Текст книги "Там"

Автор книги: Анна Борисова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

0.12

КУЗЯ

второй Исполнитель. Рыжий боксер, 6 ЛЕТ

Он сам не понимал, что с ним.

Запах, страшнее которого нет ничего на свете, сочился ниоткуда. Сначала он был совсем слабый. Кузя хоть было и занервничал, но Пузырящаяся Вода на время заставила его забыть о тревожном явлении. Пузырящаяся Вода чудесно щекотала нос и горло, у нее был вкус счастья.

Но когда блюдце было вылизано досуха, Запах накатил новой волной.

Он был хорошо знаком Кузе. Вещи, от которых так пахло, были не похожи одна на другую, но Запах от них почему-то исходил один и тот же, от него хотелось поджать хвост и попятиться.

Например, так пахла штука, которую Хозяин иногда вешал себе на пояс.

Так пахло из-под колес машин, когда они проносились по дороге на бешеной скорости.

Так пахло от дохлой крысы на помойке.

Он, этот Страшный Запах, отчасти был похож на аромат опасности, нередко они возникали одновременно. И все же он был другой, не спутаешь. Аромат опасности был будоражащий, даже приятный. От Запаха же в Кузе все будто сжималось.

Обычно Самый Страшный Запах шел из какого-то определенного, понятного места. Можно было отвернуться, отойти, и тогда тревога ослабевала. Сейчас же ужас был словно разлит повсюду, с каждой минутой он ощущался все сильней.

– Ты что? – тихонько спросил Хозяин. – Ты меня не пугай. Заболел?

Тухлый тоже что-то сказал. Злое, с подрыкиванием. Тухлый не любит Хозяина. И Кузю не любит.

Была у Кузи сладкая, неосуществимая мечта. Вцепиться Тухлому клыками в ляжку. Долго не отпускать, а потом хорошенько рвануть, с вывертом. Но кусать людей нельзя. Совсем нельзя.

Иногда Кузе снилось, как он гонится за каким-нибудь Врагом и сначала долго не может догнать, потому что лапы не слушаются, но потом все-таки догоняет и впивается зубами в мягкое. Просыпался – становилось стыдно.

Когда Кузя был молодой и глупый, с ним случилось Приключение. Он сошел с ума, сбежал на Запах Любви и провел два незабываемых дня вне Дома. Было три победоносных драки, от которых пасть наполнялась горячей кровью. Кузя стал в стае главным. Сначала у них была одна сука на всех, потом отбили у чужой стаи вторую. Он залезал на сучек, когда хотел, а остальные кобели должны были ждать.

Но появился Хозяин, посмотрел в глаза. "Никогда так больше не делай", сказал Хозяин, взяв Кузю за ухо.

Было невыносимо стыдно. Драки драками и суки суками, но главное Кузино дело было защищать Хозяина. Их ведь на свете только двое, им друг без друга нельзя. Особенно Хозяину без Кузи. Пропадет. Он же неповоротливый, ничего вокруг не видит.

И потом, кто будет защищать Дом?

Дом у Кузи был очень большой и беспокойный.

В нем было много хороших мест, где пахло кожей, или вкусной едой, или опилками, очень славный запах. Много было и плохих мест, откуда несло ржавчиной, духами (вот уж гадость) или мазутом, бр-р-р.

Страшным Запахом чаще всего веяло с поля, на котором взлетали и садились огромные шумные птицы, но туда, на Кузино счастье, выходить запрещалось.

– Кузнечик, ты почему не пьешь? – не мог понять Хозяин.

Он взял Кузю за шею, будто несмышленого щенка, ткнул мордой в блюдце. Но Кузе было не до Пузырящейся Воды.

Он вдруг понял, откуда тянет Запахом.

За столиком сидели двое.

Один узкий, серый. Неприятный. Смердит духами, гуталином, еще какой-то щекотной дрянью.

Другой поменьше, черный. Запахи неплохие: пот, говяжья сосиска, что-то клеенчатое. Но Смертью тянуло именно от черного. Никаких сомнений!

Ужасный Запах набухал и ширился, будто расползающееся сизое облако. Времени оставалось совсем мало. Оно уже почти кончилось.

Кузе неудержимо захотелось броситься вон из этого пропащего места. Но не бросать же Хозяина. Да и не успеть тому на двух нескладных лапах.

