена замка, весь верх которой покрыт густым парком, насчитывающим сотни лет; налево – обширные поля с кое-где уже желтеющими нивами. А там на горизонте – острова и горные цепи, а за ними еще и еще горы, которых уже и не разобрать, но об их присутствии говорит сгустившаяся над ними синяя дымка, отражающаяся точно туча на ясном фоне голубого прозрачного неба. На месте замка, где жил когда-то князь и владыка всей окружающей местности, теперь построено несколько маленьких часовен. Кругом – безлюдье и тишина. Только унылые фигуры священников да школяры, бродящие попарно по парку и глазеющие на нас, несколько оживляют эту пустыню.

Омурские князья, сделавшись христианами в конце XVI столетия, оказали большое влияние на распространение новой религии в южных провинциях страны. Свирепые гонения, воздвигнутые потом на христиан в Японии, коснулись и Омуры, и потоки крови, залившие юг острова Киу-Сиу, нахлестнули своей волной и Омурский замок. Глубоко-грустные мысли навевают всегда такие исторические могилы. Казалось бы, в самом деле, «что мне Ге-куба и что я Гекубе?». Какое мне дело до Омурских князей, до их разрушенного замка, до всего того, что делалось в этой столь чуждой мне стране так много лет тому назад? А между тем, при виде этих развалин, в душу невольно закрадывается какое-то щемяще-тоскливое чувство. Люди – везде люди, и человеческие страдания, разбитые надежды и безвременно погибшие жизни всегда говорят громче человеческому сердцу, чем торжество победителей… И громче всех они говорят на могилах этих надежд, но…

«Спящий в гробе, мирно спи! «Жизнью пользуйся, живущий!» Я слышу громкий смех и оживленный говор. Кто-то весело кричит мне: «о-хайо!»[22]22
  здравствуйте


[Закрыть]. Оглядываюсь: это – наши пароходные спутницы. Они успели переодеться в изящные костюмы темно-серых цветов и явились сюда в сопровождении все того же кавалера. Мы побродили вместе по раскаленным аллеям парка; дамы помогли мне нарвать целый пук цветущих вишен и сообщили, между прочим, что решили остаться здесь два дня. Они, действительно, оказались артистками: вскоре появилась дженерикша, нагруженная музыкальными инструментами и коврами, и ваши спутницы, выбрав уютный уголок на крепостной стене, в тени вековых деревьев, – дубов и кедров, – уселись так, чтобы можно было видеть чудные бледно-розовые аллеи, взяли свои инструменты, и тишина векового парка огласилась звуками гитар и самисена, под аккомпанемент женских голосов. В это время раздался первый свисток нашего парохода, и мы должны были расстаться с певицами. На пристани нас уже ждала шлюпка для перевоза на пыхтевший пароход.

Женщина-врач А. Черевкова.