Рыжий боксер, подбадривая себя, зарычал. Ощерил зубы и ринулся на Запах.

Акт I

В баре полумрак.

По радио поет группа «Тату»: «Я сошла сума, я сошла сума, я сошла сума…»

Рыжая собака с рычанием бросается к столику, за которым сидят Муса и Ястреб. Муса испуганно вскакивает. Стул, на котором он сидел, падает.

Ястреб оборачивается к охранникам и сердито кричит что-то по-английски, но пес переходит на лай, и слов не слышно.

Губкин и Колыванов сами изумлены, ничего не понимают.

Муса расстегивает пиджак. У него дрожат пальцы, глаза выпучены от ужаса, губы что-то беззвучно шепчут. Кузя громко лает, брызгается слюной.

«Ля иляха илля-Ллаху!» – истошно выкрикивает Муса.

Дернувшись, Ястреб поворачивается к нему, шипит что-то по-арабски, протягивает руку, но поздно. Пальцы Мусы уже в кармашке жилета.

Яркая вспышка.

Оглушительный грохот.

Крики, треск, звон стекла.

Песня обрывается на словах «Папа-мама, прости-и!»

Сцену заволакивает черный дым.

Больше ничего не видно.

События, описанные в первых одиннадцати картинах, происходят одновременно.

Двенадцатая картина начинается секунду спустя.

1.1

Картина первая

Кузя

«Беги! Ты в опасности! Все в опасности!" – кричал Кузя черному человеку, от которого остро пахло Смертью.

Но тот не понимал. Люди за исключением Хозяина никогда ничего не понимают. Да и Хозяин не всегда.

От черного человека кисло запахло страхом. Но испугался человек не Смерти, а Кузи. Вот глупый! Как будто Кузя его укусит.

Боксер перешел на лай.

"Скорей! Скорей! Времени больше нет!"

Черный человек схватил себя за бок и сделался огненным облаком, превратив Кузю в комочки разодранной плоти.

1.2

Картина вторая

Муса

С того момента, как в бар вошли охранники, Муса был сам не свой. Стеснялся выказать страх, даже отхлебнул чаю, но руки мелко дрожали, а на лбу выступила холодная испарина.

Один из кафиров нашептывал что-то своему мерзкому бульдогу. Второй, не скрываясь, впился в Мусу ненавидящими поросячьими глазками и отвел взгляд не сразу.

Знают! Они все знают!

Спокойно, сказал себе Муса. Просто эти неверные не любят мусульман. И вообще теперь, когда на мне жилет, бояться нечего.

Он даже улыбнулся Связному, показать, что нисколько не встревожен.

Но проклятая собака вела себя странно. Раздувала ноздри на своем жабьем рыле, смотрела только на Мусу, начинала порыкивать.

Среди учеников мадраса ходили слухи, что у кафиров есть псы, специально натасканные вынюхивать шахидов. Будто бы есть какой-то хитрый химикат, называемый эссенция. Это зелье еврейские ученые добыли в своих лабораториях из крови мучеников, отдавших свою жизнь за Правое Дело.

Не может этого быть, сказал себе Муса, храбрясь. Глупые выдумки.

Но в ту же секунду жабопес сорвался с места и рыча кинулся на него!

Все было кончено…

В первый миг Мусу охватил парализующий страх. Зато Связного мужество не оставило. Он обернулся к врагам и крикнул им что-то грозное.

Это придало Мусе сил.

– Нет Бога, кроме Аллаха! – провозгласил он, нащупывая заветный клапан.

Связной сказал что-то еще, уже не кафирам, а Мусе. Наверное, подбодрил или просто попрощался. Слов Муса не разобрал.

Собрав всю свою волю, он зажмурился и нажатием пальца вверил душу Аллаху.

1.3

Картина третья

Ястреб

От рычания за спиной он вздрогнул. Разозлился жутко, в первую очередь на собственную нервозность. Ну и на болванов, которые не могут уследить за собакой.

Черт знает что! Главное, сидят, пялятся, уроды.

– Take away that fucking dog!

(Уберите эту хренову собаку! (англ.))

В этом и была его ошибка. Смотреть надо было не на охранников, а на верблюда. Услышав молитву, которую правоверные произносят, расставаясь с жизнью, Ястреб повернулся, прошипел по-арабски:

– Не смей, идиот, ты что!!!

Но мир превратился в белый-пребелый шар и лопнул черными брызгами.

Ястреба не стало.

1.4

Картина четвертая

Шин Вада

Вада сидел и протирал очки, поэтому разглядел своими близорукими глазами лишь какое-то движение, услышал собачий лай, чей-то возглас.

Всему этому он не придал значения, потому что уже несколько минут внутри него происходило что-то очень важное и непонятное. В сердце нарастал звенящий трепет, наполнявший дух старика радостью и волнением. Вада жадно внимал этой вибрации и боялся верить счастью, которое она, возможно, сулила.

Неужели он ошибался? Неужели освобождение принесет не падение самолета, а тривиальный, долгожданный инфаркт? Если так, то это милостивая награда Судьбы за победу над демоном Марой.

Когда разорвалась бомба, Вада не понял, в чем дело. Он решил, что это разорвалось его сердце.

В самый последний миг жизни зрение старого летчика вдруг прояснилось и стало таким же острым, как 18 августа 1945 года, перед ранением.

Вада увидел бар; всех, кто сидел в баре; рыжую собаку; стоящего перед ней юношу, который был не юноша, а пылающий куст вроде того, что увидел перед собой ветхозаветный бодхисатва Моисей.

Картина, отчетливо видимая до мельчайшей черточки, была неподвижна.

На этом загадочном, но прекрасном видении инкарнация по имени Шин Вада прекратила свое плотское существование.

1.5

Картина пятая

Влад Гурко

Влад не удержался, фыркнул, потому что у поддатой тетеньки локоть съехал со стойки и Анна Васильевна (это она сама сказала, что ее так зовут) чуть не приложилась подбородком.

Вдруг над склоненной головой преподши взметнулось подобие светозарного нимба, от которого бармен разом ослеп и оглох.

За долю секунды, понадобившуюся взрывной волне, чтобы достичь стойки и превратить его в кровавый студень, Влад успел оторопело и по инерции как-то весело подумать: "Неуж-то ку-ку? Чего вдруг?"

Ку-ку, Владик, ку-ку. Оно, родимое.

1.6

Картина шестая

Анна

Ну а доктор исторических наук и без пяти минут завкафедрой Анна Васильевна умерла, как сказали бы ее студенты, в полных непонятках.

Во-первых, потому что рассудок этой женщины был одурманен алкоголем, а во-вторых, она же сидела к взрыву спиной.

1.7

Картина седьмая

Гражина

Еще больше повезло молодой матери. Последнее мгновение ее жизни было поистине удивительным.

Гражина смотрела на своего Юлюкаса. Напившись молока, малыш задремывал, клевал носиком. Мать не хотела, чтобы он уснул. Скоро идти на посадку, проснется, будет плакать. Пусть бы продержался до самолетного кресла. Поэтому она держала его перед собой на вытянутых руках, приговаривая "кач-кач", а сама думала: ангел, ну просто ангел, только без крыльев.

И вдруг произошло чудо. Сделалось совсем тихо. Джулиан вырвался из ладоней матери и полетел.

Что было дальше, Гражина, благодарение Деве Марии, не видела.

Так, изумленным вздохом, все и оборвалось.

1.8

Картина восьмая

Джулиан

Когда Джулиана вырвало из маминых рук и подкинуло в воздух, он решил, что это новая веселая игра. Да еще все вокруг озарилось ярким праздничным светом.

Мальчик хотел заорать от восторга, но сияние было слишком уж жарким. Оно заняло собою весь мир, и маленький огонек, который был Джулианом, погас, задутый испепеляющим смерчем.

1.9

Картина девятая

Колыванов

Цапни, цапни его, со злорадством думал Колыванов. Сбесившаяся служебная собака это чэпэ. Вышибут кинолога с работы к едрене фене, в лучшем случае. Если бритиш за своего покусанного батлера на аэропорт в суд по…

Эту мысль Колыванов не додумал. Ее сменила другая, очень коротенькая: кранты! Именно данный термин точней всего передал суть произошедшего.

Старшему контролеру конкретно настали кранты.

1.10

Картина десятая

Александр Губкин

Хороший человек был Александр Губкин. Одна беда – небыстрый на реакцию. Так и сидел на корточках с дурацкой банкой колы в руке, остолбенело смотрел на своего взбесившегося четвероногого друга.

Зато на слух Губкин пожаловаться не мог. Слух у него был просто идеальный. Предсмертную мусульманскую молитву про единого Бога Аллаха он расслышал очень отчетливо, про нее рассказывали на спецсеминаре по исламистам-смертникам.

И что жилет у смуглого парня слишком широкий, Губкин тоже заметил, когда тот пиджак распахнул.

В общем, за полсекунды до взрыва Александру стало все ясно.

Только что проку? Полсекунды не тот срок, когда можно что-то поправить или хотя бы самому подготовиться.

Больше всего на свете Губкин страшился внезапной смерти, без покаяния и отпущения.

Времени у него хватило, только чтобы подумать: "Прости, Господи…"

1.11

Картина одиннадцатая

Жан

Столик, за которым Жан дожидался жену,был дальше всего от взрыва, да еще заслонен пальмой в кадке.

И все равно поразительно, что Жан не погиб мгновенно, как остальные. Он даже не потерял сознания.

Воздушная волна швырнула его о стеклянный шкаф с бутылками. Острый осколок пробил бок, треснули четыре ребра и позвоночник. Во многих местах полопались кровеносные сосуды.

Но сердце не остановилось.

Лежа на спине, Жан ничего не видел, кроме клубов черного дыма. Боли он не чувствовал. Что случилось, не понял.

Все силы ушли на то, чтобы вдохнуть, а потом выдохнуть.

Жану казалось, что какая-то могучая силатянет его к потолку, но поддаваться ей ни в коем случае нельзя. Вот он и не поддавался.

Потому что Жанна.

Мысль была странная, куцая. Но толькоона его и держала.

Потому что Жанна.

Потому что Жанна.

Нет, нет. Никак…

1.12

Картина двенадцатая

Жанна

Кое-как набросав лицо, Жанна стала приводить в порядок одежду и выругалась от досады.

Merde! Спереди на платье пятно, на самом видном месте, на животе. Самого недвусмысленного вида. Еще и пахнет. Как только оно туда попало? Нужно замыть. Вода через десять минут высохнет, будет незаметно.

Вот почему, когда снаружи раздался ужасающий грохот, от которого заложило уши, Жанна стояла в одних трусах, держала платье под сушилкой.

Крича и сама этого не слыша, она выскочила из туалета в чем была.

Из бара валил дым. Стена треснула и наполовину рассыпалась. Обе половинки двери отлетели долой.

Будто сквозь слой ваты Жанна слышала вой сирены, гул голосов, какой-то треск, но все это не имело значения.

Дым. Ее звал дым.

Ворвавшись в черную, слепую комнату, Жанна сама тоже ослепла. Споткнулась обо что-то или кого-то, упала, разбила в кровь колено, но не заметила этого.

Она не стала подниматься, чтобы не терять времени. Поползла на четвереньках. По обломкам, по осколкам, по мокрому.

Куда ползти, она знала. Чувствовала.

Жан был в самом дальнем углу. Она услышала его судорожное дыхание.

– Я здесь! Я здесь! – завопила Жанна. – Погоди! Я уже!

Нащупала его, схватила одной рукой за лицо, другой за рубашку.

– Сволочь! Сволочь! – рыдала она. – Ты что наделал?

Грудь Жана опустилась в последний раз и больше не поднялась.

Акт II

То же место, окутанное дымом.

Миновало еще одно мгновение

2.1.

Картина первая

Анна

Невыносимая боль прожгла ее насквозьи сразу же исчезла. Как и все остальное. Такого неколебимого покоя и такой абсолютной тишины Анна никогда прежде не знала. Она подождала, что будет дальше. На вопрос, сколько времени продолжалось это ожидание, ответа не существовало, потому что время тоже исчезло.

Но сама Анна никуда не делась. Она не видела, не слышала, не чувствовала своего тела, но она БЫЛА. Это необъяснимое ощущение – единственное, что у нее осталось.

Мысль не работала. Анна вся обратилась в ожидание, но не отдавала себе в этом отчета. Ее органы чувств были предельно напряжены, но не получали никаких сигналов.

Ожидание могло означать только одно. Время исчезло не окончательно, когда-нибудь оно задвигается вновь.

Так и вышло.

Первым пробудился слух.

Анна услышала звуки, похожие на очень далекое завывание вьюги.

Да, это был ветер!

Он коснулся ее лица, а значит, к Анне вернулось и осязание. Вместе с ним появилось ощущение движения. Тело – а у Анны по-прежнему оставалось тело – тронулось с места и потянулось вверх, безо всякого усилия с ее стороны.

Зрение, оказывается, тоже вернулось. Она поняла это, когда уловила мелькание какого-то смутного, но неоднородного фона. Просто было очень темно, совсем темно, вот она ничего и не видела.

Я лечу, подумала Анна. Это была первая оформленная мысль.

Да, Анна неслась вверх, будто на скоростном лифте высоченного небоскреба. Только лифт был без стен, пола и потолка. Вернее, Анна сама сделалась лифтом.

С каждым мгновением становилось немного светлее. Теперь можно было рассмотреть шахту получше. Пожалуй, это была не шахта. Колодец. Округлый. Стены из чего-то органического, плотского. Что-то они Анне напоминали. Ах да. Картинку на дисплее УЗИ: такое же чередование мутных серых контуров. Плюс едва заметное, живое колыхание.

Зрение прояснилось оттого, что сверху, куда неслась Анна, лился ровный свет. У колодца было выходное отверстие!

Здесь Анна впервые догадалась посмотреть вниз и обмерла.

Несмотря на бешеную скорость движения, никуда из бара она не улетела. Ну, может быть, поднялась метра на два, к потолку. Не выше.

В зальчике, где секунду или вечность назад сидела Анна, все было перевернуто вверх дном. Противно пахло горящей синтетикой и паленым мясом. Ага, обоняние тоже восстановилось! Повсюду клубился густой дым, но, странное дело, он совсем не мешал Анне разглядеть картину вплоть до мельчайших деталей.

Барная стойка вдавилась внутрь, а посередине лопнула. От мебели остались лишь мелкие обломки. Анна рассмотрела несколько фигур. Одни были неподвижны, другие двигались. Кто-то, сразу несколько чело shy; век кричали ненатуральными, резкими голосами. Особенно неприятно было слышать молодую женщину, которая трясла кого-то лежащего и визжала: "Putain merde! Merde!" Женщина почему-то была голая, ее острые груди болтались из стороны в сторону.

Но здесь Анна увидела нечто такое, отчего сразу забыла обо всем остальном.

Под грудой деревянного и стеклянного сора лежала она сама, ничком. Костюм от Балансьеги разодран, ноги нелепо вывернуты, волосы на голове тлеют, а правая рука, кошмар, лежит в двух шагах от тела. Из красного, кровоточащего ошметка торчит белая кость…

"Это я! Меня убили!" поняла Анна, и стало ужасно жалко себя, такую истерзанную, изорванную.

Уронили мишку на пол, оторвали мишке лапу…

Анна громко всхлипнула, хотела вытереть покатившиеся из глаз слезы, но рука осталась сухой. Правая рука, та самая. Она была на месте, никуда не делась!

Вообще все тело было в полной сохранности. Правда, оно сделалось каким-то… каким-то неясным.Анна держала ладонь у самого лица, но видела ее будто сквозь туман. Или это сама ладонь была соткана из тумана?

Удивительно при этом, что все, происходящее на месте взрыва, можно было разглядеть очень подробно. Любая мелочь, на которую Анна обращала взгляд, сразу представала в резком фокусе и очень близко.

Лопнувшая бутылка джина "Гордоне".

Шеврон на рукаве мужчины, вбежавшего в бар вместе с другими людьми, часть из которых была в форме, часть в белых халатах, а часть в обычной одежде.

Родинка на плече орущей француженки.

А между тем очков на носу у Анны больше не было. Они валялись на полу, разломанные в трех местах, с треснувшими стеклами. Их тоже было отлично видно. Да что видно! Она протянула руку и запросто потрогала титановую дужку. Однако странный полет при этом не прервался. Анну все так же утягивало вверх, сквозь темный колодец, к медленно, очень медленно приближающемуся свету!

От полнейшей несовместности всех этих событий и ощущений ей стало… нет, даже не страшно, а невыносимо одиноко. Она была одна, совсем одна в этом жутком пищеводе, этом шланге, этой прямой кишке, от всего оторванная, всеми покинутая. Когда Ю.А. ее бросил, тоже казалось, что худшего одиночества на свете не бывает, но нынешнее было в тысячу, в миллион крат безысходней.

Одна, навсегда одна, содрогнулась Анна и зажмурилась.

Вдруг что-то коснулось ее щеки. Точнее, не коснулось, а будто обдало дыханием. Анна открыла глаза и вскрикнула от неожиданности.

Рядом, совсем близко, кто-то был! И справа, и слева.

Она узнала этих людей, хотя, в отличие от фигурок, суетившихся в разгромленном баре, эти были видны смутно, одними контурами.

"Не бойся, Нюсенька, не бойся", – шепнули с одной стороны.

"Не стремайся, подрунька, прорвемся", – хрипловато дохнули с другой.

"Нюсенькой" ее называла только бабушка, которая умерла в семьдесят восьмом. "Подрунькой" – единственная настоящая подруга, Верка, разбившаяся на машине в позапрошлом году.

Это и правда были они. Теперь Анна увидела седую прядку на бабушкином лбу, непременную камею с Афиной Палладой на ее груди. От Верки пахнуло табаком и немножко алкоголем. Когда-то бабушка снилась Анне часто, это была первая смерть в ее окружении. Верка же снилась до сих пор. Анне ее здорово не хватало.

Невозможно передать, до чего она им сейчас обрадовалась. Хотела дотронуться, обнять. Не получилось, руки рассекли пустоту.

"Э, э, полегче, – хохотнула Верка. – Ручонки-то прибери".

Бабушка ничего не сказала, только грустно покачала головой.

– Где я? – крикнула Анна. – Что меня ждет? Куда я несусь? Что тут у вас вообще?

"Бедная ты моя девочка", – вздохнула бабушка.

Грубая Верка сначала буркнула: "Ничего. Не ты первая, не ты последняя". А потом, подумав, добавила: «Хотя вру. Ты первая, ты и последняя. Ладно, сама увидишь… Ну все, дальше легче будет".

И обе исчезли.

А может быть, не исчезли. Просто Анна перестала их видеть. Свет вдруг сделался таким ярким, что она почти ослепла после колодезного мрака.

Полет закончился. Она стояла на зеленом лугу, у которого не было границ. Горизонта тоже не было, он таял в ласковом, переливчатом мареве. Возникло ощущение безбрежного простора, легкости и ясности, как в раннем детстве, когда проснешься на даче летним утром – и солнце, и кукарекает петух, и весь день впереди.

Жерло колодца было рядом, оно чернело сквозь густую траву, но Анна его больше не боялась. Оно утратило всякую важность.

Кто-то стоял прямо перед Анной, весь залитый солнечным сиянием. Или, может быть, не солнечным,а каким-то иным, еще более ярким, но в то же время удивительно мягким.

Сколько она ни пыталась рассмотреть Стоящего или Стоящую, не смогла.

"Скоро ты будешь дома", – услышала Анна.

Нет, не услышала, потому что никакого голоса не было. Фраза прозвучала у нее внутри, словно бы возникла сама собой.

Там же, внутри, возникло легкое, удивительно приятное щекотание, как если бы сквозь тело проходили теплые волны. Или Некто ощупывал невесомыми пальцами внутреннее Аннино устройство, но проделывал это так умело, так участливо, что ей и в голову не пришло пугаться или противиться.

Опять всплыло мимолетное воспоминание из совсем раннего возраста. Тоже дачное. Маленькая Аня сидит в тазу с теплой водой, и бабушка моет ее мягкими мыльными руками, напевая какую-то песенку.

Осмотр, если это был осмотр, закончился, и закончился хорошо. Анна не знала, что это значит, но ошибиться не могла. Ею остались довольны.

А потом прозвучал вопрос, которого она толком не поняла. Или не расслышала.

Повторен он не был, но она чувствовала, что от нее ждут ответа и что ответ этот очень важен.

Она растерялась. Ей не хотелось разочаровать Вопрошающего или Вопрошающую, однако что говорить, она не знала. И нужно ли вообще что-то говорить.

Вопрос каким-то образом касался ее прошлого.

Какого-нибудь конкретного события?

Какой-то мысли?

Чувства?

Образа?

Дарованного, но не понятого знака?

Анна стояла на зеленом лугу,у края черной дыры, вся залитая золотым сиянием, но ничего этого больше не видела. Перед ней как на экране, только с многократным убыстрением, проносилась вся ее жизнь.

Лысое красноморденькое существо в колыбели моргает бессмысленными глазенками, разглядывая ползущую по потолку муху.

"Снежинка" в серебристых бантиках, с наклеенными на платье звездочками из фольги сидит на корточках, роется в картонной коробке с подарками.

Шоколадки сует в карман, карамельки бросает под елку. Личико сосредоточенное, немного обиженное.

Толстая девочка шевелит губами, читая книжку с картинками. Книжка называется "Шел по городу волшебник".

Девочка подросла, стала еще толще. Жует пирожок с капустой, плачет. Виталик Сидоренко обозвал ее "сарделькой".

Школьница в некрасивых пластмассовых очках читает сильно потрепанную книгу. Грызет яблоко. "Граф опустил руку в глубокое декольте, слегка сжал ей грудь, и Анжелика почувствовала, как ее плоть…" Мамины шаги в коридоре. Хлоп! Книгу накрывает учебник по истории СССР.

И снова все то же. То она читает, то она плачет. То плачет, то читает. Полнота сменилась худобой, но появилась новая причина для страданий, прыщи.

Крупно: лицо в зеркале. На левой щеке два алых бугорка, на правой три. В глазах, разумеется, слезы. Оправа у очков сверху черная, снизу золотистая. Тогда многие в таких ходили, оправа стоила пять шестьдесят. Вспоминать эту подробность Анне не пришлось. Просто подумала про оправу и сразу увидела прилавок магазина "Оптика", себя перед ним, ценник. Обошла весь город, искала повсюду "Мону Лизу", французские, с наносниками. Нигде не нашла. Видно, придется брать эти.

Не то, не то. Неинтересно. Неважно.

А что важно?

Некоторое время она наблюдала за парой любовников. Как нелепы их движения. Как некрасиво свесилась с кровати нога. И вообще. Неприятно. Мисхор, восемьдесят четвертый год, август месяц. Ю.А. что-то наврал жене про конференцию, а сам… Анна тут же увидела перед собой лицо молодого, еще даже не пятидесятилетнего Ю.А., услышала его голос. "Врать научился – программа "Время" отдыхает. Даже Савичева приплел…" Какого еще Савичева? Немедленно возник и Савичев. Сергей Леонидович, из Ленинградского университета. Завел что-то про раскол среди еврокоммунистов по вопросу о всемирно-историческом значении Великой Октябрьской социалистической революции. На фиг Савичева.

Ю.А. смеется. У нее дома, на кухне.

Ю-А. сердится. "Любовные отношения могут выдержать любое испытание, кроме одного. Занудства". Дальше, дальше!

На белом дисплее ниоткуда, будто сами собой выскакивают черные буковки. "Анализ центральных тенденций внешнеполитического курса пореформенной России позволяет с известной долей достоверности предположить, что дипломатия горчаковской школы окончательно…" Это из диссертации. Неважно.

Холодный пот на ладонях. Дрожащие пальцы. "Пристегните ремни безопасности. Наш самолет находится в зоне турбулентности". Это в прошлом году, когда сильно болтало над Альпами. Даже вырвало. Хорошо хоть в пакет. Снова не то!

Такси. Плотный затылок, макушка с зачесом. Песня: "Я тебя слепила из того-о, что было-о…" "Послушайте, а другой музыки у вас нет?" "Вы какую любите? Могу классическую. Она у меня на третьей кнопке. Хотите? Я вообще-то попсу тоже не очень".

Стоп, стоп! Это ведь сегодняшнее утро, дорога в аэропорт!

И все? Это вся жизнь?!

Вопрос остался без ответа. Но Существо не проявляло ни малейших признаков нетерпения. Времени у Анны было сколько угодно. Или, может быть, времени не было вовсе. В сущности, это одно и то же.

Тряхнув головой, она погнала ролик в обратном направлении. Ей уже совсем не было страшно, Анна поняла, что здесь с ней ничего плохого не случится. Вернее так: с ней не случится ничего такого, чего не захотела бы она сама.

Снова мелькнул разговор в такси. Подготовка к конференции. Заседание кафедры. Почему-то газетная статья, прочитанная в туалете. Обувной бутик. Выступление на симпозиуме в Манчестере. Кабинет дантиста. Урок автовождения. Идиотское телешоу, которое Анна тупо смотрела чуть не каждый вечер, когда ее бросил Ю.А.

Вдруг мелькание замедлилось. Теплее, теплее! Уже близко! Вот сейчас!

Она увидела ночное небо, вид из окна. Пленка отмоталась чуть дальше, но это, кажется, произошло по ошибке, с разбегу.

Ужасно волнуясь, Анна увидела себя сидящей перед туалетным столиком. Это была старая квартира, на Профсоюзной, позднее обмененная с доплатой.

Белое лицо, распухшие глаза. Ужасный сиреневый пуловер. Анна его потом разрезала и выкинула. Потому что видеть не могла. Пуловер был на ней, когда позвонил Ю.А. и сказал, что больше ничего не будет.

Тот самый вечер Анна сейчас и видела.

Ю.А. уже позвонил. Она уже свое отрыдала. На столике приготовлены стакан воды и упаковка таблеток.

Анна не только явственно видела саму себя семилетней давности, но и слышала, или считывала, или чувствовала, не разберешь, все мысли, проносившиеся в голове несчастной брошенки.

Жить дальше безнравственно. Безнравственно. безнравственно.

Это слово было повторено несчетное количество раз. Ей нравилось, как оно звучит. Сама формулировка. Нарушен нравственный закон бытия, а сила всякого закона в чем? Правильно. В неотвратимости наказания.

Ну как иначе?

Человек ставит все на одну карту. Играет, играет, потом слышит: "Ваша дама бита". И не остается ничего, лишь громадный долг. Перед впустую потраченной жизнью, перед нерожденным ребенком, перед наукой.

Надо же, так и подумала: "перед наукой", поразилась нынешняя Анна, продолжая напряженно вслушиваться.

Когда человек все проиграл и расплачиваться нечем, выход один. Застрелиться. Именно так поступали благородные люди девятнадцатого века. Как историку Анне это было хорошо известно. Ну а даме приличнее отравиться.

Она высыпала на ладонь таблетки, зачем-то пересчитала их.

С точки зрения религии, самоубийство смертный грех. Но это чушь собачья, предназначенная для тех, кто верит в загробную жизнь. Зачем нужна какая-то иная жизнь после того, что было сегодня сказано?

Этого ничем не искупить и не исправить. На фиг, на фиг другую жизнь. Спасибо, кушано достаточно.

А кое-кого пускай повторный кондратий хватит. Желательно только не до смерти. Чтоб жил до ста лет вспоминал и мучился.

Тридцативосьмилетняя женщина вдруг поднялась и, не перестав злорадно улыбаться, совершила поступок, который полностью противоречил ходу ее мыслей. Прошла по коридору в санузел, высыпала таблетки в унитаз и спустила воду. После чего вернулась в комнату, но села уже не к столику, а к окну.

Была августовская ночь. В небе, такая редкость для Москвы, горели звезды. Анна смотрела на одну из них, не сказать чтоб самую яркую, и все не могла оторваться. Звездное небо над нами и внутренний закон внутри нас, думала она. Кантовы доказательства существования Бога. Ну, что касается внутреннего закона, то он, положим, спущен в толчок. Остаются звезды. Звезды, планеты-кометы, астероиды…

Мысли начали путаться. Усталая голова склонилась на подоконник. Анна подложила под нее руки и уснула.

Ну и где тут ответ, забеспокоилась нынешняя Анна. Может, было что-то еще? Например, увиденное во сне?

Она без труда проникла в сновидение женщины, уснувшей на подоконнике.

Но там ничего осмысленного не было, какая-то мутная ерунда.

То ли туман, то ли облака, проносящиеся мимо. Где-то внизу блестит вода. На ней рябь. Больше ничего. Порожний сон бабы, оставшейся у разбитого корыта. Земля безвидна и пуста, и Дух витает над водой.

Ответа Анна так и не нашла. Но он почему-то был уже не нужен. Или прозвучал так же, как был задан вопрос. Без слов.

Экзаменатор куда-то делся. Сияние больше не слепило Анне глаза. Краски померкли, трава потускнела. Над ней, серея, поднималась дымка.